Прежде чем обсуждать влияние современных интернет-технологий на социополитическую ситуацию в России, в том числе на массовое сознание и поведение больших групповых образований, необходимо сказать несколько слов о возникновении информационно-сетевого общества в России и его влиянии на все социальные, экономические и политико-идеологические процессы. Воспользуемся рядом базовых работ западных исследователей, посвященных развитию Интернета (см., напр.: Castells, 2004, 2009; Ling, 2008; и др.).
Коммуникационные информационные сети (виртуальные сети) – это контакты людей, которые созданы и рассредоточены во времени и пространстве (Monge, Contractor, 2003). Эти потоки сетевой информации, циркулирующие через каналы связи между индивидуальными пользователями, являются базовыми психологическими каналами в сети. Сетевая коммуникация в Интернете определяется возможностями предлагаемой провайдером программы, которая задает цели и правила функционирования. Информационные сети могут конкурировать или сотрудничать между собой. Сотрудничество основано на развитии взаимовыгодных связей между сетями. Конкуренция заключается в способностях одних сетей «преодолевать» функционирование других.
Социальные сети Интернета включают новых пользователей и новые контакты в процессе социальной организации при относительной независимости от властных силовых центров. Виртуальные сети, основанные на современных электронных технологиях, превратились в наиболее эффективную форму организации социальных связей, благодаря главным особенностям сетевых коммуникаций: гибкой мобильности и живучести и гибкости сетевых структур: они позволяют перестраиваться в соответствии с изменениями внешних параметров среды и с сохранением своих целей при изменении своих компонентов.
Все эти технологии и их возможности используются людьми (глобальными субъектами, государствами, различными социальными группами и индивидуальными пользователями этих сетей) для реализации конкретных целей: политико-идеологических, экономических и культурных, включая межличностные потребности (Чугунов, 2000; Овчинников, 2002).
Коллективные массовые действия социальных движений в сетевых структурах Интернета имеют целью внедрить новые «инструкции» и «новые коды» поведения в сетевые программы (Castells, 2004, р. 34).
В работе М. Кастельса «Власть коммуникации» (Castells, 2009) рассматривается общая проблематика власти как феномена в сетевой компьютерной цивилизации в начале XXI в. Приводятся выводы и обозначаются тенденции развития мировой цивилизации на перспективу, в том числе и в сетевом компьютерном сообществе. В работе содержатся обширные статистические данные состояния общественного сознания и психологических установок народов более 60 стран мира.
Сфера властных взаимоотношений в современном мире изменилась в двух аспектах. Во-первых, основное внутреннее противоречие транснациональной глобализации состоит в нивелировании культурных особенностей, с одной стороны, и в сохранении национальной и культурной самобытности государств как субъектов исторического процесса – с другой. Во-вторых, властные структуры уже организованы и функционируют в сетевых структурах Интернета, несмотря на продолжающееся доминирование авторитарных структур управления.
В этой связи возникает вопрос: как властные полномочия реализуются в сетевых структурах, какие факторы включены в базовые структуры общества и во властные взаимоотношения?
Способности участников виртуальных сетей (и государств, и оппозиции в широком смысле) разрабатывать, обосновывать и транслировать властные установки генерируют основные цели сетевых программ, которые формируются в различных вариантах и культурных контекстах. Кастельс является сторонником создания глобальной культуры, которая объединит национальные культуры отдельных государств, не подавляя их (Castells, 2009, р. 51–53)[1]. Другими словами, по мнению современных специалистов, есть потребность создавать глобальную культуру, которая внесет свой специфический вклад в «культурные идентичности» государств. Например, сторонники глобализации по западному сценарию С. Лаш и К. Лури (Lash, Lury, 2007) утверждают: для того, чтобы глобализация мира осуществилась и стала доминирующей, необходимо оценить различия отдельных культур и включить их специфические культурные особенности в глобальную культуру. Однако возникает вопрос – как именно?
Аналитический обзор проблематики, связанной с развитием интернет-технологий в России, представлен в работе Е. Вартановой «Русское сетевое общество» (Vartanova, 2004). Она отмечает, что концепт «информационное общество» в применении к российским обстоятельствам помогает лучше понять существующую ситуацию.
Основной конфликт, возникший на рубеже тысячелетий, был вызван противоречиями политики центральной российской власти и необходимостью выживания страны, удовлетворения базовых интересов народа. Он был связан с размерами страны, с экономическими противоречиями, с мультикультурной спецификой и с тенденциями децентрализации.
Идея использования высокого потенциала Интернета в воздействии на массовое сознание и поведение больших социальных групп была поддержана российскими интеллектуалами – учеными, журналистами, общественными деятелями. Однако их упования на прогресс в России в связи с развитием Интернета были связаны с признанием ведущей роли в этом Запада – США, государств Европы и ряда государств Азии. В то же время была надежда, что пользователям России Интернет принесет ряд выгод и в политическом, и в социальном плане (в социальной коммуникации и в сфере межличностных контактов). Идея «взаимности», прямой коммуникации между государственными структурами и гражданами вызвала наивные политические представления и ожидания среди российской интеллигенции (Овчинников, 2002; Виртуальные надежды., 2002). До сих пор остро стоит проблема защиты в СМК и Интернете национальной культурной идентичности народа России.
Одна из причин, почему российские граждане отнеслись к Интернету с таким энтузиазмом, объясняется просто: возможности личных коммуникаций и общения без идеологических ограничений. Студенты, школьники и активные профессионалы являются основными пользователями новой информационной среды. Частный бизнес, особенно банки и сервисные компании, представляют активную силу продвижения информационных технологий. Интернет в России взял на себя роль важного политического коммуникатора. Для политической российской элиты (особенно оппозиционной) возникли новые возможности манипуляции общественным сознанием и поведением людей. Однако политическая информация, распространяемая по сетям Интернета, остается, как утверждает Е. Вартанова, под жестким контролем государственных структур России.
