Птица в клетке - читать онлайн

1

В школе есть комната, о которой никто, кроме меня, не знает. Если бы я умел телепортироваться, то сейчас сбежал бы туда. Может, если хорошенько сосредоточиться…

– Джулиан. – Голос мистера Пирса звучит, словно удар хлыста, и я морщусь. – Ты месяца не проучился в старших классах, а уже шесть раз прогулял английский.

На самом деле больше, но, так понимаю, никто не замечал моего отсутствия.

Директор склоняется ближе, всем весом опираясь на длинную кривую трость. Рукоятка выточена в виде какой-то фигурки. Ребята вечно спорят, что это – гном, тролль или миниатюрная копия самого мистера Пирса. А ведь вблизи и, правда, похоже.

– Смотри на меня! – кричит он.

Не знаю, почему люди вечно требуют смотреть им в глаза, когда на тебя злятся. На самом деле в такие моменты больше всего хочется отвести взгляд. Я повинуюсь; кабинет, в котором нет ни единого окна, словно сжимается, и я сжимаюсь вместе с ним. Мальчик-букашка под грозным взглядом мистера Пирса.

– Тебе было бы проще смотреть на людей, если б кто-нибудь удосужился тебя подстричь. – Я поспешно убираю волосы с лица, а он буквально буравит меня взглядом. – Почему ты прогуливал уроки?

– Мне… – Я прочищаю горло. – Они мне не нравятся.

– Что-что?

Люди вечно просят меня повторить сказанное или говорить громче. Собственно, тем мне и не нравится английский: мисс Кросс заставляет читать тексты вслух, а когда очередь доходит до меня, я запинаюсь, бормочу, и получается слишком тихо.

Наученный горьким опытом, я говорю чуть громче:

– Мне не нравится.

Мистер Пирс вскидывает седые брови и смотрит на меня в полном недоумении:

– По-твоему, раз урок не нравится, на него можно не ходить, так, что ли?

– Я…

Вот почему у остальных ребят не возникает проблем с речью? Им что-то говорят, они мгновенно находят ответ. А вот у меня связь между мозгом и ртом нарушена, вроде редкой формы паралича. Слова не идут, и я молча тереблю пластиковый кончик шнурка.

– Отвечай на вопрос! Раз урок не нравится, на него можно не ходить?

Я знаю ответ, но людям не нравится, когда ты говоришь то, что думаешь. Они хотят услышать то, как думают сами. А угадывать мысли довольно сложно.

Директор закатывает глаза.

– Смотри на меня, юноша.

Я смотрю на его раскрасневшееся лицо. Он кривится – наверное, опять прихватило спину или колено.

– Простите, – говорю я, и его черты лица смягчаются.

А потом мистер Пирс внезапно хмурит кустистые брови и резко открывает папку с моим именем.

– Думаю, я позвоню твоим родителям.

Шнурок выпадает из моих застывших пальцев.

Губы директора изгибаются в подобии улыбки.

– Знаешь, что мне нравится?

Я нахожу в себе силы покачать головой.

– Вот это выражение ужаса на лице ученика, когда я говорю, что позвоню его родным. – Он подносит телефон к уху. Мистер Пирс и его маленький деревянный монстр не сводят с меня глаз. Тикают часы. Наконец он медленно убирает телефон. – Возможно, я не стану звонить… если ты пообещаешь, что я больше тебя здесь не увижу.

– Обещаю.

– Тогда марш на урок.

Уже в коридоре я пытаюсь вздохнуть, но меня по-прежнему трясет. Это как видеть, что на тебя несется машина, и в самую последнюю секунду с ней разминуться.

Когда я прихожу на «Детскую психологию», все девочки вскидывают головы, будто стадо оленей, почуявших опасность. Но стоит им узнать меня, как все тут же отворачиваются.

Я опоздал, и мне приходится торчать перед столом мисс Карлайл, пока она читает мою объяснительную записку. И пусть никто на меня не смотрит, я все равно мучаюсь, что волосы слишком длинные, джинсы слишком короткие, рубашка тесная – да вообще все мои вещи уродливые и поношенные.

– А я уже отметила, что ты не пришел, – вздыхает мисс Карлайл. Пожалуй, она даже старше мистера Пирса. Некогда светлые волосы и ярко-голубые глаза выцвели, точно на фотографии. – Ума не приложу, что теперь делать.

Я знаю, что новая онлайн-система для нее сущее наказание, ведь мисс Карлайл почти каждый день нам на нее жалуется.

– Простите.

– Ничего. – Она устало горбится. – Я что-нибудь придумаю.

Я иду к своему месту в самом конце класса и замечаю, что мне машет второй парень в нашем классе, Джаред:

– Поедем вместе на автобусе?

Я не отвечаю.

Мисс Карлайл объявляет, что нам придется заканчивать задание в группе. Все принимаются выкрикивать имена выбранных людей и сдвигать столы в кружки.

Наверное, я единственный человек в школе, кто ненавидит групповые задания. Я опускаю голову и закрываю глаза. Всегда думал, что если хорошенько сосредоточусь, то сумею исчезнуть. Теперь уже не так в это верю, но все равно пытаюсь.

– Джулиан, – говорит мисс Карлайл, – ты сегодня воистину испытываешь мое терпение. Найди себе группу. – Я смотрю на те, что уже собрались. Живот стягивает узлом. – Господи, да просто подсядь к тем, кто ближе всего к тебе.

А ближе всего ко мне Кристин. Она немного похожа на золотую рыбку: рыжие волосы, глаза навыкате. Кристин зло поглядывает в мою сторону, и я представляю, что на мне защитный плащ-невидимка. Устройство работает безотказно, пока я не выкину какую-нибудь глупость.

Мы с Кристин столкнулись в самом начале учебного года. На первом же уроке она похлопала меня по плечу и спросила, неужели я читаю книгу про Элиана Маринера. Я осторожно кивнул, ведь до сих пор никто не пытался завести со мной разговор. Но потом она спросила, о чем история, и меня словно прорвало. Да, это Элиан Маринер, пожалуй, моя любимая книга в серии, бла-бла… Кристин слушала меня, кивала, задавала вопросы и даже сказала, что ее сестра тоже обожает серию. А потом добавила:

– Еще бы, ей же семь лет.

Все принялись смеяться. Я спрятал книгу в рюкзак, а вскоре обнаружил, что она пропала. На шестом уроке, когда я отошел поточить карандаш, книга вновь нашлась, теперь у меня на стуле.

Все иллюстрации были изуродованы черной ручкой. Пенисы выскакивали из штанов Элиана и летали вокруг его головы, целясь в рот. Глаза защипало от слез. Я поднял голову – и обнаружил, что весь класс следит за моей реакцией. Поймав мой взгляд своими рыбьими глазами, Кристин рухнула на парту, трясясь от смеха.

– Джулиан! – снова окликает мисс Карлайл. – Пошевеливайся.

Я поспешно придвигаю свой стол к девочкам.

– Итак, Вайолет, Джейн, – начинает Кристин, – разделим обязанности?

Я делаю вид, будто не заметил, как она с ходу исключила меня из группы, и открываю учебник.

– Хорошо, – отвечает Вайолет. – Джулиан, ты не хочешь…

– Мне нужна нормальная оценка, – обрывает ее Кристин. – Работаем втроем.

Вайолет замолкает, а я по-прежнему разыгрываю приступ глухоты.

После звонка школа становится похожа на растревоженный улей. Ребята вырываются на свободу и разбегаются во все стороны. Настоящий взрыв звуков после тишины – болтовня, трели сотовых телефонов. Но я замираю на крыльце как вкопанный.

По ту сторону улицы, прислонившись к высокому дереву, стоит мой отец.

Когда я был маленьким, из школы меня обычно забирала мама, но время от времени папа раньше освобождался с работы и устраивал мне сюрприз. Вместо того чтобы, как все прочие родители, пристраиваться в ряд на парковке, он приходил пешком. Его руки вечно были испачканы чернилами, словно у ребенка после пальчикового рисования. И папа всегда говорил: «Сегодня слишком хороший день, обязательно надо прогуляться». Даже если шел дождь.

Разумеется, мужчина по ту сторону улицы не мой отец. Это просто игра света. Какой-то бегун остановился перевести дыхание, и ему на лицо упала тень.

Я стою и чувствую, как на плечи ложится невидимый груз.

Такой тяжелый, что спуск по крутой лестнице превращается в настоящее испытание. Такой тяжелый, что мне приходится собираться с силами, прежде чем отправиться в долгий путь домой.

В десяти кварталах от школы меня начинает трясти. Да, уже осень, но она пришла как-то слишком рано. Будто я перескочил через три месяца, ведь есть же такие вещи, без которых лето – не лето.

Я бы поехал с родителями на пляж. Мы бы пошли любоваться фейерверками, купили бы бенгальские огни, набрали бы ракушек. Мне разрешили бы не ложиться допоздна; я бы сидел и ел фруктовый лед, мама играла бы на гитаре, папа рисовал. А потом, укладывая меня спать, спросил бы: сколько звезд?

Если день выдавался хорошим, я отвечал, мол, девять или десять. Но если замечательным или отличным, то говорил что-то вроде: «Десять тысяч звезд».

На этот раз мы не смотрели на фейерверки, не ели фруктовый лед. А в груди поселилась тоска, как если нечаянно проспишь Рождество.

Вес, что навалился на меня после школы, возвращается, стоит лишь переступить порог пустого дома. Внутри все темное, отполированное и аккуратное. Каждый предмет мебели имеет четкое предназначение. Цветовая гамма тщательно подобрана специальным человеком. Именно о таком доме я и мечтал… пока его не получил.

Я вхожу в свою комнату. Сверкающий деревянный пол, песочно-коричневые стены, тяжелая мебель. Но я вижу лишь один предмет, который выбивается из общей картины: большой чемодан в изножье кровати. Мама с папой купили его мне на девятилетие, перед поездкой в лагерь. Мол, я уже достаточно смелый, могу отправиться куда-то сам, но я так скучал по дому, что не продержался даже первую ночь.

Бросаю рюкзак на пол и поднимаю тяжелую крышку чемодана. Сердце сжимается; я вижу все дорогие мне вещи: фотоальбомы, книги про Элиана Маринера и мамин зеленый блокнот на пружине. Сегодня я его не трону, ищу свой собственный. Вот он! Я перелистываю страницы и нахожу место, где остановился.

Несколько часов спустя я слышу, как в гараж заезжает машина, и роняю ручку. Уже пробило восемь, но бывает, дядя возвращается домой раньше. А иногда, если у него встречи с клиентами в других городах, не приезжает вовсе.

Я смотрю на дверь комнаты; ее озаряет свет из коридора, и она похожа на портал в другое измерение. Я слушаю, как дядя поднимается по лестнице в свой кабинет – дома он обычно работает.

Вместо этого на мою дверь падает тень.

Я закрываю глаза, но не могу ни телепортироваться, ни исчезнуть.

Дядя Рассел однажды рассказал, мол, в старших классах он был таким высоким и тощим, что, когда они решили ставить «Рождественскую песнь», вызвался играть роль Смерти. Я пытался вообразить себе картину, но так трудно представить его хрупким.

Рассел ничего не говорит, просто берет с моего комода раковину и медленно вертит ее в руках. Его пальцы длинные и тонкие, словно из засохшей вытянутой шпаклевки.

– Домашнюю работу сделал? – наконец спрашивает он.

