Часть II

– …За отличную учебу и примерное поведение почетной грамотой награждается ученица десятого класса Истомина Надежда!

Завуч Антонина Степановна торжественно вскинула голову, тряхнув рыхлым подбородком, заулыбалась девушке, торопливо идущей по проходу актового зала. Вручив грамоту, похлопала по плечу, шепнула интимно на ухо:

– Молодец, Наденька, молодец… Так держать… Если и в одиннадцатом классе так же будешь учиться, может, на золотую медаль тебя вытянем…

– Спасибо, Антонина Степановна!

– Да на здоровье, моя умница. Гордость школы…

Надя взяла в руки лощеную грамоту, еще раз пробормотала тихое «спасибо» и под жиденькие аплодисменты разомлевшего от майской жары школьного собрания быстро пошла на свое место в предпоследнем ряду. Сердце в груди все еще бухало, перемогая волнительную неловкость.

– Надьк, дай хоть позырить, что за бумажки за хорошую учебу дают! – протянулась из-за спины нахальная рука Машки Огородниковой. – Мне-то не светит, я над учебниками задницу не просиживаю… Как моя мать говорит, пятая точка у нормального человека не казенная…

Цапнув грамоту, Машка хихикнула, посопела насмешливо, потом произнесла не без ноток тщательно скрываемого завистливого пренебрежения:

– Ну, и чего? Бумажка, она и есть бумажка… Я понимаю, если б денег отвалили… У отца вон этих почетных грамот – целая пачка накопилась. Как напьется, все грозится уборную во дворе ими обклеить…

Надя промолчала, лишь слегка пожала плечами. Вообще-то она неплохая девчонка, эта Машка. Ну да, завистливая немного, это есть. Но не злая. Вот мать у нее – это да. Чуть что – сразу руки распускает. А отец пьет сильно, ему не до дочери…

– Фу, как жарко… – обмахиваясь Надиной грамотой, тоскливо проговорила подружка. – И когда только эта бодяга закончится? Отпустили бы уж домой…

– …Желаю вам, ребята, хорошо отдохнуть на каникулах и с новыми силами, так сказать… – начала закруглять свою прощальную речь Антонина Степановна, да осеклась на полуслове, потянулась к стакану с водой, одиноко стоящему на столе, крытом багровой суконной скатертью. Глотнула, поперхнулась, махнула рукой, докончила сдавленно: – Ну, все, отдыхайте, в общем…

Малышня дружно сорвалась с мест, затолклась на выходе из актового зала. Машка тронула Надю за плечо, поднимаясь из кресла:

– Ты домой?

– Домой, куда ж еще?..

– Ну, тогда пошли.

– Пошли…

Девочки медленно миновали школьный стадион, поглазели, как пятиклассники, вырвавшись на свободу, тут же затеялись с футболом, оглашая округу визгливыми пацанячьими криками. Немного прошли по центральной дороге, разделяющей поселок на две части, потом вырулили на свою улицу, принаряженную буйно цветущей в палисадниках сиренью. Машка остановилась, сломила веточку, быстро перебрала пальцами мелкие соцветия.

– Говорят, если пятилистник найти, счастье будет… О, смотри, нашла!

– Ну, так и загадывай желание.

– Ага… Так… Чего бы загадать-то? Машка возвела глаза к небу, старательно наморщила лоб, сосредоточиваясь. Потом произнесла не совсем уверенно:

– Даже не знаю… Пусть сегодня отец трезвым с фабрики придет, что ли…

Надя было вознамерилась усмехнуться – ну что за желание! – но вовремя сдержалась, чтоб не обидеть подругу. Но та уже почуяла ничтожность желания как такового и потому заговорила горячо, словно сама себя оправдывая:

– Нет, а что… Думаешь, приятно каждый вечер в их с матерью скандалах участвовать? Я вот ей недавно говорю: разведись… А она мне: жалко, говорит, его… Что это, говорит, за жизнь, когда мужик свою семью толком прокормить не может? Вон опять вчера зарплату наволочками да пододеяльниками дали… Нету, говорят, денег, берите, что дают! И куда мы с этими хозяйством? В город, на рынок торговать? Прямо нас там и ждали…

– Ага… – сочувственно вздохнула в ответ Надя. – Твоему хоть наволочками дали, а нашей Наташке так вообще сатиновыми халатами… Мама говорит – хорошо, не уволили, пока та с Мишенькой в декрете сидела. И из начальников цеха сестру выперли, когда маме с фабрики пришлось уйти…

– Да, наволочками лучше, конечно. Скорей бы школу закончить да работать пойти, ага? Еще один годок остался… Правда, мне только семнадцать будет…

– А мне после аттестата до восемнадцати всего ничего останется. У меня день рождения в октябре.

– Везет… Хотя ты-то, наверное, в институт поступать будешь?

– Буду. И мама этого хочет. Говорит, без высшего образования теперь никуда.

– Да кому оно нужно, Надьк! Кто поумнее – и без дипломов хорошо зарабатывает!

– Но деньги же не главное, Машк…

– А ты это мамке своей скажи, что деньги не главное! Она тебе быстренько объяснит, что главное, а что нет! Сама-то всю жизнь из-за копейки удавиться была готова! Теперь небось злится на всех…

Надя поморщилась, ничего не сказала. Если ответишь – опять ссориться придется. Нет, чего все так маму не любят, интересно? Столько времени прошло, а все недобрым словом поминают… Вот что она, например, Машке Огородниковой плохого сделала? Или ее матери с отцом? Да она и не знала их толком, когда на фабрике парторгом была…

– Надьк, а теперь-то она как? – Кто?

