Теплый погожий день. Ты стоишь лицом к полю. Время жатвы. Тяжелые колосья ячменя клонятся к земле.
Мать на кухне, и ее взгляд опаляет тебе спину. Ты поворачиваешься. Мать вымешивает тесто и будто бы не видит тебя. Она готовит сладкие клецки к свадьбе, которой ты вовсе не хочешь, горы клецок, которых ты вовсе не просила.
Что ты смотришь на меня? Смотри на него! – кричишь ты, указывая на отца. Он тоже избегает тебя. Сидит на пне за свинарником и лакает домашнее пиво. Он пьет его каждый день, с тех пор как объявил о твоей свадьбе на праздник жатвы. У него не хватило духу поговорить с тобой, и ты узнала, что твоя собственная свадьба состоится в следующее полнолуние, вместе с остальными сельчанами.
По пути домой, сидя на непроданных мешках ячменя, ты возроптала: Жениха-то нет! За кого же мне выходить замуж?
Отец сосредоточенно правил телегой, мать устремила взгляд куда-то далеко, и никакого ответа ты не получила.
В деревне, когда дочь достигала совершеннолетия, отец на рынке или на празднике обычно объявлял о намерении подыскать ей жениха. Через много месяцев, а может, и раньше, когда подходящий жених изъявлял желание взять дочь в жены, проходили переговоры и отец объявлял о свадьбе. Так было с Мидой. С того же помоста отец расхвалил ее красоту и добродетели и заявил, что ищет ей хорошего мужа. Довольно скоро появилось немало претендентов. Оттого ты и не поняла, почему лучшим сочли предложение Чоу и почему Мида решила его принять. Но она все-таки приняла, а вот ты не принимала ничего.
Перед последним поворотом ты спрыгнула и побежала к Миде. После свадьбы она с Чоу и его родителями жила в соседнем доме.
Мида на кухне готовила чай для Чоу, который уезжал по делам, и объяснила: После того как мы поженились, Чоу выплачивал долги нашего отца. Но дальше платить не собирается. В общем, то, что родители называют свадьбой, на самом деле – аукцион, и продавать будут тебя. Кредиторы угрожают отцу, времени терять нельзя. В ночь полнолуния тебя продадут за самую высокую предложенную цену.
Пора жатвы. Солнце заливает поле, а оно сияет в ответ. Обычно любимое твое время: колосья выше головы, можно ходить сколько угодно, и никто тебя не заметит. От вашей семейной фермы осталась лишь тонкая полоска ячменя. Сейчас отец, спотыкаясь, выйдет из-за свинарника и зарежет поросенка, но денег за него не увидит, так как всю выручку просадил за последней игрой в чаупар.
Ты предпочитала думать, что все твои беды из-за него; не могли же оба, отец и мать, так ужасно с тобой поступить. Но утром, когда Мида пришла помочь матери готовиться к свадьбе, ты услышала их разговор во дворе.
Захочет ли кто-нибудь взять ее в жены? – спросила мать. Они развешивали фонарики и таскали стулья.
Мама, прости мне мои слова, ответила Мида, но, пожалуй, это не лучшая ваша идея.
Ты прилагала максимум усилий, чтобы как можно хуже выполнять все, чему учила тебя мать – готовить, убирать, носить еду, складывать белье. Она и не скрывала, как хотела мальчика, и иногда тебе тоже этого хотелось – тогда ты была бы свободна. Поскольку, помимо утомительной работы по дому, она старалась научить тебя тому, что идеальная дочь должна мириться со своей участью и не задавать вопросов.
Ты не хочешь повторять жизнь матери. Как ей объяснить? Ты хочешь такой жизни, какую пока не видишь. Какую тебе словно нашептывают поле, горы, дорога; а дорога еще говорит, что ты можешь улизнуть из деревни и умчаться прочь.
Так нет же, ты должна мечтать о жизни, как у матери, и принять все, что она тебе ни скажет. И наваливается такая тяжесть, которую можно сбросить только бéгом. Всякий раз, чувствуя ее, ты выбегала на дорогу. С самого детства. Но недавно стали жаловаться соседи, в том числе Чоу. Ты, дескать, привлекаешь к себе внимание.
Говорят так: Бегают животные. А девочки – нет.
Ты стоишь на краю поля, взгляд матери направлен на тебя. Ты берешь с земли камень и оборачиваешься. Мать качает головой. Ей не нужно произносить никаких слов, ты и так понимаешь, о чем она думает…
Ну вот опять…
Когда ты целишься камнем в окно.
Я не хочу замуж! – кричишь ты. Мать успевает закрыть ставни, и камень попадает в них. Ты кричишь громко, чтобы слышала вся деревня, потом умолкаешь. Кругом тишина.
Ты раскидываешь руки и начинаешь вертеться. Поднимаешь голову к небу. Крутишься, крутишься, пока мир, состоящий из дома, свинарника, матери, сестры, отца, полей, не сливается в унылую пустоту.
И тут ты опять слышишь голос матери.
Захочет ли кто-нибудь взять ее в жены?
