Городец Мещёрский. Апрель 6860 года
Стук в дверь. Пёс приподнял голову, насторожил уши, но не зарычал, и не залаял, – значит в дом пришли не враги. Сокол согласился с псом, он и сам не почуял ничего угрожающего, напротив, явно ощутил чужой страх пополам с неуверенностью. Боялись его, Сокола. Боялись, но всё же пришли. Из чего следовало, что пришли по важному делу.
Стук в дверь застал чародея за его любимым занятием. Лёжа на покрытой шкурами лавке, он разбирал аравийскую вязь трактата великого Авиценны, который в прошлом году доставил ему ханьский купец Чунай. Бросать чтение не хотелось. Но делать нечего – вряд ли кто-то решился бы беспокоить известного чародея по пустякам.
– Видимо, нам предстоит работа, – сказал Сокол псу, отложив свиток и поднимаясь с лавки. Пёс не ответил, лишь обвёл взглядом комнату – всё ли в порядке – и улегся обратно. До чародейской работы ему не было никакого дела.
В одной рубашке, босиком, Сокол прошлёпал в сени и отворил дверь, даже не спросив, кто там.
Возле порога стояли, нерешительно переминаясь с ноги на ногу, два мужика. И без волшебства ясно, что они столь же опасались чародея, сколько и нуждались в его услугах.
В первом, что постарше и ниже ростом, Сокол угадал сельского старосту – рубаха богата вышивкой, не из обыденных, такие даже купцы достают из сундука лишь по праздникам. Второй рядом со старостой выглядел настоящим богатырём. Охотник, – решил Сокол, отметив, что новые, судя по свежести меха, сапоги, уже изрядно потёрты на боках от длительной ходьбы. Молодой, хотя плохо зажившие рубцы на лице делали его старше. Сокол подумал, что, пожалуй, смог бы помочь молодому человеку, составив подходящую мазь, однако вряд ли гости пришли за этим, а навязывать лечение было не в его привычках.
Лица обоих украшали густые чёрные бороды, какие не часто встретишь у лесного народа. На груди у старосты к тому же виднелся нательный крестик, что развеяло последние сомнения Сокола.
Православные неохотно обращаются за помощью к чародеям, а если и обращаются, то к своим чудотворцам. Так что работа обещала быть необычной.
Сокол посторонился и молча указал рукой, приглашая гостей войти. Те вошли, почистив в сенях не слишком-то и грязную обувь, сняли шапки и, оглядев комнату, немного успокоились. Жильё колдуна выглядело обычным. Черепа да костяки на стенах не висели и на столах не лежали; чёрные коты или вороны туда-сюда не шмыгали, пауки или жабы в котле не варились. Лишь в углу висел пучок травы, но такая, отгоняющая днём мух, а вечерами – комаров, встречалась почти в каждом доме. Пёс же – единственное помимо хозяина существо – смотрел на гостей даже доброжелательно.
– Что вам нужно, уважаемые? – спросил Сокол после обмена приветствиями и малозначащими, по крайней мере, для него, пожеланиями здоровья.
– Колдун у нас умирает, почтенный чародей, – бойко заговорил староста. – Страшное дело. Всё село второй день не спит, опасается, как бы худо не вышло, как бы не обернулся он упырём. Иные уж вещи собрали и подались в Мещёрск или к родичам в соседние сёла. Священник наш, Леонтий, носа из избы не кажет. Некому защитить мир.
Он вздохнул.
– Помоги, не гневайся, а мы в долгу не останемся – отблагодарим. Мы бы и не беспокоили тебя пустяками-то. Но тут такое дело, такое дело…
– Далеко ли село ваше? – осведомился Сокол, одеваясь и раздумывая, не взять ли чего с собой. Так, на всякий случай. Умирающий колдун – дело действительно серьезное, староста вовсе не преувеличивал. В Мещере только два-три человека могли справиться с подобной напастью, не причинив при этом вреда себе и окружающим.
– Сельцо называется. Пути вёрст шесть. На возке-то быстро домчим – дорога хорошая, наезженная, – заулыбался староста, увидев, что чародей согласился.
Сокол оделся и, шепнув псу, чтобы тот сторожил дом (хотя не случалось ещё, чтобы воры лазили по таким домам), вышел вслед за мужиками на улицу.
Там поджидал возок, запряжённый парой низких заросших лошадок неопределенной масти. Пару в этих местах запрягали редко, главным образом на праздники и по торжественным случаям. Две лошади, пусть и не самые породистые, свидетельствовали не столько зажиточности хозяина, сколько об уважении, которое тот оказывал Соколу.
Староста взялся за вожжи, а охотник уселся позади рядом с Соколом.
Дорогой чародей заметил, что молодой селянин всё время озирается по сторонам, не выпуская из рук копьеца – в большом городе он чувствовал себя неловко.
Староста, впрочем, тоже город не жаловал. Вместо того, чтобы проехать коротким путём через крепость, он направил лошадок в обход, по дороге, что вела почти под самыми стенами между лесом и рвом. Всё время причмокивая и поддёргивая вожжами, староста заставил своих лошадок бежать довольно резво. Охотник тем временем исподлобья рассматривал городские стены, сложенные из сосновых, обмазанных глиной, срубов. Невысокие, они, тем не менее, с утра до вечера накрывали окружную дорогу тенью и от этого внушали проезжим почтение.
Оставив позади город и взяв от Напрасного Камня левее, они выскочили на идущую сквозь вековые леса и воспетую вместе с ними в сказаниях и былинах, знаменитую Муромскую дорогу. Дорогу настолько древнюю, что говорили, будто торили её великаны онары, что жили в этих краях задолго до людей.
– А что, злой у вас колдун? – спросил Сокол, как только они миновали Напрасный Камень.
