Провидение - читать онлайн

Четыре года спустя

Однажды мы с Хлоей заговорили о смерти. Я сказал, что, по-моему, ты просто умираешь – и все, а она сказала, что, по ее мнению, ты превращаешься во что-то, может быть, не в кролика, но во что-то. Мы оба ошибались. Смерть – это смертная скука. Ходьба по лесу. Определить, как долго я это делаю, невозможно. Мистер Блэр тянется за мной, и каждый день – это утро понедельника в конце ноября, серо и холодно, опавшие листья на земле, вибрация в небе. Я не знаю, куда мы идем, и, хотя идем без остановки, никуда не приходим.

Я скучаю по ней. Скучаю по ней.

Но плакать не могу. В этом лесу не поплачешь. Пищи нет, потому что нет голода. Ни зевоты, ни сна, ни усталости, ни закатов, ни фраппе со вкусом арахисового масла и зефирным кремом. Ничего. В нашем мире нет мира, только я и он. Он подгоняет меня, когда я замедляю шаг, когда знает, что я думаю о ней, когда поскальзываюсь. Давай, Джон, так держать.

Я не могу говорить. Голос пропал. Зато он говорит, бормочет что-то про листья, про жизнь. Начинаю думать, что лучше бы я умер и не скучал так сильно по ней, но я уже мертв. И это ад, потому что у листьев есть зубы, и они кусают меня иногда, но крови нет, а есть лишь боль.

Ты облажался, Джон. У тебя был шанс, и ты его упустил.

Смотрю на пустое полотнище грозящего снегом неба, в ушах неумолкающий хруст. Пусть бы снег падал хлопьями, чтобы ничего не слышать.

Ты бы не был здесь, Джон, если бы рассказал ей о своих чувствах. Ты и сам знаешь.

Я поворачиваю голову, пытаюсь заговорить, но листья на земле вспыхивают ярко-зеленым сиянием, и электричество сочится по их прожилкам и перетекает в меня, в мои вены.

Не оборачивайся, Джон. Я же сказал, назад пути нет. Пора бы запомнить.

Но потом все останавливается. Листья повисают в воздухе, словно кто-то ткнул в клавишу «пауза» на экране нашего мира. Ни движения, ни голоса. Я задыхаюсь. Ребра гнутся, хрустят. Не могу дышать. Горло забито. Зефирный крем. Я падаю на опавшие листья, дыхание обрывается, небо твердеет, превращаясь в бетон, белеет и коченеет. Я не хотел этого мира, но сейчас теряю его, белая мгла внутри меня, снаружи.

А потом… ничего.

Я вижу красное. Темно-красное у меня в голове застилает все остальное, оно темнее крови… боль.

Где я? Что случилось? Не пойму. Но я, должно быть, жив, потому что боль, какой я еще не знал, рвет горло, пульсирует красным. Мало-помалу проступает остальной мир. Скрученная простыня в руке. Больничная кровать. Но я не в больнице. Я в узкой комнате. Бетонные стены без окон и потолок. Возле головы шипит галогенная лампа. Вокруг какие-то домашние растения, похожие на те папоротники, что можно увидеть в «Кеймарт».

Не знаю, что это за место, это пропахшее плесенью подземелье, но похоже на подвал. Пытаюсь думать о последнем оставшемся в памяти дне. Что я помню? Лес. Дрожащий Педро. И потом этот тип. Роджер Блэр. Это он меня забрал.

Он забрал меня, и вот я здесь. На кровати. Боль в горле. И тут до меня доходит. Дыхательная трубка. Он вставил мне в горло дыхательную трубку. Но зачем? Как?

Срываю простыню и с удивлением обнаруживаю, что я в нормальной одежде – спортивные штаны, толстовка. Но тело мне не знакомо. Оно слишком большое, здесь что-то не так, это не я. Руки – мужские, а не мальчишеские, и Педро утонул бы в них сейчас. Ноги – длинные, слишком длинные для тела. Грудь – широкая, мускулистая. Может, он вынул мою душу и засунул в труп. Нет, это, конечно, глупость. Я это я. Левый указательный палец выгнулся, будто пытается сбежать. На руках волоски. Я уже не столько подросток, сколько мужчина. Кашляющий, высокий, прямо-таки здоровяк из рекламы бумажных полотенец, который мог бы выкрутить лампочку в нашей гостиной, – мои родители, где они? – и я сижу на кровати.

Напрягаю мышцы – твердые, не мои, как они могут быть моими, – но они под моей кожей, они поддерживают меня. Как такое возможно? Сколько времени прошло? А если…

Хлоя. Желание вырывается криком из глубины.

Жизнь, чувства, они мимолетны, они проходят, хочешь ты того или нет. Я сижу, дышу, и шок понемногу истекает. Мне нужна свежая, ясная голова. Мне нужно успокоиться и выбраться отсюда.

Возле кровати тумбочка. Похоже, он оставил какие-то вещи, этот псих. Высокий стакан воды – не пей, Джон, – но я отпиваю, потому что я это все еще я, потому что горло горит и нет сил сопротивляться. Потертая книжка. Беру ее. Г. Ф. Лавкрафт. «Ужас Данвича». По обложке расползаются жуткие зеленые щупальца.

Зачитанная, замусоленная. Принеси такую в нашу школьную библиотеку, и получишь выговор от миссис Уаймен. Открываю. Книжка небольшая, и сотни страниц не наберется. Останавливаюсь на любимых абзацах мистера Блэра, тех, которые он подчеркнул.

…в 5 часов утра родился Уилбур Уотли… темноволосым, похожим на козленка… собаки ненавидели мальчика… ты растешь, а оно растет быстрее…[13]

Самое важное не здесь, не в тексте, а на внутренней стороне обложки, в письме, написанном мне мистером Блэром. Я знаю его почерк со школы.

Слова расплываются перед глазами. Мы славно поработали здесь… Нет, не поработали. Нет никаких мы, ты, псих. Не понимаю, о чем он говорит. Ничего не помню. Сколько я здесь? Мистер Блэр не нравился мне тогда, не нравится и теперь. Голова раскалывается, руки дрожат. Пытаюсь построить мостик между тогда и сейчас.

Тогда это был странный тип с курчавой «кефалью»[14]. Постоянно ел йогурт и облизывал мягкую крышечку на глазах у всего класса. Навязывался мне в друзья и смотрел на меня так, словно я не ученик, а учитель. Ты веришь этим идиотам, Джон? Люди смеялись, ведь никому не хочется приятельствовать с психом. Когда Кэрриг приклеил к парте мои руки, мистер Блэр сказал, что я могу заткнуть за пояс этого болвана. Помню, я подумал тогда, что, заступаясь за меня, он только вредит. Нет ничего хуже, чем иметь на своей стороне неподходящего союзника. Ты обладаешь силой, силой, которая явит себя постепенно, чтобы не ошеломить тебя.

Что бы это значило?

В те времена он был самый жутковатый тип. Он говорил нам: «Щенки, вы так дорожите мнением посторонних, вы тратите силы, гоняясь за похвалами чужаков». Когда мы достали его в следующий раз, он напугал нас таким заявлением: «Нежные цветочки, неужто матери не научили вас видеть различие между палками, камнями и словами?» Что бы ни случалось, он всегда возвращался, даже после того, как плюнул в Кэррига: «Ты никогда никем не станешь, унылый говнюк». Директору никто не пожаловался. На психов не жалуются; ты просто идешь на следующий урок. Я никогда не смеялся над мистером Блэром.

Но теперь я здесь.

Мы славно поработали…

Швыряю «Ужас Данвича» в стену. Лучше бы он не писал ничего в книге. Лучше бы не было никакого письма. Лучше бы все было проще и меня похитил и запер здесь какой-нибудь урод-громила. Я против него. Но эта книга, письмо… Он сделал меня частью чего-то. Оставить книгу здесь, чтобы ее кто-то нашел, нельзя. Теперь она моя. Хочу я того или нет, этот гребаный «Ужас Данвича» мой.

Засовываю книгу в карман. Добро пожаловать, Джон.

Возле двери новенькие кроссовки «Найк» и носки. Наклоняюсь, моргаю, завязываю шнурки. Оказывается, я могу двигаться, могу бежать вверх по ступенькам. Во мне должно быть футов шесть росту[15], и я шагаю через ступеньку. Никогда не был таким сильным, таким большим. Мысленно кручу глобус. Я могу находиться где угодно, в любой точке мира. В Сибири. В Теннесси. Я на верхней ступеньке и ничуть не запыхался. И горло болит меньше. Открываю дверь, выхожу в темную комнатушку, стены которой завешаны старыми календарями. Во всем этом что-то знакомое, а запах говорит, что я не в Сибири.