Ты садишься на корточки и рвешь руками траву. Предательство болью отдается в груди. Ты встаешь, поворачиваешься лицом к полю, у тебя кружится голова. Побежав, ты спотыкаешься. Но все равно бежишь. Ты бежишь к дороге, и плевать, кто тебя видит.
Ты просыпаешься одна в белой комнате. Все тело налито свинцом. Ты даже пошевелиться не можешь – тебя привязали к кровати. Ногами натягиваешь веревки, но они нисколько не ослабляются.
Солнечный свет пробивается по периметру занавесок, и ты понимаешь: сейчас день. Одна рука лежит поверх одеяла, вторая в петле. По плечу как будто били дубиной, спутанные волосы при дыхании поднимаются и опускаются, словно на груди улегся полудохлый зверь.
Ты догадываешься, что находишься в больнице. В палате стул, высокая тумба с железными ящиками, стол на колесиках и аппарат с мигающими огоньками – красными и зелеными. К свободной руке прикреплена канюля.
Ногти твои выкрашены в зеленый металлик, а на внутренней стороне запястья той руки, что в петле, татуировка – маленькая т. Вряд ли это религиозное, думаешь ты. Ты ведь неверующая. Ты подтягиваешь запястье поближе к глазам, но, судя по тому, как съехал хвостик буквы, татуировку делал любитель (или ты сама?); ты ничего не помнишь.
Ты вообще мало помнишь. В голове туман, и хочется спросить кого-нибудь, как ты здесь очутилась.
Во рту мучной привкус, как будто клей. Ты осматриваешься в поисках воды.
В дверях женщина.
Доброе утро, Птаха, говорит она. Ты не слышала, как открылась дверь, поэтому непонятно, сколько времени она уже здесь стоит.
Вы кто? – спрашиваешь ты.
Твоя медсестра, Марджи. Зашла тебя проверить.
Почему меня привязали к кровати?
Тебя ввели в общий наркоз, а дети, выходя из него, иногда кричат и сучат ногами. Это называется синдром разгневанного ребенка.
Я ребенок?
Тебе четырнадцать лет и девять месяцев. Врач беспокоился, как ты выйдешь из наркоза, поскольку в организме уже были наркотические вещества. Ты знаешь, что принимала?
Она говорит громко и медленно, будто иначе ты не поймешь.
Ты качаешь головой. Нет, не помню.
Она идет к тебе с градусником. Можно я подсуну его тебе под язык?
Какой сегодня день?
Утро вторника.
А когда я сюда попала?
В понедельник после обеда. Откроешь рот?
С гадким привкусом во рту тебе не хочется его открывать.
Вы не могли бы дать мне воды?
Она наливает в пластиковый стаканчик воду. Ты медленно ее пьешь.
Вы знаете, как я здесь очутилась?
Прости, отвечает она, и лицо ее напрягается. Мне нельзя говорить.
Тебя обливает волной покалывающего жара.
Ладно, а кому можно?
Медсестра отходит к железной спинке кровати в изножье и постукивает ручкой по планшету с информацией о пациенте.
Вы вообще ничего не можете мне сказать?
Она оборачивается на дверь, потом опять к тебе.
Ты с водяным пистолетом пыталась ограбить заправку. Подоспели двое полицейских, и один выстрелил тебе в плечо.
Почему вы говорите шепотом?
За дверью охранник. А мне нельзя ничего тебе рассказывать.
Охранник?
Решили, что ты склонна к побегу.
Очень смешно.
Ты дашь мне измерить температуру?
Ты открываешь рот. Язык до сих пор синий, удивляется медсестра и пристально на тебя смотрит.
Почему у тебя синий язык? Ты хочешь, чтобы она отвернулась, и закрываешь глаза. Наконец пищит градусник.
Как ты себя чувствуешь? – спрашивает сестра, вынимая его.
Непонятно. Кажется, я не очень много помню.
Натерпелась, наверно?
Если честно, я знаю только то, что вы мне сказали.
Похоже, тебе захотелось голубого слаша[1].
Слаша?
Поэтому язык синий. И ты выпила его, до того как заплатить. Или вообще не заплатила. Я могу что-то сделать для тебя, прежде чем уйду?
Да. Снимите, пожалуйста, эти веревки. Я не могу пошевелить ногами.
Медсестра Марджи вглядывается тебе в лицо, смотрит в глаза. Вроде ты без осложнений вышла из наркоза.
Ну, если не считать того, что я ничего не помню.
Воспоминания вернутся. Просто отдыхай и жди.
Она отстегивает ремни под кроватью, а затем наклоняется над тобой и снимает их. Но, наверно, у Марджи подкосились ноги, поскольку она теряет равновесие и падает на тебя.
А-а! – кричишь ты.
Прости, пожалуйста. Медсестра поспешно поднимается. Лицо ее вдруг становится серым.
Вы собираетесь упасть в обморок? – спрашиваешь ты.
Меня вообще не должно здесь быть. Смена закончилась несколько часов назад.
Почему вы тогда здесь? – спрашиваешь ты, но Марджи уже вышла из палаты.