– Да мать твоя, кто! Сильно небось злится?

– На кого?

– Да ладно, ты дурочку-то из себя не строй… Понятно, что она не шибко обрадовалась, когда из партийных начальников вытурили! Жила себе припеваючи, а тут здрасьте-нате, партию взяли и разогнали! И кто она теперь, получается? Да никто! Даже на работу никуда не берут! Вон пусть теперь идет в пошивочный цех, как моя мамка, погнет спину! Узнает, каково это – целый день практически задарма пахать… Да ее и туда не возьмут, посмотрят еще…

Надя сбоку удивленно глянула на Машку – чего ее снова понесло, да еще с такой яростью? Будто вожжой кто под зад хлестнул. Наверное, с людской завистью так и происходит, как с застарелой болячкой – чуть тронь, вспыхивает болью, расплывается раздражением по всему организму. Жалко, так хорошо шли…

– Ладно, Маш, мне в проулок свернуть надо, я к тете Полине обещала после школы зайти! – решительно оборвала она обличающий монолог. Но, обернувшись, уже на ходу добавила сердито: – И не твое дело, куда моя мама на работу станет устраиваться, поняла? Не переживай, найдет, хоть и в пошивочном! А в остальном… Взрослые говорят, а ты потом повторяешь, сама хоть бы понимала чего! Дура ты, вот что я скажу после всего этого!

И решительно зашагала вдоль по проулку, оставив подругу с разинутым от возмущения ртом. Вовсе не надо было ей к тете Полине идти. Но Огородникова испортила-таки настроение…

Ну да, дома теперь плохо, она и так знает. Мама действительно в последнее время сама не своя. Как с фабрики ушла, все ходила как в воду опущенная, а потом на всех ругаться начала. Особенно на Сережу… Как будто он виноват, что коммунистическая партия приказала долго жить и мама потеряла свое место. Месяц назад к нему друг-детдомовец приезжал, так она его даже на порог не пустила. Надо было в этот момент Сережино лицо видеть…

И Наташка – тоже хороша. Как муж ни старается ей угодить, проку нет. Что ни сделает, куда ни ступит – все не так… Нет, не подобрела сестра, даже когда Мишеньку родила. Наоборот, еще злее стала. И за собой не следит – растолстела, волосы в тонкие химические кудельки завила, чтоб лишний раз с прической не возиться. В общем, на злую базарную тетку стала похожа. Чуть что не по ней – сразу в крик…

И ладно бы только так, она же Сережу норовит оскорбить прямо при Мишеньке! А тот смышленый растет, в свои три годика уже все понимает. Когда Наташка не видит, подойдет к отцу, обхватит за ногу, прижмется всем тельцем, ждет, когда тот его приласкает… Сережа возьмет сына на руки, прижмет и стоит… И лицо у него такое… счастливое и несчастное одновременно. Прямо смотреть на них обоих в эти моменты больно…

Иногда Наде казалось, что она чувствует его боль физически – сразу начинается маетная ломота внутри, лихорадка, как при сильной простуде. А однажды, когда Наташка особо сильно зверствовала, не выдержала и расплакалась в голос, все повторяла в лицо изумленной сестре: не надо, не смей… Чего «не смей» – так и не проговорила толком.

С тех пор Наташка стала на нее коситься как-то нехорошо, обидчиво. Нет-нет да поймает Надя на себе взгляд, полный потаенной злобной задумчивости. А однажды, когда зашедшая к ним на огонек тетя Полина вдруг произнесла некстати: смотри-ка, мол, какая из младшей красавица-лебедушка вылупилась, – вообще разозлилась, шлепнула подвернувшегося под ноги Мишеньку с такой силой, что полчаса его успокоить не могли…

Зря тетя Полина тогда ее красавицей обозвала. Никакая она и не красавица, а так, ни то ни се, обыкновенная зубрилка-скромница. Волосы на бигуди не завивает, ресницы-губы не красит. Вон девчонки из класса, как соберутся на дискотеку в клуб – все, как бабочки, кто во что горазд расцветятся! Юбки короткие, лосины у одной красные, у другой синие, у третьей вообще колготки в сеточку… Модно, конечно. Но она как-то… не решилась бы все это напялить. Да и неинтересно было, по большому счету… Гораздо интереснее с книжкой на диван завалиться или с Мишенькой поиграть-побаловаться. Даже мама иногда удивлялась, сама на эту дискотеку гнала: почему, мол, дома все время проводишь, так и просидишь всю жизнь над книжкой, от жизни отстанешь… Можно подумать, будто там и есть настоящая жизнь! Парни под хмельком, и музыка эта дурацкая… Ну что это – «Ксюша, Ксюша, юбочка из плюша!». Или еще лучше – про три «кусочека» колбаски…

Нет, она бы сходила, конечно. Хотя бы для того, чтобы от маминых бесконечных «почему» отвязаться. Просто не тянуло, и все. Конечно, дома время проводить тоже не сахар, Наташкины истерики да мамина раздраженность хоть кого с ума сведут. Но зато там – Сережа, который каждый вечер с работы приходит… Надо же его хотя бы душевным присутствием поддержать! Даже сидя на диване с книжкой в руках. Поднять голову, улыбнуться дружески-ободряюще… И он улыбнется, подмигнет мимоходом. Никакая самая развеселая дискотека Сережиной улыбки не стоит, если уж до конца честной быть! Ни Ксюши с их дурацкими юбочками, ни всякие колбасные обрезки…

Задумавшись, она толкнула калитку и вошла во двор. О-о-о… Ну конечно, опять сестрица концерт закатывает, из распахнутых окон ее голос далеко разлетается. Девушка села на крыльцо, вздохнула, понурившись…

– Нет, это, по-твоему, деньги? То, что ты в зарплату принес, это деньги?

