Надежда как явление рассматривалась еще в античные времена. В одной из поэм древнегреческого поэта Гесиода (VIII–VII вв. до н. э.) рассказывается, что Пандора, созданная богами для отмщения людям, получившим от Прометея огонь, не только выпускает из сосуда несчастья, ненависть, пороки и болезни, но и закупоривает сосуд, оставляя на его дне надежду, тем самым лишая человечество последней отрады.
В античные времена часть мыслителей отрицала значимость надежды, понимая ее как иллюзию, добровольный самообман, могущий привести человека в отчаяние. Судьба человека представлялась предопределенной, следовательно, не было места для надежды что-либо изменить в своей судьбе. Однако единства взглядов на значение надежды в то время не было. Из представления об иллюзорности надежды не всегда делался вывод о том, что она является злом; выступая в роли утешения, надежда, хотя и не способна отвести удары судьбы, но может избавить человека от страдания в ожидании неизбежного. Другие мыслители (стоики) утверждали, что обманчивая надежда ведет к отчаянию, в то время как главное для человека – сохранить мужество перед лицом любых ударов судьбы.
По Платону (1994), у хороших и правильно мыслящих людей надежды истинные и достижимые, у дурных и неразумных – ложные и несбыточные. Таким образом, для Платона надежда – это положительная ценность, справедливая награда за добродетельную жизнь. Аристотель, ученик Платона, считал, что надежда увеличивает уровень социального доверия.
Положительное значение надежды в Античности проявлялось и в том, что она символически изображалась на монетах, а в Древнем Риме существовало ее культовое почитание.
В христианстве надежда тоже трактуется как положительная ценность. Хотя допускается, что объектами надежды могут быть различные блага (в том числе материальные), в ней усматривается знак принадлежности человека не к земной жизни, а к вечности; ее основное содержание – упование на справедливый суд Христа и спасение (мессианская надежда). В таком качестве надежда рассматривается как одна из основополагающих добродетелей наряду с верой и милосердием.
Не покидай меня, надежда,
Когда над пропастью стою,
Дай руку мне свою, как прежде,
Чтоб удержаться на краю.
Не уходи из сердца, вера,
Когда ослабну я душой,
Когда день праздничный вдруг серым
И горьким станет предо мной.
А если вьюга ледяная
Мне душу бедную скует,
Спаси меня, любовь святая,
И растопи колючий лед.
Меня в беде не покидайте,
Когда от горя стынет кровь,
Звездой спасительной сияйте,
Надежда, вера и любовь!
В христианской традиции надежда выступает одним из семантических центров триединого комплекса универсальных человеческих ценностей: Вера – Надежда – Любовь. Согласно апостолу Павлу, надежда «для души есть как бы якорь безопасный и крепкий», «твердое утешение» (Евр., 6, соотв. 19 и 18). Христианская надежда, однако, подчас принимает пассивную форму, что видно из названия одного богословского трактата: «Указание пути к спасению: смирение, ненадеянность на себя и надежда на Бога» (Екатериновский П., 2001). Не случайно А. С. Пушкин заметил, что русский бог – это «авось». В то же время у нашего народа есть поговорка: «На бога надейся, а сам не плошай», заимствованная, впрочем, из Талмуда, и призывающая не полагаться на чудо (а для русского человека что «чудо», что «бог» – едино).
Надежда – хороший завтрак, но плохой ужин.
Понятие «надежда» занимает существенное место в моральной философии И. Канта. Для него вопрос «на что я смею надеяться?» – один из трех важнейших вопросов философии (два других – «что я могу знать?», «что я должен делать?»). Совершенное осуществление добродетели и достижение соразмерного с добродетелью счастья непостижимы разумом и могут быть предметом лишь надежды. Но надежда не может быть, по Канту, нравственным мотивом: в качестве принципа деяния она разрушительна для его моральной ценности.