Динамику протестных движений за социальную справедливость в виртуально-сетевых структурах Интернета можно рассматривать в аналитическом плане с трех позиций (Juris, 2004, р. 342): технологий, способствующих активности протестных движений, организационных форм активности социальных движений и политической модели взаимодействия между активистами этих движений.
Проследим логику становления глобальных движений за социальную справедливость. Они возникли в виртуальных сетях как альтернативный политический проект, основанный на выражении различных форм борьбы (локальных и глобальных) против разрушительных тенденций корпоративной глобализации.
Во-первых, эти движения действительно глобальны. Осуществляя координацию и коммуникацию через транснациональные сети, их активисты смогли принять участие в различных сферах международной политики государств и в кампаниях протеста в различных регионах мира: например, кампании против североамериканского договора о свободной торговле (NAFTA), против многостороннего договора об инвестировании (MAI), межнациональный форум за гуманизм против неолиберализма, движение за глобальное сопротивление в Каталонии и т. д. (см.: Juris, 2004, р. 341–345).
Во-вторых, эти движения являются информационными. Используются различные протестные тактики: массовые представления уличного кукольного театра, уличные карнавалы, силовые сопротивления действиям полиции и т. д. Насилие как силовая форма коммуникаций является еще одной формой символической коммуникации. Примеры таких тактик распространяются глобальными сетями: воспроизводятся, трансформируются и поддерживаются традиционными СМК на различных уровнях.
В-третьих, глобальные протестные движения организуются вокруг гибких децентрализованных сетей, отражающих доминирующую логику информационной среды. Практически они составляют различные сетевые формы, включая иерархические «повторяющиеся» модели и более децентрализованные конфигурации (многоканальные) на локальных уровнях.
Интернет предоставляет социальным движениям не просто технологическую структуру, – его сетевая структура подкрепляет организационную логику политической активности. Децентрализованные гибкие сети составляют доминирующие организационные формы движений за глобальную справедливость.
Теоретики «Нового социального движения» (NSM) давно утверждают, что, в отличие от централизованных вертикально интегрированных движений рабочего класса, движения феминисток, экономические и студенческие движения организованы вокруг гибких дисперсных сетей (Cohen, 1985; Cohen et al., 2000; Collins, 2001; Gerlach, 2001; McAdam, 2003; Hine, 1970). В целом социальные движения – это комплексные культурные явления социальной активности, выражающиеся во внутренней дифференциации, спорах и противоречиях различных сетевых движений.
Культурные противоречия движений, выражающие идеологию (антиглобализм или антикапитализм), стратегии (организация саммитов или локальные движения), тактики (насилие или ненасилие), как и организационные формы принятия решений (структурные решения или неструктурные, согласие или голосование), – это и есть культурная политика сетевых структур протестных движений. Их противоречивая логика зачастую приводит «к борьбе на поражение», к разладу в рамках общего обозначения «социальные движения за глобальную справедливость» (Juris, 2004).
Интенсивное развитие виртуальных сетей – это не просто конкретная организационная цель. Это также важная культурная цель сама по себе. Самовоспроизводящиеся, развивающиеся и автономно управляемые сети становятся в определенном смысле культурным явлением и идеалом.
Данный идеал обеспечивает не просто эффективную модель политической организации протестных движений, но выступает также как модель реорганизации общества в целом. Доминирующую тенденцию, лежащую в основе многих социальных движений, можно охарактеризовать как анархическую или «либертанскую» (например, PGA – Network Organizational[2]).
Классические анархистские принципы, такие как автономия, самоуправление, федеративное устройство, прямое действие, прямая демократия, являются наиболее важными ценностями радикальных движений за социальную справедливость. Их сторонники, используя новые сетевые технологии и практики коммуникации, координации и самоорганизации, создают новые организационные формы на основе сетевых структур, которые представляются в качестве символов возникающего политического и культурного идеала.
Вместе с тем социальные движения за глобальную справедливость являются исключительно противоречивым социально-политическим феноменом. Так, сторонники марксистских и социально-демократических взглядов ратуют за возврат к национальному государству как центру контроля над глобальной экономикой. Другие движения поддерживают интернациональную форму глобализации снизу (Breche et al., 2000). В этом случае транснациональные движения представляют возникающее глобальное гражданское общество. Активисты движений либеральных сетей Интернета рассматривают социальные движения как политическую альтернативу государству. Многие активисты экологических движений и воинствующие сторонники антикапитализма делают акцент на локальных проблемах. Другие разделяют взгляд на успех децентрализованных интернет-сетей как глобально координированных, автономно самоорганизующихся движений (Juris, 2004, p. 356).
Объединяет различных представителей социальных движений одно – стремление помогать людям устанавливать демократический контроль над своей повседневной жизнью (Melucci, 1989). Социальные движения, переходя от сопротивления и противодействия к альтернативным политическим проектам, вращаются вокруг двух форм участвующей демократии: одна связана с политическим представительством во властных структурах, другая – с гибкой координацией и прямым участием в децентрализованных сетевых формированиях. Политические партии, профсоюзы и формальные организации гражданского общества действуют на основе представительской логики, а социальные движения функционируют как лоббистские группы, используя стихийное массовое давление на институциональные структуры, которые, в конечном счете, вырабатывают и обеспечивают выполнение политических предложений. В этом отношении Дж. Джурис, видный исследователь глобальных социальных движений, высказал императивное пожелание: «Движения, партии и профсоюзы должны действовать вместе, каждая сторона должна участвовать, занимая свою нишу и выполняя различные, но взаимодополняющие роли» (Juris, 2004, р. 356).
Некоторые сетевые движения формулируют более радикальную цель – преодоление и рынка, и государства. Прямые демократические формы деятельности оппозиции были исторически связаны с локальными (национальными) контекстами, новые сетевые технологии и практики способствуют появлению инновационных экспериментов с массовой демократией, координируемой на локальном, региональном и глобальном уровнях. В этом смысле следует согласиться с мнением Джуриса: «низовые сетевые структуры и движения можно рассматривать как “демократические лаборатории”, продуцирующие политические нормы и формы, наиболее приемлемые для информационной эры» (ibid., р. 357).