– Наташ, ну сколько по ведомости выписали, столько и принес… Хорошо, хоть это дали… – послышался усталый, с хрипотцой голос Сережи.

– И на это, ты считаешь, можно прожить, да? Ты же мужик, не стыдно этакие гроши домой приносить? На что я сына кормить буду, по-твоему?

– Ну ты же знаешь, сейчас везде так… Не я один в подобном положении нахожусь… Хорошо, хоть это дали, и то спасибо!

– За что – спасибо? Вот за это? Ты еще им в ножки поклонись за эти гроши! Пусть они объяснят, как на них жить целый месяц, как ребенка кормить! А ты даже кулаком как следует стукнуть не можешь!

– Да что толку от моего кулака? И стучали уже, и требовали… Вон даже забастовку хотели устроить… Хоть застучись, все равно больше не дадут. Ты же сама все прекрасно понимаешь, Наташ… Да если б мог…

– А ты смоги! Мужик или кто? Если на работе не платят, значит, в другом месте возьми!

– В каком другом? В бандиты пойти, что ли?

– А хоть бы и в бандиты! Другие же идут!

Ты что, такой нежный, да? Пусть семья с голоду помирает, тебе все равно?

– Никто у нас с голоду не помирает. А в бандиты я не пойду.

– Ой, ой, посмотрите-ка на него… Ты ж детдомовец, тебе туда самая дорога и есть! Уж не думал ли, что мы с мамой тебя всю жизнь кормить будем?

Молчание. Тишина. Будто подул из окна грозовой ветер, настоянный на Наташкиной злобности. Чего ж Сережа молчит? А может, и правильно молчит. Что тут еще скажешь… Только и остается – хлопнуть дверью.

Ага, хлопнул-таки. Выскочил на крыльцо как ошпаренный, сел рядом, отер пот со лба. Рука дрожит, на скулах желваки ходуном ходят.

– Давно сидишь? Слышала, да?

– Конечно, слышала…

– Нет, ну за что она со мной так, скажи? Что не так делаю? Работаю, как все, не ворую, не пью… Я, что ли, виноват, что наше РСУ на ладан дышит? Да сейчас вообще никто ничего не строит, не ремонтирует! Все без денег сидят, времена такие!

– Не бери в голову, Сереж. Все образуется, погоди немного.

– Что – образуется? Ничего уже не образуется… Это я, дурак, вляпался по самое ничего… Семьи захотелось, надо же… Вот оно, семейное счастье, слышала? Нет, я же нормальный вроде мужик, не слабак… Как так получилось, что себя именно им и чувствую, когда она на меня орет? Не в морду же ей давать, в самом деле!

– Ничего… Образуется…

Вот же привязалось к ней это «образуется», будто других слов больше нет! А впрочем, и правда нет… Что она еще может сказать в утешение, ничего…

– Да я сам виноват, Надюха. Слабину дал, пошел на поводу у своих мечтаний – иметь дом, семью… Вот тебе, получи по ведомости. Как говорится, и в горе, и в радости. Что делать, ошибся… И назад уже не повернешь, Мишку жалко…

– Сереж, ну не надо так… Вот честное слово, все наладится! Наташка же от безденежья злится, да и все жены такие, наверное… Все хотят, чтобы мужья семью кормили…

– Что ж, будем считать, что так… Все равно у меня другого выхода нет. Придется в город подаваться, на заработки. Здесь, в поселке, не разбогатеешь.

– Ну вот видишь, выход всегда есть! Поезжай в город, конечно. Хоть от скандалов отдохнешь.

– Как думаешь, отпустит?

– Конечно, отпустит! Она ради денег и к черту на рога отпустит…

* * *

Через три дня Сережа уехал. И сразу в доме спокойнее стало – придраться-то не к кому… Один Мишенька ходил потерянный, все спрашивал, разведя пухлые ручки в стороны: когда папа с работы придет? Да еще Полина Марковна, зайдя как-то, поинтересовалась:

– А Серега-то у вас где? Что-то давно не видать…

На что Наташка ей довольно бодро ответила:

– В город подался, на заработки!

– Ну-ну… – глубокомысленно изрекла Полина Марковна, вздохнув. – Не боитесь, что уведут мужика? Он парень видный, вроде не с руки надолго от себя отпускать!

– Ой, да кому он нужен, голь детдомовская… – сердито пробурчала мама, коротко глянув на Наташку. – Никакого проку от него в доме нет. Пусть хоть совсем пропадет…

– Мам, ну что ты, ей-богу! – в сердцах откликнулась Наташка. – Никуда не пропадет! У него друг в городе хорошо на квартирных ремонтах зарабатывает, обещал в бригаду взять! Чего злишься все время?

– А ты, можно подумать, не злишься! Живете, как кошка с собакой, каждый день ругаетесь! Слушать противно…

– Не слушай!

– Да куда ж я денусь, ведь дома теперь постоянно… Хожу из угла в угол, как неприкаянная… И никому дела нет, хоть с голоду подыхай…

– Не прибедняйся. Чего уж с голоду-то… Небось обедать-ужинать за стол каждый день садишься.

