В этом словаре все определения – неправильные. Они настолько неправильные, что даже автору иногда становилось не по себе в минуту, когда рождалось очередное нелогичное определение. Но ведь и наука далеко не так безупречна в своих самых серьезных формах, как это может показаться доверчивому читателю энциклопедий, словарей и прочих высокоученых изданий. Чрезмерно серьезное их восприятие, по мне, не на пользу ни специалистам, ни любознательным дилетантам.
Круг наших знаний ограничен, а просторы невежества – безграничны. Особенно это заметно в науках о человеке и обществе, где не так просто отличить истинное знание от мифа, факт от выдумки, правило от исключения. И может быть, научные понятия, утратив свой чрезмерно строгий облик, окажутся ближе к нашим психологическим и социальным реалиям, которые подчас трудно воспринимать и объяснять всерьез.
С психологии начинаются все те проблемы, которые впоследствии мы называем социальными, нравственными, экономическими, политическими. Заканчивается же все историей, извлекающей уроки из всего, что нам удается сотворить с природой и обществом. А между психологией и историей – другие смешные науки, особенно смешные в современной постсоветской действительности, благодатная атмосфера которой наполнила новым смыслом многие традиционные термины. Кто бы мог подумать, что «крыша» и «пирамида» станут ключевыми понятиями экономической науки, «беспредел» – политической, а «утечка мозгов» – наиболее употребимым термином в тех случаях, когда речь заходит о естествознании.
Осознавая бесконечное многообразие современной научной терминологии, автор не претендует ни на полноту, ни на универсальность своих не слишком толковых словарей. А если приведенные в этих словарях альтернативные определения покажутся читателям не столь занимательными, как породившая их действительность, автору остается передать эстафету тому, кто найдет этой действительности более содержательное истолкование.
Автор выражает признательность Татьяне Толстовой, благодаря работе которой над текстами словарей они во многих случаях утратили легкомысленность (а иногда и бессмысленность) и приобрели множество дополнительных выразительных нюансов, без которых сейчас ему трудно представить эту книгу.