Открываю еще одну дверь. Здесь светлее. Это пустой магазин, витрины заклеены пожелтевшими страницами «Телеграф». Дом. Слышу музыку. Запах здесь сильнее. Горчица и корица, то, что кладут на крендели. И тут до меня доходит.

Это молл. Я в торговом центре.

Хуже этого только книга в моем заднем кармане. Во всем случившемся какая-то невероятная ущербность: меня похитили и засунули в подвал торгового центра. Торгового центра. Смотрю на свое большое тело. Все то время, пока я был там – мы славно поработали здесь, Джон, – все то время, пока я спал, все, кого я знаю, были здесь, надо мной, покупали вещи на распродажах и возвращали их, воровали жевательную резинку, опробовали клюшки для лякросса в задней комнате на тошнотворно-зеленом ковре в «Роллинг Джек». Они ходили в «Тенлис», в кино, ставили и получали засосы. Они были здесь. И я был здесь. В торговом центре.

Торговом центре.

Не знаю, почему я ожидал, что окажусь где-то далеко, но да, ожидал. Случилось что-то экстраординарное, и возвращение домой должно быть более драматичным, прошла ведь куча времени, и люди, например, должны носиться туда-сюда с реактивными ранцами на спине.

«Данкин Донатс» на прежнем месте, как всегда, с новыми штучками; теперь они проталкивают коричные пончики. За столиком старик с глазированным «хворостом» и «Телеграф». Закончив, он поднимается и уходит, а газета остается на столе.

Страшно, но придется. Нужно узнать, какой сейчас год, и я бросаю взгляд на верхний угол газеты. Цифры моргают и меркнут. Невероятно. Четыре года. Четыре года. Я потерял четыре года жизни. Их отнял у меня Роджер Блэр. Украл то единственное, что нельзя вернуть. Время.

Дрожащими руками разворачиваю страницы. Вижу купоны ресторанов, знакомых и незнакомых.

Двигаюсь дальше. Иду медленно, как ходят в торговых центрах пожилые люди. Прежде чем возвращаться к жизни, надо собраться с мыслями. Я принимаю решения на ходу.

Скажу правду. Очнулся в подвале, ничего не помню.

Но об «Ужасе Данвича» не скажу никому.

Никому не скажу о письме.

Я прячу проклятую книжонку за пояс штанов и вхожу в бывший «Рэдио шэк». Теперь он называется «Медитации». Звякают китайские колокольчики, журчит вода в фонтанах, и меня приветствует счастливая хиппи за прилавком. Говорит, что да, конечно, я могу воспользоваться телефоном. Вспоминаю мамин номер, набираю, неловко тыча слишком большими пальцами. Женщина смотрит на меня с прищуром.

– Подожди минутку. Ты… ты… Джон Бронсон?

Ноэль закачивает водяной пистолет.

– Ну что, народ, вы уже сделали это? – Всех моих подруг одолевает любопытство. Школа вот-вот останется позади, и лето уже ощущается как трудный участок шоссе, пройти который необходимо до колледжа.

Я готова к новому миру, который еще не вполне представляю. К миру, где люди не говорят сделали это.

– Ноэль, ты же знаешь, что нет, – вмешивается Марлена. – Зачем спрашивать?

– Нереально, – говорит Ноэль. – Они у него уже должны быть синие. Или голубые. Небесно-голубые яйца?

Я – Дева с заглавной буквы Д в том варианте жизни, который похож на ужастик, хотя Марлена тоже девственница. Это потому, что я с Кэрригом. Я с ним с того лета после исчезновения Джона. Ноэль недовольна тем, что Маленькая Мисс Гот готова превратиться в Маленькую Мисс Я-трахаю-игроков-в-лякросс[16]. Но, строго говоря, грань я пока еще не переступила, и именно это ее раздражает.

– Хлоя, – говорит она, – не пойми меня неправильно, но, по-моему, ты цепляешься за свою драму. То есть я хочу сказать, что ты пытаешься доказать, постоянно откладывая и откладывая?

Бросаю в нее косточку.

– Может, закроем тему после выпускного.

Лучше бы я этого не говорила, потому что она делает большие глаза и показывает на Марлену.

– Отлично, Сэйерс. Теперь будешь единственной героиней выпускного.

Она права. Есть во мне что-то фальшивое, что не нравится мне самой, что-то, не дающее нормально спать, спать с Кэрригом. Думаю, что настоящая художница не сидела бы здесь, потягивая алкогольный коктейль из банки и дожидаясь спортсмена-бойфренда. Настоящая художница была бы в студии, писала, творила и чахла, как жена китобоя. Совместить одно с другим невозможно, но защищаться нужно, и я напоминаю им, что Кэр отправляется в Бостонский университет, а я в Нью-Йоркский.

– Мы будем даже не в одном городе, так какой смысл переходить на следующий уровень?

– Верно, – ворчит Марлена. – Вообще-то мы не в одной лодке. Подумать только, мы же все разъезжаемся.

И снова разговоры о выпускном, платьях и машинах.

Ноэль взвизгивает. Они здесь. Мальчики. И трепет крылышек внутри. Я люблю его, моего бойфренда, роскошного, терпеливого, всепонимающего Кэра. Я поднимаюсь, взбиваю волосы, поправляю бикини. Вхожу в воду. Желание переполняет меня, я не могу и не хочу стирать с лица улыбку, я принимаю ее с благодарностью и машу ему, а он стаскивает через голову рубашку, обнажая тело с синяками от лякросса, подмигивает мне и ныряет в воду, приглашая меня обхватить его ногами. Эй, привет.

Я люблю его голос. Люблю этот бассейн. Люблю ходить с ним в «Роллинг Джек». Мне нравится быть его девушкой. Я неделями не заглядываю в газеты. Прыскаю со смеху, когда мы пробираемся в заднюю комнату его отца, где хранится оружие. Я жую жвачку и не знаю, кто у нас госсекретарь. Я ничуть не переживаю из-за того, что засыпаю без слез. Объясняю полицейским, что мы с Джоном были просто друзьями. Кэр здесь, всегда. Когда наши ноги соприкасаются, я ощущаю себя живой. Всю жизнь я хотела, чтобы он не охотился на бедных, беззащитных животных и не обижал тех, кто меньше и слабее. Джона. Я всегда думала, что люди не меняются. Но в бассейне сила на моей стороне. Я вижу, как он хочет быть со мной. Вижу, как хочет и готов сделать первый шаг. Представляю мир, где он не охотится, где он не задира. Мир, где он со мной. Мы хорошо влияем друг на друга, вместе мы лучше, чем порознь. Иногда я почти думаю, что Джон ушел, чтобы я могла быть здесь, в воде, полностью и совсем.

Кэрриг плывет ко мне. Мы касаемся друг друга пальцами ног, и он улыбается.

– Марко.

Эту игру я знаю. Я не говорю «Поло»[17]. Делаю глубокий вдох и ухожу под воду, молча приглашая его найти меня, – в отличие от Джона, не оставившего ничего, ни записки, ни намека, ничего. Но вместо плеска воды до меня доносится посторонний звук. Безошибочно узнаваемый звук открывающейся раздвижной двери. Это мама Ноэль вторгается в наше пространство. Я выныриваю – и все смотрят на меня. Как будто знают что-то, чего я не знаю.

Мама Ноэль машет телефоном. Нетерпеливо прохаживается.

– Его нашли, – говорит она.

– Кого нашли? – спрашиваю я.

– Джона, – отвечает она. Как будто он был моим хомячком. Моим. – Хлоя, они нашли твоего друга.

Мы собирались пойти в кино, потом в лес. Если я уйду, то все испорчу. С неровным числом ничего не получится. Без меня. Пять не шесть. Смотрю на Кэррига, но он уставился в стену, оставил меня еще раньше, чем я оставила его. Что ж. Я выхожу из бассейна. Вытираюсь полотенцем.

Остальные остаются. Меня трясет. Чувствую себя такой… голой, как будто на мне нет никакого бикини.

– Поскорее, Хлоя. Твоя мама уже едет.

Почему я иду? Потому что хочу или потому что обязана? Не знаю. Знаю только, что чувствую себя так, словно собираюсь к дантисту. Они нашли твоего друга. Четыре года назад я была другим человеком. Я бы все отдала за Джона.

