В выходной день самое главное – выйти из дома. И не то чтобы как можно раньше, а просто хотя бы выйти. Мусор вынести, например, или лук купить внизу. Но это не всегда. Хорошо еще, если у тебя запланировано. Например, выставка, «Пушкин и обезьяны» в Дарвиновском музее. Туда-то еще – раз! – и собралась, раз – и с первого захода по погоде оделась. И едешь в одну сторону долго так с пересадками, а обратно едешь уставшая, сонная, голодная и новую лексику во рту перекатываешь. И твой искусственно просветленный мозг распознает очертания скрытых смыслов.
А если ничего не запланировано, то главное что? Главное, чтобы не было солнца. Вот так. Потому что, когда светит солнце прямо с утра – это конец. Это значит, что все на свете люди уже из домов повыходили и в разных интересных местах осели. Или гуляют вокруг прудов в чудесных парках с детьми и домашними животными, или вертятся на каруселях в ожидании мороженого. А кто случайно остался дома – готовится к торжественной встрече гостей. Ты же провозишься со своим завтраком, протыркаешься в телевизоре и дождешься наконец-таки туч. Вот так. Теперь телевизор можно спокойно выключить, раздернуть шторы и начать звонить тем, кто уже вернулся с прогулок, испугавшись дождя или наконец замерзнув. И хорошо услышать, как они там съели не то, что намечали, или не попали, куда собирались, простояли в очереди, а что хотели купить, было такое дорогущее, что лучше бы не ездили. Вот так. Еще важнее важного, чтобы у тебя именно в этот день отключили Интернет, и ты бы до поздней ночи так и не узнала, что сегодня необыкновенного происходило в городе. Главное, сохранить скромное неведение о последнем дне кинофестиваля или единственном концерте Д. С., о дне рождения М., а еще круче – о вечере, где ты сама должна выступать. Вот это настоящий выходной! И тогда, когда все совпало, то есть когда совсем все заволокло, тихо гулит твое вечное радио, перед тобой штук восемь книг – и ты сидишь в пижаме, не знаешь с какой и начать, потом достаешь из-под стопки мутный прошлогодний глянец и находишь в нем бесценные сведения из области «если у тебя напряжена левая часть тела, то тебе, вероятно, приходится сдерживать свои исконно женские проявления – слабость, мягкость, переменчивость», – наступает момент истины. Ты уже лежишь, и у тебя абсолютно ничего не напряжено. Световой день закончился. И так же, как ты, лежат восемьдесят процентов твоих знакомых. И думают – уж кто-кто, а она-то провела день будь здоров, с ее-то возможностями!
Рассказать все в инфинитиве – как будто это прекрасный день? Или сразу в перфекте – как будто страшная история?
Саша Раппапорт говорит – запомни все, что ты увидела, и тут же запомни, что ты про это подумала. Ну, у меня памяти в мозгу – одна восьмая килобайта, сколько я могу запомнить? Или одно или другое. Вот так вот, Раппапорт!
Что такое Ходынское поле десятого мая? Это такая светлая пустошь. Без громкоговорителей, конной полиции и доблестных парадных расчетов. Парад закончился, самое время для утренней прогулочки с собакой. Я собираюсь туда на легкой моей машине. Она грязная, с зимними шинами, и я делаю вид, что мне все равно, как это выглядит. Собака, дрожа и нервничая, прыгает на заднее сиденье, пускает слюни и трясется, пока мы не выйдем на окраине Ходынского поля. Вот я останавливаюсь, вот она выпрыгивает, я конвульсивно бросаюсь за волочащейся рулеткой поводка, мы переходим дорогу и оказываемся в траве. Трава жалкая, но молодая. Или так – молодая, но жалкая. Она щетиной облепляет кочки и колдобины этого пустыря, но ей все равно не удается скрыть разноцветное говно, оставшееся то ли после постоя кремлевской пехоты, то ли после торжеств мирного населения кооператива «Ходынка». Собака тыкается в мусор, и я оттягиваю ее на поводке, чтобы она не отравилась, как пару месяцев назад. Солнце чистосердечно светит в глаза. Я снимаю куртку, завязываю ее на животе и набираю скорость, как мне кажется, спортивной ходьбой. Собака за мной не успевает – ей пятнадцать лет. Она тяжело дышит. Все время останавливается, озадаченная моей идиотской походкой. Когда я вижу вдалеке кого-нибудь с собакой, мне хочется дождаться его или подойти самой, чтобы меня спросили – а что еще спрашивать, – сколько вашей? А я бы с гордостью сказала – шестнадцатый уж. А они бы в ответ – вот это да! Но никто к нам не приближается. И я, вихляя бедрами, разворачиваюсь в сторону парковки.