Анализ виртуально-сетевых практик организационных форм протестных движений, самоорганизации виртуальных сетей и социальных движений как «раскрутки» политического тренда помогают понять психологическую динамику их функционирования.
В первую очередь необходимы исследования психологии восприятия виртуального пространства и психологических последствий нахождения человека в этом пространстве. В России такие исследования пока фактически отсутствуют, в отличие от международной практики. Оправданно проводить их социальным психологам совместно с психофизиологами и со специалистами других общественных дисциплин (по аналогии с исследованиями проблем наркомании: Соснин, 2013).
Кроме того, необходимы масштабные исследования мотивации пользователей Интернета, социопсихологической таксономии их групповых образований. Данные этих исследований будут давать ориентиры психологического управления массовыми групповыми процессами в стране и полезны в практическом плане.
Естественно, необходимы и мониторинговые исследования отношения населения к различным сферам социальной жизни общества в связи с новыми реалиями. Эти исследования пересекаются с исследованиями социологов. Подобные макропсихологические исследования способствуют более глубокому пониманию мотивации массового поведения, в том числе протестного поведения больших социальных групп.
Прикладные социально-психологические исследования – пока не разработанная область психологической науки, которая требует участия психологов и представителей правоохранительных структур. Это прежде всего разработка системы социально-психологического сопровождения, воздействия и влияния на социальное поведение больших социальных групп (социальный контроль, психологическая поддержка, обратная связь, противодействие и т. д.). Особенно важно наметить проблематику психологии взаимодействия правоохранительных структур с массовыми выступлениями населения.
Во-первых, необходим анализ массового поведения в экстремальных ситуациях с риском для жизни, его объяснение и понимание с позиции новых подходов, изучение эффектов повышения групповой солидарности и трансформации групповой идентичности в условиях угрозы жизни. Показано, что коллективное поведение в экстремальных ситуациях в большей степени характеризуется социальностью (взаимопомощью, сохранением порядка, уважением к детям, старикам и женщинам), а не индивидуальной инстинктивной конкуренцией (в соответствии с классическими теориями). Эти параметры массового поведения необходимо и практически разрабатывать, и использовать в прикладном плане.
Во-вторых, нужен анализ деятельности правоохранительных структур государства с позиции новых подходов в выполнении своих профессиональных функций по обеспечению общественного порядка.
Академические социальные психологи проанализировали и обобщили научно-исследовательскую информацию по проблематике взаимодействия правоохранительных структур государства с социальными движениями, вопросы о необходимости работы со стихийными массовыми выступлениям населения и управления массовыми процессами в новых условиях. Проведение прикладных исследований в этой сфере главным образом берут на себя академические психологи (В. А. Соснин, А. П. Назаретян и др.), которые не могут предоставить технологии практического решения этих задач (оперативных, тактических или технических), поэтому многое будет зависеть от деятельности аналитических структур правоохранительных органов и их реагирования.
В целом исследования с позиции теории социальной идентичности имеют большие перспективы для разработки прикладных аспектов воздействия на массовое поведение.
Растущая скорость изменений в сфере технологий делает актуальной проблему их осмысления современным человеком, повышает востребованность осознанного, рефлексивного отношения общества к технологиям и их регулированию. Технофобия как негативное отношение к передовым технологиям может рассматриваться в качестве естественной реакции общества на «шок будущего»: темпы технологического прогресса опережают формирование способности членов общества осмысливать изменения и вырабатывать социальные соглашения по поводу использования новых технических возможностей.
Возникнув в конце XVII в. в ответ на промышленную революцию, технофобия проявляется и в последующие века, вызываемая объективными факторами: в XIX в. – сокращением рабочих мест в связи с механизацией; в XX–XXI вв. – автоматизацией труда, использованием оружия массового уничтожения (газовые атаки Первой мировой войны, уничтожение Хиросимы и Нагасаки атомными бомбами США во Второй мировой войне), ростом масштабов техногенных катастроф, экологическими последствиями применения химических и биологических технологий. С появлением Интернета к этим факторам добавились угрозы, связанные с кибер-преступностью, а также с расширяющимися возможностями слежения за человеческим поведением и контроля над ним с помощью цифровых технологий (Россия…, 2007; Солдатова, Нестик, 2013).
По оценкам исследователей, около половины людей в современном мире подвержены тем или иным формам технофобии (Brosnan, 1998). У коллективных страхов по поводу технологий есть объективные причины. Между появлением новой технологии и обнаружением ее негативных последствий нередко проходит много времени. Примером этого может служить асбест, который до выявления его вредоносности на протяжении десятилетий принято было считать абсолютно безопасным, инертным и рентабельным материалом (Гребенщикова, 2011). Трудности прогнозирования последствий новых технологий усугубляются отсутствием социально-гуманитарной экспертизы научных открытий, а также отсутствием в научном сообществе единой позиции по поводу социальных последствий технологий (Гаранина, 2012).
В массовом сознании образ «опасной технологии» был закреплен и получил широкое распространение благодаря кинематографу: вспомним такие киноэпопеи, как «Терминатор», «Матрица», «Обитель зла», «Крикуны», противостояние естественного и искусственного в блокбастерах «Я – робот» и «Аватар». Техно-оптимизму науки противостоит техно-пессимизм научной фантастики, находящий свое выражение в книгах и комиксах, фильмах, компьютерных играх и т. п. (Dinello, 2005). Неудивительно, что негативное отношение к новым технологиям может быть устойчивым, даже несмотря на позитивное их освещение в СМИ (Metag, Marcinkowski, 2014).