В современных рассуждениях о надежде в разных философских контекстах переосмысливаются античные и христианские представления. Одни философы отождествляют надежду с иллюзией, рассматривают ее как предлог уйти от решения жизненных дилемм в мир грез (А. Камю) и противопоставляют ей безнадежность как отсутствие всякого обмана. Единственный путь для человека, осознавшего наконец свою принадлежность абсурду, состоит в жизни без надежды на понимание и на спасение, которая всегда тождественна иллюзии. Другие философы признают надежду необходимой и весьма эффективной движущей силой развития как в личностном, так и социальном, историческом и даже космическом аспектах (П. Рикер, Э. Блох, Э. Фромм), но подходят к пониманию этого с различных позиций. По мнению Рикера (1996), адекватное понимание надежды возможно лишь в теологии и философии, он связывает понятие надежды с понятиями воскресения и свободы. Познать воскресение Христа – значит приобщиться к надежде на воскресение из мертвых.
Э. Блох (1991) при создании философии надежды опирался на учение К. Маркса, которое само по себе считал актом надежды на том основании, что в отличие от предшествующей философии, ориентированной в прошлое и исходящей из реализованности идеала совершенства, марксизм ориентирует на достижение универсального совершенства в будущем.
Э. Фромм рассматривает положительную ценность надежды во внерелигиозном контексте, возражая против отождествления ее с иллюзией. Он особо подчеркивает укорененность надежды в настоящем. Объектом надежды, по его мнению, является состояние бытия. Надежда требует действовать и добиваться достижения целей. Увязывание надежды с настоящим делает ее более действенной еще и потому, что уберегает от другой формы отчуждения – игнорирующего реальность авантюризма.
Пассивное ожидание достижения бытийной полноты в далеком будущем Фромм считает одной из основных форм отчуждения надежды (поклонение «будущему», «потомкам», «прогрессу» и т. п.). Именно пассивное упование уводит человека от собственной активности и ответственности за свою жизнь.
Надежда – это попытка заглянуть в будущее, которое может оцениваться с позиций либо пессимизма, либо оптимизма. Но эти оценки могут относиться не только к будущему, но и к настоящему и прошлому, отражая общую позицию человека в восприятии мира и событий, происходящих в нем.
Один восточный властелин увидел страшный сон, будто у него выпали один за другим все зубы. В сильном волнении он призвал к себе толкователя снов. Тот выслушал его озабоченно и сказал: «Повелитель, я должен сообщить тебе печальную новость: ты потеряешь одного за другим всех своих близких». Эти слова вызвали гнев властелина. Он велел бросить в тюрьму несчастного и призвать другого толкователя, который, выслушав сон, сказал: «Я счастлив сообщить тебе радостную весть: ты переживешь всех своих родных». Властелин был обрадован и щедро наградил его за предсказание.
Эта восточная притча показывает, что одно и то же событие может оцениваться по-разному, его трактовка может иметь разные последствия. Античный философ-стоик Эпиктет говорил: «Людей больше беспокоят не события, а то, как они воспринимают их». От того, как мы воспринимаем и оцениваем мир, себя в нем и других людей, зависит наше поведение и его эффективность. Еще в Библии было написано, что все дни у печального ненастны, а у кого веселое сердце, у того всегда в душе пир.
Оптимизм и пессимизм – категории, которые могут принадлежать как индивидуальному, так и общественному мировоззрению; они могут отражаться как непосредственно чувственными, конкретными формами мироощущения, так и обобщенной идеологией – это универсально-оценочные категории. Поэтому оптимизм и пессимизм рассматривались в истории науки в трех аспектах: как восприятие и осмысление человеческой природы и общественного существования, рассмотрение развития человечества по оптимистическому или пессимистическому сценарию (мировоззренческий оптимизм—пессимизм), как оценка социально-экономического положения общества в данный момент, как общественное настроение (социальный оптимизм или пессимизм) и как индивидуально-психологическая особенность конкретного человека (индивидуальный оптимизм или пессимизм). Рассмотрение оптимизма—пессимизма в первом аспекте – удел философов, во втором аспекте – социологов, и в третьем аспекте – психологов.