Теперь мне есть что отдать. И Джон заберет. Я не та, что была, я хуже. Я хочу остаться в бассейне.

Но это не важно. Мама уже сигналит.

Я в маминой машине, на переднем сиденье, с мокрыми волосами. Смотрю в окно. Стучу зубами. Марко. Поло. Джон. Кэрриг.

– Что-то не так? – спрашивает мама. – Помимо очевидного. Я, например, в шоке. Ты в порядке? Это к тому, что никто не говорит, что мы обязаны туда ехать.

– Конечно, обязаны. И я в порядке. Просто замерзла.

Она включает печку. Я смотрю в окно. Звонит телефон. Кэрриг. Отключаю звук. Теперь приходит сообщение: «Это я, Хлоя. Я!» Как ему ответить? Что написать? Я уже не та девочка, которая собирала его газеты. Я та, которая их выбросила. Не могу придумать, что сказать, а то, что приходит в голову, звучит банально, холодно или просто глупо. Теперь уже слишком поздно. Мы приехали. Я убираю телефон в сумку и чувствую, как сердце начинает колотиться. Здесь повсюду машины. Телевизионщики.

Мама паркуется и поворачивается ко мне.

– Хочешь, чтобы я пошла с тобой?

Если бы она хотела остаться, то выключила бы двигатель. Мы как будто в машине времени. Она спрашивает, долго ли я здесь пробуду, и это не вопрос – ей нужно знать, когда заехать за мной, чтобы отвезти к Ноэль. А потом мама вдруг охает. Я выглядываю в окно и понимаю, почему она вдруг ударила по тормозам.

Мой Джон. Это он и не он. Мужчина, стоящий на дорожке с приветственно поднятой рукой… В одном старом телешоу такого, как он, называли «лакомый кусочек». Мама, похоже, вот-вот упадет в обморок.

– Боже мой, Хлоя, это не он. Не может быть…

Сердце рвется у меня в груди.

– Это он. Точно.

Я так беспокоилась из-за того, что изменилась и забыла о нем. Но как же изменился он. Представляя его все это время, рисуя его, добавляя ему год за годом, я опускала лоб и веки, расширяла подбородок, придумывала что-то еще, но никогда не получала в результате ничего похожего.

Я выхожу из машины, и он бежит ко мне, а я, всхлипывая, бегу к нему. Мы уже так близко, что я чувствую его запах, но вдруг теряю равновесие, сбиваюсь с ног и задыхаюсь. Я спотыкаюсь. Из носа капает кровь. Фургоны телевизионщиков кружат, подхваченные вихрем, и улетают вверх, а меня всасывает, втягивает в себя земля. Я не успеваю сказать привет, не успеваю поцеловать его. Я исчезаю, вырубаюсь.

Ну вот, все опять не так, все так, как тогда, все наперекосяк. Вместо того чтобы обнять, поцеловать и открыть новую главу в нашей жизни, она успела лишь взглянуть на меня и потеряла сознание.

Врачи говорят, что это нормально. У нее шок, такое случается.

Но я так не думаю. В голове снова звучат слова мистера Блэра: «Мы славно поработали здесь». Надо бы перечитать его письмо.

Мама стучит в дверь. Я прячу книжку под подушку.

– Да?

Она входит, сияя от радости. Никогда не видел ее такой взволнованной. Она как новенькая машина, то срывается с места, то замирает, то смеется, то плачет.

– Дорогой, тебе нужна новая кровать. Я уже думаю, какого цвета ты хотел бы постельное белье. Может быть, покрасим комнату? Как насчет ярко-голубого?

– Может быть. – Я придвигаюсь поближе к подушке. Кладу на нее локоть. Нельзя, чтобы она увидела книжку. Чувствую себя, как Голлум с кольцом. Проклятая книга делает со мной что-то непонятное, жуткое, и все хорошее, что видит мама – ты такой большой, такой красивый! – рассыпается.

Она не понимает, в каком я смятении. Срывает бирки с принесенных кем-то рубашек. Весь день дом походил на зоопарк – копы, врачи, репортеры, друзья с кастрюльками и одеждой. Снова лает собака – теперь у них есть дог, Коди Кардашьян Бронсон, – и мама вздрагивает. Говорит, что он спас ей жизнь.

– Ты точно не хочешь впустить его сюда?

– Мам, я хочу побыть один.

Она кивает. Крутит в руках книжку, которую я читал, когда она приехала за мной, книжку про зефирный крем.

– Я бы хотела сказать что-то… ну, знаешь… умное.

– Мам, ты все правильно говоришь.

Она мнет книгу.

– Я так по тебе скучала. Извини, я такая дерганая. Извини, что мы сняли твои обои с Человеком-пауком. И за кровать извини – она такая маленькая. И за Хлою. И за то, что я такая несобранная.

Я забираю у мамы книжку и обнимаю ее. Мне не по себе оттого, что я не плачу, и меня пугает собственное тело. Кажется, что обнимаю маму как-то не так, что я вообще делаю все не так. Я и ребенком так же себя чувствовал. Снова вспоминаю Хлою, как она упала, как у нее шла кровь из носа. Вижу ее разбитое колено.

Мама вдруг тихонько охает.

– Полегче. Милый, ты, наверное, не представляешь, какой ты сильный.

Мы отстраняемся друг от друга, и я замечаю две тоненькие струйки крови у нее под носом. Похоже, перестарался.

И снова голос Роджера Блэра: «Добро пожаловать, Джон».

С мамой то же, что и с Хлоей. Врачи объясняют это шоком. Вполне нормальная физическая реакция на такого рода ситуацию.

Но мне это вполне нормальным не кажется. Дома я второй день, а Хлоя так и не пришла, не навестила. Ее мать думает, что она больна, подхватила какую-то заразу, так что ей лучше побыть дома. Мой отец уже отрубался несколько раз. Он слишком много пьет и забывает остановить пластинку, но странным выглядит другое: когда мы сидим и смотрим телевизор, папа то отключается вдруг, то снова приходит в себя.

Я запираю дверь. В третий раз перечитываю «Ужас Данвича».

Читать нелегко, и я пролистываю страницы и задерживаюсь на подчеркнутых мистером Блэром абзацах. Действие происходит в небольшом городке в Новой Англии, и я, конечно, представляю наш городок, наши улицы, хотя события, описываемые в книге, происходят давно. Главный персонаж – Уилбур Уотли, по сути, городской сумасшедший, который растет не по дням, а по часам. Люди его боятся. Собаки от него бегут. Он – великан.

На самом деле Уилбур – умный извращенец. Проблема в том, что в его книге, «Некрономиконе», недостает пары страниц. Эти страницы нужны ему, чтобы вызвать плохих парней, Великих Древних[18]. Но библиотекари противятся. Они боятся того, что он сделает, если получит эти страницы, и постоянно ему отказывают. Уилбур не сдается и изо всех сил пытается до них добраться. Однажды на него нападает и перегрызает ему горло сторожевая собака. Но ни крови, ни внутренностей не обнаруживается. Человеком Уилбур был только частично.

И опять голос Роджера: «Добро пожаловать, Джон».

Основная часть – в конце, когда приходит настоящий «ужас». Невидимое чудовище уничтожает город, оставляя на земле гигантские следы. Я представляю динозавра, хотя и не уверен, что прав. Говорю себе, что все это нужно выкинуть из головы. Пора сосредоточиться на реальных вещах, выяснить насчет школы, поговорить с репортерами, полицией. Но щупальца книги держат крепко, не отпускают; они как будто вырастают из обложки, обвивают руки, заползают в уши.

Легче, когда мы втроем за столом.

Каждый раз, когда я ем переваренное брокколи и слушаю пересказ «Анатомии Грейс», я ощущаю себя более или менее собой прежним. Папа, с его красным пластиковым стаканчиком скотча, подтрунивает над маминым брокколи и ее сериалами. Это моя жизнь. Моя семья.

Но я делаю что-то невпопад. Слишком быстро ем. Прошу у мамы телефон. Она откладывает вилку.

– Зачем тебе телефон?

– Хочу отправить сообщение Хлое.

Они молчат.

– Я не на всю ночь, честно.

Мама вздыхает.

– Джон, по-моему, тебе нужно малость остыть. Придержи коней.

Папа избегает смотреть мне в глаза. Мама берет на колени пса.

– Что ты имеешь в виду? – спрашиваю я и чувствую, что краснею. – Мы просто поговорим. Она расскажет, что тут и как, что я пропустил. Она собирается в Нью-Йоркский университет. Я хочу узнать про школу. Что тут такого?