– Да, – вру я и тут же чувствую укол совести.

Уже поздно, дядя только что вернулся с работы, переодеться не успел, все еще в галстуке, а я даже рюкзак не открывал.

Рассел кладет раковину на место и берет у меня блокнот. Щурится, вертит его то так, то эдак и наконец поворачивает правильно. Так дядя подшучивает над моим ужасным почерком.

– Что это? – спрашивает он.

– Сочинение.

Дядя бросает на меня острый взгляд – кажется, понял, что я лгу. Я украдкой смотрю на глубокие морщины у него на лбу и под глазами и пытаюсь прочесть его мысли. Обычно, когда дядя возвращается домой после долгого отсутствия, он выглядит сонным, расслабленным, словно только что плотно поел.

А иногда что-то словно движется у него под кожей, ползает и рвется наружу. В такие моменты лучше услышать, как он запирается в кабинете. Пусть один, пусть отрезанный от мира, но так легче.

Его губы изгибаются в подобии улыбки.

– Ты неправильно написал «зловещий». – Он бросает мой блокнот на пол. – Идем на кухню.

Я следую за ним в другую комнату. Дядя открывает контейнер с готовой едой, встает за столешницу из черного гранита, режет бифштекс острым ножом и отправляет в рот сочащиеся алыми каплями куски. Тишина дома нарушается лишь отдаленным металлическим стуком водонагревателя, как стучит сушилка в прачечной, если забыл вынуть мелочь из кармана.

– Мне сегодня звонил директор школы. – Голос Рассела низкий, спокойный, но слова заставляют мое сердце пуститься вскачь. Мистер Пирс сказал, что не станет звонить, если я пообещаю ходить на уроки, а я ведь пообещал!

На секунду перед глазами всплывает мираж отца, встречающего меня у школы.

– Ты меня слушаешь?

Я поспешно киваю, испытывая прилив вины. Я плохо стараюсь. Не то что Рассел – вот он трудится с утра до ночи. Ему пришлось устроиться на работу уже в семнадцать, когда умер его отец. Я снова пытаюсь представить юного, хрупкого Рассела, но не могу.

Он отрезает от бифштекса еще один красный кусок.

– Сколько ты уже здесь живешь?

У меня холодеет в животе, словно я наелся снега. Сейчас дядя меня вышвырнет. Я слишком долго испытывал его терпение, и вот наконец ему надоело.

– Прости.

– Я у тебя не это спросил.

– Четыре года.

– И что я у тебя попросил за это время? О чем мы договорились? Единственную вещь?

– Что ты можешь мне доверять.

– И? – Он отправляет в рот еще кусок.

– Что я буду вести себя примерно.

– И?

– И тебе не придется вникать в мои дела.

– Я ведь не слишком много просил, так? – Все чувства, что не отражаются в его голосе, начинают проявляться в пульсирующей жилке на шее.

– Нет.

– Я понимаю твою… ограниченность. Не жду от тебя пятерок. Даже четверок не жду. Но просто сидеть в классе ведь не так уж сложно?

– Нет.

– Мне не нравятся звонки из школы. Я хочу тебе доверять.

– Мне жаль. – Правда жаль.

Он кладет нож рядом с чистой костью.

– Неси.

2

Вот-вот случится нечто ужасное.

Обычно я просыпаюсь с этим чувством в груди. Словно я ослеп, совсем рядом притаилось что-то страшное, а я смогу его прогнать, только если увижу. Это смутное, но навязчивое ощущение преследует меня до четвертого урока. Чем больше я стараюсь его прогнать, тем сильнее оно становится.

Я понимаю, насколько ушел в себя, когда вдруг обнаруживаю, что надо мной стоит наша учительница рисования, мисс Хупер, и держит квадратную желтую записку: «Зайди к доктору Уитлок».

Я вздыхаю.

Надо же было так радоваться переходу в старшие классы – больше не нужно встречаться со школьным психологом! – а потом узнать, что эта самая психолог перевелась сюда же.

– Ступай, – говорит мисс Хупер.

Я сгребаю рюкзак и выхожу в коридор.

– Джулиан?

Я оборачиваюсь.

И мир замедляется.

Будто я стою, а вселенная проносится мимо, как машина по темной улице. На миг я оказываюсь в свете фар. Застываю в темноте, а потом вижу его. Адама Блейка. Он стоит, привалившись к стене, и каким-то образом умудряется выглядеть одновременно расслабленным и оживленным.

Я чувствую прилив чистого счастья. Всегда гадал, что скажу, если увижу его снова. А потом понимаю, что сказать-то и нечего, кроме привычного «прости», и вся радость мгновенно улетучивается.

Адам широко улыбается. Я непонимающе оглядываюсь, но, кроме меня, тут никого нет.

– Это я, – говорит он, – Адам.

И зачем ему представляться? Даже если бы я понятия не имел, кто он, все равно уже бы узнал. Я совсем недавно пришел в эту школу, но уже сто раз слышал имя Адама – в основном из уст влюбленных в него девочек. Они так им восхищаются, что даже немного неловко. Адам не подходит под определение «хорошего мальчика», которое расписывала мама, причесывая меня по утрам. Его каштановая шевелюра всегда выглядит небрежно, словно он попытался уложить ее на одну сторону, устал, стал зачесывать на другую, передумал, и так еще раз пять.

Адам выше меня, но не слишком крупный – в отличие от того белобрысого здоровяка, с которым он везде ходит, – а я-то думал, девочкам нравятся очень высокие и сильные парни. Адам даже не ведет себя так, как положено популярным ребятам. Они обычно ходят особым образом: топают, будто на кого-то рассержены, а Адам носится везде как угорелый. Он постоянно спотыкается, но каждый раз просто улыбается и бежит дальше.

Вот еще одна странность. Парни мало улыбаются. Не знаю, действительно ли им паршиво или они просто притворяются. Но Адам всегда… приветливый. Казалось бы, «приветливый и неуклюжий» не равно «крутой», но в этой школе, похоже, так не считают.

Адам выжидающе смотрит на меня, и чувство тревоги растет. Мне не впервой стоять и глупо молчать, но глупо молчать перед ним в миллион раз хуже.

– Я так рад тебя видеть, – говорит он.

Внезапно Адам бросается ко мне, и я отскакиваю. Он смущенно останавливается – и вот теперь мне действительно стыдно. Это же Адам, он ринулся ко мне, раскинув руки, и, вероятно, просто хотел обнять. Но даже так, все равно слишком стыдно и больно.

Я вижу удивление на его лице, разворачиваюсь и бегу по коридору, прочь от кабинета доктора Уитлок.

Скрывшись от Адама, я притормаживаю, пока не попался на глаза кому-нибудь из учителей. Глубоко вздыхаю и верчу в руке смятую желтую записку. Вскоре доктор Уитлок поймет, что я не явился. Если она пожалуется мистеру Пирсу, он снова позвонит Расселу – и тогда дядя захочет узнать, чем я так провинился, что меня вообще к ней послали.

С другой стороны, если пойти к доктору Уитлок, она будет сверлить меня взглядом и задавать неудобные вопросы. Я не смогу ответить, разболится живот. А потом она, чего доброго, позвонит Расселу и расскажет, что меня опять к ней прислали.

Я останавливаюсь, думая, как же поступить.

По сути, выбора нет.

И с каждой секундой вероятность, что доктор пойдет жаловаться директору, растет.

Мне нужно вернуться, но ноги отказываются двигаться в том направлении. Прямо сейчас кажется, что лучше уж выдержать выволочку от дяди, чем визит к доктору. Разумеется, на деле все будет иначе. Я стану винить себя, каким же был дураком, что пошел на риск. Наверное, я и правда дурак, раз все равно иду прочь.

Я не суюсь в сторону кабинетов английского, тамошние учителя вечно стоят в дверях, словно часовые на посту, и шагаю прямиком в крыло естественных наук. В воздухе висит тяжелый запах химикатов и анатомички. В конце коридора я поворачиваю за угол и застываю. Там стоит мистер Пирс, опирается на свою трость. Скрючило его от ярости или просто спину прихватило – непонятно.

Я ныряю в нишу с питьевым фонтанчиком и жду. Считаю до шестидесяти и выглядываю. Директор поднимает голову и смотрит прямо на меня.

Я прячусь обратно и слышу стук трости. Вжимаюсь в стену и стараюсь с ней слиться. Мистер Пирс со своим гоблином все ближе. Тук. Тук. ТУК.

А затем он проходит мимо, словно в упор ничего не видит.

Я жду, пока мистер Пирс исчезнет, а потом бегу мимо спортзала в большой коридор перед концертным залом. Я проскальзываю в театр, и тяжелая дверь закрывается за спиной.

Вокруг темнота.

Это самая пугающая часть путешествия. Если меня поймают – я точно в беде, ведь нет ни единого логичного объяснения, почему я здесь. Лишь подумав об этом, я ускоряю шаг, пока не натыкаюсь на сцену.

Забираюсь на ступени и пролезаю под занавес. За ним еще темнее, пахнет пылью и воском. На миг кажется, что воздух становится гуще, а прямо за мной кто-то стоит.

Я задерживаю дыхание и вытягиваю перед собой руки, точно слепой. Тычусь наугад, пока не нахожу то, что мне нужно: черную железную лесенку, привинченную к стене. Карабкаюсь наверх – и наконец вижу свет, что льется в грязное чердачное окно.

Сам чердак огромен. Куча сундуков и картонок, битком набитых шляпами и пластиковыми мечами. В углу высится дракон из папье-маше с мерцающим красным глазом.

Когда я впервые сюда попал, то настолько боялся, как бы меня не поймали, что метался от стены к стене. А потом нашел проход.

За старым шкафом я отыскиваю две кривые доски, что болтаются на гвоздях, как покосившиеся столбы ограды. Отодвигаю их в сторону и вижу за ними помещение. Увы, пол в тесном пространстве между чердаком и моей тайной комнатой безбожно искривился, и можно сказать, что на ближайшие полметра его вовсе нет, лишь зияющий черный провал. Придется прыгать.

И вот я стою в своем убежище. Стены и пол тут намного темнее, воздух более затхлый. Комната совершенно пустая, а места хватает лишь растянуться строго в одном направлении. Еще там одно окно, круглое, как иллюминатор на корабле Элиана. Из него можно увидеть двор – впрочем, там никогда никто не гуляет.

Угнездившаяся в груди тяжесть исчезает без следа. Я отчетливо вижу помещение и один в целом мире знаю о его существовании.

Раздается звонок на обед. Я сажусь и достаю из рюкзака сэндвич с желе и арахисовым маслом и книгу про Элиана Маринера. Эта одна из моих любимых историй. Иногда Элиан просто путешествует, но временами спасает людей. В этой книге он спасает целую планету.

3

Когда я учился на втором курсе, директору Пирсу попались на глаза какие-то исследования, мол, высокая температура в помещении плохо влияет на успеваемость. Все, пути назад не было. Он так врубает кондиционеры, что, даже если снаружи царит жара, нам все равно приходится одеваться как на Северном полюсе. Лишь столовая отстояла независимость от политики «Заморозить мозги напрочь», поэтому стоит мне переступить ее порог, как я сразу начинаю раздеваться.