Я отчаянно надеюсь загореть, потому что очень нравлюсь себе загоревшая и обветренная, а сейчас самое время. Поэтому все в куртках, а я в майке. Мне хорошо, потому что у меня впереди целый день и у этого дня есть план.
Я прихожу домой, кормлю собаку и думаю: надо позвонить Ире. Но не звоню. Открываю почту и вижу пятьдесят шесть писем. Двадцать предложений дружить в Facebook’e и письмо от Гуги. Гуга по моей просьбе резервирует мне билеты в Нью-Йорк. Я это делаю просто так, в смысле – резервирую. Наверное, я туда не полечу, потому что никогда не могу сказать, что буду делать завтра, а не то чтобы через полгода. Я пишу – спасибо тебе, Гуга, пойду совещаться. Хотя ни с кем не собираюсь совещаться. А собираюсь пойти в бассейн. В солнечный день я стараюсь попасть в бассейн, чтобы жизнь не казалась упущенной.
Теперь бассейн. Я плохо плаваю, но полагаю, что и это полезней, чем курить. Тем более что в этом бассейне можно загорать прямо в воде. Он открытый. И плыть необязательно, если, конечно, не боишься замерзнуть. Но я старательно плыву, я даже придумала плыть с опущенной в воду головой, как будто я спортсменка (до этого я предавалась спортивной ходьбе). Я плыву по крайней дорожке, где разноцветными буйками качаются милые пенсы. Они уже все загорели и радуются. Делятся друг с другом разными соображениями. «Ничего не могу поделать – так исторически сложилось, я люблю суккуленты». У них высокохудожественные резиновые шапочки, накрашенные губы, а у некоторых и глаза. Мне никуда не деться с этой дорожки, потому что я боюсь утонуть. Меня мало волнует, как я выгляжу в серебряном гондоне на голове, потому что у меня другие достоинства. Завидую я здесь кому-нибудь? Да. Девушке с пробковой дощечкой, плывущей кролем по третьей дорожке.
Через сорок минут я принимаю душ, тщательно брею подмышки. Потом я беру бутылочку с шампунем, переворачиваю ее на другую ладонь, и в этот момент мне ни с того ни с сего начинает щипать глаз. Я стою под душем. Жду, когда струя промоет глаз. Девушка из душа напротив кричит мне – у вас из шампуня шампунь вытекает! Действительно, вытекает. Я говорю спасибо внимательной девушке и понимаю, что теперь, к сожалению, пописать в душе не получится.
Вот я, свежая и действительно загоревшая, сушу волосы перед зеркалом. Стрижка у меня нелепая, она призвана меня молодить, а на самом деле она создает впечатление, что мне на себя наплевать. Я надеваю на себя дешевые украшения из перламутра, и мне на минуту начинает казаться, что не в деньгах счастье. Вокруг глаз я размазываю крем, за который я еще не заплатила. Две тысячи шестьсот рублей. Мне его дали в долг. У меня прекрасные отношения с салоном красоты.
Сейчас я выйду и позвоню Ире. Но вместо этого я выхожу, покупаю в буфете морковный сок и зачем-то салат «Мимоза». Он состоит из майонеза. Ем две ложки, выбрасываю салат в мусорку. Выпиваю через трубочку сок и ухожу. Ире не звоню. Иду к машине, запихиваю сумку в захламленный багажник. Время от времени К. говорит – как ты можешь ездить с таким багажником! Но я давно заметила, двигатель от багажника не зависит.