Папа опрокидывает стаканчик. Мама целует собаку.

– Джон, она рассказала тебе о своем бойфренде?

Сердце колотится. Так я и знал. Такое всегда знаешь. Чувствуешь неладное, гонишь прочь сомнения, стараешься не думать, как и о проклятой книге и проклятом письме. Я знал, что она слишком вежлива. Знал, что в ее эсэмэсках слишком много восклицательных знаков. Знал, что в ней что-то немножко изменилось. Я говорил себе, что не стану заглядывать на «Фейсбук» и другие такого рода сайты, потому что психолог, с которым я разговаривал в тот первый день, сказал, что это будет лишнее. Но, по правде говоря, я просто не хотел увидеть это своими глазами. Не хотел знать наверняка.

– Кэрриг, да?

Мама качает головой, но оно, это слово, выползает, будто шипение.

– Да.

Не могу уснуть.

Я все-таки отправил Хлое сообщение, но не сказал, что знаю. Она забросала меня вопросами: «Ты хотя бы что-то помнишь? Тебе снились сны? Что ты делал, когда очнулся? Помнишь тот первый момент? Что последнее ты помнишь? Как думаешь, почему он тебя забрал? Ты боялся его? В школе только и говорят об этом, какой он был странный, как страшно даже думать о нем, как тебе не повезло и как это несправедливо. Думаешь, его поймают? Помнишь, как он хотел, чтобы мы все укололи палец для какого-то генетического теста? И чтобы мы вырвали немного волос? Это же настоящее безумие, что он преподавал в нашей школе. Я просто с ума схожу, когда думаю об этом. Ты, должно быть, дико злился, да?»

Задать ей свои вопросы я не могу. Тебе действительно нравится Кэрриг Беркус? Как это началось? Почему? Он тебя целовал? Ты приводила его в наш домик? Ты когда-нибудь хотела поцеловать меня так, как целуешь его? У тебя был с ним секс? Ты говоришь с ним так же, как говоришь со мной? Как ты можешь быть одной со мной и другой с ним? Ты скучала по мне? Ты перестала потом скучать по мне? Ты на самом деле его любишь? Да? Как ты можешь его любить? Как?

В дверь скребется Коди Кардашьян, и я впервые за все время впускаю его. Хлопаю ладонью по кровати – давай, иди сюда. Пес высовывает язык. Хочу сказать, что он зря тратит время, что мне нравятся хомячки. Но пес твердо намерен со мной подружиться. Вертится, тявкает, тычется в меня носом. Любит меня. А Хлоя не любит. Я снова плачу, и Коди не отворачивается, как сделали бы люди. Он придвигается ближе. Подтягиваю его на колени. Спасибо, малыш. А потом, даже не поняв, как это произошло, я засыпаю. Мне снится, что я с Хлоей. Мы в моем домике, и затем, как бывает, когда выходишь из хорошего сна, занавес падает, ты открываешь глаза и с болью понимаешь, что не все так просто.

Я чувствую это, едва проснувшись. Рядом со мной свернулось что-то застывшее и холодное, что-то, бывшее мягким и теплым. Вместо шумного дыхания – тишина. Осознание случившегося приходит еще до того, как взгляд падает на безжизненное тело Коди. Я знаю, что случилось. Мне знаком запах смерти. Думаю, он знаком всем.

Кричать нельзя. Нельзя будить родителей. Мертвый пес; я не верю тому, что вижу. Он пришел в комнату абсолютно здоровым. А теперь его нет. Он спас твою маму. Она не должна узнать. Я надеваю новые кеды, которым так радовался несколько часов назад. Беру на руки маленькое тельце. По-другому не получится.

Когда я, похоронив Коди, возвращаюсь домой, родители еще спят.

Сна ни в одном глазу, будто выпил чашек десять кофе. Я на взводе, тело гудит, как город, который никогда не спит, везде только зеленые огни, везде хаос и шум.

Ззззззззззззз…

Первой, как всегда, встает мама. Свистит, зовет пса: «Коди, малыш. Иди к мамочке. – Не дождавшись и не слыша лая, она будит папу и сердито бросает: – Я же говорила, что эта собачья дверь никуда не годится». Папа мычит спросонья, и я узнаю краткую историю собачьей двери. Коди уходит и не возвращается. Похоже, это сойдет мне с рук, думаю я, как совершивший злодеяние преступник. Но я же ничего такого не сделал. Так ведь?

Папа открывает раздвижную дверь, и я выглядываю в окно. Смотрю, как он ходит туда-сюда, похлопывая в ладоши и посвистывая: «Коди! Малыш, ко мне!» Мама внизу, топчется, ищет зажигалку, находит, поднимается наверх и осторожно, чтобы я не слышал, как щелкает замок, закрывает дверь спальни. Наверное, думает, что я сплю, и не догадывается, что я притворяюсь. Мама не хочет меня разбудить, не хочет, чтобы я услышал, как она плачет у себя в комнате. Когда я был ребенком и когда ей хотелось поплакать, когда ей не хотелось и минуту побыть матерью, она так и делала. Проходит немного времени, и до меня доносятся знакомые звуки рыданий и отцовские оклики: «Коди!»

Открываю «Ужас Данвича». И прямо со страницы прыгают слова Роджера: «Добро пожаловать, Джон».

Похоже, я становлюсь параноиком, начинаю думать, что со мной что-то не так. Хлоя упала в обморок. У мамы идет из носа кровь. Папа отключается. Коди умер. Голова идет кругом. Я уже представляю себя невидимым, убивающим всех чудовищем.

Тебе нужно малость остыть.

Возможно, я все это придумал и случившееся не имеет ко мне никакого отношения. Роджер Блэр – странный тип, а странные типы пишут странные вещи. Может быть, ему не на чем было написать письмо и книжка просто подвернулась под руку. Письмо. «Будет интересно посмотреть, что из этого выйдет». Что он имел в виду? И насчет того, что я особенный, что у меня есть сила? Чего бы я только не отдал, чтобы увидеть его снова. Я хочу этого даже сильнее – какая ирония! – чем поцеловать Хлою.

Слышу, как мама звонит по телефону.

– Здравствуйте. Хочу заявить о пропавшей собаке, это правильный номер?

Она внизу, и я выхожу онлайн. Смотрю на свои фотографии, читаю статьи о Мальчике-из-подвала, Чуде в Нашуа. На снимке я стою между родителями – какая жизнеутверждающая история. Прежний я – тщедушный и неловкий, теперешний – сильный, возвышающийся над папой и мамой. Вижу рисунки, сделанные Хлоей для полиции. В газете все показано хорошо.

Как продюсер «Эллен»[19] сказал моей маме: «Мы любим вашего сына, потому что он – вдохновение».

Ищу в «Гугле» Роджера Блэра, читаю все, что есть. Как он был профессором в Университете Брауна до своего увольнения. Как проводил эксперименты с растениями, бананами и солнцем. Толку от этих статей никакого, и голова опять идет кругом. Выключаю свет и смотрю в потолок. В темноте не видно ничего, и я без труда представляю, что снова нахожусь в подвале, и вот сейчас войдет Роджер Блэр и скажет, что он сделал со мной на самом деле.

На следующее утро мама постит фотографии Коди на своей странице в «Фейсбуке», а папа отмывает наше крыльцо.

– Прошлой ночью кто-то забросал наш дом яйцами, – говорит мама. – Что тут скажешь, Джон? Беда не приходит одна.

Хорошего места, чтобы разбить чье-то сердце, не бывает. Я выбираю дворик перед «Старбаксом». Может быть, подвести черту легче, если на тебе форма, если перерыв не вечен, а имеет начало, середину и конец. Что нам действительно нужно, так это покончить со всем.

Терки начались в тот день, когда Джон вернулся, в тот миг, когда я выбралась из бассейна. Кэрриг не простил, что бросила его, чтобы увидеть Джона. С тех пор держится холодно и больше мне не доверяет. Но и уйти не дает. Парни вроде Кэррига, те, что играют в лякросс и терпят издевательства тренеров, хотят, чтобы все было официально, победители и побежденные. Поэтому он здесь, похрустывает последними кусочками льда и отпускать меня отказывается.

– Извини, я в последнее время занята. Взяла несколько дополнительных смен. Нью-Йорк, знаешь ли, город дорогой. И потом, уровень мой оставляет желать лучшего. Надо подтянуться по художке.

Он смотрит под ноги, улыбается. Улыбочка дрянная.

– Точно. Ты у нас вся такая занятая.