– Да нет, добрый, вообще-то, – ответил, подумав, староста. – На людей и скот порчу не наводил. Откуп брал, правда, да на свадьбах угощался, во главе стола сидел. А так – знахарствовал, людям помогал, но главное, других колдунов к нам не подпускал и ихнюю порчу снимал. Да только кто знает, что он после смерти вытворять начнёт.
К деревенским своим собратьям-самоучкам Сокол не испытывал неприязни, тем более – ненависти. Ни к злым, ни к добрым. И те, и другие занимались нужным делом, оттягивая на себя всё тёмное, что скапливалось среди людей. А добрый колдун или нет, зависело лишь от присущего ему обычного человеческого естества. Что, впрочем, тоже имело значение.
Въехали в притихшее Сельцо, состоящее из двух десятков дворов. Оно и впрямь оказалось христианским – на горке возвышалась деревянная церквушка из побеленного сруба, покрытого небольшим куполом с маковкой и крестом. Это означало, что почтение чародею будет оказано больше из страха, чем из уважения. Улица пуста – народ собрался неподалёку от дома колдуна, на соседнем дворе, и тихо перешептывался, бросая в ту сторону косые взгляды. При виде подъехавшей повозки, в которой сидел мещёрский чародей, собравшиеся облегчённо вздохнули – умирающего колдуна православные побаивались больше, нежели колдуна живого.
Сокол слез с возка и подошёл к людям. Прежде чем приступить к делу, он решил расспросить местных поподробнее: что за колдун, каков его нрав, кто и что за ним странного подмечал. Конечно, по дороге Сокол выжал из старосты всё, что мог, но в таком серьезном деле никакой разговор лишним не бывает. Однако, судя по рассказам селян, всё обстояло как обычно, не лучше и не хуже чем в других местах.
– А кто ходит за ним? – спросил чародей. Колдун там или не колдун, а всякий больной, тем более, умирающий человек требует ухода.
– Племянница ходит, Елена. Она и сейчас там, – ответившая баба махнула рукой. – В его доме.
Тоже в порядке вещей. Кто кроме родственника, притом близкого, станет ухаживать за колдуном на пороге его смерти?
– Пойдешь со мной, – сказал Сокол охотнику. – А ты оставайся здесь, – добавил он, обращаясь к старосте.
Воздух в тёмной комнате стоял затхлый и к тому же в нос било какой-то кислятиной. Пол оказался земляным, ничем не покрытым – христианские сёла на Мещере жили, как правило, небогато. На укрытой шкурами широкой лавке, дёргаясь и мыча, умирал колдун. Сокол увидел глубокого старика с высохшим, почти невесомым на вид телом; увидел седые пряди, лицо, испещренное морщинами и покрытое отвратительными синюшными пятнами.
Возле умирающего сидела племянница. Елена оказалась молодой женщиной, красивой, но измученной двухдневным уходом за необычным больным. Бросив взгляд на вошедших, она встала со скамейки и поправила на голове платок.
– Брала у него что-нибудь? – на всякий случай спросил Сокол, хотя и так видел, что сила колдуна до сих пор оставалась при нём, иначе тот давно уже упокоился бы.
– Что ж я, дура неграмотная? – ответила женщина, пожав плечами.
– Иди, – кивнул Сокол. – Теперь уже не долго осталось.
– Здесь постою, – возразила Елена. – Родня всё же. Может, захочет чего сказать перед смертью.
Чародей не ответил. Придвинув скамейку ближе, уселся перед постелью. Охотник встал в отдалении, поглядывая на больного с опаской.
– Если его будет корчить, поможешь мне, – сказал парню Сокол и занялся, наконец, хозяином.
Колдун умирал тяжело. Колдуны вообще очень тяжело умирают, уходящая сила крутит их перед смертью хуже церковных пыток. Нечеловеческая боль рвалась наружу, старик стонал, скрипел зубами, из его рта шла пена вперемешку с кровью от прикушенного языка. Сокол снял с пояса мешочек. Отщипнув немного от тестообразного вещества, скатал шарик и сунул колдуну в рот. Это был банг – вязкое варево из конопляных листьев, белены и прочих дурманящих трав, изготовлению которого, он научился у одного аравийского лекаря. Банг опасен для живых, если его употреблять без меры, но помогает тяжело больным и умирающим избавиться от страданий.
Колдун притих, его боль медленно отступала.
– Ну всё, дед, – обратился к хозяину чародей. – Мучений больше не будет.
Конечно, он имел в виду земные мучения. А что ждёт колдуна там, за порогом смерти, кто знает…
– Возьмешь у меня змеевик? – приоткрыв глаза, спросил вдруг умирающий старик.
– Возьму, – спокойно, не отводя взгляда, ответил Сокол.
Тот не без усилия протянул морщинистую руку с длинными, но ухоженными ногтями и вложил в ладонь Сокола амулет.
Сперва ничего не происходило – змеевик, сохранивший тепло хозяина, грел руку, и казалось, в нём нет ничего колдовского. Чародей даже было подумал, что дело обойдётся без обычной в подобных случаях борьбы. Но вот ладонь слегка кольнуло. Сокол невольно сжал амулет и сразу же почувствовал, как на него обрушился мощный поток неведомой силы. Будь на его месте обычный человек, или даже чародей без достаточного в таких делах опыта, поток неизбежно захватил бы его, сокрушил, подчинил своей власти, превратил бы в живое орудие, способное продолжить дело умирающего. Но Сокол не зря считался сильнейшим среди собратьев по ремеслу – его собственная мощь значительно превосходила ту, что заключалась в змеевике. Поэтому он без страха открылся потоку, вбирая в себя каждую его частичку. Он впитывал чужую силу, как человек, одержимый жаждой, глотает воду; он растворял её и использовал для усиления собственной мощи.