Одновременно я извиваюсь, пробираясь сквозь опасно набитое помещение. Нам с друзьями приходится втиснуться за стол, не рассчитанный больше, чем на десять человек, а значит, процесс сильно смахивает на игру в твистер. Добавьте сюда жару, раздевание и тесноту – и наш обед приобретает оттенок легкой эротики.

Я умудряюсь влезть рядом с Эмеральд и прижимаюсь к ней бедром. Она, как обычно, зачесала свои рыжевато-светлые волосы наверх и уложила их в замысловатую прическу, которую большинство девчонок приберегло бы для выпускного бала. Эмеральд смотрит на меня своими голубыми глазами – такими голубыми, что я заподозрил бы ее в ношении контактных линз, если бы не знал с пятого класса.

– Привет, – улыбаюсь я.

Эмеральд всегда меня завораживает. Она похожа на старлетку из пятидесятых: идеально накрашенные алые губы, фарфоровая кожа, родинка на щеке. Эмеральд слишком гламурная для того, чтобы сидеть тут с нами и есть жирный картофель фри из пластикового контейнера. Мне столько всего хочется ей сказать, но я отвлекаюсь.

Сидящая напротив Камила как раз стянула с шеи шарф. На ней футболка с таким глубоким вырезом, что, если вздохнуть, станет видно соски. Я старательно делаю вид, будто ничего не замечаю, в основном из-за ее брата-близнеца, Мэтта, что сидит рядом с ней. Секунду Камила с Мэттом смотрят на меня, как умеют смотреть лишь близнецы. Они невероятно похожи: оба невысокие, смуглые и темноволосые. Раньше даже одевались одинаково, пока Камила не перешла на облегающие юбки и высоченные каблуки.

Рядом что-то грохает. Я отрываю глаза от Камилы: это Чарли плюхнул на стол свой поднос и с огромным трудом втискивается между нами. Сегодня он еще мрачнее, чем обычно. Я вечно завидовал его росту, пока тот не вышел за пределы разумного. Когда в тебе почти два метра, крайне трудно куда-либо поместиться. Чарли вечно жалуется на судороги в ногах и боль в коленях. Хотя, с другой стороны, он просто на все вечно жалуется. Вот, например, сейчас:

– Долбаные первокурсники. Ты хоть представляешь, сколько приходится торчать в очереди?

На самом деле, представляю. Он каждый день исправно нам об этом напоминает. Элисон (девушка Чарли с первого курса, они то сходятся, то расстаются) сидит у него на бедре – а оно у Чарли длиной с долбаную скамейку – и сочувствующе треплет его по руке. Успокаивать Чарли – ее основная обязанность. Они оба высокие и светловолосые и похожи так, будто у нас в компании две пары близнецов. Правда, когда я озвучил эту мысль Чарли, он не сильно обрадовался сравнению.

– Пора тебе начать носить еду из дома, – предлагаю я, поднимая свой стеклянный контейнер.

– Это что, тофу? – подозрительно спрашивает Камила.

– Не собираюсь становиться веганом, или во что ты там ударился, – поддакивает Чарли.

– Это курица в лимонном соусе. Я иногда ем мясо, если оно не фабричное. Ну же, попробуйте.

Эмеральд цепляет вилкой кусочек, тщательно жует, словно проводит дегустацию на светском рауте, а затем промакивает губы салфеткой:

– Потрясающе. Почему ты мне не готовишь?

Она берет еще кусочек и практически стонет от удовольствия. Чарли раздраженно смотрит на нас, и я протягиваю ему контейнер:

– Точно не хочешь попробовать? Намного вкуснее, чем у тебя. Придает сил, энергии…

– Ага, тебе же именно энергии и недостает, – перебивает он.

Все смеются, а Чарли слегка задирает нос, ведь ему редко удается кого-то развеселить. Затем он демонстративно откусывает большой кусок пиццы.

– Это не я должен таскать с собой обед. Это малявкам тут не место.

– Да прекрати уже, мужик! – слишком громко осаживает его Джесс, вероятно потому, что так и оставил наушник в одном ухе. После очередного скачка в росте он теперь смахивает на пугало. Джесс наклоняется вперед и кладет на стол барабанные палочки. Он повсюду их таскает, но ему сходит с рук, ведь ударные – единственный инструмент, на котором можно играть без риска прослыть бездельником, променявшим учебу на музыку. – Ты месяц это мусолишь.

– Брось, Чарли, – ухмыляюсь я. – Они же такие трогательные, разве нет?

Я прекрасно знаю, что он ненавидит детей даже больше, чем слово «трогательный». Чарли смотрит на меня так, будто сейчас ударит, впрочем, он всегда так выглядит.

Как по мне, он чересчур болезненно отреагировал, когда узнал, что нам предстоит делить столовку с первогодками. В прошлом году группа родителей пожаловалась, что их дети не успевают поесть, так что в этом году вместо четырех обеденных перерывов – по одному на каждый курс – нам сделали два. Конечно, они стали длиннее, но народу набивается в два раза больше, а тем, кто действительно питается в столовой, половину этого времени приходится стоять в очереди.

Нам сказали, что первогодок и выпускников свели вместе исключительно из соображений экономии. Наш курс самый малочисленный, новичков больше всех. Правда, со временем я начал подозревать, что план был куда изощреннее.

Обычно в столовой царил хаос. Первокурсники носились по залу, как детсадовцы. Пожалуй, даже хуже: дети хотя бы умеют оставаться на местах, знают, что нельзя писать кетчупом на столах и дергать друг друга за волосы. Разумеется, вскоре старшекурсники взбунтовались. Нам всем хотелось вернуть святость месту приема пищи, но преподаватели просто с подавленным видом стояли в сторонке.

И конечно, Чарли привел все в порядок. Прошел тяжелой поступью терминатора к столу, где как раз шло соревнование по перекидыванию зеленой фасолью, и приказал всем сесть и заткнуться на хрен. Первогодки уставились на него в страхе и благоговении, словно стайка перепуганных мышей – и поверьте, я знаю, о чем говорю.

Моя карьера продавца в зоомагазине закончилась, не успев начаться. Я рано пришел на работу, предвкушая, как сейчас поиграю с милыми собачками – мне не разрешали их заводить, у мамы аллергия на все виды шерсти, – но вскоре понял, что моя обязанность заключается в том, чтобы выгребать дерьмо. Жидкое дерьмо встревоженных животных. Что ж, я это сделал, а затем вытащил из клеток самых печальных щенков и принялся кататься с ними по полу, чтобы развеселить.

На меня наорал управляющий – старик с бородой, как у Санты, только воняла она у него кошачьей мочой. Он приказал мне вычистить еще одну клетку, на этот раз злобного попугая, который все время верещал и норовил меня цапнуть.

И все в целом шло неплохо, пока не пришел парень и не попросил мышь, мол, нужна хорошая, упитанная. Не успел я подивиться критериям, как он добавил:

– Это для моего удава.

На тот момент я проработал всего часов пять, но уже чувствовал ответственность за эту коллекцию пахучих зверушек. Мыши в ней были самыми мелкими. Санта сказал, что они в стеклянном аквариуме, в кладовке, и отправил меня с ужасным поручением выбрать, которую из них приговорить к смерти.

Когда я открыл крышку, сотня мышей уставилась на меня огромными круглыми глазами. Я сунул руку и схватил одну: белая милаха с крохотными ушками доверчиво смотрела на меня. Я с минуту держал ее – а потом сунул обратно в аквариум, где она спешно зарылась под своих собратьев.

То, что случилось дальше, больше напоминало сон. Вроде ты ничего не сделал – по крайней мере, осознанно. Но в какой-то момент понимаешь, что просто перевернул полный мышей аквариум. Занятный факт: испуганные мыши передвигаются невероятно быстро.

Когда я услышал визг, то рванул обратно в зал и увидел, что владелец удава пытается увернуться от орущего попугая, посетительницы – запрыгнуть на прилавок, Санта – их успокоить, дети – поймать мышей, а помощники Санты – догнать детей. Где-то посреди этого хаоса я выпалил, мол, просто не могу отдать животинку тому парню.

Позже, увольняя меня, управляющий положил мне на плечо сморщенную руку и сказал:

– Сынок, у тебя кишка тонка для зоомагазина.

Он был прав. У меня кишка была тонка обречь на смерть ни в чем не повинную мышку.

Вот и припугнуть первокурсников я тоже не мог. Да, необходимое зло, но я предоставил эту задачу Чарли. Стоило ему разок рявкнуть – и они послушно сели и заткнулись.

Чарли все равно, кажется, на взводе, даже хуже обычного, так что приходится спросить:

– Ты вообще в порядке?

– Мать рожает.

– ОПЯТЬ?! – спрашивает Джесс.

По какой-то неясной причине мать Чарли родила второго ребенка только семь лет спустя после первого, зато потом рожала детей чуть ли не каждые двенадцать минут. Помню, как наш учитель в первом классе собрал нас в круг и сообщил, мол, с Чарли этим утром случилось нечто замечательное. Он стал старшим братом. На что сам Чарли выскочил в центр круга и завопил, что его жизнь отныне рухнула.

– И как его назовут? – с легкой усмешкой интересуется Камила.

– Перо.

– Перо? – переспросил я. – А разве не так называют тюремные заточки? – Хорошо, что я сижу далеко и Чарли не может до меня дотянуться.

– А еще, – прибавляет он, – я провалил тест по химии. Не знаю, зачем я позволил консультанту уговарить меня пойти на углубленный курс. Надо было попроситься перевестись на обычный! Адам…

– Я с ней поговорю.

Не согласись я сразу, Чарли непременно скажет, что вообще-то этим должны заниматься его собственные родители – и занялись бы, не будь у них девять миллионов других детей. Его вечная боль, как Самого Старшего Брата. Да, я мог отказаться, сказать, что он сам в состоянии подать прошение, но, зная Чарли, боюсь, в итоге он выкинул бы какую-нибудь глупость и снова получил наказание.

К этому моменту Эмеральд прикончила бо́льшую часть моей курицы. Я задумываюсь, забрать у нее контейнер или продолжить любоваться, как она жует.

– Так что, вы идете или нет? – спрашивает Джесс, и я понимаю, что прослушал, о чем они говорили.

– Может быть, – отвечает Мэтт. – Было бы клево…

– Нет, – отрезает Камила, будто пресекая затею на корню. Вероятно, так и есть. Она старше брата на две минуты и, сколько я себя помню, неизменно этим пользуется.

– Слишком далеко, – ноет Чарли. – Туда ж где-то час ехать.

– Правда, далеко. – Разумеется, Элисон его поддерживает. – Мы даже не знаем, действительно ли они хороши.

– Хороши, уж поверь, – настаивает Джесс. Видимо, речь о какой-то очередной мутной группе. У Джесса настоящее предубеждение водить нас на выступления тех, о ком хоть кто-то слышал.

Наша компания (Чарли, Элисон, Камила, Джо, Натали, Кейт, Бьянка, Майкл, Джош, Мэдди, Шон – да практически все) дружно начинает ворчать, что никуда мы не поедем. Выступление на открытой площадке будет не раньше конца октября. Холодно. Далеко ехать. Джесс и Мэтт недовольны, но, кажется, смирились.

– Я в деле, – сообщаю я, уже предвкушая развлечение, ведь это же клево – куда-то поехать. – Да, будет круто. Приключение! Захватим с собой одеяла.

Джесс расплывается в улыбке и довольно болезненно сует мне в ухо свободный наушник.

– Мужик, ты не пожалеешь. Послушай.

