Январь 2060 года
СЕМНАДЦАТЬ ЛЕТ СПУСТЯ ИЛИ годом позже, через несколько недель дней после первого знакомства с Эмилио Сандосом, направляясь на новую встречу с ним, Джон Кандотти едва не провалился в Римскую империю.
В какой-то ночной час доставлявший продукты фургон наконец превзошел ту степень веса и вибрации, которую могла выдержать мостовая девятнадцатого века, проложенная над средневековой опочивальней, построенной в стенах сухой римской цистерны, и все безумное сооружение рухнуло. Дорожники сумели извлечь фургон, однако каким-то образом забыли поставить ограждения вокруг образовавшейся ямы. Как обычно спешивший Джон едва не свалился в нее. Только странным образом изменившееся эхо собственных шагов предупредило его об опасности, и он замедлил шаг, остановившись с поднятой ногой над ямой, буквально за мгновение до исторически многозначительной смерти от перелома шеи. Подобного рода неприятности, время от времени приключавшиеся с ним в Риме, постоянно держали его на взводе, однако в письмах домой он описывал их с комическим оттенком. Описание дней его жизни, проведенных в Вечном городе, на слух казалось более благоприятным, чем было на самом деле.
На сей раз Джон решил посетить Сандоса утром, надеясь застать его бодрым после ночного сна и кое-что втолковать ему. Кто-то же должен объяснить этому типу, между какими разновидностями молота и наковальни он пребывает. Если же Сандосу неугодно беседовать о миссии, экипаж корабля, вопреки всем препятствиям доставившего его обратно, не пострадал от застенчивости подобного рода. И люди, утверждавшие, что межзвездные путешествия невыгодны в экономическом отношении, вдруг обнаружили в своем распоряжении колоссальные коммерческие возможности повести о межзвездном перелете, которую можно было рассказать восьми с лишним миллиардам слушателей. Консорциум «Контакт» извлекал из драмы все возможное, раскрывая сюжет крошечными эпизодами, поддерживая в обществе постоянный интерес и извлекая из него хорошие деньги даже после того, как стало ясно, что на Ракхате погибли почти все участники миссии.
Наконец настало время и той части повествования, где присутствовал Сандос, и дерьмо полетело на провербиальный вентилятор. Гибель посланных иезуитами миссионеров превратилась из трагической тайны в неприглядный скандал: насилие, убийство и проституция скармливались обществу соблазнительными, щекочущими нервы дозами.
Первоначальное восхищение общества научной базой и быстрой решительностью, сделавшими возможным сам полет, развернулось на 180 градусов; новости излагались с безжалостной злобой. Ощутив запах крови в воде, медиаакулы начали выслеживать среди населения всех, кто мог знать членов иезуитской миссии.
Подробности личной жизни Д. У. Ярброу, Марка Робишо и Софии Мендес были выставлены на свет божий и благочестиво высмеяны комментаторами, собственное поведение которых осталось неизвестным миру. Единственный выживший, Сандос был обвинен сразу во всех грехах и сделался фокусом всеобщей ненависти, невзирая на то что люди, знавшие его до полета, как правило, вспоминали его с любовью и как минимум с уважением.
Даже если окажется, что Сандос чист, как новорожденный младенец, думал Джон, это ничего не решит. Для здешних он – вор и убийца. Чтобы довести котел до кипения, никаких новых скандалов не требуется.
– Мне нечего сказать. Я должен выйти из Общества, – по-прежнему настаивал Сандос, когда его припирали к стене. – Мне нужна хотя бы небольшая передышка.
Возможно, он полагал, что, если заляжет на дно, интерес к нему схлынет сам собой; а может, считал, что сумеет выдержать травлю и общественное давление. Джон сомневался в этом, пресса сожрет Сандоса заживо. Его знали в лицо по всему миру, a эти его руки, исковерканные ладони, были печатью Каина. На всей Земле для него не осталось другой тихой гавани, кроме Общества Иисуса, но даже здесь он был парией, выродком.
Джон Кандотти однажды вмешался в уличную драку просто потому, что посчитал шансы сторон слишком неравными. В порядке благодарности за хлопоты ему сломали нос, да и парень, которому он помог, особой благодарности не выказал. Тем не менее он поступил тогда правильно. Как тяжко ни оступился бы Сандос на Ракхате, думал Джон, теперь ему нужен друг, так о чем беспокоиться? Этим другом могу оказаться и я.