Проблемы оптимизма и пессимизма касались многие древние мыслители и философские школы (стоицизм, эпикурейство и т. д.). Учение стоиков, и в частности Сенеки (IV в. до н. э.), многие считали пессимистичным, потому что акцент делался на самоконтроле и самоограничениях. Эпикурейство, напротив, считалось учением оптимистов, поскольку его сторонники утверждали, что одной из основных целей человека является стремление к получению максимального удовольствия от жизни.
Как отмечают Д. А. Циринг и К. Ю. Эвнина (2013), в древнегреческой мифологии и выросшей из нее античной философии бытие физического и социального космоса описывается пессимистично, как бесцельное и вечно возвращающееся к исходной точке.
В противоположность этому развивается исторический оптимизм иудаизма и особенно христианства: иудейский оптимизм опирается на постулат целесообразного движения, возможного только для личностной воли, будь то воля человека или божественная воля.
Главное настроение христианства – уверенность в торжестве идеала, динамический оптимизм по формуле «все идет к лучшему». Очевидно, отсюда и народная поговорка: «Что ни делается, все к лучшему».
Оптимизм, характерный для эпохи Возрождения, основывается на идеализированном понимании человеческой природы, гарантирующей совершенство общества.
Оптимизм был в целом присущ и эпохе Просвещения, и в эту эпоху осмысление понятий «оптимизм» и «пессимизм» становится более персонифицированным, переходя из идеологических тенденций в систему индивидуального мировосприятия.
Несмотря на то что оптимистическое и пессимистическое мировоззрение рассматривалось философами с древних времен, термин «оптимизм» возник относительно недавно, как и связанный с ним термин «пессимизм». В начале XVII в. Лейбниц ввел этот термин для обозначения определенного способа мышления («Memoires de Trevoux», 1710). От Лейбница традиция оптимизма перешла к Г. Лессингу, Д. Дидро, раннему И. Канту и другим просветителям. Такой оптимизм был осмеян Вольтером в повести «Кандид, или Оптимизм», вышедшей в свет в 1759 г.
Реакцией на исторический оптимизм просветителей были натуралистические концепции пессимизма. П. Мопертюи строил свой пессимизм на положении, согласно которому сумма неудовольствия превышает сумму благ. При этом удовольствие и неудовольствие понимались как психические состояния.[1] Эту тенденцию продолжал в XIX столетии А. Шопенгауэр, а за ним Э. Гартман. Для этого типа пессимизма характерно недиалектическое противопоставление страдания и счастья.
Кстати, термин «пессимизм» был введен в философию независимо друг от друга Шопенгауэром и Калэриджем.
В их исходном значении термины «оптимизм» и «пессимизм» не были симметричны. Для Лейбница оптимизм выступал прежде всего в своем рациональном содержании, отражающем убеждение в том, что добро побеждает зло. Он утверждал, что мы живем в лучшем из всех возможных миров, поскольку в нем больше добра, чем зла.
В то же время в реальности, начиная от Гесиода и до наших дней, проявляется исторический пессимизм: каждая эпоха считала себя наихудшей. Очевидно, что люди субъективно особо чувствительны к бедствиям своего времени, и этот вид пессимизма – естественная и практически неизбежная иллюзия. Теоретически мы от нее освобождаемся тогда, когда узнаем факт ее повторения в разные эпохи, в самых разных исторических условиях.
Двадцатый век с его мировыми войнами и революциями дал богатую пищу для пессимистических настроений. Философия экзистенциализма подчеркивает, что ощущения страха, тревоги, отчаяния, покинутости стали основными умонастроениями эпохи.
Пессимизму посвятил свои работы русский философ В. Соловьев. Понять причины пессимистического мировоззрения и его обусловленность межличностными проблемами, состоянием здоровья и другими факторами среды попытался И. И. Мечников в двух книгах: «Этюды и природе человека» и «Этюды оптимизма».
При попытке обосновать оптимистическую теорию человеческой природы невольно возникает вопрос: почему же столько выдающихся умов останавливалось на чисто пессимистическом мировоззрении?
Пессимизм – очень давнего происхождения, хотя проповедовался он и распространился главным образом в современную нам эпоху.