– Ну, спасибо, доченька, на добром слове! А только я, между прочим, на свои кровные обедать-ужинать сажусь, на твоей шее сидеть не собираюсь! Слава богу, откладывала на черный день в добрые времена!

– Да ладно вам, девки, не собачьтесь… – вяло махнула рукой Полина Марковна, с шумом прихлебывая чай. – Экая нынче заваруха из-за денег пошла, везде дым коромыслом… Вон по телевизору объясняют – инфляция, мол… Кака-така инфляция, сроду раньше таких слов не слыхивали! В магазине булка хлеба – пятьдесят рублей… Листаешь эти бумажки, листаешь, со счету собьешься, а толком ничего не купишь! И как дальше жить, непонятно. То ли дело раньше… Ходишь и ходишь себе на работу, получаешь нормальные деньги пятого и двадцатого. Эх, жизнь…

– Да уж, все вспомните еще, как хорошо когда-то было! И про партию вспомните, и про бесплатные путевки, и про бесплатные квартиры… Погодите, погодите, еще и не так взвоете… – тихо, сквозь зубы, проговорила мама, глядя в окно.

– Ну, завелась… – обреченно подняла глаза к потолку Наташка. – Может, хватит уже? Надька, накапай маме валерьянки, слышь?

– Да не надо мне твоей валерьянки, сама пей! Или для муженька своего голозадого припаси, когда с деньгами приедет! Посмотрим еще на его великие заработки…

Сережа приехал на следующей неделе, в пятницу, ближе к вечеру. Они с Наташкой одни дома были, мама в магазин ушла, там как раз к вечеру обещали венгерских кур выкинуть. Зашел тихо, сел на стул в кухне, устало сложил руки на стол. А Наташка, бессовестная, нет чтоб доброе слово сказать, сразу с вопросом кинулась:

– Ну, чего молчишь? Как устроился, заработал хоть что-нибудь?

Сережа лишь горько усмехнулся, полез во внутренний карман куртки, выложил на стол свернутую пополам тоненькую пачку купюр.

– Здесь двадцать тысяч, Наташ. Все, что заработал.

– Сколько, сколько? Двадцать тысяч? Это что, деньги, по-твоему? Да это ж один раз на рынок сходить, и то не хватит!

– Я же только устроился… Вон Сашку упросил аванс дать…

– Да мне какое дело, кого ты там упросил? А чем я ребенка кормить должна? Святым духом? Ты отец ему или кто? Не-е-ет, мама-то права, не будет с тебя толку…

Надя, сидя в соседней комнате, с ужасом вслушивалась в Наташкин восходящий по спирали гневный и уже привычный монолог, не замечая, как шепчет тихо, неприкаянно:

– Да не молчи, не молчи, Сереж… Ну же, ответь… Возьми и закричи также… Что же ты…

Нет, не ответил. Не закричал. Да и то – было бы странно, если бы в самом деле взял и закричал в ответ. И не потому, что не умеет или окончательно смирился, а просто… Противно, наверное. Устал, как любой человек, от постоянно направленного в его сторону раздражения.

Дверь хлопнула… Ушел? Ну да, наверное, если Наташка вдруг осеклась на полуслове. Выглянула на кухню – точно, сестра одна, повернулась к плите, сыплет в кастрюлю капусту с разделочной доски, бурчит что-то под нос, выплевывая остатки злобного недовольства. Тихо, на цыпочках, девушка прокралась за ее спиной, выскочила на крыльцо…

Ага, вон Сережа уже за калиткой, быстро идет по улице. Руки в карманах брюк, спина напряжена. Оглянулся на ее зов, улыбнулся грустно:

– А, Надюха, привет…

– Сереж… Ты куда?

– В садик, за Мишенькой. Соскучился, сил нет.

– Можно с тобой?

– Нет, Надь, не надо, я сам… Мне одному надо побыть…

– А… Ну ладно. Не расстраивайся…

Он лишь рукой махнул, отвернулся, быстро пошел вдоль утопающих в сирени палисадников. Девушка постояла, растерянно глядя ему вслед… Потом вернулась во двор, села на скамейку-качалку, любимое место под старой липой, оттолкнулась носком от земли. Взвизгнули ржавые железные крепления, огласив тоскливыми звуками двор. Выскочила на крыльцо Наташка, огляделась тревожно:

– Надьк, а Серега-то где?

– Он за Мишенькой в садик пошел. Сказал, соскучился.

– А… Ну ладно.

– Наташ, зачем ты опять орешь на него? Он вон какой уставший приехал…

– А не твое сопливое дело, зачем! Мой муж, хочу и ору, поняла? Днем наору, ночью приласкаю… Да все так живут, не бери в голову. Сама потом на своего орать станешь.

– Не стану. Ни за что.

– Ой, ой… Это мы еще посмотрим… Вырасти сначала, потом умничай…

Потянувшись, она зевнула во весь рот, содрогнулась, зябко сплела рыхлые руки под грудью.

– Ладно, пойду борщ доваривать, все-таки муж приехал как-никак…

Вот в этом вся Наташка. Сначала выплеснет из себя злобу, потом мурлыкает. А что злость в кого-то влетела и творит свои черные дела, ей уже и дела нет… Успокоилась, пошла борщ варить. Еще и нахально подпевает мелодии, льющейся из кухонного радиоприемника: «За тыщу верст холода да вьюга, нам не хватает с тобой друг друга…»

Июньские сумерки подкрались незаметно, принесли с собой волглую прохладу с реки. Скрипнула калитка – мама пришла, глянула на нее, сидящую на скамье, проворчала недовольно:

– Чего без дела сидишь… Вон полы бы в доме помыла.