Завывания солиста и грохот гитар ничем не отличаются от десятков других групп, к чьему творчеству он меня приобщал, но я улыбаюсь и доедаю остатки курицы. И лишь вполуха слушаю, как остальные решают, сколько машин нам потребуется, чтобы всем доехать на место.

4

После школы я резко сворачиваю направо и срезаю путь через парк. На самом деле парком его не назовешь: никаких тебе горок или спортивных снарядов или чего-то еще, что могло бы привлечь сюда родителей с детьми. Лишь несколько небольших прудов и едва видных тропинок. Мне больше нравится ходить здесь – не потому, что так быстрее, а потому что так я вроде бы не прячусь от Джареда и автобуса, словно последний трус.

Иногда, если хорошенько постараюсь, я вспоминаю, как мы с ним столкнулись в первый же день в детском саду. Мама пришла меня забирать, и я рассказал, мол, у меня в группе есть очень злой мальчик. Бьет других детей, пока воспитатель не видит. Пачкает чужие акварели черным карандашом. Рушит башенки, которые построили ребята.

Мама слушала, кивала, а потом заявила, что не бывает злых детей, есть только несчастные.

– Откуда тебе знать? – спросил я. – Ты же его не видела.

– А мне и не надо. Я и так знаю. – Она не рассказала, откуда именно, но заверила, что Джареда надо просто пожалеть.

На следующий день, когда он опрокинул мою башенку, я положил руку ему на плечо и сказал:

– Все в порядке. Я знаю, что ты просто несчастлив.

А он ударил меня в глаз.

Я сказал маме, что она была не права. Джаред злой, он меня ударил. Я ждал, что она рассердится, пригрозит позвонить его родителям, но мама повторила, что злых нет, есть несчастные, а злость изводит человека, как незаживающая болячка.

Позже, глядя, как Джаред в одиночку играет на площадке или прячется под деревянными балками домика, точно оживший садовый гном, я с грустью представлял болячки у него под кожей, там, где никто не видит.

Но я их видел. И вижу до сих пор и сочувствую ему так, как научила меня мама.

Однако меньше бояться его я так и не стал.

Едва войдя в дом, я открываю чемодан и достаю блокнот на пружине. Я нашел его в мамином столе, в нашем прежнем доме, и спрятал, пока остальное имущество описывали, упаковывали и убирали прочь. Иногда я почти мог их представить: кисти для рисования, зубные щетки, рубашки, лоскутные одеяла, книги, музыкальные инструменты – все они спят в коробках, в темноте.

Насколько я знаю, в одной из этих коробок лежат еще сотни таких блокнотов. Но этот – все, что мне досталось. Страницы исписаны с обеих сторон, ровно до половины блокнота.

Я листаю наугад и останавливаюсь на уже хорошо знакомой странице. Первый раз, когда я на нее наткнулся, решил, будто это список маминых любимых фильмов. Я опознал не все, но пара ей точно нравилась. С другой стороны – а где тогда все ленты с Ширли Темпл? Мама их обожала. И откуда в списке фильмы о войне? Их она терпеть не могла.

Так если это не перечень любимых или нелюбимых фильмов, то что же? Раз она их написала, значит, это было важно. Может, что-то случилось в те дни, когда она их посмотрела. Или… не знаю, но что-то же это значило.

В тысячный раз я жалел, что мама не озаглавила списки, потому что весь блокнот из них одних и состоял. Список мест. Список цветов. Список песен. Но ни единого заглавия. Никакого контекста. Ни малейшего шанса понять, что они все значат.

5

Я переступаю порог дома Чарли и словно попадаю в плохой вестерн. Кто-то вздернул и выпотрошил огромного игрушечного кота Сильвестра, которого приятель выиграл на ярмарке прошлой весной. Белый пушистый наполнитель вываливается из живота и кружится под потолком, а сам Сильвестр болтается на люстре в петле из скакалки.

Мимо пролетает брат Чарли в одном только плаще Супермена. Еще трое в едва подходящих по размеру вещах несутся за ним следом, причем один тащит банку с джемом, а остальные размахивают пистолетами. Я ныряю между ними.

Вскоре я оказываюсь в окружении одинаково светловолосых детей. Двое запрыгивают на меня, упираясь ногами мне в ребра, и карабкаются, будто по шведской стенке. Остальные хихикают и обнимают мои ноги. Все такие чумазые, будто дымоходы чистили. Дом сильно смахивает на приют из рассказов Диккенса. Только дети тут счастливы, а злодей всего один.

Кстати, о Чарли – он как раз с угрожающим видом спускается по лестнице. Малыши у меня на руках сжимаются и утыкаются мне в плечи. Те, что на полу, пытаются сбежать, но Чарли успевает отобрать у Томаса джем и приказать Оливье надеть штаны.

– Нам пора, – говорю я детям у себя на руках.

Они целуют меня в щеки, спрыгивают на пол и бегут за остальной бандой вверх по ступеням. Ума не приложу, как им удается расти милыми ребятами в атмосфере постоянного ужаса и тирании.

Чарли хватает куртку с обеденного стола и смотрит на нее в потрясении и ярости. С рукава капает что-то лиловое и тягучее. Я не выдерживаю и смеюсь.

– Томас! – ревет Чарли, и даже мне становится страшно.

Еще несколько белокурых малышей с испуганным писком разбегается в разные стороны. Чарли грозно выдвигается к ним, но я хватаю его за руку.

– Мы опоздаем.

На самом деле начать рубиться в лазертаг и видеоигры можно когда угодно, но я пытаюсь предотвратить кровопролитие.

– Да я ж только купил эту куртку!

Чарли очень серьезно относится к своим вещам. Денег у них всегда в обрез – побочный эффект такого количества детей, – так что ему приходится работать в фирме, которая занимается ландшафтным дизайном. Косит, сгребает листья, ворочает тяжести.

– Уверен, это можно отмыть.

Чарли издает рев Кинг-Конга.

– Когда же я наконец выпущусь, дождаться не могу!

Одна светловолосая голова высовывается из-за перил:

– Мы тоже!

Из теней доносится хихиканье. Чарли швыряет куртку на стол и топает к лестнице. Дети снова испуганно пищат.

– Чарли. Идем.

– Я замерзну, – заявляет он, а это полная чушь. На улице пятнадцать градусов.

– Бедный Чарли. Хочешь, я тебе свою куртку одолжу? – Я демонстративно начинаю раздеваться, и он с такой силой меня отпихивает, что я спотыкаюсь, но, к счастью, приземляюсь на кучу внутренностей Сильвестра. – Мужик, серьезно, однажды ты меня покалечишь.

Он улыбается: перспектива явно слегка улучшила его настроение. Что ж, рад помочь.

– Разогнать свою тачку сможешь? – ворчит Чарли уже просто порядка ради.

– Говори, что хочешь, но у меня отпадная машина.

– Да обычная легковушка, только многоместная.

Вообще-то у меня «Сааб» шестьдесят восьмого года, его еще дед маме подарил, когда она подростком была. Мама сохранила машину – удивительная сентиментальность, если вспомнить, что они с дедом десять лет как не общаются.

Когда «Сааб» только купили, машина была оливкового цвета, но время превратило его в кислотно-зеленый. Снаружи он сильно смахивает на старомодную карету «Скорой помощи». Открой дверцу – и перенесешься на пару тысяч лет вперед. Интерьер почти целиком заменили, поэтому приборная доска и элементы управления выглядят так, как режиссеры пятидесятых представляли себе космические корабли будущего. Куча изгибающихся серебряных деталей и огромные красные кнопки. Но страннее всего расположенный по центру теплоотвод в виде лица робота.

Чарли включает обогреватель, чтобы лишний раз подчеркнуть, что он остался без куртки, и круглый рот робота загорается красным.

– Скажи спасибо, что у меня вообще машина есть, – говорю я, – а то повез бы тебя на раме своего велосипеда.

– Родители смогли бы купить мне машину, если б не завели кучу детей. – Да, я сам напросился. – И все равно вскоре я сам накоплю себе на тачку.

– Это круто, мужик.

– Так что, говорят, ты на английском щупал Эмеральд?

– Кто говорит?

– Да все.

– Я не щупал. Я обнимал. Мне срочно понадобился окситоцин.

На третьей паре преподаватель внезапно перескочил на тему исцеляющих свойств окситоцина, гормона, что выделяется, если люди друг друга касаются. Когда позже я подкатил с этим к Эмеральд, она повела себя как принцесса, которая позволила крестьянину поцеловать ей руку, а уже через четыре секунды попыталась прервать контакт. Пришлось напомнить, что для всплеска гормонов нужно двадцать секунд, и уж ей-то, как второй по успеваемости студентке, стыдно такое забыть.

– Ну да, – закатывает глаза Чарли.

– Я правду говорю. Мистер Вебб сказал, что люди, которые не получают достаточно физических контактов, умирают.

– Ну, мне это явно не грозит. Мы с Элисон вырабатываем кучу этого окси… чего-то там.

– Рад слышать.

– Ну и зачем ты выбрал Эмеральд? Случайно?

Я знаю, к чему он клонит. В шестом классе мы с Эмеральд встречались целый месяц. Но Чарли верит, что не все чувства угасли.

– Ты же в курсе, что у нее есть парень.

И не просто парень, а настолько крутой, что таких даже не бывает. Бретт учится на втором курсе колледжа, занимается греблей и в свободное время летает. На настоящих самолетах.

– Знаю, – отвечает Чарли. – Но если бы у нее не было…

– Но у нее есть.

Чарли тяжело вздыхает, но сдается.

– Ну да. И если Эмеральд сохнет по таким парням, тебе ни за что не…

– Давай лучше обсудим, как я тебя нагну сегодня в лазертаге.

– Чего? Ты ж сказал, что на этот раз мы в одной команде! – Чарли превращается в двухметрового обиженного шестилетку, и я хохочу. Бедняга, прямо обнять и пожалеть хочется.

– Ладно, ладно. – Я все еще не могу отсмеяться. – Не разделяемся.

– Одна команда?

– Одна команда.

6

В десять часов я задергиваю шторы, пряча плоскую восковую луну, и ложусь спать. Я устал, но тело не может расслабиться. Дом пуст. Похоже, Рассел сегодня не приедет, а я боюсь оставаться ночью один.

Может, было бы легче, если бы не тишина. Как жаль, что у меня не осталось того небольшого DVD-плеера, который мама с папой купили мне для долгих путешествий. Годами я засыпал под звуки ситкомов или моего любимого фильма «Швейцарская семья Робинзонов». Но однажды плеер сломался, и ночи стали слишком тихими.

Я слышу постукивание бойлера. А за ним гул холодильника.

А над всем этим царапанье веток по крыше. Вроде бы все звуки привычные, но смутный страх не проходит.

Я включаю фонарик, смотрю на песочно-желтые стены и вспоминаю свою старую комнату. Ослепительно-синюю. Закрываю глаза и внезапно получается телепортироваться – я там. Желтый свет рядом уже не от фонарика, а от прикроватной лампы с основанием в форме полумесяца. Под окном небольшой книжный шкаф с облупившейся красной краской; полки забиты фильмами и книгами про Элиана Маринера. А на синеве стен яркими всплесками цветов выделяются постеры.

