IV

Вот однажды ночью он слышит: «встань» —

говорят, и еще чего-то,

ну «табань» или там «тамань»,

и встает, давя кулаком зевоту.

Никого ни в горнице, ни в сенях,

развалилось в небе, что в тех санях,

полнолунье с ведром сметанки.

На земле же глухо, как в танке.

А земля в оврагах, в голодных ртах,

и стоит босой да в одних портах

бедный пьяница на крылечке,

словно перст в световом колечке.

И тогда-то с ним невидимая сила

как с любимым женихом заговорила,

и гудела, и нудила, и корила —

дескать, я ли тебя, гада, не поила,

не давала на просторах сеновала,

а тебе оно все плохо или мало,

а тебе мое ничто мое не мило…

И пошла-пошла-пошла давить на жалость,

словно баба, понимающая слабо.

Разбежалась,

что бы, кабы.

«Ты ж припадошный, ты без меня сопьесси,

ты ж задаром пропадешь и не вернесси,

не увидишь дорогую Балашиху,

Юльку, Ларочку и бабку-сторожиху,

я ж за пазухой держу тебя в покое,

как в приемном берегу тебя покое,

чтобы ты не натворил чего не надо,

моя лада.

Ты ж не помнишь, ни когда на свет родился,

ни зачем и почему сюда явился,

ты ж не выдержишь без женского пригляда,

моя лада.

Поживи-ка без меня, моя голуба,

позовешь еще, попросишь воротиться!»

И точно. К утру, при пустой погоде,

событья меняют расположенье,

сперва происходит их умноженье,

потом закручиваются вроде

какой-никакой воронки.

Пора постоять в сторонке.

Загрузка...