– Не знаю, что ты хочешь этим сказать. Я говорю как есть.

– Я не дурак, Хлоя.

– Кто сказал, что ты дурак?

Он кусает губу. Никогда не видела, чтобы Кэрриг плакал. Тянусь к нему рукой, но он ее отталкивает.

– Прекрати ссылаться на занятость. Просто скажи.

– Сказать что?

Он смотрит на меня, и его глаза, кажется, готовы взорваться вот здесь, в патио.

– Это все гребаный Джон, – хрипло говорит Кэрриг. – Просто скажи, признайся.

– Между мной и Джоном ничего нет.

Он сжимает пустую чашку.

– Просто скажи. Скажи, что ты меня кинула.

Не хочу это говорить. Хочу, чтобы Кэрриг отказался от меня. Чтобы промаршировал на парковку, стер мой номер и послал меня куда подальше. У него дрожит левая нога. Горят щеки. Будет страдать и злиться, но первым не уйдет.

– Это потому, что я забросал яйцами его дом?

– Что? Что ты сделал?

Кэрриг играет желваками. Думал, что я знаю. Теперь знает, что не знала. А я уже представляю, как он бросает сырые яйца в дом Джона. Вижу, как по стеклу стекают желтки. Тру глаза.

– Это была шутка, – говорит он.

– Кэр, яичный белок обладает коррозийными свойствами. Ты можешь причинить реальный ущерб.

– Я всего лишь бросал яйца в дом.

– Нет, не всего лишь.

– Да, Хлоя. И ты ведь тоже можешь делать гадости. Давай, скажи.

Он не ругается, не топает ногами. Просто уходит.

Я смотрю ему вслед. Кэрриг врывается на парковку, не глядя по сторонам, пробегает мимо грузовика, показывает средний палец водителю и рвет на себя дверцу. Такой мелочной я никогда еще себя не чувствовала. Такой всесильной и ответственной, такой плохой. Пытаюсь написать Джону, но не могу найти нужных слов. Как сказать, что все кончено, когда для начала нужно признать, что все случилось?

Прошло несколько недель, прежде чем я пожаловала к Ноэль с кейк-попами[20] и фраппучино[21].

– Ты кто? – спрашивает она, оглядывая меня с головы до ног.

– Перестань. Люди работают.

Ноэль берет фраппучино.

– Итак, как дела в Джонландии?

Теперь у нее это так называется. Спросить, как Джон, она не желает.

– У него все замечательно. Как обычно. Мы разговариваем обо всем на свете, иногда переписываемся, болтаем или находим какой-то фильм и смотрим. А потом глядь – на часах уже четыре.

Она смотрит на меня в упор.

– Давай кое-что уточним. Ты порвала с Кэрригом, но вы по-прежнему только разговариваете? Господи, я думала, к этому времени дела продвинутся немного дальше.

– Прекрати. Ты же знаешь, как все сложно.

– Вы хотя бы в кино ходите?

– У него ПТСР. Посттравматическое стрессовое расстройство.

– Подожди-ка. Когда ты в последний раз вообще выходила куда-то с парнем?

Я не отвечаю, потому что ответ она знает сама. Знает, что Джон никуда со мной не выходит. Она говорит, что не злится на меня, но злится из-за меня. Закатывает глаза.

– То есть ты для него антистрессовое одеяло. Ты даже выглядишь по-другому. Рисованием-то еще занимаешься? Или строчишь эсэмэски по двадцать четыре часа в сутки и без выходных?

– Да, рисую, – бросаю я.

Ноэль качает головой. Знает, что я вру.

– Чушь. Он жив-здоров. И мне нисколечко его не жалко. Никакие инопланетяне его не похищали, опыты над ним не проводили.

– Ноэль…

Она делает большие глаза.

– А что, проводили?

И вот так всегда. У нее даже тон меняется – все под вопросом, все вызывает сомнение. Хочет знать, о чем мы разговариваем. Я рассказываю, ничего не скрываю. Прошлым вечером мы несколько часов занимались тем, что сравнивали концертные версии песни «Way It Goes» от «Hippo Campus»[22].

– Нет, – говорит она. – О чем вы говорите?

Я понимаю, чего хочет подруга, потому что и сама хочу того же. Ей нужны детали, то, что доверяют лучшему другу, его кошмары, то, о чем не пишут в газетах. Но мне нечего ей предложить, и слова, которые я произношу, отзываются болью во мне самой.

– Об этом мы пока не говорим.

Я отвожу глаза. Знаю, это, конечно, странно, что Джон не рассказывает о случившемся. Он как будто постоянно пытается доказать, что с ним все в порядке, что он – нормальный. Мы говорим обо мне, о моих занятиях, о его убежденности в том, что нет ничего выше концерта «Hippo Campus» в «Вэллибар» в Финиксе, Аризона, 7 мая, 2016 года. Но о себе Джон не рассказывает.

– Это облом, – говорит Ноэль. – Ты кинула Кэррига, но даже не видишься с Джоном. Не понимаю я этот синдром придверного коврика.

Меня такое определение задевает.

– Я не половичок.

– Нет? Тогда почему Джон сейчас не здесь? Разве не странно, что ты совсем его не видишь?

Нет в жизни моментов хуже, чем те, когда ты и знаешь, и не знаешь. День за днем я прошу его прийти на телемарафон «Бывает и хуже», но он отказывается и раз за разом заводит одну и ту же песню, увещевая меня прочитать ту книжку, «Ужас Данвича». Я не спрашиваю, почему он не хочет даже просто прогуляться со мной. Наши отношения всегда держались на том, что мы понимали друг друга без слов и объяснений. Я не хочу его понукать. Говорить с Ноэль о Джоне мне тоже не хочется, и я обрываю ее словами, которые уже не могу взять обратно.

– Думаю, с твоим кавалером тоже не все просто.

Получается гадко и недостойно. Обычно в таких случаях Ноэль берет телефон и теребит волосы. Сейчас – молчание. Знаю, что надо бы извиниться, сказать, что она права, что да, его нежелание видеться изводит меня. Но оттого, что ты признаешь и назовешь вслух то, что разбивает тебе сердце, легче не станет. Я просто твержу себе, что вот завтра он появится и что завтра же я буду рассказывать Ноэль о нашем первом поцелуе и все будет в порядке.

– Ладно, – говорит она тем голосом маленькой девочки, который прорезается у нее только в таких вот случаях. – А на выпускной вы, ребята, собираетесь?

Я пожимаю плечами – посмотрим. Намеки насчет выпускного я подбрасываю Джону каждый день. Да он не говорит, но и нет тоже.

Ноэль вздыхает.

– Скажу Пингвину, пусть передаст Кэру, что может привести свою шлюшку-подружку.

Про Кэррига и его новую девушку я узнала уже неделю назад. Но все равно вздыхаю.

– Подожди. У него кто-то есть?

Надо же дать ей шанс отыграться за мой выпад насчет кавалера.

Я устраиваю небольшое представление, разыгрываю роль рассерженной бывшей.

– Джон тебе не пара, – говорит она. – Ты, может быть, сама еще не понимаешь, что он наказывает тебя за Кэррига. А ты ему позволяешь. Пойми, ты имеешь право быть счастливой. Если бы Джон любил тебя, он хотел бы, чтобы ты была счастлива. Выглядишь, как зомби. – Ободренная собственными словами, она поднимается. – Принесу тебе воды.

Пока ее нет, просматриваю последние сообщения от Кэррига. Он написал мне в тот же вечер, когда познакомился со шлюшкой-подружкой. Напился, ревновал. «Я тебя люблю, я тебя ненавижу». Я позвонила ему на следующий день, хотела поговорить, но он не ответил. Только прислал последнее сообщение: «Забудь это все. Пусть будет провал в памяти. Сотри».

В тот же вечер я набралась содовой с водкой.

Смотрю на пустое окошко чата. Он не знает, что сказать мне, а я слишком пьяна, чтобы сказать то, что нужно, поэтому говорю то, что приходит в голову.

Хочу тебя увидеть. По-настоящему.

И в окошечке вижу точки. Он отвечает.

Знаю. Как тут не злиться. Тем более сегодня. Я тут же привычно нахожу ему оправдание, но потом постепенно осознаю, что ничего не изменилось. Что сегодня не завтра. Сегодня – снова переписка. Он присылает статью об основателе «Старбакса», которую нашел где-то в интернете, и мы заводим долгий разговор об открытиях и изобретениях, риске и амбициях, оригинальном мышлении, знании и незнании, и все происходящее ощущается как грязный трюк вселенной.