Впервые Рассел наказал меня, когда я повесил картину в этой комнате. Теперь я знаю: мне следовало сначала спросить разрешения, но тогда я не подумал. В старой комнате я мог вешать что угодно. Рассел не слишком строго меня наказал, но прежде вообще никто меня не наказывал, и я растерялся. Когда все закончилось, он спросил:

– Ты что, всегда дырявишь чужие стены?

Плача, я покачал головой.

– Так с чего решил, что здесь можно? Это не твои стены, не твоя мебель. Так ты себя вел в приемной семье? Поэтому они тебя выставили?

В день моего переезда дядя сказал, будто я так испорчен и доставил столько проблем моим приемным матери и сводному брату, что им все надоело. «Испорчен» не в смысле «избалован», а вот как мясо на солнце оставить. С гнильцой я. Дядя предупредил, что, если я и здесь буду так себя вести, он тоже меня выставит.

– Я понял, – сказал я и признался, что и правда развесил картины в комнате сводного брата.

Рассел кивнул, мол, неудивительно, а потом разразился тирадой, которую потом еще тысячу раз повторял: беда мира в том, что теперь отцы не растят сыновей, как следует, и ребята не становятся настоящими мужчинами. И если у таких недомужчин потом родятся свои сыновья, то и из них ничего путного не выйдет. Мальчишки не могут вырастить достойных взрослых.

Некоторые слова надолго застревают в голове. Дядя намекал, что отец у меня был не очень, а значит, и я не сильно удачный вышел.

Мозг постепенно наполняется статическими помехами, и образ прежней комнаты расплывается.

Страх возвращается с новой силой. Я переворачиваюсь на спину, сосредотачиваюсь на потолке и приказываю себе думать о хорошем.

Перед глазами всплывает постер Спайдермена, но я поспешно гоню эту мысль. Такие фильмы вечно меня пугают.

«Думай о хорошем».

Если повезет, я провалюсь в сон. Я напрягаюсь и наконец вижу его. Элиана Маринера. Вот только он – это я. Стою на палубе корабля в черно-белом мире и могу плыть, куда душа пожелает.

Ближе к десяти часам я возвращаюсь домой и прокрадываюсь через черный ход. Желтая кухня относительно чистая по общепринятым стандартам, значит, по нашим, тут сверкает, как в операционной. Посуду убрали, мусор выкинули, горшки на окне стоят по линеечке. И безумно вкусно пахнет свежевыпеченным миндальным хлебом.

Я даже с тарелкой не заморачиваюсь, хватаю все руками, как оголодавшее животное. До сих пор поражаюсь, как мама научилась печь хлеб. Мы всю жизнь питались одним фастфудом, только лет пять назад прекратили.

Я толкаю желтые распашные двери и захожу в гостиную. Мама еще не спит, сидит по центру желтого дивана.

– Какая ж она гадость! – выдает она вместо приветствия.

Смотрю на экран и усмехаюсь. Ну точно, «Холостяк».

– И что она выкинула на этот раз? – спрашиваю, плюхаясь рядом.

Как выясняется, то же самое, что и в прошлый: обливает грязью других участниц, зато перед парнем изображает из себя святую. Я стоически выдерживаю церемонию вручения розы. Было бы куда интереснее, имей я право посмеяться, но увы.

Наконец досмотрев передачу, мама мрачно заявляет:

– Клянусь, Адам, если на следующей неделе он ее не выгонит, я не буду смотреть шоу.

Мы оба знаем, что это пустая угроза.

Мама выключает телевизор и достает из-под кофейного столика «четыре в ряд». Пока играем, она спрашивает, с кем я гулял.

– С Чарли.

– И как он?

– По-прежнему.

Мама неодобрительно хмыкает. Она знает Чарли с шестилетнего возраста, так что не может откровенно его не любить – для нее он навсегда останется ребенком, – но и в восторг от него не приходит. Она считает, он слишком мрачный. Я пытаюсь убедить ее, что в этом-то и заключается его изюминка.

– А Эмеральд тоже с вами была? – Мама старается спросить невзначай, но переборщила.

– Не-а. – Я роняю фишку на доску и улыбаюсь. – Четыре в ряд.

– Как я прозевала?

– Не знаю. – Я переворачиваю доску и высыпаю фишки на стол.

Когда я снова выигрываю, мама начинает подозревать у себя ранний Альцгеймер.

– Да откуда у тебя Альцгеймер, тебе же только тридцать семь! – говорю я.

– Не напоминай.

Это повод сказать:

– Но выглядишь ты намного моложе.

Разумеется, отчасти дело в том, что мама очень миниатюрная, лишь до плеча мне достает, но к чему упоминать об этом вслух?

– Что-то явно не так. Я раньше никогда не проигрывала!

– Может, я совершенствуюсь, не думала? Ты обыгрывала меня, когда мне было девять.

– Ладно, ладно, Панки Брюстер. – Это мама намекает, что я бродяга, как главный персонаж ситкома восьмидесятых. Странное сравнение, как по мне. Я нашел сериал на ютубе. Панки, невзирая на своеобразное имя, милая маленькая девочка.

Та же история с Руди Руттигером – так мама зовет меня, когда считает, что я грублю. Я посмотрел этот фильм про решительного мальчика-католика, который все-таки пробился в футбольную команду Университета Нотр-Дам, и заявил маме, что логичнее называть меня Руди, когда я преодолел все препятствия и добился успеха. Но на логику ей плевать.

– Кроме того, – говорю я, – если у тебя деменция, как ты можешь помнить, что где лежит, будто у тебя фотографическая память?

– Это все мамы умеют, – улыбается она. – Мы всегда знаем, куда наши дети засунули носки или учебники.

– Все с тобой в порядке. Просто я обыграл тебя в «четыре в ряд».

Она хмурится, но уже притворяется, а не по-настоящему сердится.

– Харви с Мариссой сегодня опять сцепились, – рассказывает мама во время третьего раунда. В такие моменты она жалеет, что стала социальным работником. Ей приятнее, когда она может погасить стычку своих коллег. – Харви точно нужно походить к психологу.

И я вспоминаю о нем.

– Я сегодня видел Джулиана.

Лицо мамы превращается в маску с жутковатой наигранной улыбкой. Так всегда происходит, когда она расстраивается, но старается не подать виду.

– И как он?

– Все так же.

Такой же хрупкий для своего возраста, такой же взъерошенный, с теми же огромными круглыми глазами. Правда, есть одна перемена, которая маму встревожила бы: Джулиан слишком тихий и дергается, как испуганный котенок, стоит подойти слишком близко. – Я пытался поздороваться, но он улетел прочь. – Я не уточняю, что Джулиан буквально улетел, то есть развернулся и убежал со всех ног.

Мама роняет фишку на доску, но мыслями она явно далеко от игры.

– Я каждый день о нем думаю, – признается она.

Я делаю ход, но тоже рассеянно.

– Знаю.

7

Мисс Уэст несчастлива. Я это знаю, потому что она ведет себя как Джаред, эдакий взрослый ребенок, что пытается развалить твою башню. Она преподает физику, наш первый урок. Ужасно нервное начало дня, но иногда я думаю, что оно и к лучшему. По крайней мере, можно сразу отмучиться.

Я сажусь в конце класса, и не успевает урок начаться, как мисс Уэст уже забирает у одной девочки телефон и кричит на мальчика, который с кем-то перешептывался. Тут в кабинет вкатывают Доун, девочку с церебральным параличом. Мисс Уэст смотрит, как социальный работник помогает девочке пересесть с инвалидной коляски за парту. Процесс достаточно болезненный и тяжелый, Доун всегда морщится и обливается потом.

– Доун, – обращается к ней мисс Уэст, когда все позади, – а тебе не проще оставаться в коляске?

Доун захвачена врасплох и округляет глаза за стеклами очков.

– Мне нравится сидеть за партой, – наконец отвечает она.

Ее голос немного странный, словно буквы не могут до конца сформироваться. Мисс Уэст кривится каждый раз, когда Доун говорит.

– Но всему классу каждый раз приходится ждать. Если все-таки хочешь настоять на своем, тогда потрудись приезжать раньше. Все эти твои опоздания и досрочные уходы очень мешают.

Доун медленно кивает, а мисс Уэст объявляет, что проверила наши работы. И без того напряженная атмосфера становится почти невыносимой.

– Дэвид, – начинает она, протягивая ученику его тест, – семьдесят шесть баллов. Вайолет, восемьдесят пять. Кристин, девяносто три. Джулиан… – Она останавливается прямо передо мной. Так близко учительница кажется еще страшнее. Брови двумя черными дугами изгибаются на бледно-восковом лице. – Сорок баллов.

Я не болтал, и телефона у меня нет, так что, когда она начинает орать, это из-за оценки.

– Мне кто-нибудь объяснит, как можно написать тест на сорок баллов? – Мисс Уэст оглядывает класс. – Алекс, ты не знаешь?

Алекс и Кристин самые популярные ребята в классе и единственные, кто вроде бы нравится мисс Уэст. Им можно опаздывать, доставать телефоны, на них она не злится.

Алекс пожимает плечами:

– Понятия не имею.

– Вот и я тоже, – говорит мисс Уэст. – Я вообще считала, что это невозможно, если только не обводить варианты наугад.

Я морщусь и закрываю глаза. Если сосредоточусь, может получится телепортироваться…

– Какой позор.

Или просто исчезнуть.

Во время ланча, сидя в потайной комнате, мне безумно хочется подержать в руках мамин блокнот. Но я боюсь приносить его в школу. Вдруг кто-то украдет и изуродует мерзкими картинками? Или вообще уничтожит? Мне от одной мысли становится плохо, будто я не сижу на полу, а несусь в машине, все быстрее и быстрее.

Нет уж, пусть лучше блокнот остается в чемодане, в целости и сохранности. Все равно я почти все списки наизусть выучил. Если бы составлял свой, назвал бы его «Список страхов». Все слова с окончанием на «-фобия», кроме номера шестнадцать, каяк-ангста.

Я загуглил понятие в школьном компьютере и выяснил, что это такое состояние тревоги, которое бывает только у гренландских эскимосов, выходящих в море. Они спокойно садятся в свои лодки, но как только земля скрывается из вида, начинают паниковать, потому что остались одни, куда плыть непонятно, а кругом ничего нет, только вода.

Я думаю об Элиане Маринере. Он всегда плавает в одиночку и никогда ничего не боится. Может, дело в том, что Элиан недолго остается один? Его корабль взмывает в небо, откуда Земля кажется совсем крохотной, а вокруг тысячи звезд. Потом вспышка, бум! – переворачиваешь страницу, а он уже в другом мире, в другой стране.

Перемещение кажется мгновенным, но когда я был маленьким, то спросил отца, где же Элиан?

– Здесь, – ткнул он в картинку испачканным чернилами пальцем.

– Но вот когда между тем миром и этим? Где он?

– Не знаю.

Папа перевернул страницу и продолжил читать, словно место, где летел Элиан, ничего не значило. Потому что когда ты между двумя берегами и никто тебя не видит, ты не существуешь.

8

После четвертого урока, стоит мне сделать шаг в сторону своего убежища, меня окликают. За мной с веселой улыбкой стоит Адам, ровно там же, где неделю назад или около того.

– Идешь к доктору Уитлок? – спрашивает он.

Я стою и комкаю желтый бумажный квадрат.

– В этом году я ей помогаю, – поясняет Адам. Он начинает движение, затем останавливается: – Идем?