И почти сразу почуял неладное. Нет, он ни на миг не потерял власть над потоком, тот по-прежнему легко покорялся, но странная чужеродность входящей силы насторожила. На своём веку Сокол многое изведал и до сих пор полагал, что столкнуться с чем-то совершенно новым ему не придётся. И вот – столкнулся. Колдун служил кому-то настолько чуждому, что Сокол не смог даже отдалённо понять сущность этой силы. В другой обстановке он не преминул бы выяснить её природу, но сейчас его собственная неимоверная воля превратилась в помеху. Она успешно подавляла чужой поток, но вместе с тем и закрывала его от сознания чародея. Только подчинив себя чужой воле – как случилось бы со всяким, принявшим от колдуна змеевик, кто не обладал могуществом, соизмеримым с могуществом Сокола – можно понять хоть что-то. Но это стало бы слишком дорогой ценой за знание, а Сокол не готов был заплатить свободой и за более ценные сведения.
Выпытывать у православных селян, какой именно силе служил колдун, бесполезно – эти люди давно забыли своих прежних богов. В лучшем случае от них можно получить лишь смутный намёк. Сокол подумал, что на этот раз любопытство придётся оставить неудовлетворённым. А жаль…
– Как звали тебя? – спросил он. Именно так: «как звали», а не «как зовут».
– Вихрь, – ответил тот хриплым, но отнюдь не старческим голосом.
Чародей резко повернул руки ладонями к себе и оборвал призрачную нить неведомого потока, уже почти полностью иссякшего и растворившегося в нём. Те крохи, что остались в распоряжении колдуна, пригодятся ему в странствиях по загробному миру, каковые никогда не бывают лёгкими у представителей их племени.
– Я последний… – прохрипел Вихрь, как бы желая о чём-то предупредить чародея, но не договорил. Хрип оборвался. Старик медленно закрыл глаза и, сипло выдохнув в последний раз, спокойно умер.
Дело сделано. Теперь местные жители, несмотря на своё христианство, похоронят колдуна с соблюдением старых обрядов: подрежут, как водится, подколенные жилы; положат в гроб лицом вниз; вынесут головой вперёд, а в могилу вобьют непременный осиновый кол. Но всё это уже не будет иметь значения. Колдун перестал быть опасным. Перед самой своей смертью, он, собственно, перестал быть колдуном – стал обычным человеком. Но суеверных мужиков не переубедишь. Да и зачем? Так им будет спокойнее.
Чего нельзя сказать о самом чародее. Страха он по-прежнему не испытывал, но смутное беспокойство осталось. Ох, непрост был колдун, ох непростая владела им сила.
Сокол с Еленой и охотником вышли во двор.
Народ с прибытием чародея осмелел и толпился уже возле самых ворот, вполголоса обсуждая событие. Увидев выходящих, все устремились навстречу, спрашивая, что да как.
– Всё, отмучился, – сообщил охотник вздыхая.
Люди перекрестились и заметно повеселели. На лицах появились улыбки, и радость сдерживало только уважение к усопшему. Староста торжественно направился к Соколу, протягивая ему с поклоном тряпичный свёрток.
– Вот, прими от мира. Чем богаты, – промолвил староста.
Сокол развернул тряпицу. Сельцо расщедрилось на две серебряные гривны – за такую работу явный перебор: видимо, сильно напугался православный народ этой смерти. Чародей оставил себе одну гривну, вторую же вернул старосте.
– Этого хватит, – сказал он. – А теперь отвезите меня обратно.
Провожал чародея только охотник. Староста остался в селе, немедленно занявшись устройством похорон. Суеверные жители решили похоронить колдуна ещё до захода солнца.
По дороге парень немного разговорился. Звали его Николай, но соседи чаще называли его Дымком, за тот запах, что шёл от него постоянно после долгих лесных скитаний. Он и в самом деле промышлял охотой, впрочем, как и многие из его села. А вот покойного колдуна, как оказалось, знал лучше прочих.
– Как-то раз попросил меня Вихрь волчонка добыть. Не молочного, понятно, но щенка. Зачем ему понадобился зверёк, колдун не сказал, а я, понятно, не спрашивал. Где тот волчонок теперь, не знаю. Верно, подрос уже…
Во время неспешного разговора Сокол часто трогал пальцами змеевик, а то и вытаскивал, чтоб ещё раз взглянуть. Тот выглядел вполне обыкновенным – серебряный, с вплавленным в серебро янтарём, с рисунком в виде солнца и месяца.
Вот еще одна странность – как такой амулет мог храниться у колдуна, если известно, что их брат не жалует ни серебро, ни янтарь. Вернее сказать, серебро и янтарь не жалуют колдунов. Впрочем, возможно это ещё одно суеверие, ждущее опровержения. Или же Вихрь был не простым колдуном, а кем-то сверх этого. Кем? «Я последний…» – сказал он. Последний кто? Много в колдуне странного, слишком много. И в змеевике его тоже.
Только показался Мещёрск, охотник опять сник. Он не любил город.
Сельцо. Три дня спустя
Отец Леонтий был человеком небольшого роста и средних лет. Его пузатое, словно бочонок, тело и лоснящееся, вечно красное лицо с жидкой бородой, делали его похожим на бога вина Бахуса, каким того изображали италийские живописцы. Это сравнение было тем более точным, что священник слыл любителем выпить. Каждый вечер он обходил паству будто бы с увещевательными речами. Иногда, ему приходилось долго слоняться от дома к дому, иногда обход заканчивался в первом же дворе. Так или иначе, но к себе он возвращался обычно заполночь. Пиво, медовуху, брагу готовили в каждом доме по-своему и любой прихожанин, оказавшийся утром в нескольких шагах от батюшки, по одному лишь его дыханию, мог легко определить, у кого из селян тот гостил накануне.