– Мам, Сережа приехал.

– Ой, тоже, счастье какое… Наташка-то как его встретила?

– Да ругалась, как обычно.

– Ага. Ну, кто бы сомневался. Ох, с ума с вами сойду… Что за жизнь, господи…

Вздохнув, она тяжело поднялась по ступеням крыльца, вошла в дом. Было слышно, как они тихо переговариваются на кухне, звякают посудой, накрывая стол к ужину.

– Надь… Надь, иди сюда…

Сережа стоял за калиткой, держа Мишеньку за руку, и подзывал ее взмахом ладони.

– Что такое?

– Возьми Мишеньку. Прохладно стало, идите домой.

– А ты?

– Не пойду. Я как раз на последний автобус успеваю. Скажешь, что я уехал.

– Сереж, ну что ты! Не надо… Пойдем домой, там Наташка борща наварила…

– Нет, не могу я. Вот представляешь, не могу больше…

Глянул в глаза, будто плеснул накопившимся отчаянием. Присел на корточки, прижал к себе Мишеньку, поцеловал жадно в пухлые щечки.

– Не скучай, сынок. И помни, я тебя очень люблю. Очень… Ну, все, иди к тете Наде…

Он слегка подтолкнул его, быстро развернулся и пошел прочь. А у девушки слезы на глаза навернулись – так и стояла, пока тот не скрылся за поворотом. И Мишенька молчал грустно, тихо стоял рядом, будто понимал чего…

* * *

«Здравствуйте, дорогая Александра Григорьевна. Вы меня не помните, конечно же, – столько лет прошло… Я Сережа Серый из Обуховского детдома, где вы когда-то работали воспитателем. А может, и сейчас работаете, не знаю.

Да, в общем, это и неважно. Вот решил письмо написать… Помните, вы как-то говорили, что, если наступит в жизни трудная минута и не буду знать, как поступить, надо просто сесть и написать кому-нибудь письмо, то есть изложить на бумаге то, что в голове болью крутится, и непонятно, куда ее выплеснуть. Мол, напишешь, потом прочтешь написанное, и все встанет на свои места, в голове прояснится, все ответы-решения сразу найдутся. Ну, вот я и попробую… Озвучу свою беду.

Да, у меня беда, Александра Григорьевна. Вы, наверное, удивитесь, что именно со мной такое стряслось. Помните, как вы говорили, – ты, мол, Сережа, мужичок крепкий, и натура у тебя основательная, вполне жизнеспособная, нигде не пропадешь. Я и сам считал, что не разменяю себя, не растеряю. Буду жить, как все нормальные люди, работать буду, женюсь… Знаете, как я всегда мечтал о нормальной семье, хотел быть самым лучшим отцом своим детям! Так только детдомовец мечтать может – с отчаянной надеждой на счастье. А только, наверное, перемечтал… Ну, то есть мечты эти мне глаза застили, на слепого котенка стал похож. Куда блюдце с молоком поставили, туда и побежал не глядя. Когда женился, думал, в лепешку разобьюсь для жены, для детей, даже для тещи! И впрямь старался, как тот дурак, которого заставили богу молиться, а он лоб расшиб. Я же им всю душу, все сердце на тарелочке с голубой каемочкой…

Наверное, в этом главная ошибка и заключается – нельзя так увлекаться радостным старанием-то. Ведь кажется – чем больше стараешься, тем больше тебя любить будут… Нет, это вовсе не так, слишком поздно я это понял. Чем больше стараешься, тем больше тебя за человека не считают. А уж любить… Теперь и не знаю – любила ли меня жена, когда замуж за меня выходила? Хотя чего себя тешить этим «знаю, не знаю»… Конечно, не любила. Просто каждой женщине замуж хочется, чтоб семья была, чтоб все как у всех, по-людски. А тут я на горизонте высветился – слепой котенок…

Нет, первый год мы с Наташей хорошо прожили, пока Мишенька не родился. В смысле хорошо, что постоянно направленное в мою сторону раздражение списывал на капризы положения – Мишеньку трудно носила. Угождал как мог, в лепешку расшибался… Думал – вот родится сынок, и все наладится, войдет в нужное семейное русло, трудности вместе переживем, новый дом в поселке построим. Места чудесные – меня туда после техникума как молодого специалиста распределили…

Да что там места. Если живешь в любви и понимании, хоть где можно прожить, хоть на Северном полюсе. А только любовь да понимание, видно, одним старанием не выслужишь. Да их вообще выслужить невозможно, если уж по большому счету. Не полюбила меня Наташа, как я ни старался. Теперь думаю – и я не любил. Сам себя обманул отчаянным желанием побыстрее воплотить в жизнь детдомовскую мечту о семейном счастье…

Знаете, я теперь думаю, что в каждом человеке есть особенное местечко, где скапливается отчаяние, ящичек такой черный, сперва незаметный. Вот он наполняется, наполняется… И становится огромным ящиком, который носить уже сил никаких нет, иначе он тебя разорвет изнутри. Такую вот аллегорию придумал – забавная, правда? Черный ящик отчаяния, гроб семейного счастья.