Поскольку ремни развязаны, ты пытаешься сесть. Все тело болит. Ты размышляешь о том, что сказала медсестра. Бессмыслица. Зачем тебе грабить заправку? Пожалуй, не стоит ей верить, но рана-то вот она, и судя по боли, вполне возможно, от пули. Хотя откуда тебе знать?
Ты вынимаешь руку из петли. Плечо покрыто прозрачной клейкой лентой, а под ней перевязано бинтом. Ты ощупываешь ленту, но не можешь найти ни начала, ни конца. И засыпаешь.
Ты бежишь к кладбищу. У раскрашенных камней на входе налетает порыв ветра, и над головой бьются разодранные молитвенные флаги. Сюда родители тоже запрещали тебе ходить.
Ты медленно идешь по дорожке, прислушиваясь к звукам, издаваемым обезьянами и козами.
Монахи избивают пришельцев палками, говорил тебе твой друг Теши, единственный твой друг. Еще ты знаешь, что козы, испугавшись, бросаются на всех подряд. Несмотря на опасность, ты продвигаешься дальше, ведь тебе нужно найти Теши. И как можно скорее.
Вы познакомились в раннем детстве. Ты устроила себе на поле гнездышко, а он пришел. Прежде чем ты спросила, как его зовут, он вывернул карманы и показал тебе монеты и амулеты, каких ты никогда не видела. Сказал, что отец у него – рагьяп[2] и его работа – заботиться о мертвых. Такую работу никто не хочет, но его отец для нее родился, и сам Теши тоже. Помогая отцу, он вслед за стервятниками сдирал с мертвецов все, что оставалось. Он неприкасаемый, сказал также Теши. Но тогда для тебя это было всего лишь слово.
Теши часто приходил, когда ты возилась в поле, и ваши совместные игры становились все интереснее. Но однажды твой отец заметил, как вы бежите по дороге, погнался следом и потребовал, чтобы Теши назвал свое имя. Он прямо навис над ним, но тот не растерялся.
И кто твои родители? – прогремел отец.
Теши испугался, но сказал правду о своих неприкасаемых родителях, а дальше говорить было нечего. Отец поднял палку и погнал Теши по дороге как дикую собаку.
Правда, отец никогда не уделял тебе особенного внимания, и ваша с Теши дружба продолжилась. Вы встречались в высокой траве на соседских полях или в лесу, куда другие жители деревни ходить боялись.
Как-то раз, выйдя из леса, вы с Теши повстречали двух мальчиков-монахов чуть старше вас с кружкой для милостыни. Теши дал им амулет из кармана и поинтересовался, куда они направляются.
К Тропе пилигримов, ответили они.
А куда она ведет? – спросила ты.
На Священную гору.
Ты слышала, как взрослые, в том числе твоя мать, рассказывали о Священной горе, но лишь шепотом, не предназначенным для твоих ушей. По твоим предположениям, туда родители тебя тоже не пустили бы.
А что там, на Священной горе? – спросила ты у мальчиков.
Некоторое время они смотрели друг на друга, будто раздумывая, как ответить, а потом просияли, кивнули друг другу, и один сказал: Священная гора очистит твое сердце и покажет тебе, кто ты на самом деле.
Услышав их слова, убежденность, ты почувствовала, как приоткрывается твой маленький мир. И как сама ты становишься больше.
А неприкасаемым? – спросил Теши.
И неприкасаемым.
А девочкам? – спросила ты.
И девочкам.
Тогда вы с Теши услышали – и с тех пор напоминали друг другу каждый день, – что даже если сердце ваше нечисто, его можно очистить, что, несмотря на земные границы (Теши – неприкасаемый, ты – девочка), у Священной горы когда-нибудь можно будет узнать правду о том, кто вы на самом деле.
Ветер треплет можжевельник по обе стороны дорожки, приминая его к самой земле. Если появится монах или коза, эти оббитые кусты тебя не спрячут, поэтому ты пробираешься между валунами и сползаешь вниз.
Предвечерние тени быстро движутся и сбивают с толку. Куда поставить ногу? Холодный воздух щиплет лицо и пальцы. А правда в том, что, даже если ты найдешь Теши, он может тебя и не пустить.
После объявления отца на празднике ты попросила Теши об одолжении: одеться в костюм какого-нибудь мертвеца и прийти к твоим родителям в качестве жениха. Тебе хотелось убедить родителей, что ты все-таки чего-то стоишь и не надо продавать тебя чужому человеку. Но если бы ты думала не только о себе, то поняла бы: унижение Теши неизбежно.
Когда он подошел к дому, ты впервые увидела в нем не только своего друга, но и просто человека. Такого, каким должны были увидеть его твои родители: красивого юношу в элегантной одежде и с букетиком полевых цветов для матери. Ты пригласила его войти, он переступил порог, и вы очутились в нереальном мире, где каждый разыгрывал свою роль. Поверив, что Теши – состоятельный коммивояжер, родители тоже приветствовали его. Отец предложил пива, мать – еды. Его манеры, костюм произвели на них впечатление, и отец не узнал в нем мальчишку, которого много лет назад гнал палкой по дороге.
С вопросами вылез Чоу.