Исследования свидетельствуют о существовании кросс-культурных различий в уровне технофобии. На заре распространения Интернета в США тревогу перед компьютерами испытывали 34 % студентов, тогда как в Японии и Индии соответственно 58 % и 82 % (Weil, Rosen, 1995). Такие различия могут быть связаны не только с уровнем технологического и экономического развития страны, но и с ее культурой (Zakour, 2007). В частности, долгосрочная ориентация снижает воспринимаемую трудность овладения технологией, тогда как избегание неопределенности (Журавлев, Нестик, 2010б) повышает ее; индивидуализм ослабляет влияние значимых других на отношение к технологии, а маскулинность культуры увеличивает ожидаемую пользу от использования технологии (Osiceanu, 2015).
Согласно наиболее часто цитируемому определению, технофобия – это, во-первых, внутреннее сопротивление, возникающее у людей, когда они думают или говорят о новой технологии; во-вторых, страх или тревога, связанная с использованием технологии; в-третьих, враждебные или агрессивные установки в отношении новой технологии (Brosnan, 1998). Данный феномен имеет когнитивные, эмоциональные и поведенческие компоненты. Он складывается из: 1) негативно окрашенных представлений о новой технологии в целом и о ее воздействии на общество; 2) тревоги в связи с текущим или предвосхищаемым взаимодействием с ней; 3) самопорицания во время пользования технологией. Исследования С. Торпа и М. Броснана выявили у клинических технофобов симптомы, сходные с переживаниями арахнофобов при контакте с пауками (Smith, 2016).
Технофобия более характерна для женщин, чем для мужчин (Войскунский, 2004; Гранина, 2012; Gilbert, Lee Kelley, Barton, 2009). Возможно, это связано с гендерными различиями в подходах к освоению новых технологий.
Как показывают исследования ВЦИОМ и Pew Research Center, готовность к использованию новых технологий прямо связана с уровнем образования и доходов (Нанотехнологии., 2008; Smith, 2016). Технофобия связана с рядом личностных характеристик, таких как уровень тревожности, когнитивный стиль и – в наибольшей степени – самоэффективность (Kennedy, Funk, 2016). Интерес к новым технологиям связан с рядом личностных характеристик по шкалам «Большой пятерки». Он более характерен для респондентов с высоким уровнем открытости к новому и интроверсией и менее – для людей с высокой сознательностью (ibid.).
Исследования технофобии у пользователей Интернета показывают, что она негативно связана с количеством часов непрерывного использования, однако не обнаруживает никакой связи с общей частотой пользования Интернетом (Joiner, Gavin, Brosnan, 2012). Иными словами, особенностью технофобии является негативное отношение к технологии при невозможности устранить контакт с ней.
Отношение к новым технологиям включает в себя когнитивные составляющие (представления о возможностях и ограничениях технологии, процессе ее создания и применения), эмоционально-оценочные (степень значимости технологии для личности или группы, а также выраженность и знак оценки ее использования), поведенческие составляющие (готовность личности и группы к их использованию в тех или иных ситуациях).
В своем исследовании феномена технофобии М. Броснан связывает готовность пользоваться технологией с оценкой ее полезности для решения конкретной задачи. Воспринимаемая полезность, в свою очередь, определяется предшествующим опытом, оценкой трудоемкости освоения технологии, а также уровнем тревоги, который зависит от испытываемого чувства удовольствия при использовании технологии, а также от самоэффективности (Brosnan, 1998).
Подобно отношениям между людьми, отношение к новым технологиям можно рассматривать как более или менее доверительное. Под доверием технике А. Б. Купрейченко понимает специфическое психологическое отношение человека, выражающее его представления, эмоциональные реакции и готовность к выполнению профессиональных задач с помощью техники (Купрейченко, 2014). Как показывают исследования А. А. Обознова и А. Ю. Акимовой, доверие технике может различаться по оценке ее надежности, т. е. стабильности и исправности работы, а также по оценке личностью собственной способности управлять ею (Обознов, 2016). По-видимому, технофобию можно охарактеризовать как более или менее выраженное недоверие к технике. Однако с учетом того, что технофобы не могут полностью исключить пользование технологией, следует предположить, что отношение к технологии как к социально опасной может сочетаться с высокой оценкой собственной способности к ее использованию.
Новые технологии включены в систему психологических отношений личности (Позняков, 2013), в систему социальных представлений о будущем (Емельянова, 2013, 2016а; Нестик, 2014а). Социально-психологический контекст технофобии становится очевидным, как только мы перестаем рассматривать пользователей новой технологии как пассивных реципиентов технического прогресса и признаем в них активных участников формирования технологии. Именно такое понимание отношения к технологии и глобальным технологическим рискам предлагают конструкционистская и интеракционистская парадигмы, получившие широкое признание в культурной антропологии: это концепция социального конструирования технологии В. Байджкера и Т. Пинча (Pinch, Bijker, 1987), модель «одомашнивания» технологии Р. Сильверстоуна, а также акторно-сетевая теория Б. Латура (Silverstone, 2006).
Согласно концепции социального конструирования технологии, новая технология обладает интерпретативной гибкостью: затронутые ею социальные группы взаимодействуют друг с другом, наделяя новый продукт или услугу различными смыслами, изменяя представления о том, какими должны быть дизайн, функциональность и правила использования инновационного продукта. Межгрупповое взаимодействие может носить форму конфликта или подчинения интересов одной социальной группы интересам другой (например, при переходе к массовому производству производители ламп приняли стандарты, навязанные производителями электроэнергии).
Другой пример «переговоров» приводят Т. Пинч и В. Байджкер в связи с распространением велосипеда. Постепенно на место «мужской» модели с большим передним колесом пришла более привычная для нас форма велосипеда, разработанная для женщин и подростков (Pinch, Bijker, 1987).