Всем известен пессимистический возглас Екклезиаста за десять веков до нашей эры: «Все суета сует и всяческая суета!» Предполагаемый автор этого изречения Соломон провозглашает, что он «возненавидел жизнь, потому что противны стали ему дела, которые делаются под солнцем, ибо все суета и томление духа» (Екклезиаст, II, 17).
Будда возвел пессимизм в степень учения. По его мнению, жизнь есть сплошное страдание. «Рождение – страдание, старость – страдание, смерть – страдание, связь без любви – страдание, разлука с любимым – страдание, неудовлетворенное желание – страдание; кратко сказать: всякая усиленная привязанность ко всему земному – страдание» (цитата Ольденберга. Будда, фр. пер., Париж, 1894, с. 214).
Этот пессимизм Будды послужил источником большинства современных пессимистических теорий.
Будучи восточного происхождения, пессимизм очень сильно распространился в Индии, даже помимо буддизма.
В «Бхартрихари», стансах начала христианской эры, так изливается печаль о человеческом существовании: «Жизнь человека ограничивается ста годами; ночь занимает половину этих лет; половина остальной половины поглощена детством и старостью; то, что остается, проходит среди болезней, разлук и сопровождающих их горестей, службы посторонним и тому подобных занятий. Где же найти счастье в жизни, сходной с пузырями, вызванными движением волн?» «Здоровье человека разрушается заботами и всякими болезнями. Ниспослано ли богатство, – вслед за ним, как в открытую дверь, следует и несчастье. Одно за другим захватывает смерть все живущее, и оно не в силах противиться своей участи. Что же прочно во всем сотворенном всесильным Брамою?» (Regnaud. Браминский пессимизм. Annales du Musee Guimet, 1880, v. 1, p. 110, 111).
С азиатского востока пессимистические теории распространились в Египет и в Европу.
Уже за три века до рождества Христова возникла философия Гегезия. Он проповедовал, что надежда большею частью влечет за собой разочарование и что наслаждение вскоре вызывает пресыщение и отвращение. По его мнению, сумма страданий превышает сумму наслаждений, так что счастье недостижимо и в действительности никогда не существует. Совершенно напрасно, следовательно, искать удовольствия и счастья, которые неосуществимы. Скорее следует вырабатывать в себе равнодушие, подавляя чувствительность и желания.
В конце концов, жизнь и смерть стоят друг друга, так что часто предпочтительно покончить с жизнью самоубийством.
Гегезия прозвали Пейзитанатом, что значит советник смерти. К нему стекались многочисленные последователи; учение его быстро распространялось, и убежденные ученики лишали себя жизни. Царь Птоломей встревожился, боясь, как бы это отвращение к жизни не стало заразительным. Он закрыл школу Гегезия, а самого его изгнал.
Пессимистическая нота звучит иногда у различных греческих и латинских философов и поэтов. Сенека находит, что «в общем человеческая жизнь жалка». «Толпой сыплются новые беды, раньше чем ты успел отдать дань прежним».
Но особенно распространился пессимизм в новейшие времена.
Помимо философских теорий прошлого века (каковы учения Шопенгауэра, Гартмана и Майнлендера, о которых было достаточно сказано в «Этюдах о природе человека»), пессимистическое мировоззрение главным образом было развито поэтами. Уже Вольтер пессимистически жаловался: «Каково течение и какова цель жизни? Пустяки и затем ничто. О, Юпитер, нас создав, ты злобно пошутил». Мы знаем, как выражал Байрон свои жалобы на жизнь человеческую. Вскоре после смерти знаменитого английского поэта раздались полные отчаяния вопли известного итальянского лирика Джакомо Леопарди. Вот слова, с которыми он обращается к собственному сердцу: «Успокойся навек, довольно трепетало ты, ничто не стоит этого трепета, и земля недостойна твоих вздохов. Жизнь – не что иное, как горечь и скука. Мир – один прах. Успокойся навек. Покинь надежду навсегда. Нашему роду суждена одна смерть. Презирай навсегда и самого себя, и природу, и постыдную скрытую силу, повелевающую всеобщее разрушение и бесконечную изменчивость всего» (Леопарди. Стихи и сочинения нравственного содержания, фр. пер., 1880, с. 49).