Вы торговец, сказал он Теши. И чем торгуете?
Одеждой. Иногда ювелирными украшениями, соврал Теши.
И по какой дороге ходите?
По северо-восточной.
Северо-восточной? Разве разбойники не перекрыли там перевал?
Перекрыли, кивнул Теши. Я их встретил. Но в итоге они меня не тронули.
Как же вам это удалось? – поинтересовался отец.
Я назвался рагьяпом. Неприкасаемым. Может, разбойники увидели во мне своего, а может, испугались.
Чоу ударил рукой по столу: Я так и знал.
Отец встал и распрямился во весь свой рост. Кто ваши родители? Как вас зовут? И время свернулось.
Теши опять сказал правду, как в детстве. Но на сей раз отец не погнал его по дороге.
Благодарю вас за гостеприимство. Теши взял плащ и направился к выходу. Ты пошла за ним, а Чоу закричал вслед: Мясник! Я так и знал.
Теши большими шагами шел к дороге. Ты догнала его и, желая извиниться, вдруг спросила: Ты все еще хочешь бежать со мной?
Не лучшее время, Птаха. Теши ускорил шаг. По наклону его тела ты поняла, что больше всего он хочет от тебя уйти.
А как же Тропа пилигримов? Наш план?
Он остановился и повернулся к тебе. Птаха, не проси меня больше стать кем-то другим. И он двинулся к дороге, а ты, пока он не исчез из виду, смотрела, как расстояние между вами растет.
Ты не замечаешь на кладбище признаков его присутствия. На земле никаких следов, а хижина прибрана и пуста.
Можно, конечно, подождать в хижине, но придет твой отец. Или сначала тебя найдет злой монах. И разве накануне того дня, когда тебя продали, как мешок ячменя, ты не ждала Теши достаточно долго? Может, он не простил тебя, а может, и никогда не простит.
Ты идешь обратно по крутой дорожке, на ходу отломив ветку можжевельника и сказав себе, что, если увидишь монаха, то ударишь первой, и даже козы тебя испугаются.
Когда ты просыпаешься, на тумбе у кровати стоит тарелка с едой. Кусок чего-то серо-оранжевого в подливе. Ты не можешь заставить себя это съесть.
Возле бедра обнаруживаешь пульт управления, изменяющий угол наклона кровати, и жмешь на него до тех пор, пока не усаживаешься прямо. К здоровой руке еще присоединена канюля, через которую поступает обезболивающее. Другая по-прежнему в петле. Ты опять разглядываешь смазанные чернила буквы т и думаешь, делала ли ты татуировку сама, и если да, то тогда ты левша.
Ты долго смотришь на т, как будто хочешь взломать память.
И она взламывается, но только когда ты опять закрываешь глаза.
Появляется рука. Она держит твое запястье, а в другой руке швейная игла. Твой друг, Т. Он макает иглу в чернила, а потом вонзает ее тебе в запястье, выводя первую букву своего имени.
Руки у Т теплые. Ты сидишь у него в фургоне. Он выводит татуировку, но ты спокойна. Никакой музыки. Только звук его голоса. Ты большой художник, говорит он тебе. Вокруг множество твоих рисунков. Они покрывают все стены. Пока Т работает, ты не отрываешь взгляда от его лица и решаешь, что тебе нравится в нем все. Правда, Т перебарщивает с дезодорантом. Вспомнив это, ты чихаешь.
Тут Т перебарщивает с чернилами, и идеальный хвостик т раздваивается. Он пытается убрать ненужное детскими салфетками. Но чернила уже попали под кожу. Т недоволен собой.
Брось, успокаиваешь его ты. Здорово. Отличная буква.
Что бы ни случилось, вздыхает Т, даже когда мы по-настоящему состаримся, ты будешь помнить, как я ее делал.
Ты открываешь глаза и опять видишь вчерашнюю медсестру, она стоит слишком близко к кровати, прижимая к груди зеленую хозяйственную сумку.
Проснулась, говорит она, поворачивая к тебе столик. Открывает три контейнера и сдирает с них пленку.
Вы купили мне еды? – смущенно спрашиваешь ты.
Нет, отвечает она. Приготовила нечто настоящее. Ты ведь не ешь. Это не упрек. Здешняя еда тебя убьет.
Ожидая ответа, она нервничает. Ты пытаешься вспомнить, как ее зовут.
Марджи, да?
Верно. Она широко улыбается. Не такая уж плохая память после всего, что случилось.
Медсестра сделала роллы в рисовой бумаге. Сквозь нее просвечивают листики базилика. В другом контейнере на подушке красного риса, сваренного в кокосовом молоке, веером, как расцветший цветок, уложены ломтики жаренного на гриле банана. И еще маленький контейнер с соусом.
Сладкий чили и лайм, говорит она. Но не очень остро.
Это все мне?
Да. Ешь. Пока у меня не начались неприятности.
Ты смотришь, как Марджи идет к выходу. Слово формируется у тебя во рту, но слишком поздно, она не услышит.
Спасибо, говоришь ты.