Будучи ещё монахом, он грешил чревоугодием и не любил работать. Большую часть времени проводил в своей келье или гулял по лесу, возлагая заботу о пропитании на двух расторопных слуг. До ухода в монастырь был Леонтий человеком обеспеченным, да и в обитель ушёл не по велению сердца, а скрываясь по осторожности природной от нелегкого и опасного времени. Тихая размеренная жизнь вдали от мира ему пришлась по душе. В те годы общежительный устав ещё только обсуждался, и монастыри больше напоминали хорошо укрепленные постоялые дворы, чем строгие заведения затворников. Разве только церковь да отсутствие явного блуда отличали обитель от какого-нибудь дорожного приюта. Но зато божьих людей не трогали ни ордынцы, ни князья, да и не всякий разбойник решался нападать на монастыри. Находясь у Христа за пазухой, иноки жили при этом почти так же вольно как в миру: каждый вёл своё хозяйство, держал собственную казну. Что до общественных работ, то имеющие средства нанимали вместо себя тех, кто пришёл в монастырь без гроша. Игумен же слыл человеком сговорчивым и прощал монахам мелкие прегрешения за воз репы или кадку зерна. Он радел за общее дело и потому с готовностью закрывал глаза на частности.
Так и прожил бы Леонтий иноком до конца своих дней, но жизнь резко изменилась, когда в монастырь пожаловал владимирский викарий и принялся наводить новый порядок. Подобно ангелу, что спустился в египетской пустыне к Пахомию Великому, викарий принёс с собой общежительный устав. Разжиревших от изобилия и лени монахов, коих вместе с Леонтием насчитывалось больше половины братии, он принудил заниматься трудом и продолжительными молитвами. Им приходилось соблюдать многочисленные посты, как канонические, так и те, что учреждал по ходу дела сам викарий. Такое истязание выдерживал не каждый. Многие собирали добро (нередко даже возросшее за время монашества) и уходили. Леонтий же в по-прежнему неприветливый мир возвращаться отнюдь не жаждал. Он избрал другую стезю. Перестал роптать, претерпел всё насилие над плотью, и уже через год его рукоположили в священники.
Из Леонтия, не склонного к подвижничеству, вышел не самый лучший священник. И потому, после возведения в сан, его не послали в новые земли, а отправили в уже сложившийся приход, который накануне лишился своего основателя. С трудом добравшись до Сельца, которое и отыскалось-то не сразу, Леонтий с ужасом обнаружил, что прежний священник ввёл в приходе непонятный ему уклад. В избе нашлись книги и свитки, писанные латынью, которую новый батюшка не знал. И таковых неправильных трудов оказалось много больше, чем греческих или славянских. На сводах церкви он разглядел изображения мудрецов, про которых мало что знал, а иных и вовсе затруднился припомнить. Но самое ужасное, что посреди алтаря стояло вырезанное из дерева изображение Иисуса Христа, похожего ликом на какого-нибудь поганого Световита.
Леонтий, конечно, знал, что подвижники, расходясь по весям и продвигая влияние церкви, обустраивали приходы исходя из собственного разумения, или же пытаясь приспособить каноны к местным поверьям. Никаких чётких, обязательных для всех правил, не существовало. Но увиденное настолько отличалось от привычного Леонтию, что всё пришлось переиначивать. Первым делом он тайно сжёг оставшиеся от предшественника книги и списки: все, какие не смог прочесть. Затем взялся за лики. Обнаруженного на стене Вергилия батюшка тронуть не решился, так как не имел представления, каким образом сделать новую роспись. Но имя философа на всякий случай со стены сбил, и теперь в этом месте зияла внушительная дыра, сквозь которую виднелись бревна сруба. Имя Гомера, дабы не делать ещё одной дыры, он шкрябал ножом до тех пор, пока разобрать что-либо стало невозможно. Остальных мудрецов, вовсе ему не знакомых, не тронул, опасаясь, вдруг кто из них окажется святым или пророком. Не решился он тронуть и деревянную фигуру Иисуса, но, смущаясь и бормоча молитву, закрыл её платком. Преобразование в службах заключалось лишь в одном: Леонтий сократил их количество до одной в день, а продолжительность свёл к нескольким коротким молитвам. Взамен он ввёл вечерние обходы паствы, якобы с назиданием и увещеванием, из которых неизменно возвращался мертвецки пьяным.
Ничего удивительного, что прихожане отнеслись к новому батюшке с недоверием. Прежнего священника они уважали; и нововведения Леонтия, а особенно дыры на стенах им не понравились. Тем более что и вид батюшки не шёл ни в какое сравнение с богатырским и мужественным обликом предшественника. Совсем не таким, как Леонтий, по мнению людей, надлежало быть пастырю.
Когда началась заварушка с умирающим колдуном, батюшка забился в подклет прицерковной избы и несколько дней просидел там почти безвылазно, наблюдая украдкой за растущим в селе беспокойством, за сходом, на котором решили послать к чародею. Читая под нос молитву, он следил за приездом Сокола, за похоронами старого колдуна. Лишь раз в день перебегал в стоящую рядом церквушку, чтобы провести службу.
Как только колдуна схоронили, священник успокоился. Но на всякий случай не вылезал из дома еще день. Почуяв, что опасность миновала, он принялся размышлять о слабости человеческого духа. «Что есть страх? Суть ли это победа плоти над духом?» – вопрошал себя батюшка и сам же отвечал – «Но плоть не способна следовать за духом. Ибо плоть обречена на смерть, дух же бессмертен. Человек принимает пищу, защищается одеждой от мороза, а кровом от ненастья, он опасается зверя и другого человека. Таково устройство мира. Потому страх дан нам свыше, дабы не забывали мы заповедей господа нашего».
Эти размышления несколько успокоили его. Леонтий вылез в мир и начал восстанавливать свой пошатнувшийся среди паствы авторитет. Собрав селян как бы на молитву, он завел речь совсем о другом. И первым делом попытался возложить вину на самих прихожан.
– Забыли заступника своего, отвергли благодать Господа нашего? – прогремел он грозно. – К поганому обратились? Сами погаными будете. Закроются врата спасительные перед вами, закроются навсегда. Ибо сказано, что останутся вне – псы и чародеи, и любодеи и убийцы, и идолослужители…
– Чего брешешь? – возмутилась одна из женщин. – Ты сам-то где был, когда беда такая на селе приключилась?