Мы говорим обо всем, но только не о нас.

Пишу, что хочу увидеться, и он снова отвечает тем же. Знаю.

Что он знает? Знает, что сводит меня с ума? Что я ложусь, не смыв макияж, – на случай, если он появится? Что проезжаю мимо его дома? Я вижу его на качелях в заднем дворе. Смотрю на него, когда он лжет, что занят. Пытаюсь убедить себя, что дело не во мне, что это ПТСР. Но в глубине души я и сама в это не верю. Люди делают то, что хотят делать. Если бы Джон хотел увидеться со мной, то увиделся бы. Нельзя заставить другого любить тебя. Он ни разу не поцеловал меня, когда мы были детьми. С чего бы теперь должно быть иначе? Даю себе слово – положить этому конец. Открываю почту, сохраненный черновик, прощальное письмо, в котором говорю, что не могу так больше, не могу настроиться на очередной отказ. Все высказано прямо и откровенно. Говорю ему, что я не какое-то рогатое чудовище и нападать на него не собираюсь. Я всегда буду рядом, если пожелаешь, чтобы мы остались друзьями. И, конечно, письмо остается, где и было.

Он выскакивает в окне чата: «Хлоя, ты дома?» Я не должна отвечать. Ноэль говорит, что мужчин надо дрессировать, как собак. Марлена говорит, что надо набраться смелости и напрямик спросить насчет выпускного. Но я боюсь услышать, что он не любит меня, что я слишком давлю на него, слишком требовательна. Легче отступить, повернуть разговор на «Hippo Campus». Как всегда, приходит ночь, и он уходит из чата. С Джоном не так, как с Кэрригом. С Кэром я всегда уходила первой. Мне недостает преимущества, которое дает положение того, кто не прощается, кто просто исчезает.

Я всегда выхожу из системы первым. Понимаю, что поступаю дерьмово, оставляя ее одну, заставляя ждать. Но то, что во мне, что возможно во мне, невидимый и неведомый яд, то, что убивает собак и отключает моего папу, оно пугает. Я не знаю, как оно работает. Пока что, кажется, оно действует, когда я нахожусь рядом с кем-то, но Роджер намекал на что-то еще. Если он имел в виду эту силу, то где гарантия, что она не может пробраться через компьютер в Хлою?

Наверное, я параноик. А то и вовсе умалишенный.

Иногда я думаю, что книгу и письмо он дал только для того, чтобы заморочить мне голову, что именно так злодеи и творят свои злодейства. Беру куртку, смотрю в зеркало и думаю: «Ну же, пойди к ее дому или туда, где она работает, и поцелуй же ее наконец».

И тут же вспоминаю неподвижное тельце Коди.

Время уходит. Рано или поздно ей это надоест. Ей захочется большего. Каждый день я жду от нее страшных слов: «Нам нужно прекратить разговаривать». Но она, должно быть, тоже чувствует это, связь, то, что есть между нами.

Мой психолог, Беверли, говорит, что я не паразит. Она старше моей мамы, но младше бабушки, и мы общаемся по «скайпу» раз или два в неделю. Я не рассказываю ей о моей теории Данвича, но мне удобно притворяться, что она в курсе всей моей истории.

– Итак, – говорит Беверли. – Твоя мама получила результаты тестов?

– Да, – отвечаю я. – Волчанки у нее нет.

– Что ж, это хорошие новости, Джон.

Она порой немножко чересчур бодрится или, может быть, делает это намеренно, чтобы вывести меня из себя. Я тут же начинаю возражать, говорить, что не все так просто.

Хорошие новости. Моя мама слаба и больна, она постоянно теряет сознание, у нее плохая координация и идет носом кровь. Папа то и дело засыпает. Они оба больны, и врачи никак не могут определить, что же такое с ними происходит.

– Джон, ты ни в чем не виноват, – как обычно, говорит Беверли.

Это самая трудная часть сеанса, когда я хочу сказать, что она не понимает, что, возможно, они заболели из-за меня. Буквально. Она говорит об эмоциях и стрессе, но не понимает, что это нечто во мне, не в ее книгах. Если сказать ей все, она, скорее всего, направит меня в больницу, где разгадывают пазлы и принимают лекарства.

А потом она повторяет то, что говорит каждую неделю, предупреждение, касающееся столь многого в моей жизни: «Наше время истекло».

Я до сих пор не нашел Роджера, и у копов нет никаких зацепок. После разговора с Беверли я всегда звоню детективу Шакалису.

– Привет, – говорю я на его голосовую почту. – Это Джон Бронсон. Я только хочу узнать, есть ли что новое по Роджеру Блэру.

Через несколько минут получаю в ответ пустую отговорку: «Не тревожься, Джон. Ты в добром здравии, будь счастлив. Постарайся, Джон. Если что-то отыщется, мы сообщим».

Но я не могу быть счастливым. У меня слишком много вопросов к Роджеру. На каждой странице этой дурацкой книжонки теперь мои пометки. Что он хотел сказать? Я не нахожу ответа. Лавкрафт часто упоминает тот факт, что Уилбур был альбиносом. Я спросил у родителей, знают ли они об альбиносах в нашей семье, но они посмотрели на меня и рассмеялись, а папа сказал: «Слово „шотландец“ – эвфемизм слова „альбинос“, но почему ты спрашиваешь?» Я солгал, сославшись на какое-то задание по школьной программе.

Натягиваю на голову одеяло. Пытаюсь пробиться сквозь туман четырех лет. Мысленно бреду через лес. Слышал ли я что-нибудь за все это время? Открылись ли хотя бы раз мои глаза; не сохранился ли в глубине памяти какой-то образ? Нес ли меня Роджер на себе или вез в какой-нибудь тачке? Ждал ли его сообщник с машиной или он действовал один? Молчал ли он или бормотал что-то? Сопротивлялся ли я?

В дверь стучит мама.

– Проголодался?

Переваренное брокколи, папин скотч в красном пластиковом стаканчике – они уже не дают того ощущения комфорта, что в первые дни после возвращения домой. Я не подросток. Я слишком долго в доме. Мне здесь не место. Мы все это знаем, и ситуация становится напряженной.

Единственная тема, которую мы можем обсуждать спокойно, это Роджер Блэр. Маму неизменно возмущает тот факт, что в школе знали о его увольнении из Университета Брауна. Его уже тогда следовало посадить под замок. Папу тошнит от сослуживцев Блэра, рассказывающих с экрана телевизора о том, какой он был странный. Так почему же вы не говорили об этом раньше? Родители винят всех во всем. Роджера винят за похищение и хотели бы видеть, как его поджарят. Гарвард винят за то, что там ему дали образование. Университет Брауна – за то, что приняли на работу. Школу – за то, что не проверили как следует биографию, торговый центр – за разрешение на аренду подвала, когда никакого магазина он так и не открыл.

– Знаешь, – говорит мама, – звонили из шоу «Эллен». Напоминают о приглашении на специальный выпуск. Долго ждать они не станут, так что пора действовать.

Папа вздыхает.

– Пенни…

Мама вскидывает руки.

– Они согласны довольствоваться «скайпом».

– Мам, я же сказал. Не хочу больше быть Мальчиком-из-подвала. Все?

Вино вгоняет ее в депрессию. Она говорит о справедливости.

– Никто уже не ищет Блэра, но если бы ты появился в шоу, им пришлось бы этим заняться.

– Пенни, – вступается за меня папа, – он не хочет, чтобы его показывали по телевизору.

– Ты хочешь сказать, что он не хочет оставить Хлою. – Мамин кулачок падает на стол. – Джон, эта девушка не желает даже прийти к нам на ужин, а ты всю жизнь цепляешься за нее.

– Пен, не надо об этом, – говорит папа.

– Надо. Она все соки из него высасывает, и я не собираюсь стоять в стороне и смотреть. Он только и делает, что постоянно ей пишет.

– Мам, я же говорил, что мы так общаемся. Я просто не большой любитель прогулок и всего такого.

Мама трет лоб.

– Думаю, мне вино не пошло.

Папа смеется.

– Хочешь переключиться на что-то покрепче?

Но мама так легко не сдается.

– Вижу, вы, мальчики, не понимаете. Есть гражданский долг. Этот человек похитил тебя и, насколько мы знаем, до сих пор на свободе и может похитить кого-то еще. Ты, Джон, должен делать все возможное, чтобы предотвратить это, призвать его к ответу. Ты должен рассказать свою историю, чтобы о ней все знали. Но ты сидишь здесь и часами говоришь об этом со своей подружкой Хлоей, а толку от этого мало. Нужно говорить там.