А тут, как назло, тяжелые времена наступили с работой, с заработком – все наперекосяк пошло. Да что я вам рассказываю – сейчас трудно у каждого. Только нормальные семьи в подобной ситуации, наоборот, объединяются, потому что близкие люди – они на то и близкие, чтобы всегда и во всем друг друга поддерживать. Но – не мой случай…

В общем, не смог больше. Ну не смог, хоть пополам разорвись! Сына жалко. Люблю его, сил нет. Но я тут узнавал – за него судиться можно. Понимаю, конечно, что совсем мне его никто не отдаст, но хотя бы на выходные… Или как там еще можно, на все бы пошел. Я ж отец, родной человек, а не чужой дядя! Суд же должен все это учитывать, правда? Говорят, даже бумагу специальную расписывают, когда и на сколько родной отец может ребенка забирать… Ни за что его не брошу, Александра Григорьевна, насмерть на своих правах стоять буду! Именно насмерть, потому как знать надо характеры моей жены и тещи…

В общем, как уехал в город на заработки, так уже два месяца дома не был. Для себя принял решение, что надо разводиться, а приехать да объявить не могу… Нет, это не трусость, вы не подумайте. Другое. Может, просто неприятие всей этой ситуации во мне камнем сидит, лишним в черный ящик отчаяния. А деньги, что в городе зарабатываю, отсылаю со знакомыми в деревню. Это жене и теще важнее, чем я. Ну, вот и пусть… Только по Мишеньке очень скучаю.

Я ведь и это письмо сел писать для того только, чтобы с силами собраться. В следующий выходной поеду, рубану сразу с порога – так, мол, и так, хватит, пора разводиться. Даже подумать страшно, что после этого начнется…

Хотя Лиля говорит – ничего страшного, лучше один раз кинуться головой в омут и разом все разрешить. Это моя… Ну, как бы сказать… Другая женщина. Хотя к ней это слово не подходит – другая. Она уже своя, родная почти. Совсем-совсем на Наталью не похожа… А познакомились очень просто – мы у нее бригадой квартиру ремонтировали. Знаете, как-то сразу нас потянуло друг к другу… Этого не объяснить, наверное. Особенное такое чувство – смотришь на человека и видишь, что он понимает. Будто все-все про тебя знает, сочувствует, переживает, искренне желает только хорошего. И в ответ ждет того же. Лиля в этом смысле как беззащитный котенок, у нее за плечами такой же несчастливый брак. Говорят, мы даже внешне чем-то похожи… Знаете, она парикмахером в большом салоне работает, там окна такие большие – все с улицы видно. Так я, бывало, часами стою в сторонке, незаметно наблюдаю за ней. Лицо всегда улыбчивое, приветливое, легкие волосы нимбом на голове. Так ей и говорю – ты не Лилия, а одуванчик. Мой одуванчик…

Что-то я расчувствовался в конце письма, боюсь и про любовь уже заговорить. Да, наверное, я люблю ее, трудно не любить. Вся душа рвется к этому, хочет освободиться наконец от черного ящика… Это чудесно, конечно, и радостно, и волнительно… если б не такое долгое расставание с Мишенькой – уже два месяца сына не видел! Скучаю ужасно. Но даст бог, даст бог…

Сейчас перечитал еще раз – сумбурное письмо получилось. Да это ничего, пусть, все равно не отправлю. Просто рассказываю о своем ужасном положении, как вы учили, на бумаге. Чтоб в голове прояснилось. Пишу последние строки и крепну в решении: надо начинать все заново. Семью – сначала. А как же без нее? Это для детдомовца – оплот и надежда на жизнь…»

* * *

– Наталья, я сейчас в магазине услышала, что Валька-спекулянтка дубленки турецкие почти задарма раздает! Что-то не пошло у нее с торговлей-то, бандиты, видать, запугали! Надо тебе брать!

Мамины глаза горели хищным огнем, лицо от возбуждения раскраснелось, щеки алели помидорами. Но дочь в ответ лишь досадливо махнула рукой:

– Да где деньги, мам… Если только ты из своей заначки раскошелишься…

– Ну, это уж нет, это уж дудки! Ишь какая! Все тебе под нос подай!

– Зачем тогда душу травишь?

– А чего травлю-то… Ты у нас вроде как замужем, пусть денег даст! Соберись да поезжай к нему в город, возьми!

– Так он же недавно передавал с Сашкой Потаповым… Тот в город ездил, вот Серега через него и отправил.

– Ну, так, значит, есть они у тебя?

– Нет, мам… Я их в МММ вложила… Все деньги собрала, какие есть, и вложила…

– Не поняла – куда?!

– Да в МММ! Ну, это организация такая, вроде коммерческой. Кладешь одну сумму, получаешь вдвое больше.

– Ты чего, Наташка, совсем, что ли, сбрендила?

– Ой, не начинай! Ничего не понимаешь в нынешней жизни! Сама свои деньги наверняка завернула в тряпицу и спрятала где-то в доме, а умные люди сейчас так не поступают! Деньги должны работать, мама! Понимаешь? Ра-бо-тать!

– Ага… Значит, человек сидит на печи, а вместо него деньги на работу ходят? Да когда это такое было, Наташк? Одумайся, ты чего! Пойди завтра да забери обратно, лучше вон дубленку на зиму купи!

– Ой, да я бы забрала, конечно… Только там просто так не отдадут, надо срок определенный выдержать…

– Ну, Валька-спекулянтка тебя ждать не будет, мигом все распродаст. За полцены у нее их с руками оторвут… А ты потом за бешеные деньги в коммерческом покупать будешь!