– Нишкни! – закричал Леонтий и взмахнул рукой. – Ты, баба, не от разума сейчас говоришь, а от страха. Но не того бояться след, кого ты боишься, о Боге нашем подумай, его и бойся. А твоими устами диавол говорит, душ наших погубитель…
Речь вышла запутанная и непонятная, но миряне, сбитые с толку упоминанием бога и дьявола, притихли на время. Вопрос, поднятый смелой женщиной, батюшке пришёлся не по душе, и он зашёл с другого бока, обвинив Сокола в шарлатанстве.
– Поганый чародей обманул вас, – возвестил Леонтий. – Не отобрал он силу бесовскую у колдуна, просто умертвил его, польстившись на серебро. И теперь Диавол восстанет. И не помогут никакие ваши лукавства против него.
На сей раз, собравшийся народ задумался, однако дальнейшим обвинениям вновь помешала та же женщина.
– Сокол – уважаемый на Мещере чародей, – возразила она. – Мы сами к нему обратились, не он к нам. И польстился он только на половину того, что мир предложил…
– Да и к тому ж колдуна второй день как схоронили, и пока он нас не беспокоит, – добавил староста и поёжился от мысли, что вдруг окажется не прав.
Леонтий осенил крестом женщину, старосту, посмотрев на обоих, словно на заблудших овец.
– Вы, дети мои, слабы ещё духом и зло легко может обмануть вас. Ну где вы видели, чтобы человек, перенявший тёмную силу от колдуна, вёл себя так спокойно, и ничего бы в нём не менялось? Обманул он вас. Сила при колдуне осталась или… – священник намеренно запнулся, – …или всё же передал он её, но не волхву поганому, а племяннице своей Елене. То-то она и в церковь вчера не пришла. Отступила от истины по дьявольскому наущению.
Хотя селяне и не питали к Елене особо добрых чувств, так как вела она после смерти мужа жизнь затворническую, тихую, но и обижать молодую вдову ни с того ни с сего никому не хотелось. Потому бабы вновь зароптали, хотя и не осмелились ещё раз задевать батюшку напрямую. Зато многие мужики и особенно те из них, кого Елена в своё время выталкивала взашей, когда попытались они полюбиться с оставшейся без хозяина женщиной, припомнив былую обиду, встали на сторону Леонтия.
– Верно, не приходила, – сказал кто-то из мужиков.
– Вот! – отец Леонтий вознес перст. – Дьяволица она.
– Мало ли кто в церкву не ходит? – не слишком уверено возразила давешняя женщина. – Разные на то причины бывают…
– Ой, ли, – прищурился Леонтий. – Кто из вас видел, что нездоровится ведьме? Ведьма она, и весь сказ. А ведьме в церковь идти, где Христа прославляют, мука смертная…
Дымок, которому Елена нравилась, но который по ночам к ней не лазил и потому по голове горшком или жердью не получал, понял, что дело для вдовы складывается не слишком благоприятно. Спорить с Леонтием он не мог. Отчасти по причине собственного косноязычия, отчасти понимая всю бессмысленность такого спора. Лишь пробурчал что-то насчёт княжьего суда и незаметно отступил из толпы назад. Бабы набросились на мужей с упреками и ехидными намёками, но те, имея поддержку Леонтия, потихоньку брали над жёнами верх.
Дымок тем временем завернул за угол церковной избы и, поняв, что до него никому нет дела, бросился со всех ног к дому Елены. Обернувшись на полпути, он понял, что всё сделал правильно и главное вовремя. Со стороны церкви уже неслись неприятные призывы:
– Изгнать ведьму. Крестом пытать, серебром…
– Сжечь ее надо. Огонь, он очищает.
– Скотину погубит, проклятая, урожай сгноит… Спешить надобно, до сева…
Дымку, человеку от природы доброму, вспышка ненависти пришлась не по нутру. «Ну и что с того, даже если она стала колдуньей, – размышлял он. – Вихрь вон, сколько лет жил по соседству с православными – и ничего. Никто его жечь не стремился. А тут будто озверел народ…» Эти мысли ещё больше подстёгивали молодого охотника. И скоро он уже барабанил в дверь Елениного дома.
Никто не отозвался. Дымок оглянулся – народ всё ещё толпился возле церкви. Он вновь принялся стучать и, наконец, услышал шаги. Дверь отворилась, и на пороге появилась заспанная женщина.
– Ну, что ещё такое? – недовольно пробормотала она.
– Впусти в дом, – попросил парень.
– Это ещё зачем? – спросила Елена, загораживая проход.
– Впусти, дело есть, – шёпотом сказал Дымок, озираясь вокруг, хотя вряд ли кто-нибудь мог услышать его слова.
– Какое такое дело?
– Впусти, дура! – Дымок потерял терпение. – Тебя касательно.
Пытаясь сообразить, что ж такое стряслось, Елена отошла в сторону и пропустила нежданного гостя. Умаявшись от бессонного ухода за стариком и последующих затем хлопот с похоронами, она проспала весь день, даже не подозревая, что над её головой сгустились серьёзные неприятности. Елена жила одна, и лишь посестрица навещала её время от времени, пытаясь принять участие в судьбе вдовы.
– Замуж бы тебе, – говорила посестрица. – Сколько можно без мужа-то жить?
– За худого не хочется, а доброго негде взять, – отговаривалась Елена.
Ей и самой уже тошно было от неустроенности. Судьба распорядилась так, что мужа Елена потеряла несколько лет назад и с тех пор жила совсем одна. Сватать её, правда, сватали, но как-то всё не сложилось. А потом кто-то пустил по селу мерзкий слушок, дескать, всякому голодному мужику, можно к Елене, случись что, обратиться, она, дескать, без ласки не оставит. Кто пустил слух и зачем, выяснить не удалось, но только зачастили к Елене женихи однодневные. Она уж всяко пыталась отвадить их – и орясиной охаживала, и кипятком поливала, всё без толку. Так уж устроены мужики, что чужой пример их не убеждает. Каждый сам норовил попробовать. Женщины же разделились на две части. Одни верили порочащему слуху, другие, напротив, считали Елену невиновной и охаживали своих мужиков по второму разу.