Я мешкаю, но все же догоняю его. Пока мы шагаем в кабинет психолога, я смотрю на наши ноги. Мои кроссовки когда-то были белыми, но теперь грязно-желтые. Его же обувь новенькая, белоснежная, и двигается Адам как обычно, – подскакивая, легко, почти трусцой.

Он не прекращает болтать.

– Так ты ходишь на рисование? И как, нравится?

Я киваю, но на самом деле лгу. Мне бы нравилось, умей я переносить на бумагу прекрасные образы из своей головы. Мисс Хупер говорит, что получается хорошо, но это не так.

– Кто у вас преподает?

Я кошусь на него, но Адаму вроде бы правда интересно.

– Ну… – Мой голос звучит хрипло и странно. – Английский ведет мисс Кросс.

– Ой, она тоже у меня вела! Очень милая.

Наверное, она никогда не заставляла Адама читать вслух.

Чем ближе мы к кабинету доктора Уитлок, тем сильнее мне хочется убежать.

– Мне надо в туалет, – говорю я и поспешно заскакиваю в уборную. Стою там, считаю минуты и надеюсь, что Адам ушел.

Вот только он по-прежнему в коридоре, расхаживает у самой двери. Видимо, страх отражается у меня на лице, потому что Адам говорит:

– Прости, что напугал. – Он тянется ко мне, и пусть я знаю, что Адам мне не навредит, все равно вздрагиваю. Он примиряюще вскидывает руки и слегка отступает. – Извини. Я правда не хотел тебя пугать.

Адам шагает дальше по коридору, но останавливается, поняв, что я не двинулся с места.

– Э… – Как бы так вежливо сказать? – Иди по своим делам, все в порядке.

– Это ты сейчас пытаешься меня спровадить?

Кажется, он шутит, а я никогда не умею ответить на шутку. Полагается сострить в ответ, но у меня не выходит. А когда просто стоишь столбом, людям становится неловко.

– Да я не всерьез, – говорит Адам, как и все на его месте. – Слышал, последние раз десять ты терялся по дороге к ее кабинету.

– Я не терялся.

Адам ухмыляется:

– Я так и думал.

– О.

– Что ж, теперь я твой… как там красиво назвать конвоира? Сопровождающее лицо!

Он устремляется вперед, и слишком скоро мы попадаем в приемную с большим столом и темно-зеленым диваном.

Адам пересекает комнату и стучит в стеклянную дверь кабинета. Знакомый глубокий голос отвечает:

– Войдите.

Адам распахивает дверь, слегка мне кивает, а сам плюхается на диван. Я тяжело вздыхаю, но переступаю порог кабинета.

Когда я чуть ранее пришел к доктору Уитлок, она дала мне задание: доставить ей Джулиана. Чем-то смахивает на охоту за головами, только без насилия. И без награды.

Первый раз меня прикрепили к Джулиану, когда мне было десять лет.

Я только перешел в пятый класс, и наш учитель, миссис Незеркат, объявила, что каждому дадут в пару малыша из подготовишек, чтобы мы вместе читали книги. Миссис Незеркат относилась к тому виду учителей, что любят напоминать, мол, потом уже так легко не будет. Однажды ты закончишь начальную школу и попадешь в настоящий мир. Никаких друзей, перерывов, обедов. Будет тяжело трудиться, сидеть и молчать. Весь день. Каждый день. Пока не уйдешь на пенсию, а потом и вовсе помрешь.

Внутренний облик ее класса служил наглядным напоминанием об этом неотвратимом унылом будущем, поэтому, когда она объявила, что дважды в неделю нам разрешается уходить и обсуждать книги, я просто в эйфорию впал.

Наш класс закатил вечеринку со сладким печеньем и розовым лимонадом. Нас торжественно представили нашим «напарникам», с которыми предстояло общаться до конца года. Малыши попросились на руки, но миссис Незеркат тут же приказала нам поставить их на место.

Мальчик, который достался мне, Джулиан, был похож на мультяшного персонажа – копна иссиня-черных волос, огромные круглые глаза. Как только я поставил его на землю, он схватил меня за руку, как бессознательно делают все малыши, и попросил его послушать.

Я немного отвлекся: в помещении царил настоящий хаос. Повсюду носились дети, кто-то опрокинул огромную чашу с лимонадом, а Чарли завывал, что «напарник» его описал.

– Я слушаю, – сказал я.

Личико Джулиана стало серьезным, а потом он запел. Звонкий голос привлек всеобщее внимание, даже Чарли на минуту перестал плакать. Не помню, что именно пел Джулиан, но было здорово. Не «молодец, мальчик», а действительно здорово.

Со временем я понял, что подготовишки немного смахивали на маньяков: их с какой-то невероятной скоростью кидало от восторга к отчаянию и обратно. Большинству из нас пришлось нелегко. Чарли даже однажды выставили из класса за фразу:

– Адище какой.

А вот мне повезло. Джулиан никогда не плакал, ничем не кидался, не писал на меня. Обычный жизнерадостный ребенок, который любит петь и носит эти смешные очки из магазинов приколов. В библиотеке мы вечно изображали из себя супергероев и просто веселились.

Ну, до тех пор, пока миссис Незеркат не потребовала от меня отчет. Я заявил, что нас с Джулианом ввели в заблуждение. Обещали игры и чтение, а в итоге дали только книги.

Она проигнорировала мои совершенно справедливые опасения и велела, чтобы Джулиан прочел что-то вслух из своего учебника на следующем собрании. Я честно хотел его подготовить, но у него в карманах водилось столько интересного: монетки, зажимы для бумаги, липкая рука на тянучке – все то, что мама заставляла меня вытряхивать, прежде чем отправить в класс.

Миссис Незеркат явно это поняла и пригрозила, что если мы не станем работать, то она «прикрепит» меня к другому малышу или, хуже того, отдаст Джулиана Эмеральд, а мне придется изнывать от скуки одному. Эмеральд как раз сидела напротив, услышала это и наградила меня хмурым взглядом. Может, злилась на меня, что я испортил ее идеальную прическу липкой рукой?

Выбора не было, пришлось серьезно сказать Джулиану, что играть нельзя, только читать. Мальчик, который привык петь и улыбаться, в отчаянии уронил темную голову на вытянутую руку и пнул воздух.

Как я его понимал. Книги, что нам пришлось выбрать, невозможно было назвать интересными. Они все буквально повторяли друг друга, строчка в строчку. Мальчик – какой-то глагол – мяч. Девочка – глагол – кошка.

Из чувства самосохранения я притащил из дома старую книгу с картинками. Джулиан раз на нее глянул, очень по-взрослому фыркнул и наотрез отказался ее читать. Я умолял, говорил, что сам обожал эту книгу, когда был дошкольником. Джулиан пропыхтел, что он не дошкольник. Он второклассник. Я уже слышал от него эту фразу и тогда решил, что малыш просто рисуется. Он всегда старался меня впечатлить, например, говорил, что дома умеет летать и двигать предметы силой мысли.

– Если ты второклассник, то что здесь делаешь? – спросил я.

– У меня дислексия, – ответил он. – Мне назначили дополнительное чтение.

Я почувствовал себя придурком. Это же так паршиво, когда не можешь нормально учиться из-за того, что не в состоянии контролировать.

Я оглянулся. Миссис Незеркат, прищурившись, наблюдала за нами. Я поспешно заверил Джулиана, мол, книга отличная, она мне и во втором классе нравилась.

Он вроде заинтересовался, посмотрел на обложку, где маленький черноволосый мальчик стоял на палубе огромного корабля, и попытался прочесть название.

– Э…эл…

– Элиан Маринер.

– У него есть корабль? Как у «Швейцарской семьи Робинзонов»?

Я понятия не имел, о чем он, но, кажется, Джулиану правда стало интересно.

– Ага, типа того. Но корабль Элиана волшебный. Может лететь куда угодно.

В следующий раз сияющий Джулиан торжественно вошел в библиотеку, держа в руках стопку книг про Элиана Маринера. Сказал, что папа ему их купил, а сам он теперь хорошо читает. До конца года Джулиан оставался все тем же веселым малышом, а потом им поручили написать настоящее сочинение.

Он просто сидел и смотрел на чистую страницу. Наконец я потерял терпение, снял с него очки с радужными пружинками и вложил карандаш ему в кулачок. Джулиан надулся и скрестил на груди свои худые руки.

Мне стало скучно, я отвернулся и принялся смотреть, как мои друзья помогают своим подопечным. И вдруг Джулиан похлопал меня по щеке:

– Как пишется «Элиан»?

– Элиан? Это просто. – Я закрыл большим пальцем «Э» на обложке книги. – Что получишь, если вместо первой буквы подставишь «Джу»?

Он сосредоточенно нахмурился, а потом потрясенно округлил глаза.

– Мое имя! – И принялся писать.

Боже, я в жизни не видел хуже почерка. Буквы кривые, не в ту сторону повернутые – просто иероглифы, а не английский.

Еще пара занятий – и Джулиан прочел мне сочинение, раз уж сам я ничего не мог разобрать. И я вдруг заслушался, словно оказался с мамой и настоящей книгой. В какой-то момент Джулиан просто сделал вид, будто читает, ведь такой рассказ на страницу никак бы не вместился, но мне было плевать. Получилось здорово. Не «молодец, мальчик», а действительно здорово.

Я его похвалил, и по какой-то причине тот момент – сразу после похвалы – навсегда остался в моей памяти, словно фотография. Широченная улыбка, глаза сияют, будто сейчас предстоит задувать свечи на именинном пироге. Иногда в моей голове эта улыбка накладывается на то выражение, которое я увидел на лице Джулиана, когда его снова ко мне «прикрепили». В тот день умерли его родители.

Доктор Уитлок улыбается, будто правда рада меня видеть, но серые глаза смотрят так пронзительно, что невозможно терпеть. Она скорее любопытна, чем дружелюбна, и одевается не как учитель, а как адвокат или бизнес-леди.

– Как поживаешь? – спрашивает доктор, складывая руки на коленях.

Я киваю, надеясь, что она переведет это как «хорошо».

Она приглашает меня присесть, и я плюхаюсь на стул напротив ее оранжевого кресла. Вряд ли доктор сама его выбирала. На самом деле ни один предмет мебели ей не подходит. Кофейный столик пурпурный. Стол желтый. Все разношерстное, будто студия прямиком с канала «Никелодеон».

– Джулиан… – начинает она знакомым мне осторожным тоном, что всегда использует, когда надо сообщить что-то ужасное. – Ты понимаешь, что здесь безопасно и все, что ты скажешь, не покинет эти стены?

Она хорошая, но я лишь начинаю сильнее нервничать. Доктор хочет, чтобы я выложил ей личные мысли, которыми ни с кем нельзя делиться. Я не знаю, что сказать, и молчание становится неловким. Как всегда. Нет, доктор не выказывает раздражения, как другие люди, но и ничем не заполняет тишину.

Я тереблю шнурок. Последний кусочек пластика отваливается и падает на пол. Доктор протягивает мне мусорное ведро. Я подбираю пластик и кидаю его туда. Она предлагает мне выбрать игру.

Я не привык к настольным играм. Обычно мы с родителями развлекались с музыкальными инструментами. Но доктору нравятся настолки, и я выбираю «сорри», как и в прошлом году, потому что только в нее умею играть.

Меня научили племянницы Рассела, когда его сестра Нора однажды пригласила нас на День благодарения. Девчонки с ума по ней сходили, а мне она казалась злой и язвительной. Там есть специальная карточка: «Сорри! Теперь я могу взять свою пешку со старта и убить любую из твоих».