Леопарди делает читателей свидетелями своих нравственных тревог и мучений. Он поверяет им свои намерения. В стихах, посвященных Карлу Пеполи, он говорит: «Я изучу слепую правду, я изучу слепую судьбу всего смертного и вечного: зачем было создано человечество и обречено на горе и страдания; к какой конечной цели направляют его судьба и природа; кому приятно или кому нужно наше великое страдание; какой порядок, какие законы управляют этим таинственным миром, восхваляемым мудрецами и которым я могу только любоваться» (там же, с. 15).
Возникла целая плеяда поэтов, воспевающих мировую скорбь, Weltschmerz немецких авторов; среди последних особенно выделялись Гейне и Николай Ленау.
Русская поэзия развилась отчасти под влиянием Байрона. Ее лучшие представители, Пушкин и Лермонтов, часто задавались вопросом о цели человеческой жизни, и ответ их был глубоко безнадежным. Пушкин следующим образом формулирует свое пессимистическое мировоззрение: «Дар напрасный, дар случайный. Жизнь, зачем ты мне дана? И зачем судьбою тайной Ты на казнь обречена? Кто меня враждебной властью Из ничтожества воззвал? Сердце мне наполнил страстью, Ум сомненьем взволновал? Цели нет передо мною… Пусто сердце, празден ум, И томит меня тоскою Однозвучный жизни шум…»
Если, с одной стороны, пессимистические поэты и философы отражали мнения и чувства своих современников, то, с другой стороны, сами они имели несомненное влияние на читателей. Таким образом, укоренилось пессимистическое мировоззрение, сквозь которое на жизнь смотрели как на ряд страданий, не уравновешенных никакими благами.
Очень вероятно, что идеи эти имели известное влияние на современное распространение самоубийств. Хотя внутренние мотивы большинства последних нам еще мало известны, тем не менее несомненно, что общее мировоззрение должно играть здесь значительную роль. Статистика ставит большую часть самоубийств на счет «ипохондрии, меланхолии, пресыщения жизнью и сумасшествия». Так, данные датской статистики (как известно, в Дании самоубийства очень распространены) показывают, что в период времени от 1886 по 1895 г. из 1000 произвольных смертей 224, то есть 1/4, зависели от вышеупомянутых причин. Соответствующая цифра еще выше для женщин, так как она составляет почти половину случаев (403 на 1000). У мужчин из причин самоубийства на втором месте стоит алкоголизм.
Очень вероятно, что в обеих категориях самоубийства основа – пессимистическая.
Если устранить настоящих умалишенных, то среди меланхоликов, ипохондриков и разочарованных жизнью должно оставаться значительное число лиц, умственное состояние которых не было патологическим в узком смысле слова, но которые лишили себя жизни вследствие пессимистического мировоззрения. Среди алкоголиков многие злоупотребляют спиртными напитками вследствие убеждения, что жизнь не стоит того, чтобы беречь ее.
Прогрессивное увеличение числа самоубийств в настоящее время указывает, в свою очередь, на влияние пессимистических теорий.
Дело дошло даже до учреждения обществ «любителей самоубийства». Рассказывают, что в подобном обществе, основанном в Париже в начале прошлого века, некоторые клали в урну записки со своими именами, с тем чтобы тот, имя которого будет вытянуто по жребию, лишил себя жизни в присутствии своих сочленов. По уставу общества, в него допускали только людей уважаемых, испытавших несправедливость людскую, неблагодарность друга, измену жены или любовницы; сверх же всего, кандидат должен был уже годами испытывать душевную пустоту и неудовлетворенность от всего в мире (см.: 1) Westergaard. S. c., edit. 2, 1901, p. 649; 2) Dieudonne. Archiv fur Kulturgeschichte, 1903, b. 1, s. 357).
Итак, бесповоротное решение на самоубийство должно было быть основано на пессимистическом мировоззрении.