Зная всё это, Дымок к Елене не совался даже со сватовством. Поймёт не так – поди потом, доказывай, что хотел иного. Но теперь случай выпал особый, и он, отогнав сомнения, шагнул во вдовий дом.
– Бежать тебе надо, – сказал охотник, слегка задыхаясь от бега. – Леонтий народ баламутит. Убить тебя подбивает. Говорит, ведьма ты, от дяденьки своего, от Вихря, силу переняла колдовскую…
У Елены при этих словах аж ноги подкосились. Как же так? Она села на скамейку и стала оглядывать зачем-то избу.
– Чего медлишь? – заорал на неё Дымок. – Беги, дура. Сейчас сюда придут, сожгут дом с тобой вместе.
Елена дернулась, но возразила по привычке:
– Небось, не сожгут. А не то всё село заняться может.
Однако слова охотника, наконец, проникли в сознание, согнали остатки сна. Елена вскочила, бросилась к кадке, затем к сундуку, вернулась, остановилась посреди комнаты, как бы соображая, что же взять с собой и, в конце концов, принялась суетливо собирать вещи. Оно всегда так. Когда спешки нет, всё на своих местах лежит, а как приходит нужда, и найти ничего нельзя сразу.
Кое-как собралась.
Дымок помог завязать узел и бросился открывать дверь, заранее глянув в окно, – не подошла ли толпа. Толпа не подошла. Видимо, у церкви вышла очередная заминка.
– Вон он лес, рядом, – сказал Дымок, указав рукой на ближайшую к дому опушку. – Беги, что ли, пока не видит никто. А я уж здесь людей дождусь. Попробую отговорить от пакости.
Елена как-то тоскливо посмотрела на темную стену леса, от которого не исходило ни толики гостеприимства, потом повернулась к Дымку и сказала тихо:
– Спасибо тебе, парень, за заботу. Прощай.
Больше ничего не сказала. Подумала только – ему, охотнику, легко сказать «беги», он лес на десятки вёрст вокруг исходил. А ей, женщине, которая кроме грибов и ягод, почитай, ничего и не знает в лесу этом, – ей каково? Однако делать нечего, Елена, пригибаясь, не столько под тяжестью узла, сколько стараясь быть неприметной, побежала к лесу. Оглянулась уже возле первых деревьев. Мужики, возглавляемые отцом Леонтием, шли по селу к её дому. Бабы отставали. Стало ясно, что нынче они верх не возьмут. Елена вздохнула и припустила дальше.
Она бежала по лесу пока совсем не выбилась из сил. Грудь горела, в боку кололо от быстрого бега. Елена присела, прислонясь к дереву, и задумалась. Только теперь она начала осознавать, в сколь жутком положении оказалась. Ночью одной в лесу не выжить. До первого вурда только и добежишь. Да и некуда бежать. Родственников у неё нет. Друзей тоже. А в село не вернёшься – сожгут.
Елена встала и медленно пошла. Уже не спеша, ни на что не надеясь. Догонят так догонят, ей стало безразлично. Но вдруг, откуда ни возьмись, пришла злость. Злость на односельчан, на соседей и на людей вообще. «Нет уж, – решила Елена. – Не выгорит вам, бесястым, из меня костёр устроить. Пусть лучше вурды живьём слопают, а вам, убогим, не достанусь». Вслед за злостью неведомо откуда взялись силы, и она побежала дальше.
Дух Вихря ещё не покинул этот мир. То, что случилось в Сельце, задержало его. Если бы не Сокол, колдуну, пожалуй, удалось бы поднять из могилы своё прежнее тело, обойдя примитивные ухищрения селян. И тогда он показал бы злобным людишкам, и в особенности Леонтию, что не следует обижать его родственников. Но Сокол своим чародейством порвал связь с плотью, забрал почти всю силу, и Вихрь ничего предпринять не мог. Лишь наблюдал, маясь бессилием, как Елену едва не сожгли на костре и вынудили бежать из села.
Сам-то он уже ничего не мог предпринять, но прежняя связь с владыкой осталась. И осталось одно-единственное страшное средство. Из тех, что берегут на самый крайний случай и молят богов, чтобы случай этот не наступил. Ибо для того, кто решится, оно означает подлинную смерть. Уход в ничто.
И не стал бы Вихрь к нему прибегать, даже ради любимой племянницы, но вскипел в нём гнев, накатила жажда отмщения. И даже вечное скитание бесплотным призраком не показалось ему чрезмерной платой за сладостный миг мести.
Ночью над свежей могилой поднялся огненный шар. С сильным треском он вспыхнул, на миг озарив всё вокруг, и исчез. Селяне увидели вспышку, и многие связали это явление с помершим колдуном. Но никто не догадался, что означает знамение, и какие сулит беды селу…
Дух перестал существовать. Но подлинная смерть дала ему силу, и он воззвал к своему прежнему владыке, и потребовал мести, как платы за службу. И упокоился, уверенный, что месть неизбежна, сколько бы времени она ни заняла. Его хозяин всегда возвращал подобного рода долги.
Окрестности Полоцка. День спустя
В двух верстах на полуночь от Полоцка тоже стояло когда-то Сельцо. Теперь здесь крестьяне не жили, а на месте Сельца давно уже расположился женский монастырь с величественным Спасо-Преображенским храмом и древней усыпальницей полоцких иерархов.
В прежние времена толпы паломников и пилигримов приходили поклониться могилам великих подвижников – Мины, Дионисия и прочих, имён коих предания не сохранили.