– Ну да… Все правильно говоришь… Что мне делать-то, мам?

– Так я ж тебе советую – смотайся к Сереге в город, еще денег попроси! Он тебе муж, обязан! Не на глупость какую берешь, а одеться на зиму! Должен же он о родной жене заботу проявить, в конце концов!

– А чего… Может, и впрямь…

Наталья быстро присела на кухонный табурет, задумчиво уставилась в окно, наморщив лоб. И тут же вскинулась, засобиралась.

– И правда! Адрес знаю, он у приятеля своего живет, мы как-то давно у него в гостях были!

– Ага… Только поторопись, а то на утренний автобус опоздаешь…

Из окна своей комнаты Надя видела, как сестра торопливо прошла к калитке, на ходу повязывая шейный платок. Вздохнула – надо же, только из-за денег и собралась… А как там Сережа один в городе у чужих людей мыкается, ей и дела нет…

К вечеру пошел дождь. Погода испортилась разом, как бывает в августе, – похолодало, окна заволокло серыми неуютными сумерками. Пахло приближающейся грозой…

Мама уютно устроилась перед телевизором: ей сейчас хоть гроза, хоть землетрясение с наводнением – все равно. Пока очередные страсти из сериала «Богатые тоже плачут» не досмотрит, с места не сдвинется. Потом еще и Наташке рассказывать будет, что в очередной серии случилось, комментировать подробности… Причем с такой яростью, будто киношные Луис-Альберто и Эстер за соседним забором живут и у них по ночам огурцы с грядок воруют! Нет, это ничего, пусть смотрят, конечно, лишь бы к ней не приставали… Почему-то маме с сестрой кажется, что если она, Надя, сериал не смотрит, значит, что-то с девочкой не так. Недавно, например, мама нашла у нее под подушкой томик стихов Евгения Евтушенко, хмыкнула и посмотрела на дочь со странной жалостью – какая ж ты у меня малахольная… Ну вроде того.

Стукнула калитка, торопливые шаги на крыльце – Наташка приехала. С шумом распахнулась дверь, надсадный возглас опалил огнем тихий дом:

– Ой, мама, какой же он подле-ец…

– Тихо, не ори! Мишеньку разбудишь! – та с трудом оторвала взгляд от экрана. – Только заснул…

Выйдя из комнаты и плотно прикрыв за собой дверь, мать приступила к Наташке:

– Ну? Что там стряслось? Чего такая взмыленная?

– Он там другую нашел в городе, представляешь?!

– Да ну, быть того не может…

– А вот и может, может! Подлец, подле-ец…

– Кто тебе сказал-то, господи? Может, наговаривают?

– Да как же, если сама ее видела, собственными глазами! Сразу с автовокзала пошла к приятелю, а мамаша его и говорит – не живет, мол, здесь больше Сережа… Я ей: а где, говорю, живет, может, адресок есть? Ну, она и дала… Ее адресок оказался, стервы этой…

– Ну, так и дала бы ей по рогам, и все дела! А его бы пристыдила как следует, чтоб в другой раз неповадно было!

– Я так и хотела, мам… С ходу скандалить начала, думала, испугается да прощения просить будет, а он…

Наталья зарыдала в голос, утирая лицо концами шейного платка. Зло рыдала, обиженно. Мама подошла, обняла ее за плечи, прижала голову к полному круглому животу:

– Ну, будет, будет… Ишь, пригрели змееныша на груди…

– А он мне, знаешь, так тихо, спокойно говорит: не скандаль, мол, не надо… Развожусь я с тобой… И даже виноватости никакой в голосе нету, представляешь?! Подлец, ой подле-ец…

– Ну а денег-то хоть дал?

– Да при чем тут это, господи! Тебе только деньги да деньги! Ни о чем, кроме этого, думать не можешь!

– Ага! Значит, у тебя теперь мать виновата! Давай, вали все на меня, как же!

– Да не виновата ты… Просто горько сейчас, ой, как горько…

– Ничего, ничего… Ты давай не реви. Было бы о ком, подумаешь! Ну, сходила замуж, отметилась, и то хлеб. Зато Мишатка будет не нагулянным числиться, а в законном браке рожденным. И алименты опять же… С паршивой овцы хоть шерсти клок… Хоть на стороне, а отец у него будет…

– Ну, это уж нет! – подняла на нее злое, залитое слезами лицо Наталья. – Извините-простите! Коли так он со мной поступил, то и сына больше не увидит! Вот, вот ему Мишка! – выставила она перед собой две смачные фиги, нервно покрутив ими в воздухе. – Вот! Вот! Вот! И алименты все равно будет платить как миленький!

Видимо, весь заряд злобной обиды ушел в эти сплетенные отчаянием пальцы – тут же опять зарыдала, сникла у матери в руках.

– Ой, как стыдно… Позор-то какой, что люди скажут… Теперь каждая собака на улице на меня будет пальцем показывать – разженка-брошенка…

– Подумаешь, нашла о чем переживать! Да я везде раструблю, что ты его бросила, и все дела! Понимаю, если б стоящего мужика потеряла, а тут… И жалеть не о чем, подумаешь! Баба с возу, кобыле легче! С глаз долой, из сердца вон! Чего, так уж любила его, скажешь? Ведь нет же! По крайности возраста замуж-то выскочила, не по любви!