Теперь я еду к Ю. Это мой старый приятель, можно сказать экс-возлюбленный. Он, правда, так не считает. То есть не считает, что экс. Время от времени Ю. начинает малодушно клянчить чего-то такого, что его алкоголическое сознание связывает с любовью. Делает он это настолько простодушно, что кажется, если ткнуть его туловище с любого бока, услышишь писк резиновой игрушечки. Взамен Ю. не предлагает ровно ничего. Так как на полном серьезе не понимает, какой товарообмен может иметь место, когда встречаются два одаренных и божественно красивых человека разного пола. У него невозможно одолжить денег, нет смысла рассчитывать на праздничные подарки, ты умрешь голодной и прокуренной, если не успеешь перекусить на подступах к свиданию. Из цветов, которые Ю. подарил мне за десять лет знакомства, можно составить элегантный букет – четыре метровые розы и еловая ветвь. Ю. бесполезен, обременителен в острой стадии и абсолютно асексуален. Я иду к нему, потому что мне его жалко, а я развиваю в себе гуманизм. Ю. считает, что я должна им дорожить, потому что он гениальный – но он заблуждается. Ничем таким я сроду не дорожила.
Квартира у Ю. роскошная. В буржуазном таком районе, куда приятно забрести в жару, например. Подъезд гулкий, прохладный, в жилище – музейные светотени, иллюзия другого жизненного пространства, где все было и будет иначе. Ю. ведет меня на кухню размером с маленькую квартиру. Долго варит якобы фирменный кофе. Ручной вязки. Мы сидим за столом, сбитым из антикварных досок. Доски обработал знакомый плотник, традиционно выписанный из Николаева. Плотник жил у Ю. на даче (у него и дача тоже) и обрабатывал доски просто за трехразовое питание. В холодильнике у Ю. простые продукты. Лежат огромными ледяными сколами. Сыр, масло, ветчина. Крошить их не хочется. Себе Ю. наливает кофе и немного водки. Начинает рассказывать про свою жизнь без всякой задней мысли. Но в конце все-таки получается, какой он благородный и бескорыстный, а остальные так себе.
Такой вывод Ю. обычно обставляет парой рюмок спереди и сзади. И дальше выходит, что ему вообще-то ничего не надо, а то, что у него есть, – результат «аз воздам» и прочих чудес, которые так и должны роиться вокруг таких исключительных типов. Учись, детка.
У Ю. нет кумиров, но акварели у него выходят, как у Гримшоу – туман и сырость. Однажды он написал мой портрет. На коне. То есть у обнаженной модели были мои кудряшки, рот, форма рук и грудей. На кого был похож конь – не знаю. Портрет взяли на биеннале. За это я тоже должна была отдать жизнь за царя, но вместо этого я орала как резаная, что меня компрометируют. Короче говоря, Ю. как никто прошел незамеченным сквозь десять лет моей жизни. Повлияв исключительно на мою репутацию. Я беру у Ю. книжку Марека Халаско, оставляю его, как всегда, расстроенного среди кошек и еды. Сама выхожу в теплые сумерки, замечаю справа возле кафе чью-то свадьбу. Вспоминаю, что нужно позвонить Ире, которая выдает дочку замуж без единого комментария. Без единого. Это-то нас всех и интригует. Но не делаю этого, а просто смотрю, как невеста все время поправляет корсет, вдвигаясь в него набухшим ве́рхом. Пока жених с друзьями курит, серьезно – как в последний раз.
Я люблю, когда приходит Вера – она всегда меня поддерживает. Что бы я ни предпринимала, она всегда расценит это как самое необходимое и исключительно полезное в личностном отношении действие. После Вериных визитов кажется, что ты знаешь, для чего живешь. Просто пока не пользуешься этим знанием. Но даже от этой мысли становится намного легче, как будто тебе дали десятилетнюю американскую визу, когда ты вовсе не собиралась никуда ехать. А все равно греет.