Но с некоторых пор поток их иссяк, и посетители стали в обители редкостью. Виновником запустения считали Ольгерда, Литовского князя, у которого с самого начала не заладилась дружба с Москвой. Будучи одновременно и православным, и язычником, он не вмешивался в церковные дела, но всё, что касалось московской митрополии, держал под строгим надзором.
И без того не шумная обитель стала совсем тихой. Лишь изредка раздавался здесь гул монастырского била, возвещающего о начале службы.
После Первого часа одна из схимниц, немолодая уже монахиня Мария, взяв в своей келье книгу, отправилась к усыпальнице иерархов. Здесь, на скамейке возле надгробных плит, в месте удобном для духовных исканий и размышлений, её ожидала игуменья Феодора.
Подойдя к владычице, Мария попросила благословения. Получив, осталась стоять, пока Феодора не предложила сесть рядом. После долгого молчания игуменья произнесла:
– Сестра Ирина в тяжелом недуге. Скоро она покинет нас.
Обе помолчали.
– Но мы не должны забывать о долге, – продолжила Феодора. – Вместо Ирины сегодня пойдёшь ты.
Не сказав в ответ ни слова, Мария склонила голову. Она уже знала, что Ирина угасает и больше не может вставать, а значит, кому-то нужно её подменять до тех пор, пока не будет избрана новая посвящённая.
Игуменья сделала знак рукой, и Мария, ещё раз поклонившись, отправилась в путь.
Покинув обитель, она огляделась. Солнце с каждым днём припекало сильнее и от весенней грязи почти не осталось следа. Широкие, полные ещё неделю назад лужи, совсем исчезли, оставив после себя язвы потрескавшейся земли. Вдали виднелись стены Полоцка с манящими путника воротами, но Мария пошла вовсе не в город. Она направилась к мужскому монастырю, что располагался на полпути к Полоцку. И такая цель отнюдь не смущала схимницу. Она не раздумывала и не оглядывалась, напротив, шла с видом человека, выполняющего важное поручение.
Так повелось давно, никто уж и не помнит с каких времён. Но каждый день, независимо от погоды и времени года, в восемь утра и в восемь вечера из ворот Евфросиниева женского монастыря во имя Спасителя уходила к Евфросиниеву мужскому монастырю во имя Пресвятой Богородицы одна из старших монахинь. Кроме игуменьи их было шесть. Шесть схимниц, посвященных в тайну.
Мария шла, а мысли её блуждали в далеком прошлом, которое открылось ей за чтением той книги, что и теперь несла она с собой.
Давным-давно, когда не построили ещё здесь ни храмов, ни монастырей, по этой же самой дороге неслась в ночи на вороном коне юная Предслава. Ей тогда только-только исполнилось двенадцать лет, но вряд ли по всей полоцкой земле можно было сыскать более отважную девушку. Она сбежала от родителей, которые сговорились выдать её замуж. Сбежала, подчинившись тогда ещё смутному порыву. И неслась на отцовском коне, не вполне уверенная, что не станет раскаиваться. Слёзы рекой текли из её глаз. Влага во встречном потоке воздуха растекалась по лицу и, подсыхая, холодила кожу. Она прямо сейчас повернула бы обратно, если бы не стоящая перед глазами похотливая рожа отпрыска мелкого князя, к которому, как бы в гости, её привезли родители.
Предслава бежала от рабства, на которое обрекало её ненавистное замужество. Ей, дочери Святослава и Софии, внучке легендарного Всеслава Чародея и Владимира Мономаха, идти замуж за прыщавого недоноска дальнего родича пусть хоть и самого киевского князя?
Сопливый щенок и читать-то толком не умеет. Только и знает, что дурацкие соколиные охоты, да походы с мечом на робких безоружных селян. Та ещё забава. А она в свои двенадцать лет уже вполне овладела и славянским, и греческим. И не только читает – делает списки, переводы, и даже пробовала себя в летописании.
Отца жалко, конечно. Он так её любит. Он так потакал её детским желаниям. Да и замуж собирался выдавать, по своему разумению, для её же, Предславы, блага. Ну вот что ему стоило оставить дочь при себе?
Нет, её ждёт иная судьба, иное будущее. Своевольная внучка Всеслава Чародея, она намеревалась сама определять собственную судьбу. Она мечтала о могуществе. Не о той убогой власти, что имеют князья. Довольно она насмотрелась на жалкие никчёмные дрязги отца и дядьёв. Нет. Она не желала владеть землями и людьми. Но хотела влиять на умы их и души. Предслава знала, что способна на это. Скорее к тётке в обитель. Тётка не выдаст.
Тётка не выдала, но и в монастырь не взяла – приставила отроковицу к книгам. Семь долгих лет девушка провела в архиве Софийского Собора. Семь долгих лет пролетевших как один миг. Она жадно читала свитки и книги, грамоты и писания. Она стала разбираться в политике, медицине, богословии, вопросах мироздания, истории и даже воинском деле. Но всё больше и больше захватывала её история собственного деда, князя-волхва. Ах, что за дед у неё был. Лишь герои былин и греческих легенд могли бы сравниться с ним. Вот только стояла за деяниями деда какая-то мрачная тайна, которая не давала покоя юной послушнице. И теперь целью Предславы стало найти ключ, разгадать все хитросплетения дедовых заклятий. И, кто знает, может быть, ей удастся когда-нибудь приблизиться к источнику мрачной силы?
Её постригли в монахини, дали новое имя – Евфросинья, хотя многие и спустя двести лет называют её Предславой. С новым именем она взялась за дело. В двух поприщах к полуночи от Полоцка основала женский монастырь и стала его игуменьей. В девятнадцать лет. Однако, посвятив себя богу, она не ушла от мирских забот, кипучая энергия не позволяла замкнуться в монастырских стенах. Спасскую обитель она превратила в средоточие своего влияния. И девичьи мечты о могуществе обрели новую силу.