В создании новых технологий и научного знания на глобальном уровне активно участвуют непрофессиональные группы. Часть из них оказываются затронутыми технологиями и успешно мобилизуют социальное партнерство, привлекая к своей проблеме внимание спонсоров, СМИ, ученых и чиновников. Например, это нередко удается ассоциациям пациентов, страдающих от одной и той же болезни. Вместе с тем существуют группы отверженных или «сирот», интересы которых не учтены в сложившейся социально-экономической системе, и они пытаются защищать эти свои интересы, создавая альтернативные инновационные сообщества. Типичный пример – глобальные и национальные сообщества интернет-хакеров (Callon, Rabeharisoa, 2008). Конструирование представлений о новых технологиях на групповом уровне наиболее интенсивно происходит в пользовательских сообществах при обмене опытом.
Обмен техническими знаниями в пользовательских сообществах имеет свою специфику, хорошо подмеченную Н. В. Богатырь как «кризисное прочтение технологии» (Богатырь, 2012). Совместный поиск решения в конкретной проблемной ситуации здесь часто сосредоточен на определении контекста произошедшего, угадывании малозначимых на первый взгляд деталей, когда устройство рассматривается как уникальная комбинация характеристик пользователя, особенностей технологии и условий эксплуатации. Переговоры между релевантными социальными группами приводят к стабилизации отношения к технологии и к формированию «технологического фрейма», т. е. устойчивой воспроизводимой системы социальных представлений о конкретной технологии и ее месте в обществе (Богатырь, 2012; Klein, Kleinman, 2002).
В концепции Р. Сильверстоуна аналогичный процесс описывается как «одомашнивание» технологий, аналогичное тому, как 10 тысяч лет назад человек приручал домашних животных. Доместикация понимается как совместное творчество (Нестик, Журавлев, 2011, 2016), в ходе которого пользователи публично конструируют технологию, создают культуру ее потребления (Silverstone, 2006). В рамках доместикации технологии в домохозяйстве или организации осуществляется целый ряд процессов (Heidenreich, Wittkowski, Handrich, Falk, 2015): ее присвоение (переговоры по поводу возможного использования и приобретения), инкорпорация (нахождение конкретного места для технологии в доме), объективация (включение в рутинные процедуры, домашние ритуалы, т. е. во временную структуру жизнедеятельности), а также конвертация (разработка способов использования технологии для подчеркивания своей социальной идентичности, т. е. то, как мы говорим об этой технологии и показываем ее другим). В масштабах всего общества одомашниваемая технология проходит путь от удовольствия для избранных к повседневной необходимости (Pantzar, 1997).
Исследователи выделяют несколько стадий принятия новых технологий обществом. Технологии сначала выступают в качестве «игрушек»; затем они становятся «зеркалом» для самого общества, когда собственно техническая сторона продукта делается привычной, отходит на второй план, и внимание пользователей сосредоточивается на его полезных свойствах, переходит с формы на передаваемое содержание; наконец, на третьем этапе своего развития технология начинает использоваться как форма искусства. Именно так, по мнению П. Левинсона, менялось отношение к средствам звуко- и видеозаписи (Levinson, 1985).
Как видим, положительное или отрицательное отношение к технологии может быть парциальным, т. е. касаться отдельных ее сторон, или генерализованным, оно может быть связано с той или иной стадией ее «одомашнивания» в семье или на работе.
Технофобия может возникнуть на разных стадиях развития самой технологии, каждая из которых олицетворяется разными социальными группами пользователей. При этом отношение к технологии опосредовано отношениями с другими людьми, социальной идентификацией и социальным сравнением.
Технофобия и технофилия являются разными способами социального конструирования и одомашнивания технологий, предполагающими разное видение места технологии в своей жизни и обществе. Это подтверждается исследованием цифровой компетентности, которое было выполнено в 2013 г. при поддержке компании Google среди родителей российских подростков (N = 1209) совместно с Аналитическим центром Юрия Левады по специально разработанной методике Фонда Развития «Интернет» (Солдатова, Нестик, Рассказова, Зотова, 2013). Данные проведенного эмпирического исследования позволяют сделать вывод о том, что технофобия и технофилия проявляются не столько в интенсивности пользования Интернетом, сколько в разных профилях интернет-активности и разных моделях цифровой компетентности. Пользовательский опыт и навыки технофобов связаны в основном с поиском информации, тогда как ядром модели цифровой компетентности у технофилов является использование Интернета как средства общения. Иными словами, для технофобов технология не связана с другими людьми, она как бы «заслоняет собой» социальный мир. Это существенно снижает возможности технофобов по конструированию и «одомашниванию» новых технологий. Они «выключены» из жизни пользовательских сообществ, реже берут на себя активные социальные роли в интернет-пространстве, в качестве пользователей они исключены из совместного творчества (Нестик, Журавлев, 2011), из процессов обмена опытом и обсуждения места новой технологии в обществе. Это проявляется и в их отношениях с собственными детьми: по сравнению с технофилами, технофобы значительно реже обсуждают опыт пользования сетью с ребенком, реже интересуются успехами и проблемами детей при овладении интернет-технологиями (Нестик, Солдатова, 2016; Солдатова, Нестик, 2016).
Межличностные и межгрупповые взаимодействия, в ходе которых «одомашниваются» новые технологии, определяются не только личностными и групповыми особенностями, но и характеристиками самой технологии. В частности, психологическая специфика новых технологий тесно связана со степенью их включенности в процессы групповой идентификации и социального сравнения. Пока сфера применения технологии не создает угрозы для групповой идентичности и не влияет на соблюдение этических ценностей, отношение к ней является нейтральным или даже позитивным. К таким технологиям можно отнести нанотехнологии, новые способы получения и хранения энергии, автоматизацию производства и транспорта, а также, по-видимому, некоторые когнитивные технологии. Недавно проведенное исследование показывает, что примерно 50 % опрошенных американцев в будущем согласились бы сесть в машину, управляемую искусственным интеллектом. Однако есть технологии, которые респонденты меньше всего готовы принять: использование генной инженерии, применение роботов для ухода за пожилыми родителями, свободу полетов для частных дронов, использование людьми имплантированных в мозг электронных устройств, потребление в пищу продуктов, выращенных в лаборатории (Smith, 2016). Ярким примером зависимости отношения к технологии от ее влияния на поведение, регулируемое групповыми ценностями, стали очки расширенной реальности Google Glass. Как только стало очевидным, что обладатели этих очков получают возможность записывать и транслировать действия окружающих, нарушая границы между «частным» и «публичным», первоначальная популярность этого гаджета тут же сменилась общественным осуждением.