Ну вот, пришла Вера, и я сказала, что муж мой подает на развод. Сначала она испугалась. Как и я. Кстати, у Веры точно такие же реакции на события, как и у меня. Полное совпадение. Ни разу такого не было, чтобы я ей с ужасом что-то рассказала, а она бы мне в ответ – ну и чего ради ты тут надрываешься? Только мои впечатления в конце концов скатываются в депрессию. А у Веры они перестраиваются в трезвый анализ и благоприятные перспективы. Так вот, Вера сначала молчала секунд тридцать потрясенная, а потом сказала, что развод – это прекрасно. Это свобода. Это отсутствие наконец всякой двусмысленности и вранья. Я подумала, что действительно – я без конца вру всем мужчинам без исключения, и мне дается редкий шанс побыть неделю-другую честной и посмотреть, что получится. Кстати, Вера всегда советует – сделай и посмотри, что получится. Даже самые абсурдные варианты рассматривает при этом. Например, сказать мужу, что ты его все равно любишь, хоть и живешь с другим мужчиной. Действительно интересно, как все повернется, особенно другой мужчина.
Потом я попросила ее подождать, пока я помою голову. Мне необходимо вечером вымыть голову, потому что на следующий день я в восемь утра выезжаю на курсы немецкого языка. Я стараюсь как можно приличнее выглядеть на этих курсах, потому что я учусь в компании тридцатилетних девиц и симпатичного Леши. Всем им я подарила книжку моих стихов и нашей преподавательнице тоже. Сегодня как раз преподавательница сказала мне: «Анна, я, кстати, прочитала вашу книжку. Мне так понравилось…» – ну, и там всякие куцые комплименты не приспособленного к поэзии человека. Вот так вот она сидит за своим столом – а вот так вот стою я и Леша, который, что удивительно, носит за мною портфель, не замечая более свежего поколения. И тут она, преподавательница, говорит:
– Анна, у вас такая фотография на обложке, вы там такая молоденькая! (А фотографии три года от силы.) Я в шоке лопочу что-то типа:
– Да, мол, у меня там волосы длинные.
– Нет, – не унимается она, – вы там прямо девочка! (…)
Так. Ничего себе, да? И это несмотря на вымытую с вечера голову. Кто-то подсчитал, что только десять процентов наших усилий способствуют достижению цели. Видимо, мытье вошло в первые девяносто.
Так вот, пока я бессмысленно, как потом выяснилось, мыла голову, Вера ела то, что я приготовила: грибной суп с перловкой и капустный пирог. Вера восхищается мною как хозяйкой. Но даже сытая, Вера находит меня крайне изможденной – похудела, что ли, или весть о разводе так подействовала? Я стою с полотенцем на голове и начинаю серьезно подозревать неладное. Я читала, что стволовые клетки, бывает, раз – и закончились, а новых больше уже по твоему адресу не завозят. Все. Приехали. Ты старишься не по дням, а по часам. А твой мужчина все еще с тобой просто потому, что у него такой график – вы никак не встретитесь при дневном свете.