Между тем как в Западной Европе за последнее время замечается постепенное уменьшение числа самоубийств, в России оно заметно увеличивается. Нужно думать, что это явление временное, связанное отчасти с резким изменением государственного строя. К сожалению, оно еще недостаточно изучено. <…>
Приведенные факты вызывают вопрос: имеем ли мы возможность уловить механизм, приводящий людей к убеждению, что жизнь – зло, от которого следует искать избавления?
Почему так распространено мнение, будто человек несчастнее животных, а образованные и умные люди несчастнее невежд и глупцов?
Как видно из вышеприведенного устава общества любителей самоубийства, отвращение к жизни происходит главным образом вследствие несправедливости и измен. Шекспир говорит устами Гамлета, что если бы возможно было пресечь жизнь, то никто не согласился бы продолжать жить: «Кто снес бы бич и посмеянье века, Бессилье прав, тиранов притесненье».
По мнению Байрона, кроме видимых бед, как болезни, смерть и рабство, существует еще гораздо худшее зло: «Зло невидимое и неизлечимое, проникающее в душу и вечно снова ее раздирающее».
Во многих из своих произведений Байрон настаивает на почти постоянном ощущении пресыщения жизнью. Всякое удовольствие тотчас перерождается у него в более сильное чувство отвращения.
Гейне смотрит на жизнь как на бедствие, потому что «сквозь твердые, каменные поверхности видит жилище людей и сердца людей» и узнает «как в тех, так и в других ложь, лицемерие и нищету» (как эта, так и две предшествующие цитаты приведены из сочинения Джемса Селли «Пессимизм», фр. пер., Париж, 1882, с. 11, 23, 24).
Как я пытался показать это в «Этюдах о природе человека», в пессимистическом мировоззрении существенную роль играет сознание краткости жизни.
Все проповедники пессимизма постоянно возвращаются к этой теме. Леопарди в несколько приемов развивает ее в своих стихотворениях. Он говорит в «Воспоминаниях»: «Таинственная болезнь грозила мне смертельной опасностью, и я оплакивал свою чудную молодость, цвет бедных дней моих, так быстро опадающий. Часто в поздние часы, сидя на кровати, свидетельнице моих страданий, при свете лампы – горестной поэме я жаловался втихомолку на свою мимолетную жизнь и, томясь, пел себе похоронную песнь».
Леопарди так размышляет под впечатлением барельефа на древней гробнице, изображающего прощание умершей молодой девушки с семьею: «Мать, заставляющая с самого дня рождения дрожать и плакать семью живущих. Природа, чудовище, недостойное воспевания, зарождающее и вскармливающее для того, чтобы убить: если преждевременная смерть – несчастье, то почему обрекаешь ты на него невинные головы? Если же она – добро, то почему так тяжела разлука с жизнью и для умирающего, и для остающихся? Почему нет горя более неутешного?» «Смерть – единственное освобождение от наших бед; она – неизбежная цель, незыблемый закон, который ты установила для человека. Увы! Отчего после тяжелого пути не сделать нам прибытия радостным? Зачем окутывать черною вуалью и окружать такими грустными тенями эту неизбежную цель, которую мы имеем всю жизнь перед душой, – цель, которая одна утешала нас в страданиях? Зачем придавать пристани вид более ужасный, чем имела пучина?»
Три главные жалобы – на жизненную неправду, на болезни и на смерть – часто сливаются в одну. Становятся на антропоморфическую точку зрения, «судьбу» представляют себе в виде злобного существа, несправедливо посылающего людям всякие бедствия.
К пессимистическому мировоззрению приходят путем сложной психологической работы, в которой есть и чувства, и размышления. Вот почему так трудно удовлетворительно анализировать ее и почему в прежние времена ограничивались общим и очень туманным определением механизма, приводящего к пессимизму.
В современной философии проблематика оптимизма нашла отражение в работах философов-экзистенциалистов, среди которых прежде всего следует отметить вклад М. Хайдеггера. В работе «Бытие и время» им впервые поставлен вопрос фундаментальной онтологии о потенциальных возможностях человека – о силе вероятности прожить жизнь определенным образом. Хайдеггер полагал, что на наше бытие особенно влияют две из этих потенциальных возможностей: 1) ожидание, что произойдут хорошие события, случится что-то хорошее (оптимизм); 2) ожидание, что произойдет что-то плохое (пессимизм).