Ролл прохладный, недавно из холодильника, прилипает к пальцам. Кто эта женщина, медсестра Марджи? Она чего-то от тебя хочет? В животе у тебя странные ощущения, но ты понимаешь, что обязана есть, хотя бы ради того, чем она рисковала.
Ролл лопается и скрипит во рту. Мягкий, упругий. Ты чувствуешь вкус базилика и манго. Сочетание сладкого и пряного прочищает рот. Во время еды приходит аппетит. Ты пробуешь жареный банан. Маслянистый, теплый. Ты кладешь в рот сваренный на кокосовом молоке рис и хочешь, чтобы тебя навсегда оставили сомнения в человеческой доброте.
Скоро Марджи возвращается. Ты всматриваешься в бейджик, приколотый к карману. Медсестра Марджи Шапиро.
Марджи Шапиро, говоришь ты, было правда вкусно.
Она со счастливым видом укладывает контейнеры в зеленую сумку.
Наверно, проголодалась. Все съела.
Теперь, подкрепившись едой и воспоминаниями о Т, ты совсем проснулась.
Вы могли бы открыть ресторан, размышляешь ты.
Тогда мне пришлось бы общаться с посетителями. А я не умею.
Сегодня Марджи выглядит лучше. К ней, как сказала бы твоя бабушка, вернулся цвет лица. Ты на секунду вспоминаешь бабушку и ради нее надеешься, что ограбление заправки – неправда.
Как вы думаете, я могла бы принять ванну?
Сколько ты готова заплатить? – строго спрашивает Марджи, и ты догадываешься о том, что это шутка, только когда она подмигивает. Ванна у меня в списке. Давай-ка поскорее, пока меня не припахали.
Марджи отсоединяет канюлю, и ты спускаешь ноги с кровати. Пытаешься встать, но тебя шатает. Марджи предлагает тебе руку. Ты хочешь сама. Она опять пытается тебя поддержать.
Я справлюсь, огрызаешься ты и видишь ее обиженное лицо. Лучше бы не видела.
Ты медленно идешь к двери и вдруг чувствуешь на себе памперсы.
Неудобно. Ты пытаешься поправить халат. Задница торчит?
Все нормально, смеется Марджи. Я прикрыла.
Прямо за дверью охранник, откинувшись на спинку стула и вытянув ноги, говорит по телефону. Марджи сердито смотрит на него, и он убирает ноги, чтобы вы прошли.
Я ее помою, объясняет ему Марджи. Можете с нами спуститься, но, разумеется, в ванную я вас не пущу.
Охранник кивает, с кряхтеньем поднимаясь со стула.
По-моему, его выудили с пенсии, шепчет Марджи.
Ты смеешься, но это причиняет боль. Идти трудно, ты шаркаешь, плечо пульсирует – ходьба требует полной сосредоточенности. Прямо за тобой скрипят ботинки охранника. Ты прижимаешь руку к ребрам, так меньше болит. Слева замечаешь кухонный уголок. Дальше четыре палаты, потом лифт, несколько закрытых дверей и выход. В коридоре пахнет какой-то подливой.
Тебя поместили в геронтологическое крыло, сообщает Марджи.
Ну спасибо.
Отсюда лучший вид во всей больнице.
В ванной два унитаза, две душевые кабинки и одна с ванной. Боль раздирает живот, но в туалете ничего не происходит. Ты бросаешь памперс в большое ведро, постаравшись в него не заглянуть.
Все обезболивающие вызывают запор. Марджи будто предугадала твой вопрос. Она в кабинке, наливает воду в ванну. Я потом дам тебе слабительное.
Пока Марджи наполняет ванну, ты чистишь зубы. Выплевываешь синюю пену в раковину и смываешь ее. Смотришь на себя в зеркало. Интересно, кто-нибудь в четырнадцать лет и девять месяцев чувствовал себя таким старым?
Марджи выходит из кабинки розовая от пара.
Вы верите в реинкарнацию? – спрашиваешь ты.
О, да ты у нас по большим вопросам, причем с ходу. Если честно, я никогда толком об этом не думала.
А как вы считаете, если бы вы перевоплощались, лицо оставалось бы тем же самым?
Господи, надеюсь, что нет. Теперь Марджи смотрит на себя в зеркало и обеими руками приподнимает подбородок. Стало быть, ты веришь?
Точно не знаю.
А можно знать точно?
Ты пожимаешь плечами.
Если ты возвращаешься собакой или тараканом, разве это не связано с тем, каким ты был в последней жизни, с твоей кармой? Марджи проверяет воду.
Сколько, вы сказали, я уже здесь?
Тебя привезли в понедельник, сегодня среда.
Ты ничего не помнишь про вторник, кроме короткого разговора с Марджи.
Вы говорили, меня ввели в общий наркоз. А назначали еще что-нибудь? Чтобы я забыла?
Когда ты поступила, я дежурила. Тебе дали общий наркоз, чтобы обследовать рану. Скорее всего, легкая амнезия, обычная история. Не исключено, провал в памяти возник вследствие шока.
Так бывает?
Так может быть, для защиты от воспоминаний, с которыми не справляешься.