– Да разве в этом дело – любила, не любила… Мне другое обидно – как он вообще посмел! Ну как? Вроде я его в черном теле держала, как собаку к ноге… Сидел, пикнуть не мог… У меня и мысли не было, что он на такое осмелится!

– Ну, как говорят, в тихом омуте черти водятся…

Они долго еще разговаривали на кухне. В телевизоре давно закончились латиноамериканские страсти, дикторша из программы «Время» что-то говорила с экрана, напрягая умное серьезное лицо. Тихо посапывал в своей кроватке Мишенька.

Надя плакала. Осознание собственного горя пришло не сразу, выросло постепенно из неприятия Натальиного рассказа, недоумения, горечи, внутреннего смирения сложившимся обстоятельствам. Для Сережи счастливым, наверное, обстоятельствам. Почему-то представлялось его лицо, как рассказала сестра – совершенно спокойное. «Не надо скандалить, Наташа… Я с тобой развожусь…»

Да, все правильно сделал. Конечно же, правильно. Пусть он будет по-настоящему счастлив.

Только слезы по лицу бегут и бегут, не остановишь. Слезы ее собственного горя. Или, наоборот, счастья… Неужели она его больше никогда не увидит? И как теперь жить – с этим горем-счастьем внутри?..

* * *

– Серенький, ты дома? Чем у тебя так вкусно пахнет?

Ласковый Лилин голосок прилетел на кухню, покружился над плитой с изнемогающим на сковородке мясом, щекотливо пробрался вовнутрь, заставив улыбнуться. Ему нравилось, как она его называет – Серенький… Да, в общем, и не в имени дело – пусть хоть как зовет. Главное – интонация… От такой ласковой и фартук повяжешь, и к плите встанешь, и улыбаться будешь, и радостно подпрыгивать серым зайчиком.

Нет, зайчиком он, конечно, не подпрыгивает, но иногда так и тянет из благодарности – на контрасте с прежними семейными отношениями. Да и чего там – не привык пока, впервые в жизни, можно сказать, в это бело-пушистое сюсюканье окунулся. Оттого, может, и чувствовал себя неуклюже, как слон в посудной лавке.

Поначалу никак не мог в Лилином доме освоиться. Чужаком себя ощущал, бедным родственником. Она, добрая душа, даже рассердилась однажды, выговор сделала: если, мол, серьезно у нас все и ты навсегда остаешься, то и веди себя как мужик, а не как залетный любовник! Сколько можно неловкостью мучиться, мне же обидно! Или ты, говорит, передумал со мной жизнь связывать?

Нет, не передумал… Куда уж, дело сделано, мосты сожжены. Если бы еще для полного счастья Мишка с ним был… Но об этом не стоит мечтать, конечно же. За сына еще повоевать придется, чтобы иметь возможность видеться иногда. Хоть раз в неделю. Но это уж как суд решит…

– Ой, Серенький у меня молодец, мясо жарит… В фартучке… – послышался за спиной Лилин голосок, и вот уже ее симпатичная мордашка вынырнула сбоку, потерлась носом о плечо. – А я такая голодная, жуть! Последняя клиентка только в восемь ушла…

– У меня готово почти! Смотри, как красиво получилось! Это я в журнале рецепт вычитал – мясо по-венгерски с чесноком и помидорами.

– Ух ты! Да в тебе, Серенький, кулинарный талант пропадает!

– Ага. Давай, бегом в ванную, мой руки и за стол…

– Иду! – девушка быстро чмокнула его в щеку.

Сняв сковородку с плиты, он аккуратно разложил мясо по тарелкам, накрыл на стол, отошел на шаг, полюбовавшись красивой картинкой. Да уж, как в кино… И вино французское, Лиля такое любит… Для романтического ужина только музыки не хватает. Но это – дело поправимое, сейчас что-нибудь найдем в телевизоре…

Экран послушно замигал, слышались обрывки звуков. Все не то, не то…

– Ой, что ты, оставь! – вскрикнула появившаяся в дверях Лиля. – Там же Вадим Казаченко поет! Обожаю его!

– Да-а-а? – немного разочарованно произнес Сергей, отходя от телевизора.

– Ну конечно! Я прямо раскисаю вся, таю, как свечка! Такой он лапочка! Смотри, какие шаровары, ни у кого таких нет! А как поет душевно, только послушай!

Страдальчески сморщив маленькое личико, Лиля резко тряхнула головой, уронив на глаза густую высветленную челку, заголосила пискляво, не попадая в такт экранному Вадиму Казаченко в шароварах: «Больно мне, больно…»

– Хм-м-м… – с трудом сдержал он обидный смешок.

– А тебе что, разве не нравится? – удивленно уставилась на него Лиля.

– Нет…

– Почему-у? – протянула, обиженно вытянув губы.

– Хм… Вообще-то о вкусах не спорят, Лиль. Шаровары шароварами, но, мне кажется, о любви нельзя так петь.

– Как – так?

– Бессовестно манипулируя женскими душами. Конечно, я не женщина и не могу судить… Но в принципе терпеть не могу всякой манипуляции. А точнее сказать – боюсь манипуляторов. Хотя говорят: кого боишься, того в конечном итоге к себе и привлекаешь…

– Ой, как умно сказал, ничего не поняла! Но если тебе не нравится, переключи…

– Нет, нет! Пусть поет, жалко, что ли. Просто ты спросила – я ответил. Сказал, что думаю. Мы же договорились никогда не врать друг другу, правда?

– Ага… Тогда можно еще кое о чем спрошу?

Загрузка...