Папа толкает меня ногой под столом. Подмигивает. Однажды он сказал мне, что моя мама – кошка, с ней нужно играть, давать ей возможность погоняться за ленточкой. Если разойдется, ее уже не остановишь. Она говорит, что мы все заслужили немножко солнца, бесплатной поездки и ей надоело сидеть дома, надоело смотреть, как я растрачиваю впустую время и не выхожу из комнаты. Папа пытается снять напряжение и отпускает шутку насчет того, что мама потому ухватилась за это предложение, что хочет найти доктора Макдрими.

Она не смеется.

– Вообще-то, Mакстими. Тот, который мне нравится, Макстими.

Папа смотрит на меня.

– Подключайся к разговору, сынок.

Но все пошло прахом, и толку от моих слов не будет. Мама вздыхает.

– Знаете, в отличие от вас обоих я живу в невыдуманном мире. И реальность такова, что, когда похитят какого-то другого ребенка, в «Эллен» будут говорить о нем. В новостях никто надолго не задерживается. Подумай об этом, Джон. Ты почувствуешь себя лучше, если приведешь свою жизнь в порядок. Это все, что я пытаюсь сделать для тебя.

Я вижу, что она уже дрожит, и проглатываю подступивший к горлу комок.

– Знаю, мам.

Когда я говорю, атмосфера в доме меняется. Объяснить это трудно. Тут и моя вина. И их тоже. Мы не знаем, как обедать вместе. Они привыкли к тому, что меня здесь нет. Мы все знаем, что каждому нелегко, что никто такого не ожидал.

Я больше не спрашиваю, можно ли выйти из-за стола и подняться в свою комнату. Я просто беру тарелку и ставлю ее в посудомоечную машину. Они ждут, пока я уйду, чтобы поговорить обо мне, но я всегда слышу их уже с верхних ступенек лестницы: «Ну что говорит психолог? И времени прошло не так уж много, когда-нибудь ему надоест сидеть в комнате, ведь так?»

Я закрываю дверь и вижу ее зеленый огонек. На душе сразу становится легче.

Хлоя.

Джон.

Привет.

Привет.

Цыпленок?

Лосось. Папа собрался в «Макдоналдс ЛОЛ».

Ха. У нас был цыпленок. Мама замышляет захватить управление полиции Нашуа.

Эх, пятница.

Эх, семьи.

Джон.

Хлоя.

Молчание. Так бывает иногда. Потом я снова вижу бегущие точечки, и меня омывает новая волна облегчения.

Извини. Собираю вещи для завтрашнего выпускного…

Круто.

Хочешь увидеть мое платье?

Конечно, я хочу увидеть ее платье. Хочу стоять рядом с ней. Хочу держать ее за руку и обматывать цветами ее запястье. Желание запускает турбины. Данвич. Я закрываю компьютер. И, может быть, снова упускаю свой шанс.

На следующее утро получаю гугл-уведомление, касающееся Роджера Блэра.

Женщина, заведующая приютом для пострадавших от насилия жертв в Портленде, штат Орегон, написала заметку о Роджере Блэре. Она знала его как Магнуса Вилларса и познакомилась с ним в Гарварде. Он писал исследование на тему одиночного заключения. Ей отчаянно недоставало денег, и она отозвалась на предложение поучаствовать в экспериментах. Он посадил ее в комнату и выключил свет. Потом выпустил крыс. Она слышала их и стерла до крови руки, пытаясь выбраться оттуда.

Когда свет наконец включили, оказалось, что никаких крыс нет, а есть только запись.

Она не стала сообщать начальству и просто ушла.

Я вписываю в строку поиска имя – Магнус Вилларс, – и первыми выскакивают ссылки на кьянти[23]. Перехожу в «Твиттер» – и вот он, тут как тут, @MagnusVillars. В профиле картинка – хомячок с печенюшкой «Орео». Руки покрываются гусиной кожей, по спине пробегает холодок. Какой-либо активностью в последние годы не отметился, но сохранившиеся твиты показывают озлобленного психа, нападавшего на журнал «Сайенс» и заслуженных профессоров и обзывавшего их ограниченными, косными халтурщиками. Судя по твитам, мой похититель – настоящий, потерявший мозги сумасшедший. Камень скатывается с груди. Оказывается, не так уж все и страшно. Человек просто тронулся рассудком. Да, он морочит людям головы, но реально ничего сделать не может. Меня он одурачил, но теперь-то я вижу его насквозь.

Хватаю «Ужас Данвича», перечитываю письмо – никакой мистики, никакой тайны. Бред полоумного. Листаю страницы, ищу одно из подчеркнутых мест, то, что представляется важным теперь:

…дневник… записки сумасшедшего…

Я забыл, в каком малоприятном мире живу. Девушки падают в обморок. Щенки умирают. Детей похищают. Это не пьеса такая, это жизнь. Между тем в «Фейсбуке» появляются фотографии. Платье у Хлои раздельное, волосы уложены так, что дотрагиваться до них, должно быть, не разрешается. Лицо печальное. Это моя вина. Но если поспешить, то все еще можно исправить.

Открываю дверь и кричу: «Пап, смокинг еще цел у тебя?»

Мама тоже меня слышит и впервые после смерти Коди оживает и суетится. Дорогой, ты еще будешь королем выпускного! Папа роется в шкафу в поисках своего старого смокинга, мама вытирает пыль с его пары выходных туфель. Все так, как и говорили постоянно Шакалис и Беверли: ПТСР – монстр, но однажды БУМ! – и тебе вдруг станет легче. Папа наконец вытаскивает из шкафа костюм.

– Джон, она будет вся твоя.

Верно сказано: кто научился кататься на велике, тот не разучится.

Ветер бьет в лицо, а я жму на педали. Как же прекрасен мир, когда ты – часть его, когда солнце не жжет и восходит луна, когда ночь полна волшебства и может изменить твою жизнь, если только ты позволишь ей это, если будешь крутить педали. Еще не поцеловал Хлою, а уже чувствую себя по-другому.

Я нервничаю, волнуюсь, но это хорошее волнение. Хлоя у Ноэль со всей их компанией, они собираются фотографироваться, и я уже почти на месте. Подъезжая к нужной улице, сбавляю ход, и сердце раздувается, как шар. Я не привык ко всему этому – гонять на велосипеде, любить. Вот и они, точно такие, как онлайн – девушки в ярких платьях, парни в смокингах, – выстроились на передней лужайке у дома Марлены, позируют. Я притормаживаю. Мне вдруг становится страшно. Как жаль, что я на велосипеде, а не на мотоцикле. С другой стороны, я ведь здесь что-то вроде знаменитости. Никого из них не приглашали в шоу «Эллен». А когда они увидят, как любит меня Хлоя, увидят улыбку на ее лице, увидят, как она побежит ко мне, они будут на моей стороне.

Трогаюсь с места, но вся компания уже загружается в лимузин. Я не рассчитал расстояние, оказался слишком далеко и теперь, как в фильме ужасов, смотрю, как они все исчезают в машине. Налегаю на педали, но скорости не хватает. Лимузин мигает задними огнями и выпускает облачко отработанных газов. Я бью по тормозам и соскакиваю с велосипеда. Пуговицы сыплются с рубашки, как горох. Я стою с видом идиота.

Лимузин сворачивает за угол. Время есть всегда, пока оно есть. Я вспоминаю самое важное сообщение, присланное Хлоей сегодня вечером: «Сам выпускной дело скучное, не то что вечеринка возле бассейна у Ноэль. Помнишь, как мы в детстве играли в „Марко Поло“? Ты должен прийти».

И я приду. Мчусь домой. Без рубашки. Какие-то девчонки восторженно свистят мне вслед. Я – красавчик. Я свободен. Я любим. Иначе и быть не может. Никакая девчонка не станет столько писать, если не любит тебя. Никакая девчонка не будет снова и снова просить тебя прийти.

В такую ночь девчонки хотят чего-то особенного, значительного. Наверное, хорошо, что мы не торопились увидеться. И мне не придется идти в шумный, битком набитый танцзал и делать вид, что я люблю песни, которых не знаю. В одном из своих твитов Роджер Блэр писал: «Время есть всегда, но только пока оно есть. Люди рождаются, чтобы умереть. Наука могла бы это исправить. Но ученые не хотят. #ПрогрессТребуетСтраданий».

Может быть, он прав. Может быть, настало наше время.