Марджи освобождает твою руку, потом помогает снять больничный халат и покрывает повязку на плече пищевой пленкой.
Скоро все вернется, я уверена. Но не все сразу.
А если я не хочу вспоминать?
Иногда, наверно, лучше забыть. Марджи толчком открывает дверь в кабинку. Полагаю, моя помощь тебе здесь не понадобится?
Не-а.
Ладно. Не плескайся. Плечо мочить нельзя.
Да, сестра Марджи. И ты закрываешь за собой дверь.
Пока тебя окутывает пар, ты крепко держишься за поручни. От тебя воняет. Бедной Марджи Шапиро пришлось стоять рядом. Ты заходишь в воду и расслабляешься. Закрыв глаза, прилаживаешься спиной к изгибу ванны.
Солнце скатывается с неба.
Чувство страха.
Утром Мида вытаскивает тебя из кровати. Нетерпение на ее лице напоминает тебе, какой сегодня день. Потому что во сне ты пыталась забыть.
Она тянет одеяло.
Не трогай меня! – кричишь ты, прижавшись спиной к стенке и зажав одеяло коленями. Если я не встану на пол, день не сможет начаться.
Не будь ребенком. Мида хватает тебя за щиколотки и тащит с кровати. Ты пытаешься ударить ее. Прямо смешно. Она идет к двери и вталкивает тяжелое корыто.
Что ты там делаешь?
Собираюсь тебя помыть. Перед свадьбой надо сделать из тебя приличную девочку.
Я не ребенок.
А мне кажется, все-таки ребенок. Мида встает над тобой, уперев руки в боки.
Ты срываешь с себя ночную рубашку и бросаешь ее в угол.
Что с тобой? – спрашивает Мида.
А ты как думаешь?
Это должно было случиться, Птаха. Скоро явятся гости, я не могу вывести тебя голой.
Ты залезаешь в корыто, прикрывая грудь руками. Стараясь в нем поместиться, прижимаешь колени к груди.
Может, я приму обет, говоришь ты. Стану монахиней. И не надо будет выходить замуж.
Зачерпывая воду и поливая тебе голову, Мида фыркает. Да монахини дохнут там от голода.
Неправда.
Птаха, всем известно, монахи кормят только тех, с кем хотят спать.
Ты пытаешься не слушать Миду. Она якобы знает о мире все. Но, согласившись выйти за Чоу, она вряд ли видела хоть что-то за пределами его участка.
Поле в окне теперь, после того как отец спьяну собирал урожай, похоже на беспорядочное лоскутное одеяло.
Мне совсем не хочется.
Понимаю, смягчается Мида. Все не так страшно, как кажется.
Откуда ты знаешь?
Я уже замужем за самым ужасным из них.
Мида обходит тебя, ее волосы стекают блестящей волной. Ресницы такие длинные, что можно ловить насекомых. Все в деревне считают ее красивой. Но разве ей это помогло?
Когда ты мылась последний раз? – спрашивает Мида, зачерпывая воду, принявшую цвет чая.
Не помню.
Как же противно. Она выливает тебе на голову еще воды и запускает в волосы гребень.
А-а! – кричишь ты. Ты можешь хоть сегодня быть со мной поласковее?
Мида наливает в ладонь жасминовое масло и втирает тебе в волосы. Накручивая пряди на пальцы и массируя голову, что-то мурлычет. От ее рук, голоса ураган в тебе на мгновение стихает. Она собирает волосы на затылке, скручивает, тянет их, и у тебя начинает покалывать в голове. Затем Мида начинает расчесывать волосы, приминая их к спине.
Вставай, говорит она, отступив, чтобы посмотреть. Знаешь, а ты можешь быть хорошенькой, если постараешься.
Но я не собираюсь быть хорошенькой.
Мида смеется. Небольшой совет, сестричка. Когда выйдешь замуж, придется потрудиться быть хорошенькой. И научиться время от времени проливать слезы. Но не слишком часто, если хочешь, чтобы муж тебя жалел.
Я не хочу, чтобы кто-нибудь меня жалел, тем более муж.
Захочешь, гарантирую.
Ты слышишь голоса прибывающих родственников и медленно одеваешься. Мида поторапливает. Когда ты готова, она дарит тебе свой свадебный кафтан. Конечно, полагается изъявить благодарность, но тебе не нужны никакие кафтаны.
Мида берет тебя за руку и ведет во двор, будто ты опять маленькая. И, усевшись на высокий стул, который мать поставила так, чтобы все родственницы, поедая пирог, могли на тебя пялиться, ты действительно чувствуешь себя маленькой. Мать подает чай, а Мида заплетает тебе косы, добавляя в них подаренные ленты и амулеты.
Идя по двору, отец и его друзья останавливаются поглазеть на тебя, так как теперь уже можно.
Тут он и говорит: Десять тысяч косичек хлопот, а мужчины смеются и, подначивая друг друга, уходят.
В углу двора отец выкладывает на стол кожаную подстилку и ракушки для очередной игры в чоупар. А ты-то думала, все кончилось, так и так играть больше не на что. Мужчины рассаживаются, женщины несут клецки и пиво, но принять участие в игре им никто не предлагает. Ты уже в детстве стояла у стола, смотрела, как отец поднимает над головой стаканчик с фишками, и всякий раз молилась, чтобы он выиграл.