Значимость психологических особенностей технологии хорошо видна по различному отношению к нанотехнологиям и биотехнологиям в массовом сознании. Угрозы и преимущества от использования обоих типов технологий являются вполне сопоставимыми. Между тем, нанотехнологии принимаются более позитивно, тогда как отношение к биотехнологиям остается крайне настороженным.
Одна из особенностей нанотехнологии состоит в том, что она «устраняет» первичные природные качества материалов, обладающие социально закрепленным значением: при необходимости один и тот же материал может изменить цвет, форму и функциональные свойства (Аршинов, 2010). Иными словами, вещи, созданные с применением нанотехнологий, становятся «текучими», их свойства в данный момент определяются вкусами, интересами конкретных людей. Возрастает субъективность, воспринимаемая и осознаваемая спроектированность окружающего личность мира. Нанотехнологии могут радикально изменить мир, однако последствия их применения остаются незримыми, им трудно найти соответствия в жизненном опыте. При этом нанотехнологии не включены в процессы групповой идентификации и межгруппового сравнения, не меняют поведение людей в сферах деятельности, регулируемых этическими ценностями и нормами. Это объясняет, почему 41 % опрошенных россиян плохо понимают, что такое нанотехнологии, но около 50 % ожидают положительных последствий от их применения (Зарубина, 2015).
Совсем иначе обстоят дела с биотехнологиями. Темпы роста рынка биотехнологий составляют 20–30 % в год. Около 60 % рынка составляют биофармацевтические препараты и биомедицина, 28 % – биоматериалы промышленного назначения и только 12 % – агропищевая продукция (Куксон, 2016). Несмотря на то, что пищевые продукты являются незначительной частью глобального рынка биотехнологий, коллективные страхи связаны именно с пищей (повышенная токсичность и аллергические реакции на трансгенные белки, особенно у детей до 4 лет; риск возникновения рака и мутагенных последствий длительного употребления в пищу ГМО и т. д.). Действительно, темпы развития индустрии генномодифицированных продуктов кажутся ошеломляющими. С 1996 по 2013 г. мировые площади посевов генномодифицированных культур возросли более чем в 100 раз. Наиболее активно ГМО используются в США, где более 90 % посевных площадей заняты трансгенными сортами растений (Разумовский, 2015). Более половины всех генномодифицированных зерновых (54 %) выращивается в Южной Америке, Азии и Африке (Куксон, 2015). Проведенные за последние 10 лет эмпирические исследования не выявили вреда для организма человека от употребления в пищу ГМО. Опасность ГМО связана не столько с пищевыми, сколько с экологическими и агротехническими рисками (сокращение биологического разнообразия, изменение состава почв, ухудшение качества сельхозугодий и т. д.). Подавляющее большинство россиян считает, что генномодифицированные продукты могут представлять опасность для здоровья. Согласно исследованию ВЦИОМ, проведенному в мае 2014 г., 54 % россиян не стали бы покупать содержащие ГМО продукты. Согласно опросу ВЦИОМ, проведенному в октябре 2014 г., 82 % респондентов считают, что ГМО вредят здоровью и подлежат запрету. При этом лишь 55 % знают, как расшифровывается аббревиатура ГМО (Иваненко, 2011; Кругликова, 2016; Максименко, Пичугина, Шмигирилова, Панкратова, 2016). Риски, связанные с биотехнологиями, имеют ряд психологических особенностей, делающих их релевантными для межгруппового взаимодействия и подстегивающих формирование коллективных страхов.
Чем объясняется такое внимание общественного сознания к ГМО-технологиям? Во-первых, чрезвычайно важной психологической особенностью биотехнологий является их участие в подтверждении групповой идентичности. На протяжении тысячелетий технологии производства, приготовления и потребления пищи регулировались не столько экономическими соображениями, сколько национальными традициями. Не случайно появление генномодифицированных продуктов и различных искусственных пищевых добавок в России оказалось сопряжено с формированием иерархии продуктов, дифференциации пищи на «свою» и «чужую». Например, продукты без сои не только стоят дороже, их производители еще и делают ставку на традиционность бренда, аутентичный вкус и запах (Кравченко, 2014). В массовом сознании «свои» продукты ассоциируются с традиционными биотехнологиями, «чужие», напротив, воспринимаются как продукты зарубежного производства с неестественными вкусовыми качествами, сделанные с применением вредных технологий. Кроме того, в ходе социального расслоения по уровню доходов и качеству жизни потребление экологически чистых продуктов становится маркером принадлежности к благополучным слоям общества.
Во-вторых, контакт с «искусственными» продуктами неизбежен, но регулируется не государственными или научными стандартами, а исключительно самим индивидом. Поколения россиян, выросшие в советское время, привыкли к тому, что государство контролирует качество сельскохозяйственных продуктов и формирует единые стандарты в области питания. Вместе с распространением неолиберальной биополитики и стандартов превентивной медицины ответственность за болезни переносится с государства на самого человека. Положительные или отрицательные последствия потребления продуктов, полученных с применением медицинских и биологических технологий, зависят не от заботы государства, а от личного выбора каждого (Зарубина, 2015).
В-третьих, биотехнологии напрямую затрагивают базовые ценности общества: вопросы жизни и смерти, определения границ между человеческим и нечеловеческим, нормальным и ненормальным. В общественном сознании телесное связано с нравственным. С одной стороны, в биотехнологиях видят возможность продления жизни, а с другой – угрозу невиданных ранее болезней и вырождения.