Я кладу игру на кофейный столик. Доктор Уитлок открывает коробку и предлагает мне выбрать цвет.

– Любой, неважно.

Она хмурится, и я уже чувствую, что поступил неправильно. Да и сама игра удовольствия не принесет: доктор будет смотреть на меня так, будто оценивает каждый ход. Подвох с «сорри» в том, что хорошо в нее играть невозможно. Все зависит от удачи, и не знаю, что я могу сделать, разве только правильно считать ходы и не трогать чужие пешки, если есть возможность.

Единственный раз я взял пешку доктора, когда вытащил карточку «сорри», и других вариантов не оставалось. Я забрал самую незначительную, чтобы не обидеть. Однако, когда поднял голову, доктор грустно смотрела не на доску, а на меня. Я все-таки умудрился ее расстроить.

9

Снаружи темная беззвездная ночь. Рассел зовет меня в гостиную и указывает длинным пальцем на пол. Паркет весь испачкан, словно кто-то прошелся по незастывшему цементу.

Днем я почистил кроссовки тем, что нашел под раковиной на кухне. Они стали ослепительно-белыми, но, видимо, хлорка осталась на подошве.

– Ты должен уважать чужую собственность, – спокойно и размеренно говорит Рассел.

– Я знаю.

– Знаешь?

– Прости. Это было глупо.

– Да, – соглашается он. – Именно. – Затем молчит, а я жду приговора. Наконец Рассел говорит: – Неси.

На миг я застываю, но потом иду к массивному шкафу в столовой. Каждый раз, приезжая в гости к Расселу, мама любовалась этим шкафом. Полки из вишни, тончайшие антикварные тарелки.

Я выдвигаю длинный ящик с кружевными скатертями и салфетками. Под ними, на дне, лежит тонкий ивовый прут. Я беру его дрожащей рукой, возвращаюсь в гостиную.

И вкладываю прут в протянутую руку дяди.

Он вдруг сглатывает ком и говорит чуть дрогнувшим голосом:

– Снимай рубашку.

Если бы я мог, то отключил бы боль так, как закрываю глаза. Но я не могу. Я ее чувствую. Кожа не становится толще. Она запоминает боль. Я это точно знаю. Стоит воздуху омыть мою голую спину, как та уже заранее начинает гореть.

– Повернись, – говорит Рассел.

Это самое тяжелое. Все инстинкты, отточенные миллиардами лет эволюции, приказывают тебе бежать. Но бежать нельзя. Надо повернуться лицом к пустой стене. Стоять смирно. Плакать можно, на это ему плевать, но отбиваться запрещено.

Раздается свист, а потом спину обжигает боль – такая острая, что начинает тошнить. Удар за ударом, резкие и глубокие, один поверх другого. И они не прекращаются, пока ты не начинаешь орать в ладони, которыми закрываешь лицо.

10

– Я отправил тебе сообщение, – раздраженно говорит Чарли вместо приветствия, затем берет стул и ставит рядом с моим столом – из-за длинных ног он за своим не помещается. – Мисс Стоун настоящая стерва.

Похоже, обычный курс химии ничем не лучше углубленного. А меня в ближайшем будущем ждет очередная встреча с консультантом Чарли.

– Я не видел. У меня телефон сломался.

– Еще один?

– Да я вообще не знаю, как так получилось. Наверное, я сунул его в стиральную машину вместе с бельем.

– Вот ты придурок.

Эмеральд с Камилой впархивают в класс, перешептываясь с ужасно заговорщическим видом. Эмеральд обладает осанкой профессиональной танцовщицы. Ноги под летящим белым платьем длинные, обнаженные и крепкие, как у ожившей римской статуи. Волосы заплетены в десятки косичек, что каким-то образом сходятся в единую косу, и все это еще и закручено на макушке. Иногда только глядя на очередную прическу Эмеральд, я думаю, что она чертов гений.

Эмеральд мне улыбается. Чарли понимающе смотрит на меня и начинает ныть:

– Я умираю от голода.

– Да ты вечно хочешь есть.

До обеда еще две пары. После обществознания мне предстоит отловить Джулиана и доставить его к доктору Уитлок. А потом еще час просто сидеть.

– Но я правда очень голодный. – Чарли действительно жалко выглядит.

– Загляни в мой рюкзак, – предлагаю я.

Он с надеждой ныряет в мою сумку, но с отвращением обнаруживает, что поживиться можно лишь морковкой.

– Какой отстой, – объявляет Чарли, но все равно ее уплетает.

Минуту спустя миссис Коннер объявляет, что мы можем разделиться на группы.

– Спасибо, миссис Коннер, мы вас любим! – кричу я и придвигаю стол к Эмеральд, потому что если уж с кем-то объединяться, то лучше с ней. Подруга с головой уходит в работу, для нее любое задание крайне важно. Мне хочется разворошить ее косички или коснуться родинки у нее под глазом. Вместо этого спрашиваю, как поживает Бретт.

Эмеральд удивляется, но потом буквально расцветает – чудное зрелище, если забыть, по какому оно поводу.

– Хорошо, – отвечает она.

– Отлично! – поправляет ее Камила и наклоняется к нам. Мне ничего не остается, как заглянуть в вырез ее футболки. – На выходных он берет ее покататься на самолете.

Голубые глаза Эмеральд расширяются, и она кажется слегка смущенной, будто Камила выдала ее секрет.

– Правда? Круто. – Ну ведь действительно круто. Именно такое свидание всегда хочется закатить девушке, но приходится прозаично вести ее в кафе в торговом центре.

– Вроде бы, – изящно пожимает плечом Эмеральд.

– Вроде бы? – Да ее вообще чем-то можно впечатлить? – Слушайте, да при таком раскладе я бы сам не прочь с Бреттом замутить. – Она, Камила и Чарли смеются. – Как по-вашему, он не против многоженства? – Друзья хохочут громче. – Обязательно расскажи, как все прошло.

Эмеральд снова пожимает плечами. Она больше смущена, чем обрадована.

До конца пары я не могу избавиться от странного ощущения. Пытаюсь писать, но без конца представляю, как Эмеральд и ее гребец-пилот летят сквозь облака.

Я беру записку у мисс Хупер и осторожно выхожу в коридор. Боль стихла, но при каждом движении напоминает о себе. Адам уже поджидает меня, только теперь я подготовлен, поэтому не веду себя по-идиотски. Он широко улыбается, правда, не совсем понятно, из-за чего. Не всем улыбкам можно верить.

– Привет, – здоровается он. – А я уже гадал, придешь ты или нет. Доктор Уитлок сказала, тебя пару дней не было. Болел?

Я киваю.

Наутро после наказания я нашел на комоде рядом с раковиной купюру в двадцать долларов. Это означало, что мне можно прогулять школу и заказать пиццу. Глядя на деньги, я уже привычно терзался чувством вины – дядя поехал на работу, а я сижу дома. Но одновременно испытывал облегчение. Раз мне позволили пропустить школу и заказать еду, он больше на меня не сердится.

– Тебе лучше? – спрашивает Адам.

Я снова киваю.

– Надеюсь, тебе не пришлось глотать лекарства пачками. Это гадость ядовитая.

– Нет…

– Хорошо. Готов?

Я киваю и иду рядом с ним, снова смотря на наши ноги. На мне отбеленные кроссовки. Адам сегодня обул красные, высокие, вроде сапог Супермена.

– Так что, тебе нравится рисовать?

Я киваю, пусть это и не так.

– Клево. Покажешь мне как-нибудь.

Вот что происходит, если я лгу. Почти сразу попадаю в ситуацию, когда приходится врать еще больше, иначе меня разоблачат. Мы идем молча, но Адам вроде как не против, что мне нечего ему ответить.

– Я на втором курсе тоже ходил на рисование, – сообщает он пару минут спустя. – Правда, облажался.

Адам улыбается, а мне отчаянно хочется ему верить. Ведь тогда получается, что не один я не умею рисовать. Адам рассказывает, как его друг Чарли чуть с ума не сошел, когда им три недели подряд пришлось работать над чертежом коридора. Тоже отстойно вышло.

– Там надо было нарисовать трехмерные коридоры из одних только крохотных квадратов. Представь, каким надо обладать терпением. А Чарли им никогда не отличался. Разорвал свой лист, швырнул маркеры на пол. Такой мальчик-переросток. – Адам смеется, а я лишь благоговейно ему внимаю, потому что сам никогда бы не осмелился так себя вести.

– Это точно, – продолжает Адам, будто услышав мои мысли. – Он схлопотал два дня наказания. Лично меня ни разу не наказывали. И… – он выразительно смотрит на меня, – я никогда не пропускал общих собраний и не прятался в школе. – Возможно, Адам шутит, не знаю. – Мне точно надо завязывать общаться с нарушителями порядка.

– А… – Адам терпеливо смотрит на меня, словно готов подождать, пока я закончу вопрос. – А Чарли твой лучший друг?

– В смысле, носим ли мы одинаковые браслетики и храним ли фотки друг друга в шкафчиках? – Он смеется, похоже, я сморозил какую-то глупость. – Не знаю. Мы знакомы еще с садика. Забавно, он раньше не ходил на подготовку, поэтому в первый день закатил натуральную истерику. Рыдал все утро, пока я не угостил его печеньем во время обеда. – Адам улыбается. – С тех пор мы видимся почти каждый день. Разве что в средних классах ходили в разные школы. Впрочем, у меня лучших друзей нет. Их просто слишком много.

Он пожимает плечами, словно это обычное дело – иметь много друзей.

11

Джулиан замирает у двери кабинета и массирует бицепс, будто у него что-то болит. На самом деле он обычного роста, просто кажется меньше из-за привычки все время горбиться, словно потолок слишком низкий.

Наконец Джулиан заходит внутрь, и я плюхаюсь на диван, готовясь проскучать добрые сорок минут. Не знаю, зачем доктору вообще понадобился помощник. Я доставляю максимум одну записку в урок. Даже бумагами не занимаюсь, ведь все строго конфиденциально.

Убивая время за перепиской по телефону, я различаю за дверью голос – конечно же доктора, ведь Джулиан до чертиков тихий. Но таким он был не всегда. И уж точно не в начальных классах.

Помню, напоследок Джулиан подарил мне самодельную открытку. Каждый малыш смастерил такую своему «наставнику» и торжественно вручил, светясь от гордости. На самом деле, получилось очень трогательно. Моя до сих пор у меня где-то хранится. Я и не предполагал снова увидеться с Джулианом, но два года спустя пришел домой, а на желтом диване сидел маленький мальчик с игрушечной собакой под мышкой. Когда он поднял голову, его огромные глаза напоминали зеркало. Отражали, но ничего не выражали.

– Джулиан? – окликнул я.

– Ты его знаешь? – шепотом спросила мама.

– Да. – Но он походил на картину или фото себя самого. Словно это не Джулиан, а его отдаленная копия. – Мы вместе читали книги. Да, Джулиан?

Он не ответил, просто смотрел перед собой, точно в трансе.

– Джулиан немного поживет у нас, – сказала мама.

Никакой реакции.

– Джулиан, – осторожно обратилась она к нему. – Мы с Адамом сейчас придем.

Мама утащила меня на кухню, закрыла дверь и расплакалась. Она чувствительный человек, но, когда нужно временно приютить сироту, всегда держится, и неважно, насколько все плохо.