Но он почти всегда проигрывал.
Солнце скатывается с неба, и гости подходят ближе. Отец и дядья поют песню о твоих волосах, начинаются речи. Тетя, которую ты в жизни не видела, преподносит тебе брикет чая, и мать нашептывает ответ: Я очень рада вашему подарку. Ты повторяешь ее слова и добавляешь: Хотя лучше бы вы подарили мне пиво. Гости смеются, полагая, что ты шутишь.
Ты терпеливо пережидаешь кривлянья других пьяных родственников. Они громко поют. Когда ты закрываешь уши руками, они решают, что ты все шутишь, и снова смеются. Глядя, как они обжираются, тебе хочется закрыть и глаза.
Улыбайся, говорит мать. По крайней мере притворись, будто тебе все нравится.
Во дворе горят факелы, на вертеле медленно ворочается коза. Лица гостей от ячменного вина раскраснелись, в углу слышны крики. Там собралась целая толпа. Ты не видишь отца, зато слышишь его голос, в отчаянии перекрикивающий остальные.
Мать ведет тебя к низкому мягкому сиденью и бьет в гонг. Все деревенские парни и холостяки тут же выстраиваются в ряд; каждый желающий получить тебя в жены делает предложение. Но все это пшик, ты ведь не имеешь права голоса. Некоторые их родители уже предлагают что-то твоей матери.
Юноши и вдовцы по очереди кладут тебе на колени подарки. Когда подходит парень с цыпленком, Мида дает ему подзатыльник.
Ты правда считаешь, мою сестру можно завоевать цыпленком?
Парень уходит, а ты всматриваешься в длинную нестройную вереницу людей. Теши нет, ни в собственном обличии, ни в каком другом.
Предложения очень плохие, сестра, говорит Мида. Мне надо выпить.
Мне тоже захвати! – кричишь ты ей вслед.
Когда Мида уходит, ты, не обращая внимания на молодых людей, опять ищешь Теши. Ты позволяешь себе представить, что он тебя простил, пробрался на праздник, в подходящий момент хлопнет по плечу и вы убежите, как и собирались.
Ты принимаешь подарки и кладешь их на столик позади себя. Некоторые обернуты и обвязаны веревкой, но ты и не думаешь их распаковывать.
Мида наконец возвращается – с пустыми руками и пепельно-серым лицом.
Где пиво? – спрашиваешь ты.
Она в каком-то оцепенении.
Что с тобой? – спрашиваешь ты. Это ведь меня продают.
Отец тебя проиграл.
Проиграл? Как он может меня проиграть?
Вон там, за столом. Но все еще хуже.
А что может быть хуже?
Он проиграл тебя Чоу.
Твоему Чоу?
Мида кивает. Все проиграл. Дом, тебя.
Что бы сейчас ни случилось, ты понимаешь: жизнь больше не будет прежней. Твое тело все решило за тебя. Оно уже сползает с сиденья.
Идем со мной, говоришь ты Миде.
Не выйдет, отвечает она. Я беременна. Но я прикрою тебя, как смогу.
Пробираясь сквозь толпу людей с покрасневшими лицами, изо всех сил стараясь не привлечь внимание матери или отца, а также не вернуться, чтобы спасти Миду, ты едва дышишь.
Выбравшись на дорогу, бежишь. Только теперь нет поля, которое могло бы дать защиту. Одна длинная серая дорога, освещенная полной луной.
Ты слишком быстро садишься, и вода выплескивается за борт ванны.
Ты там в порядке? – кричит Марджи.
Нормально. Просто экзистенциальный кризис.
Это может оказаться заразным. У меня тоже был.
Ты давишь рукой на грудь, пытаясь успокоиться.
Позови, когда я тебе понадоблюсь, говорит Марджи.
Ага.
Ты разрываешь зубами маленький квадратик мыла в мятом целлофане, заворачиваешь его в мочалку и трешь бедра, ноги. Вода сразу затуманивается как чай, куда налили молоко. Когда ты мылась последний раз? Голос у тебя в голове.
А если все-таки поверить, что ты уже жила в другой жизни, или других жизнях, и, складывая эту по кусочкам, вспоминаешь те?
Ты прижимаешься головой к стене. За ней гудят трубы. Ты водишь коленями из стороны в сторону. Тонкие волоски на ногах собирают крошечные пузырьки.
Ты делаешь три глубоких вдоха, потом еще три, но успокоиться не можешь. А если выяснится, что жизнь, которой ты живешь сейчас, все время повторяется?
Ты выходишь из ванны и заворачиваешься в полотенце. За дверью ждет Марджи. Она предлагает тебе помыть голову над раковиной. В зеркале ты видишь на волосах запекшуюся кровь и соглашаешься.
Потом кончиком полотенца протираешь запотевшее зеркало. Взгляд стал яснее. Марджи осторожно тянет спутанные волосы щеткой.