Не веря в оптимистические пророчества, общественная мысль Запада рассматривает историческое будущее своего общества скорее в драматическом свете, чем в картинах благополучного утопизма.
Подавляющее число философов отмечают, что XX в. дал в целом бесчисленное количество подтверждений для самых мрачных прогнозов. Этот век был временем ужасных катастроф, подготовившим возможность термоядерной войны – самой страшной и конечной. История нашего времени проявила себя враждебной человеку и его ценностям. Невероятный прогресс в науке и материальном производстве не компенсировал и не остановил разрушение духовных и нравственных начал культуры. Поэтому на всем протяжении этого столетия наибольший успех и влияние имеют именно книги, излагавшие проблему будущего в апокалипсическом свете. Кратковременные увлечения футурологией, оптимизм постиндустриальной идеологии на фоне общего неверия оказались поверхностными и несущественными. Как показывает недавно опубликованная в ФРГ антология из 32 наименований книг, вышедших на протяжении последних 70 лет и вызвавших скандальный интерес, под характерным названием «Книги, которые возбудили столетие», большинство из них прямо проповедуют исторический скепсис и пессимизм или просто неверие в смысл исторического бытия человека. Среди них – известная книга О. Шпенглера «Закат западного мира», «Дух утопии» Э. Блоха (1918), «История как сообщение смысла бессмысленному» Т. Лессинга (1919), «Восстание масс» Х. Ортеги-и-Гассета (1930), «Духовная ситуация эпохи» К. Ясперса (1932), «Диалектика Просвещения» М. Хоркхаймера и Т. Адорно (1947), «Душа в техническую эпоху» А. Гелена и проч. Список, разумеется, неполный, но и он свидетельствует, что из горизонта общественного сознания выпали слащавые и обольстительные трактаты, повествующие о потребительском животно-счастливом будущем, но остались те, что стали моральным укором породившему их обществу или приговором нашей цивилизации (книги А. Розенберга, Г. Маркузе и др.).
Отечественные социологи обратились к рассмотрению оптимизма еще в 20–30-х гг. прошлого столетия. В дальнейшем исследования философов и социологов были посвящены в основном социальному оптимизму и пессимизму, начиная с работы Г. Х. Шахназарова (1979) и заканчивая докторской диссертацией Ш. Х. Боташевой (2002). К сожалению, в советское время эти исследования страдали односторонностью, так как советские люди должны были иметь оптимистическую надежду на построение коммунизма. Отсюда, изучая оптимизм, ученые оставляли за бортом проблему пессимизма.[2]
Исследования оптимизма в СССР проводились не столько в рамках психологии, сколько в социологии. Чаще всего в различных эмпирических исследованиях советские социологи вынуждены были искать индивидуальные проявления и подтверждения социального оптимизма граждан СССР. Другой полюс шкалы в социологических исследованиях того времени замалчивался в публикациях и отчетах либо вынужденно игнорировался уже на этапе формирования программы исследования. В качестве индикатора оптимизма обычно использовались различные показатели, связанные не с отношением к будущему и видением перспектив, а с удовлетворенностью нынешней ситуацией (удовлетворенность работой, семьей, досугом, решениями руководства и т. д., вплоть до удовлетворенности образом жизни и «ощущения счастья»).
Пессимизм общества усиливается в период затяжных войн, социальных катаклизмов и экономических кризисов. Оптимизм же возрастает при стабилизации социальной обстановки и с ростом качества жизни людей. Это отчетливо проявилось в последние десятилетия в России в связи с хроническим экономическим кризисом и социальными катаклизмами. Например, в 1994–1996 гг. от 51 до 64 % россиян отвечали, что никакого улучшения в их жизни не произойдет (только 13–23 % опрошенных надеялись на улучшение жизни). После дефолта 1998 г. россияне стали еще пессимистичнее (62–70 %). Некоторое улучшение жизни в начале «нулевых» годов привело к снижению числа людей, не верящих в улучшение жизни (от 43 до 53 % опрошенных).[3]
Люди становятся пессимистами, если у них формируется убеждение в том, что от их активных действий ничего не зависит, что неприятные события в обществе происходят как бы сами по себе и изменить их течение невозможно. Например, в современной России, по данным социологов, 90 % взрослого населения считает, что не может влиять на решения, принимаемые властью (С. Г. Кара-Мурза, 2011). Отсюда отказ от голосования при выборе органов управления на всех уровнях, общественная пассивность и т. п.