Отдельного внимания заслуживает проблема отношения личности и группы к социальным и психологическим технологиям (Журавлев, Нестик, 2011). Кем-то психологические технологии могут рассматриваться как своего рода панацея от жизненных трудностей или гарантия карьерного успеха, а кто-то относится к ним с крайним недоверием, как и к технологиям в целом (Dinello, 2015; Kass, 1993). Задача построения психологической типологии отношения личности и группы к социальным технологиям (в частности, собственно психологическим) остается до сих пор нерешенной.
Специфика психологических технологий состоит в том, что их применение представляет собой межсубъектное взаимодействие даже в тех случаях, когда одна сторона рассматривает другую лишь в качестве объекта. Большинство психологических технологий представляет собой преимущественно личностное и высококонтекстное знание, а их применение является социальным взаимодействием и в ряде случаев даже сотворчеством. Кроме того, психологические технологии, как и любое социальное знание, являются частью групповой идеологии: они создаются и используются конкретными людьми, идентифицирующими себя с конкретными социальными группами. Большой интерес представляют групповые цели авторов и «пользователей психологических технологий, а также культурно-исторический контекст появления таких технологий. Например, для понимания возможностей и ограничений технологий психологического воздействия в массовых коммуникациях (Психологическое воздействие., 2014) важно учитывать, что они первоначально разрабатывались для проведения политических кампаний и военных психологических операций, служили инструментом во взаимодействии «победитель – побежденный». С позиции социальной психологии чрезвычайно важной задачей является прояснение роли, которую играют в создании и использовании психологических технологий внутригрупповые и межгрупповые процессы. Речь идет о социальной категоризации и социальном сравнении, о выраженности групповой идентичности и зрелости самосознания группы, о групповых ценностях и нормах, регулирующих использование той или иной психологической технологии.
Нами было показано, что технофобия и технофилия являются социально-психологическими феноменами, возникновение которых невозможно объяснить одними только личностными характеристиками пользователей. Технофобия имеет когнитивные, эмоциональные и поведенческие компоненты. Наряду с индивидуальными факторами (самоэффективность, открытость новому опыту, уровень тревожности, пользовательский опыт, эмоциональное состояние и др.), на формирование технофобии оказывают влияние межличностные (общение с коллегами, друзьями и родственниками по поводу технологии), групповые и межгрупповые (столкновение интересов различных релевантных групп в связи с появлением новых технологий, групповые стереотипы, т. е. представления о типичных пользователях данной технологии, ее разработчиках и т. д.), а также социетальные (массовая культура и СМИ, уровень технологического и экономического развития страны, кросс-культурные особенности) факторы.
В заключение хотелось бы наметить несколько направлений, в которых изучение феномена технофобии представляется нам наиболее перспективным. Во-первых, это исследование отношения личности и группы к новым цифровым технологиям, пока еще только проникающим на российский рынок или находящимся в разработке: SD-принтеры, расширенная реальность и технологии телеприсутствия, последствия использования Big Data для контроля над пользователями, формирование Интернета вещей, в перспективе – возникновение нейронета. Понимание того, как конструируются представления об этих новых технологиях, не только имеет практическую ценность для инновационных компаний, но и позволяет найти способы преодоления технофобии в масштабах крупных социальных групп и всего общества, открывает путь к формированию рефлексивной и ответственной позиции «цифрового» гражданина перед лицом технологических рисков.
Во-вторых, развитие семантического Интернета, искусственного интеллекта и проникновение экспертных систем в повседневную жизнь ставят еще один вопрос о том, как формируется отношение к технологии в ситуации, когда сама технология выступает активным «субъектом» отношений. С развитием умных сред и Интернета вещей идея «технического субъекта» перестает быть метафорой. Представьте себе увиденную вами картину в музее, которая начинает присылать вам письма, или холодильник, который следит за калориями в вашей пище и не открывается, потому что, как ему сообщил ваш смартфон, вы не сделали сегодня достаточного числа шагов. Развитие цифровых технологий ставит вопрос не только о доверии человека к машине, но и о более широкой гамме психологических состояний, которые ранее считались характерными только для межличностных отношений.
В-третьих, малоизученной остается роль групповых и межгрупповых факторов в возникновении и трансляции технофобии. Неясны механизмы трансляции отношения к технологии от старожилов к новичкам внутри малых групп: трудовых и образовательных коллективов, внутри семьи и дружеских компаний. По-прежнему мало известно о том, как на отношение к технологиям влияет множественная групповая идентичность пользователей, их представления о других пользователях, разработчиках, инвесторах и других заинтересованных сторонах новой технологии. Большой интерес в связи с этим представляют социально-психологические факторы, влияющие на формирование образа технологии в пользовательских сообществах и социальных сетях. Наши данные, как и исследования других специалистов, указывают на то, что было бы ошибкой связывать технофобию с низкой технической и цифровой грамотностью пользователей. Овладевая новыми технологиями с разными целями, различные группы пользователей конструируют разные технологические фреймы – коллективные представления, оправдывающие и закрепляющие доверие или недоверие к технологии.
Наконец, все большую актуальность приобретает изучение различных способов участия пользователей в создании новых цифровых продуктов и услуг. Формируется новая парадигма бизнес-моделей и способов взаимодействия с пользователем, при которой он из потребителя превращается в полноправного создателя (Ramaswamy, Ozcan, 2014; Verleye, Jaakkola, Helkkula, Aarikka Stenroos, 2015). Могут ли быть технофобы включены в эти практики? Как они реагируют на вовлечение в диалог и сотворчество через новые цифровые услуги? Какую роль при этом играют другие пользователи? Некоторые исследования позволяют предположить, что неудачный опыт такой совместной деятельности может приводить к технофобии (Hei-denreich, Wittkowski, Handrich, Falk, 2015). Очевидно, что с развитием цифрового мира технофобия превращается из традиционной проблемы инженерной психологии во все более актуальную социально-психологическую проблему, возникающую и проявляющуюся в межличностном и межгрупповом взаимодействии.