В ЭТОТ САМЫЙ МОМЕНТ Эмилио Сандос размышлял не о мерах, которые следует предпринять, чтобы его не съели живьем, но о еде. Он рассматривал тост, находившийся на подносе с завтраком, который брат Эдвард только что внес в его комнату. Должно быть, Эдвард решил, что ему пора пожевать чего-нибудь. Оставшиеся зубы явно тверже сидели в деснах. Эмилио было стыдно, что его пищу превращали в пюре, что все приходилось пить через трубочку… быть инвалидом…
Забытые слова сами собой возвращались к нему, прорываясь в ум, как воздух сквозь воду. Слово «инвалид» имеет в английском языке два смысла, два произношения: «ошибочный» и «бессильный». «Я инвалид», – подумал он.
Эмилио напрягся в ожидании бури, но ощутил только пустоту. С этим кончено, подумал он, приступая к тосту. Еще не доверяя возвращению способности говорить без предварительной подготовки, он заранее продумал предложение.
– Брат Эдвард, – произнес он наконец. – Будьте любезны, разломите хлеб на несколько кусочков, а потом оставьте меня.
– Конечно, сэр, – произнес Эдвард, склоняясь к подносу и устраивая его так, чтобы можно было легко до всего дотянуться.
– Я сказал все это на английском, так?
– Да, причем на очень хорошем, сэр.
– Если я буду путать слова, скажите мне.
– Конечно, сэр.
Подобным образом нередко проявляются последствия пыток и изоляции: потеря ориентации, смешение языков. Эдварду Беру нередко приходилось иметь дело с такими людьми – разбитые вдребезги тела, свернувшиеся в комок души. Учитывая конкретную ситуацию и оказавшегося в ней человека, брат Эдвард принял на себя личину британского дворецкого, с одной стороны развлекавшую Сандоса, а с другой позволявшую ему сохранять достоинство в самых недостойных ситуациях его нынешней жизни. Сандос требовал очень аккуратного обращения. Физически он находился в самом удручающем состоянии, политическое положение его было ничуть не лучше… и потом, разве можно было легко забыть о том, скольких друзей этот человек потерял на Ракхате, как быстро миссия превратилась из многообещающей в потерпевшую неудачу и насколько недавно для него это происходило. Будучи вдовцом, Эдвард Бер умел замечать чужое горе.
– Когда-нибудь все наладится, – проговорил Эдвард, разглядывая тост и пододвигая тарелку ближе к Сандосу. – Старайтесь терпеливее относиться к себе.
Повернувшись к окну, Эдвард потянулся, чтобы отодвинуть занавеску, до предела вытянув свое объемистое тело. Жена в порыве нежности называла его Мишкой Тедди, потому что он и в самом деле напоминал игрушечного мишку.
– Если вам что-то понадобится, – обратился он к Сандосу, – я рядом. – И вышел из комнаты.
Эстетически непривлекательный процесс потребления единственного тоста занял полчаса, однако никто не наблюдал за ним, и Сандос справился с делом. А потом, к собственному непрекращающемуся удивлению, он ощутил сонливость и отключился в кресле возле окна.
Стук в чуть приоткрытую дверь разбудил его уже через несколько минут. Сам он не был в состоянии повязать платок на дверную ручку, согласно почтенной иезуитской традиции означавший: «Не беспокоить». Он мог попросить об этом брата Эдварда, однако не сообразил. Он вообще почти ни о чем не думал теперь. И это было милостью. Но сны, конечно, жалости не знали… Стук повторился.
– Входите, – пригласил он, полагая, что это Эдвард пришел за тарелками. Однако вместо него увидел странным образом жесткого и мягкого одновременно секретаря Отца-генерала, Иоганна Фелькера. Удивленный Сандос поднялся на ноги и отступил назад, оградившись от вошедшего креслом.
ПРОНЗИТЕЛЬНЫЙ И ВЫСОКИЙ ГОЛОС Иоганна Фелькера звенел в небольшой и полупустой комнатушке Сандоса, и Джон Кандотти услышал его еще в коридоре. Дверь в комнату, как всегда, оставалась открытой, так что Джон был избавлен от необходимости входить без стука.
– Конечно же, доктор Сандос, – говорил Фелькер, когда Джон вошел в комнату, – Отцу-генералу хотелось бы услышать, что вы решили остаться среди нас…
– Отец-генерал очень добр, – прошептал Сандос, с опаской глянув на Джона, остановившегося в углу комнаты, спиной к стене.
– Я ненадолго. И не побеспокою вас дольше необходимого.
– Вот. Видите ли, Кандотти? – проговорил Фелькер, поворачиваясь к Джону. – Он непреклонен. Как жаль, что существуют такие обстоятельства, когда расставание человека с Обществом служит всеобщему благу. – Отрывисто проговорив эти слова, Фелькер обратился к Сандосу: – И я должен назвать ваше решение благородным. Естественно, мы будем рады видеть вас у себя до тех пор, пока силы не вернутся к вам полностью, доктор Сандос.