Психологических исследований оптимизма и пессимизма до второй половины XX столетия практически не было. Исключением является, пожалуй, лишь изданная в конце XIX в. монография английского психолога Дж. Селли (1893), посвященная исследованию пессимизма, которая, впрочем, выполнена скорее не в психологическом, а философском ключе, да публикации Э. М. Каро (1883) и Н. Я. Грота (1884).
Отечественные психологи стали уделять внимание проблеме индивидуального оптимизма и пессимизма лишь несколько десятков лет спустя.
К 1960–1970 гг. в психологии были накоплены различные эмпирические данные, показывающие, что для большинства людей характерна позитивная тенденциозность, проявляющаяся в языке, памяти, мышлении. Например, люди используют больше позитивных слов, чем негативных, как при письме, так и в устной речи. При свободных воспоминаниях люди чаще вспоминают положительные события, чем отрицательные. Большинство людей оценивает себя позитивно, причем, как правило, существенно более позитивно, чем других. Эти факты убедительно свидетельствовали в пользу того, что оптимизм действительно выступает как неотъемлемая часть человеческой природы.
Эту идею наиболее ярко выразил антрополог Л. Тайгер в книге «Оптимизм: биология надежды» (Tiger, 1995). Он связывал проблему оптимизма с биологией и эволюцией вида homo sapiens и полагал, что оптимизм – это одна из наших наиболее адаптивных характеристик, приобретенных в ходе естественного отбора. Поскольку оптимизм предполагает размышление о будущем, он возникает тогда, когда люди начинают предвидеть.
Однако, когда люди начинают предвосхищать будущее, они могут представить себе ужасные события, в том числе и собственную смерть. В человеке должно было возникнуть нечто, что позволило бы противостоять страху перед такими событиями, который парализует волю человека, и этим нечто, по мнению Л. Тайгера, является оптимизм. Оптимизм в этом контексте выступает как врожденная, наследуемая характеристика, присущая всем людям в той или иной мере. Следующий вопрос, который естественно возникает в этой связи: какова природа оптимизма и пессимизма с точки зрения проблемы индивидуальных различий?
«Рассматривая оптимизм и пессимизм как индивидуально-психологические особенности в исторической перспективе, К. Петерсон отмечает, что на современные представления об этих явлениях оказали значительное влияние многие подходы и теории, среди которых наиболее важная роль принадлежит теории поля К. Левина и теории личностных конструктов Дж. Келли. Эти теории создали основу для современного понимания того, как ожидания – оптимистические или пессимистические – направляют человеческое поведение. Теория локуса контроля Дж. Роттера также способствовала развитию исследований личности в терминах атрибуций и ожиданий» (О. А. Сычев, 2008, с. 7–8).
С 2000 г. все большее внимание к надежде и оптимизму проявляют представители позитивной психологии (Carr, 2009; Scruton, 2010; Seligman, 2011).
Психологическое изучение индивидуального оптимизма и пессимизма сегодня актуально, поскольку они являются важными психологическими конструктами, тесно связанными с мотивацией достижения и настойчивостью, стрессом и совладающим поведением, депрессией, надеждой и многими другими психологическими явлениями. Исследование оптимизма и пессимизма с психологических позиций необходимо для решения целого ряда практических проблем: при профилактике депрессии и дистресса, при развитии мотивации достижения и настойчивости, осуществлении профориентации и профотбора, повышении школьной успеваемости и др. Исследованиями психологов-когнитивистов было доказано, что стили объяснения причин поступков – как положительных, так и отрицательных – являются неотъемлемой частью процесса мотивации и оказывают огромное влияние на результаты человеческой деятельности.