Наступление эпохи «экономики знаний», когда технологии, интеллектуальная собственность, знания и способности персонала, общая способность организации к обучению превращаются в основную форму активов – интеллектуальный капитал, выдвинуло новую тему для социальной психологии: психологические аспекты управления знаниями в группах и организациях.
В поле зрения экономической и организационной психологии попадают новые феномены экономического поведения: интеллектуальное предпринимательство, поведение индивидуальных и корпоративных потребителей на рынках знаний, инвестиционное поведение на рынках интеллектуального капитала, конфликты по поводу интеллектуальной собственности и др.
Знания становятся экономическим объектом, а обмен ими – видом экономической активности, влияющим на отношение к другим категориям экономического сознания: нередко финансовые и материальные активы могут оцениваться ниже, чем интеллектуальные.
Одним из следствий растущей значимости знаний и организационного научения в экономике стало использование управления знаниями как одновременно и новой функции управления, и как особого вида совместной деятельности. Управление знаниями представляет собой систему мероприятий, процедур и норм корпоративной культуры, поддерживающих приобретение и создание, описание и систематизацию (кодификацию), хранение и востребование, передачу и использование знаний в организации. Само знание при этом понимается не только как информация, готовая к тому, чтобы быть высказанной или записанной в виде суждений, алгоритмов и правил. Знание может быть неявным, т. е. трудно вербализуемым интуитивными оценками, опытом и навыками, которые не осознаются самими их носителями. Поэтому, с точки зрения И. Нонака и Х. Такеучи, обмен знаниями в совместной деятельности представляет собой взаимопревращение явных и неявных знаний (Nonaka et al., 2001; Nonaka, 2004; Gourlay, 2006): в ходе социализации (обмен неявными знаниями), экстернализации (превращение неявных знаний в явные), комбинирования (обмен явными знаниями) и интернализации (превращение явных знаний в неявные).
Роль этих процессов в современных организациях столь велика, что для управления ими стали выделяться специальные должности: менеджер по управлению знаниями, начальник отдела внутренних знаний и т. п., а сама эта деятельность превращается в самостоятельную профессию (Lengnick-Hall, Lengnick-Hall, 2002). Показателями эффективного управления знаниями могут служить, например, отслеживание тенденций за пределами организации (например, сравнивание своей организации с передовыми компаниями); освоение сотрудниками навыков творческого мышления и применения нестандартных подходов; организация пилотных проектов, в ходе которых опробуются новые подходы к разработке продуктов и/и ли предоставлению услуг; внедрение специально разработанных систем и процедур, обеспечивающих упорядочение важных знаний, их сохранение и доступность для тех, кто в них нуждается и может использовать; постоянная разработка новых способов и технологий для обмена знаниями внутри компании (Marquardt, 2001).
Знания несводимы к информации, т. е. к данным, имеющим лишь потенциальное значение для принятии решения. Выделяют три важных различия между информацией и знанием: знание тесно связано с его носителем; знание сложнее передать, чем информацию; знание сложнее понять и усвоить (Smalla, Sage, 2006). Согласно Ф. Дрецке, руководствуясь информацией, мы способны судить, какую часть знания следует усвоить; знание – это производное от информации, основанное на ней убеждение (Dretske, 1981).
Наряду с индивидуальным знанием, выделяют организационное знание, которое охватывает как индивидуальные знания, так и коллективную память сотрудников (Smalla, Sage, 2006; Ходкинсон, Сперроу, 2007). Неоднократно предпринимались попытки создать классификацию организационных знаний. Наиболее известными в области управления знаниями являются классические работы японских исследователей Нонака и Такеучи. Именно их определения двух форм знания – скрытой и явной – используются наиболее часто. Явное знание – это то, которое может быть выражено в виде слов и цифр и передаваться в формализованном виде на соответствующих носителях. Неявное знание – это знание, которое не формализуется и может существовать лишь вместе с его обладателем – конкретным человеком или группой лиц (Нонака, Такеучи, 2003). Определение неявного знания восходит к концепции личностного знания М. Полани, который утверждал, что мы знаем больше, чем можем сказать (Полани, 1985). Позднее Нонака и Такеучи описали это личностное, неявное знание как состоящее из технических навыков, умственных моделей и интуиции. Обе формы знания возникают изначально как индивидуальное знание, но для того, чтобы быть использованными для существенного улучшения деятельности организации, они должны быть преобразованы в организационное знание (Нонака, Такеучи, 2003).
В лаборатории социальной и экономической психологии Института психологии РАН Т.А. Нестиком совместно с И. В. Никитенко было проведено исследование с целью выявления содержания представлений руководителей и специалистов российских компаний о феномене «знания» (Нестик, 2009). Как показали результаты контент-анализа, знания ассоциируются не только с информацией, но и с личными качествами, властью, общением, карьерными возможностями, нормами и ценностями. Для большинства опрошенных «знания» ассоциируются с личными качествами сотрудника (31,6 %); с источниками знаний (16,5 %); личным опытом (12 %). Таким образом, знания – это не просто информация, они неотделимы от отношений личности с другими людьми, включают в себя личностные смыслы, когнитивные и эмоциональные компоненты, т. е. имеют социально-психологическую природу.
На протяжении нескольких десятилетий знания являются предметом исследования для целого ряда научных направлений в социальных науках. Так, в области экономических наук изучается влияние интеллектуального капитала и обмена знаниями на экономическую эффективность отдельных организаций, альянсов и рынков, роль знаний в формировании национальной и мировой экономики (Мильнер, 2003; Нонака, Такеучи, 2003; Эдвинссон, 2005). В рамках социологии знаний рассматриваются социокультурные и политические аспекты формирования и трансляции знаний в современном обществе (Бергер, Лукман, 1995; Лиотар, 1998; Манхейм, 2000; Bloor, 1991; Latour, Woolgar, 1986; Нугаев, 1997).