Вот твоя шляпа, подумал Джон Кандотти, откуда такая спешка? Рассерженный, он уже собирался послать австрийца подальше, когда заметил, что Сандос начал дрожать. Сначала Джон объяснил это болезненным состоянием: Сандос вообще едва не умер и до сих пор оставался слишком слабым.
– Сядьте, отче, – произнес Джон и подошел к Сандосу, чтобы помочь ему сесть в кресло. Зайдя за спину Сандоса, он бросил на Фелькера свирепый взгляд.
– Отец Фелькер, по-моему, отцу Сандосу нужно отдохнуть.
– О боже. Я утомил вас. Простите меня. – Фелькер без дальнейших понуканий заторопился к двери.
– Фелькер – дурак, – произнес уверенным тоном Джон Кандотти, когда шаги секретаря генерала Ордена затихли в конце коридора. – Не разрешайте ему докучать вам. Вас никто не ограничивает во времени. Мы не мечтаем сдать вашу комнату следующему квартиранту.
Он присел на краешек кровати Эмилио, поскольку сесть больше было некуда.
– Как вы себя чувствуете? По внешнему виду можно подумать… – «Что вы испуганы», – подумал он, но сказал: – Что у вас болит живот.
– Трудно… трудно, когда вокруг тебя столько народа.
– Могу себе представить, – автоматически произнес Джон, но тут же исправился: – Простите. Я сказал глупость. На самом деле я не могу этого представить, так?
Короткая безрадостная улыбка подтвердила:
– Думаю, что да.
Отрезвев, Джон оставил все идеи относительно чтения этому человеку лекций о сегодняшней жизни.
– Вот что, отче, надеюсь, вы не обидитесь на то, что я думал, что можно сделать с вашими руками, – сказал он чуть погодя, не совсем понимая, почему это могло обидеть Сандоса, который не пытался как-то скрывать их. Возможно, потому, что подумал о чем-то таком, чего тот не мог сделать самостоятельно. Подстричь ногти, побриться, самостоятельно сходить в туалет. Неприятно даже думать об этом. Порывшись в своем портфеле, Джон извлек пару тонких кожаных перчаток с обрезанными пальцами, кожа была аккуратно завернута и прострочена. – То есть я хочу сказать, что хирург, наверное, сможет в какой-то мере восстановить ваши руки, однако пока что я подумал, что перчатки могут помочь вам брать предметы. Особой сноровки вы не достигнете, однако думаю, что брать вещи научитесь. – Сандос смотрел на него округлившимися глазами. – То есть вы можете попробовать. Если не поможет, ничего страшного. Пара перчаток… пустяк?
– Благодарю вас, – странным голосом произнес Сандос.
Обрадованный тем, что его предложение не задело Сандоса, Джон помог ему заправить невероятно длинные, покрытые шрамами пальцы в перчатки. «Какого черта они сделали с ним это?» – гадал Джон, пытаясь не задеть свежие, недавно заросшие ранки. Все мышцы кистей Сандоса были аккуратно срезаны с его ладоней, удвоив длину пальцев, и теперь ладони его напоминали Джону скелетики, продающиеся на Хеллоуин.
– Теперь, на трезвую голову, – проговорил Джон, – мне кажется, что хлопковые подойдут лучше. Но хорошо. Если эта пара поможет, я сделаю другую. Я придумал, как приспособить перчатки для ложки, надо сделать особую петельку, чтобы вам стало удобнее есть. Иногда, как вы знаете, лучший результат дает простейший способ.
«Заткнись, Джон, ты болтаешь пустое», – приказал он себе. Погрузившись в процесс надевания перчаток, он даже на миг не заметил слез, стекавших по изможденному и бесстрастному лицу Сандоса. Закончив со второй перчаткой, Джон посмотрел вверх и пришел в ужас, улыбка его померкла.
Сандос плакал безмолвно, как плачет икона, минут, наверное, пять. Джон оставался с ним, сидя на постели он ожидал возвращения своего подопечного из того места, куда он удалился.
– Отец Кандотти, – наконец произнес Сандос, оставленные без внимания слезы высыхали на его лице, – если я однажды решу исповедаться, то обращусь к вам.
Утратив на мгновение дар речи, Джон Кандотти начал подозревать, зачем именно его вызвали в Рим.
– Спасибо, что вы пришли, – добавил Сандос.
Кандотти кивнул, раз, а потом еще раз, словно подтверждая что-то, и, ничего более не говоря, ушел.