Поэтому от ее слез мне стало не по себе.

– Что случилось?

Она покачала головой и выпалила на одном дыхании:

– Родители ехали в школу забрать Джулиана. Собирались за город на каникулы.

– Что с ними стало? – спросил я.

– Несчастный случай.

– И…

– Они погибли.

– Оба? – Мама кивнула. – Как? – Я не жаждал подробностей, просто хотел понять, как случилось, что жизнь одного мальчика в секунду рухнула.

Мама пропустила вопрос мимо ушей.

– Он не хотел уходить из школы. Без социального работника – не хотел. Все повторял, что родители вот-вот должны подъехать.

Я глянул в сторону гостиной. Мне стало страшно. Случись что-то с моей мамой – и в чужом доме вот так же сидел бы уже я.

– Будь с ним поласковее, – внезапно сказала мама.

Странная просьба, я всегда хорошо обходился с ребятами, что у нас останавливались. Но я просто кивнул и согласился.

За весь ужин Джулиан не проронил ни звука. Пока мы смотрели телевизор – тоже. И когда мама укладывала его на запасную кровать в моей комнате, тоже молчал.

А посреди ночи я проснулся от придушенных рыданий.

– Джулиан? – Я скатился с кровати и подошел к нему. Его щеки блестели от слез. – Хочешь, схожу за моей мамой?

Он замотал головой и принялся плакать – вот только это был не просто плач.

Конвульсии.

Агония.

Я и не знал, что человек способен издавать звуки, наполненные такой болью. Никто не смог бы пережить подобное.

Мне было страшно с ним оставаться. А уйти и бросить одного – еще страшнее.

Я не знал, как быть, поэтому сунул ему его собаку. Джулиан посмотрел на игрушку и зарыдал еще горше.

– Я схожу за мамой, – сказал я.

– Я хочу мою маму.

Что можно на это ответить?

Всхлипывая, Джулиан накрыл лицо подушкой. Пришлось отобрать, я боялся, как бы он не задохнулся.

– У меня голова болит. Мне нужен папа. Нужен прямо сейчас! – У него началась истерика. – Голова болит! Где папа?

– Что он обычно делал?

– Лечил меня.

– Как?

– Гладил по лбу.

Я сел рядом с ним и прижал ладонь к его лбу, словно проверял температуру.

– Так?

– Нет. – Он пробежался пальцами по лбу, будто играл на пианино.

Я попытался повторить.

– Легче?

А он снова расплакался.

Не знаю, сколько мы так просидели, а потом Джулиан спросил тихим, выжатым голосом:

– Где они?

– Ты… тебе не сказали?

– Они умерли. Я знаю. – Он говорил так устало. – Но где они? Куда они ушли?

Тогда я не понял, что Джулиан спрашивал не буквально. Я не знал, что сказать, просто чуть сильнее потер ему лоб.

– Постарайся уснуть, хорошо?

Он уставился в потолок глазами, полными горя.

– Они исчезли.

У Джулиана не нашлось ни родственников, ни крестных, никого, поэтому две недели спустя, когда большинство сирот уезжает в новый дом, он остался у нас. Поначалу казалось, что он никогда не оправится, что навсегда останется печальным. Но постепенно стали случаться небольшие проблески.

Например, мы пошли в торговый центр и Джулиан попросил себе шуточные очки с накладным носом и усами.

Или вот мама читала ему книгу на ночь – он все так же обожал Элиана Маринера, – а когда закончила, он сочинил длиннющий эпилог.

Или он запел и стал рассказывать про свою маму – она могла спеть что угодно. А папа – что угодно нарисовать.

Но иногда из ниоткуда накатывали приступы, напоминавшие плач. Джулиан кривился от боли, его плечи дрожали, но он не издавал ни звука.

Шли месяцы, и начало казаться, будто он всегда жил с нами, будто мы и правда братья. Бегали после школы по окрестностям, а по вечерам носились по дому, пока мама не приказывала нам угомониться. Мы вместе смотрели телевизор, все эти его любимые передачи по каналам «Дисней» и «Никелодеон». Джулиан терпел мои фильмы про супергероев и бесконечные допросы, какой силой он хотел бы обладать.

Я тогда сходил с ума по Супермену и, не подумав, сунул в плеер диск. А потом мы дошли до момента, где Лоис Лейн умирает…

Джулиан словно перестал дышать, он выглядел таким же потрясенным и уничтоженным, как Супермен, что достал любимую из покореженной машины и прижал к груди. Джулиан закрыл лицо ладонями и прошептал:

– Не плачь, Супермен.

– Все хорошо, – сказал я. – Видишь?

Он выглянул сквозь щель между пальцами. Супермен взмыл в воздух, прямо в облака, на глазах потрясенного Джулиана повернул землю вспять и воскресил любимую.

12

Мисс Хупер больше не ждет, пока Адам постучит к ней в дверь каждый вторник и пятницу. Она просто отпускает меня с урока. Сегодня, стоит мне только выйти в коридор, Адам спрашивает:

– Что это? – Он смеется надо мной, но, в отличие от других, совершенно беззлобно.

– Задание по «Детской психологии».

Он берет у меня большого пластикового пупса.

– Тебе что, весь день надо с ним ходить?

– Всю неделю.

– Сочувствую.

– Мисс Карлайл говорит, мы должны понять, как ужасно иметь ребенка.

– Да уж, весьма наглядно, – смеется Адам.

Родители никогда не говорили, что дети – это ужасно. Они всегда так радостно рассказывали, как привезли меня домой из больницы, какое выражение лица у меня было, когда я впервые попробовал детское питание со шпинатом.

– А другие учителя разве не бесятся? – спрашивает Адам.

– Не в восторге. – Особенно мисс Уэст. – Но мисс Кросс вроде понравилось.

Она сказала что-то вроде: «А гувернантку ты нанять не можешь? Наверное, тяжко быть отцом-одиночкой». Я почти уверен, что мисс Кросс пошутила, но раз уж не способен отшутиться в ответ, предпочел бы, чтобы она промолчала.

Пупс внезапно разражается громкими механическими рыданиями.

– Что мне делать? – Адам в панике сует куклу мне обратно. Я ввожу нужный код на спине пупса, и тот замолкает. – Целую неделю, – повторяет Адам, неверяще тряся головой. – Боже.

Он идет, я пристраиваюсь рядом – и это будто поспевать за настоящим сгустком энергии, что заполняет весь коридор и рикошетит от стен. Например, попадается нам учитель, замученный или грустный, согнутый, будто несет что-то тяжелое…

А потом он видит Адама.

Моргает, словно его солнце ослепило, а потом расплывается в широченной улыбке. Иногда преподаватели останавливают Адама, говорят, как по нему скучали, что алгебра или география без него уже не то, спрашивают, какое у него расписание на следующий семестр, не выкроит ли он время и на них? Адам справляется о здоровье их близких, называя каждого по имени, а потом с ослепительной улыбкой обещает скоро наведаться к ним в класс.

И вот теперь эта улыбка обращена ко мне.

– Что-нибудь интересное сегодня было? – Этот вопрос он задает каждую нашу встречу.

– Да. Мисс Кросс хочет поставить пьесу.

– «Шекспир весной». Каждый год устраивают, и каждый год получается тихий ужас. Что на этот раз выбрали?

– Не помню, как ее… странная такая.

– Не сильно помогло.

– Там еще все умирают.

– Все равно не легче.

С Адамом легко понять, когда он шутит – шутит он почти все время.

Пупс снова начинает орать, приходится ввести код.

– Мисс Карлайл говорит, старый способ с яйцом был лучше. Не знаешь, о чем это она? – спрашиваю я.

– Знаю. Ребят заставляли носить не куклу, а яйцо. Если не разбил – уже прошел испытание.

– А. – Да, так и правда намного легче. – А что вы ставили?

– На первом курсе?

Я киваю.

– «Макбета». Кошмар был. Ты же знаешь, что все первокурсники обязаны участвовать? Как угодно: декорации мастерить, костюмы…

Я снова киваю.

– На всех ролей не хватило, и учителя просто добавили народа в сцены. Трех ведьм играли восемнадцать девочек. Все бы ничего, но сводные репетиции начались дня за два до выступления, до того все просто зубрили слова. Наши «ведьмы» учились в разных группах и затвердили текст с разным ритмом – ту часть, где заклинание, оно еще звучит почти как песня. Так вот, у девочек была одна-единственная репетиция, и во время выступления они пошли вразнобой, да так, что ни слова не понять. Я бы посмеялся, но Эмеральд играла ведьму номер восемь и до сих пор еще не может оправиться.

– Ужасно.

– А знаешь, что еще хуже?

– Что?

– Когда я учился на первом курсе, они делали два представления. Субботний вечер для родителей и еще одно, в пятницу днем, куда сгоняли всю школу. – Видимо, ужас отразился у меня на лице, потому что Адам кивнул. – Ага. Так что считай, тебе повезло. Только в прошлом году правила изменили.

– Значит, студенты не приходили на субботний вечер?

– Вот уж нет. – Он улыбается. – Если только твой ребенок не выступает на сцене, никто по доброй воле туда не потащится. – Пупс снова начинает завывать. – Тебе и на обед придется его тащить?

– Да.

– А где ты сидишь? Никогда не видел тебя в столовой.

– Я туда не хожу.

– Тогда где ты ешь?

Я не могу ему признаться, поэтому молчу.

– Ах, Джулиан, – вздыхает Адам. – Какой же ты скрытный.

Я немного раньше сбегаю из кабинета доктора Уитлок (она все равно никогда этого не замечает) и направляюсь в столовую. В последнее время мы придумали себе игру, аналог «правды или действия», только правду выбрать нельзя. Тебе дают задание, и ты либо его выполняешь, либо вылетаешь из группы. Если выполнил – сам бросаешь кому-то вызов и так далее. Бесконечная игра.

Она веселая, но есть одно совершенно нечестное правило: парней можно просить раздеться догола, позвонить кому-то в дверь и убежать, а вот девчонкам предлагать снять нижнее белье нельзя.

Элисон попыталась объяснить это соображениями безопасности, но чушь ведь полная. Никто не говорит, будто мы позволили бы извращенцу-насильнику спереть наших девчат, а сами бы стояли и смеялись. Эмеральд же, в своей покровительственной манере, сообщила, мол, женское тело красивее, а значит, более свято. Ну то есть увидеть голого мужика почти то же самое, что шимпанзе в зоопарке.

Сегодня я первым сажусь за стол, и вскоре друзья втискиваются рядом. Я обвожу помещение взглядом, выбирая достойное испытание, и замечаю директора Пирса с его неизменной тростью, словно прямиком из «Властелина колец». Друзья нервно ждут, пока я поочередно смотрю каждому в глаза.

Обожаю, когда приходит моя очередь.

– Ладно… Камила. – Ее зеленые тени похожи на созревший фингал. – Иди и пофлиртуй с мистером Пирсом минимум три минуты.

– Запросто, – слишком уж самодовольно парирует она, под наш смех плывет к директору и соблазнительно берет его под руку. Надо отдать должное старику: Камила изо всех сил взбивает волосы и демонстрирует декольте, но он и бровью не ведет. Внезапно она разворачивается, стуча каблуками, марширует обратно и швыряет на стол клочок бумаги. – Мне назначили наказание за нарушение дресс-кода.