Да. Вере я не знаю, что ответить. Тем более что я не курю. (Я заметила, что в фильмах героини часто закуривают вместо ответа.) Я говорю: тогда – на вот, почитай, что я написала про нашу игру. И даю ей листочек с описанием одной литературной игры, в которую мы играем с друзьями-поэтами. Мне хорошо удаются описания всяких игр, особенно если я в них не участвую. Вера читает. Сама я в это время отправляюсь к зеркалу, которое, как я и думала, только подтверждает законы долбаной гравитации. Вера на кухне между тем умирает от моего остроумия, и тут происходит, собственно, то, чего я жду от наших с Верой встреч. Вера начинает меня дергать и заводить – почему я такая талантливая и не блогер, раз уж на настоящего писателя не тяну по нетрудоспособности. Она еще говорит, что читательское сознание истомилось по такого рода интеллекту. Устойчивому, но необидному для других. Я веду себя так, как будто она права. Хотя к этому моменту настроение мое падает окончательно. Сама я уже переоделась в легкие дизайнерские одежды. Мой вид должен был бы говорить: разве недостаточно, что я так богемно хороша? На фиг мне еще что-то писать и волноваться? Но на Веру это не действует. Значит, уже что-то внутри меня системно надломилось и не стоит себя обманывать. Потом мы с удовольствием обсуждаем, кто на самом деле кадит в Сети – всякие идиотки, которым абсолютно нечего сказать, и вот они оповещают мир о днях рождения своих детей, первом снеге и выставке картонных вибраторов по выходным. Они выкладывают все без остатка, что попадает в их мозг. Как правило, из других таких же мозгов. И от этого их собственные головы все время пусты и гулки. Они круглосуточно открыты для столь же содержательных новостей. Прямо светятся своей пустотой, как бензозаправки на трассе, чтобы какая-нибудь суперинформация не пронеслась мимо. Мы с Верой тоже боимся выглядеть такими дурами, хотя она и называет другую причину своего отсутствия в Сети.
Вера уходит, когда мы вдоволь наговоримся и убедимся в абсолютной уникальности каждой из нас.
На следующее утро я еду на свой немецкий. Долго разбираюсь там с превосходной степенью прилагательных и получаю практические сведения о том, как сказать – почему я не люблю шницель. Он слишком жесткий. И почему я не люблю кекс. Он слишком сладкий.
Потом происходит этот ужасный диалог с преподавательницей про фотографию, а потом кто-то затевает разговор о том, что лучше ничего не менять в жизни – вышел замуж и живи себе, потерпев чуть-чуть. А преподавательница сказала:
– Ну ничего страшного.
А я сказала:
– А вот когда в третий раз…
На этом месте совсем юная девушка Александра вдруг запаниковала, зачем мы, мол, говорим такие чудовищные вещи в то время, когда некоторые умы еще не окрепли. А как раз сейчас такая ситуация. Ну, видимо, у Александры определенная ситуация… И тут я поняла, что лет мне на самом деле до хрена.
И преподавательнице до хрена. И нечего было маячить у нее перед глазами с этим Лешей.
Потом я еду в Дом актера фотографировать выставку «30 лет без Высоцкого». Я захожу туда и не обращаю внимания на консервированных знаменитостей, которые заходят в лифт и выходят из лифта. Это во мне есть. Отсутствие пиетета. Это меня сильно подводит в отношениях с мужчинами. К сожалению, я начинаю им постепенно сочувствовать, а в конце презираю.
Я изображаю из себя фотографа, и всех, кто проходит мимо экспозиции, прошу постоять у стенда, чтобы как посетители. Отсутствие пиетета позволяет мне это делать естественно и непринужденно.
Потом несусь домой, потому что я первый раз в жизни заказала вещь в интернет-магазине. В свете грядущего развода я решила начать быть экономной и практичной. Я выбрала для пробы самое недорогое – шапку. Бойцов из службы доставки товаров я предупредила, что буду дома с четырех до шести. Они начали звонить с одиннадцати часов утра, то есть когда в самом разгаре была превосходная степень прилагательных и «почему ты не любишь рыбные палочки». Потом они звонили на выставке и в других местах на морозе.
Наконец я примчалась домой, и вот пришел этот несчастный курьер. (Мне всегда нестерпимо жаль курьеров, хоть до этого я и не имела с ними никаких дел.) Почему-то уже по коробке, которую он держал, как торт, я поняла, что это не то, что я думала. Можно, конечно, было отправить все обратно и сказать, что не подошел размер. Но специально замученный курьер не дает тебе пойти на принцип, и ты берешь и расписываешься в квитанции. Какая-то совершенно дерьмовая шапка, квадратная, кстати, действительно не того размера за 1900 рублей с доставкой и чаевыми.
В этот день мне никто не позвонил, кроме курьера. Никто не обратился ко мне: «Женщина, вы выходите». Никто не сказал – Аня, это конец. Или наоборот – Аня, это только начало. Можно ложиться спать.