Должна сказать, Ноэль права. В этом платье я и впрямь смахиваю на шлюшку. Терпеть не могу это слово, но некоторые девушки умеют носить такое платье и выглядеть уверенными в себе. Другим девушкам хочется покрасоваться, тряхнуть тем, что от мамы досталось. Я свое надела, только чтобы пофотографироваться, произвести впечатление на Джона и немножко разбить ему сердце. Хотела, чтобы он увидел меня в нем и пожалел об упущенном. Мысленно я снова и снова повторяю: «Это конец». В следующем году я в колледже и буду лишь изредка общаться с Ноэль и Марленой. В следующем году я буду собой. Ничего вот этого, никаких тусовок на Форти-Степс с людьми, которые мне даже не нравятся. Я ушла бы прямо сейчас, по-ирландски[24], выскользнула бы из комнаты, нырнула к сливу, протиснулась в него – и прощай, жизнь, жизнь, в которой ничего не сложилось, прощай, дурацкое платье.

Вообще-то я думала, что сегодня что-то случится. Думала, что Джон почувствует что-то. Почувствует что-то и сделает что-то. Весь вечер смотрела на чертову дверь, ждала, что он ворвется в комнату и скажет, что любит, отмочит что-нибудь в духе Джона Хьюза. Но нет. Вот и все. Вспоминаю, как Кэрриг на парковке, когда я порвала с ним, показал средний палец водителю. Я понимаю его.

Я танцевала с Кэром один раз. Я пыталась быть милой. Желала ему удачи с его шлюшкой-подружкой, и он держал руки у меня на талии, как восьмиклассник.

– Можно что-то сказать? – спросил он.

– Конечно.

– Хлоя, просто будь осторожна.

– Как?

– Если ты нравишься парню, он придет. Мы – такие. Мы – простые.

И я вдруг будто услышала, как все вокруг шепчутся: «Бедная Хлоя, вешается на Джона, а тот даже ее видеть не желает. Новая девчонка Кэррига – огонь, ему с ней лучше, а бедняжка Хлоя сидит дома за компьютером, такая грустная да печальная».

Теперь выпускной позади, и половина нашего класса собралась у Ноэль. Я прыгаю в бассейн в платье, потому что платье не сыграло. И даже не платье. Это у меня полный провал.

Ноэль стоит босиком на настиле.

– Давай, – говорит она мне. – Одну дорожку.

Призывает поэкспериментировать.

– Может быть, самую чуточку, – говорю я.

– Ты – творческая натура, Хлоя. Хотя бы таблетку экстази.

Жую пирожок с травкой. Кошмарная ночь. В бассейне тесно, не протолкнуться, в доме полно посторонних, ребят, с которыми я не дружна, ребят, которые не участвовали в поисках. Я никому не интересна, ни на каком уровне. Хочу Джона. Мне плохо без Джона. Я так смело говорила о Нью-Йорке, потому что думала, что он будет там со мной. Но теперь до меня начинает доходить. Он не поедет. Я поеду одна. Вспоминаю, как несколько дней назад Джон сказал, что молодой банан высасывает жизнь из старого. Я нарисовала эти бананы. Послала ему картинку. Он ответил: «Мне нравится!» Но как он может любить меня? Я не очень хороший человек. Однажды он спросил, почему я до сих пор дружу с Марленой и Ноэль. Я попыталась сострить: «Знаешь, они обе жопы, но они мои жопы». Он ответил – ЛОЛ, но наверняка ужаснулся. Сказать такое о подругах, разве не ужасно? Я хотела удалить, но он уже написал мое имя – Хлоя. А я написала его – Джон. Потом наступило молчание. Пауза. Я так много чего прочла в этом мостике молчания между нашими именами. Я подумала, что это любовь.

Марлена предлагает содовой с водкой.

– Ты в порядке, Хло?

– В порядке, – отвечаю я, открывая бутылку, которую даже не пробовала до нынешнего лета. – Похоже, перебрала с «травкой».

Марлена тянется к моей бутылке.

– Не надо. Не стоит смешивать. Еще рано.

Мы слышим это одновременно. Ноэль дует в свой свисток. Кто-то выключает музыку. Кто-то пришел. Он.

Джон.

Оно, должно быть, проступает у меня на лице, это слово, любовь, потому что Кэрриг смотрит на меня злыми глазами. Я и забыла, что он здесь. Пытаюсь подплыть ближе, но Марлена хватает меня за руку.

– Потише. Смотри не утони.

Они там, у другого края бассейна, Ноэль и Джон. Она указывает на дверь.

– Вон! Только по приглашениям.

– Я только хочу поздороваться с Хлоей. – Джон говорит так тихо, что я едва его слышу.

Хочу крикнуть, но чертов пирожок оставил меня без сил. Я не могу выбраться из воды, не могу добраться до ступенек.

Ноэль стоит подбоченясь, кокс только что из глаз не лезет. Прошу Марлену подняться, но она смотрит на меня как на сумасшедшую, и до меня доходит. С Ноэль сейчас лучше не спорить. В третьем классе средней школы мы разучивали танец, и она была хореографом. Вспомнить страшно, как нам доставалось, когда кто-то не мог сделать правильный шаг.

Все уже достали телефоны, потому что Джон Бронсон тоже хорош. Мальчик-из-подвала. Парень, которого приглашали на телевидение. И вот его она выгоняет. А он не уходит. Одним быстрым движением Ноэль вскидывает водяной пистолет, принимает позу для стрельбы, и Джон, словно какой-то преступник, съеживается и поднимает руки. Все смеются, а у меня сердце рвется пополам. Она ненавидит его. Всегда ненавидела.

– Снимай шорты, – приказывает Ноэль. – Посмотрим, что у тебя там.

– Извини, – говорит он. – Я пойду.

Она стреляет, и он вздрагивает, как будто в пистолете не безобидная вода, а что-то серьезное. Меня он, кажется, не видит, да я и сама себя не вижу и даже не чувствую. Так случалось иногда в детстве, когда Кэрриг измывался над ним, а я будто застывала.

– Я только хотел поздороваться, – говорит Джон.

– Я только хотел поздороваться, – передразнивает Ноэль. – Ты что, гребаная собачонка? Ты пес, да?

– Нет, – отвечает он.

Не надо, Джон. Не надо.

Ноэль завелась, ее не остановишь. И рот ей не закроешь. Тем более что у нее пистолет.

– Позволь объяснить тебе кое-что, Мальчик-из-подвала. Во-первых, ты испортил ей жизнь уже тем, что был здесь. Ты так себя вел, будто она должна была спасать тебя. А потом ты просто исчез. И этим снова испортил ей жизнь.

– Меня похитили, – отвечает он, дрожа.

– И вот теперь ты снова все испортил, когда вернулся.

Ноэль целится в него. На этот раз Джон не прячется. Никто уже не смеется. Никто не снимает. Смотреть на этот ужас невозможно.

– Хлоя не любит тебя, Джон. Она жалеет тебя. – Ноэль снова закачивает воду. И тут вдруг из носа у нее начинает идти кровь. Она хрипит и падает на пол. Крики, суета. Я пытаюсь выбраться из бассейна, кто-то наступает мне на руку. Все носятся туда-сюда, и я ничего не вижу. Наконец вылезаю, бегу к другому краю бассейна и слышу крик: «Кто-нибудь, позвоните 911!» Я пробиваюсь сквозь толпу.

Джона нет. Раздвижная дверь открыта, он даже не потрудился закрыть ее за собой. В такую минуту, когда вокруг весь этот хаос, он снова делает мне больно. Теперь я понимаю. Это то, что Джон делает всегда. Он исчезает.

А вот Ноэль не исчезает. Из всех моих знакомых она самая упрямая. Ее любимый фильм – «Выскочка»[25]. Она способна на все. Когда мы разучивали тот танец, она не позволила нам взять паузу и съесть йогурт, пока мы не отработали все движения. Даже в минуты слабости в ней оставалась какая-то крепость, сила. Казалось, она ничего не боится. На прошлой неделе, в примерочной «21 навсегда», она вдруг дрогнула: «Что, если я поступлю в Дартмут и окажется, что там все умнее и… лучше?» Помню, как однажды, на соревновании по орфографии, какая-то девчонка посмеялась над ее акцентом. Ноэль посмотрела ей в глаза: «Больше всего в себе я люблю мой голос, потому что он помогает обнаруживать таких претенциозных снобов, как ты».

Ноэль – моя лучшая подруга, моя первая подруга, моя неидеальная подруга – теперь лежит на спине у бассейна. Мертвая.