Этой краской я выбелила из них всю жизнь, правда? – говоришь ты.
Но ведь так модно?
В твоей памяти всплывает лицо Мии. Даже с обесцвеченными волосами ты совсем на нее не похожа.
Мне никто не звонил? Не приходил? – спрашиваешь ты.
Нет. Мы пытались связаться с твоей матерью, но она не подходит к телефону.
Ты вспоминаешь записку Мии на кухонном столе.
Она поехала на ретрит. Йога.
Правда? Куда именно?
Она не сказала.
А отец? У тебя есть его телефон?
Я не видела его ни разу в жизни.
Марджи какое-то время молчит, а потом спрашивает: Ты похожа на маму?
Нет. Она блондинка. Натуральная. Англосаксонский типаж. Бледная. Она утверждает, что у меня отцовская кожа.
Тебе известно его происхождение?
Если верить маме, он типа индиец. Из Индии.
Типа индиец?
Ну, Мия – так зовут мою маму, хотя я никогда не называю ее мамой, – рассказывала, это была мимолетная интрижка. Может, индиец, с которым она познакомилась в Пуне, а может, южноамериканец, с которым она познакомилась в Непале. Она много путешествовала в свое время.
Ты можешь сделать тест ДНК и послать одному из этих ребят. Если, конечно, не против, чтобы фирма имела твои персональные данные. Поэтому, если намерена и дальше вести преступный образ жизни, не стоит.
Я не собираюсь вести преступный образ жизни.
Рада слышать.
А ты бы сделала?
Тест? Уже сделала. Плюнула в трубочку и отправила. Через пару недель выяснила, что моя ДНК собрана со всех континентов, кроме Антарктиды. Марджи смеется, и из-под глаз исчезают тени.
Глядя на ее лицо в зеркале, ты представляешь, как нарисовала бы его. Высокий лоб, скулы, широкая улыбка.
Потом переводишь взгляд на свое отражение.
Как ты считаешь, я симпатичная? Вопрос буквально срывается у тебя с языка, и ты тут же жалеешь об этом. Прости. Не отвечай, пожалуйста.
Марджи кладет руку на твое здоровое плечо и смотрит на тебя в зеркало.
Я считаю, что ты девочка, которой следовало бы побольше заботиться о себе.
Ты опять смотришь на отражение Марджи, вспоминаешь ее вчерашнюю и говоришь:
Нам обеим, Марджи Шапиро.
Марджи молча ведет тебя обратно в палату, а охранник в скрипучих ботинках плетется сзади.
Потом она помогает тебе улечься на кровать и идет к занавескам.
Раздернуть или оставить?
Раздернуть.
Солнечный свет заполняет комнату. Ты потягиваешься с ощущением чистоты, а Марджи укрывает твои ноги простыней.
Вы можете принести мне часы? – просишь ты. – Хотелось бы понимать, который час.
Марджи внимательно смотрит на стены. Вообще-то, здесь должны быть часы. До конца смены разберусь.
Марджи идет к двери, но не выходит, а берет оставленную зеленую сумку и возвращается к кровати.
Еще еда? – спрашиваешь ты.
Из-под пустых контейнеров она достает что-то завернутое в целлофановый пакет.
Я нашла его в твоем рюкзаке. Думала, он поможет тебе вспомнить.
Марджи вынимает из пакета и вручает тебе альбом. Твой альбом. Ты узнаешь его.
Ты сгибаешь колени и, приладив альбом к бедрам, начинаешь листать. Везде рисунки пятерых девочек, карандашом и чернилами. Как правило, они стоят плечом к плечу в свете полной луны.
Я и правда умею рисовать, говоришь ты.
Да, умеешь. Я полистала, надеюсь, ты не против. Марджи наклоняется. Судя по всему, тебе нравится рисовать этих девочек. Хотя мне попался и один рисунок мальчика.
Марджи находит рисунок.
О, мой друг Т.
Вы вместе учитесь?
Нет, в школы ходим разные.
Ты переворачиваешь страницу и видишь очередной рисунок пятерых девочек.
Они тоже твои друзья? – спрашивает Марджи.
Ты смотришь в альбом. Что-то они должны для тебя значить, если ты столько раз их рисовала. Но голову заволок туман.
Я не знаю, кто это, говоришь ты и, захлопнув альбом, откидываешься на подушки. Простите, Марджи, кажется, мне нужно поспать.
Не буду мешать.
Оставшись одна, ты закрываешь глаза и ждешь, пока девочки наполнятся жизнью, выйдут из тумана или из той бесконечной дали, где живут воспоминания, и откроют тебе, кто они и откуда. Но перед глазами твои рисунки, просто рисунки. Карандаш и чернила на бумаге. Беззвучные, безмолвные.
Ты вспоминаешь слова Марджи. Просто отдыхай и жди.
Страх, охвативший тебя в ванной, прошел.
Ты мысленно сосредотачиваешься на одном рисунке. Серебристый и синий. Пять девочек стоят плечом к плечу в свете полной луны. Ты видишь, как они медленно поворачивают головы.
Поговорите со мной, просишь ты.
Но они молчат.
Пока молчат.