Оставалась правда одна препона – суть и глубину её замыслов из недалёких монашек мало кто понимал. Предславе понадобились люди своего круга. И она нашла выход – привела в монастырь сестёр Гордиславу и Звениславу. Отец, понятно, в восторг не пришёл. Он просто взбесился. Непутёвая дочь захватила власть в княжеской семье, не обращая внимания на отцовские дела, которые и так шли из рук вон плохо. Задуманные им династические браки рушились один за другим. Братья за его спиной ухмылялись, не зная, что скоро настанет и их черед. Зато София, мать Предславы, напротив, переменила своё прежнее мнение и чем могла, помогала трём сестрам.
Первым делом Предслава навела порядок в доме. Полоцкие земли в то время раздирала вражда её дядьёв и отца, не способных ладно управлять дедовым наследством. К тому же зарился на них и киевский князь Мстислав. Он-то, в конце концов, и одержал верх. Поверженных князей сослали в Царьград, но одолев мужчин, Мстислав спасовал перед женщинами. К тому времени Предслава уже вполне постигла дедову тайну. Её не смутило, что источник силы тёмен и страшен, далёк от чистой и предельно понятной нынешней её веры. Но девушка нашла способ заставить тьму работать на воплощение собственных замыслов. Предслава верила, что пока её мысли чисты, она устоит перед любым искушением.
Итак, Мстислава отбросили, а в Полоцком княжестве под мудрым правлением женщин, воцарился мир и покой. Когда же все дела княжества пришли в порядок, когда всё наладилось, Предслава вдруг ушла в Иерусалим. Навсегда. Говорили, грехи искупать ушла – за вынужденную связь с тёмной силой.
Но, опасаясь как бы сила та не попала в дурные руки, или, хуже того, не вырвалась на свободу, Предслава перед уходом заключила все свои тайны в построенный для этого Храм Богородицы. А ключом к сокровенному знанию стали рукописи, которые, не решаясь довериться местным иерархам, она по пути завезла в Царьград, где передала патриарху.
За высокими стенами монастыря и возвышалась громадина того самого Богородицкого Храма. Много странностей заключал он в себе. Много тайн хоронил. Начать с того, что в Полоцке уже стоял один храм во имя Богородицы, вполне обыкновенный. Поэтому, чтобы отличать их в разговоре, тот, что за городом, прозвали Новым. Но это простой народ и люди непосвящённые. Духовенство же в своем узком кругу называло его не иначе как Храмом Предславы.
Здесь не проводилось никаких служб (монастырь пользовался отдельной церквушкой). Не имел храм ни прихожан, ни полноценного клира. Только настоятель да несколько монахов следили за порядком, наполняя своды гулом шагов.
Необычный иконостас помещал вместо библейских деятелей мрачные лики, походившие больше на колдунов или волхвов. Росписи на стенах также далеки были от церковных канонов, изображая надгробия, мертвецов, кровавые сцены и прочие малоприятные действа. У редкого посетителя они вызывали жуткое ощущение, и глаза опускались сами собой, ища более безопасного зрелища, пусть им оказывались хоть трещины на полу. Даже у далёкого от православия человека неизбежно возникло бы ощущение, что храм этот посвящён кому угодно, только не Богородице. Впрочем, ни один сторонний человек, включая хоть и самого великого князя, в храм не допускался. Не допускались сюда и проезжие священники.
Само собой, тайна породила в среде духовенства множество самых невероятных слухов. Святые отцы, встречаясь друг с другом, тут же начинали шептаться о Храме Предславы. Слухи разделили их. Одни настаивали на том, что в росписях храма заложено пророчество Евфросинии о конце света и пророчество это прячут от людей, дабы не смущать их и без того слабый дух. Вторые, соглашаясь с первыми по поводу пророчества, уверяли, однако, что касается оно вовсе не конца света, а как раз наоборот, скорого возвышения языка и веры, а в тайне его держат, дабы происков вражеских избежать. Но были и третьи, которые считали, что в Храме Предславы содержится в заключении неведомая тёмная сила.
Всё разнообразие слухов жестоко пресекалось викарием, и кое-кто из высшего духовенства уже поплатился за длинный язык саном и местом и теперь коротал дни в далёкой северной обители, где мог вдоволь говорить разве что с белыми совами.
И ещё – дважды в день, меняя друг друга, в храм приходили схимник и схимница. Обычных рясофорных монахов к тайне не допускали.
Мария постучала в заросшие вьюном монастырские ворота и тут же услышала лязг засовов. Её ждали. Привратный брат, впустив схимницу, поздоровался, но она промолчала в ответ. Монах не удивился – так было всегда. Перекрестившись, Мария направилась к храму.
Он выглядел заброшенным: главные врата запечатаны, все подходы к ступеням заросли кустами багульника, а кое-где сквозь камень проросли молодые деревья. Поэтому Мария направилась не к главному входу, а к небольшому и очень низкому приделу, куда вела выложенная камнем тропинка.
Этот придел и являлся вместилищем той самой тайны, что не давала покоя святым отцам.
Посреди тесного помещения возвышался тёмно-серый саркофаг. Взгляд не мог уловить даже малой щёлки, словно его высекли когда-то из цельного камня. Поверхность украшали витиеватые линии, которые сливались и разбегались, казалось, безо всякого смысла. Рисунок их походил на тайное письмо, что хоть и редко, но ещё встречается на старых мечах и доспехах.
По разные стороны от саркофага сидели на скамеечках монахиня и монах. Они не разговаривали, читали каждый свою книгу, лишь изредка бросая взгляд на надгробие и меняя догорающие свечи.
Сидящая на скамейке сестра поднялась, уступая место, и поспешила покинуть придел. Мария села. Открыв принесенную книгу, углубилась в чтение. Она читала медленно, задумываясь на каждой строкой. Да и разобрать написанное в тусклом мерцании свечи не всегда удавалось сразу.
Дочитать главу она не успела.
Тишину нарушило исходящее словно из-под земли шипение. Не глухое, какое издаёт змея, а звонкое, подобное треску на углях смолы или масла. Монах привстал, посмотрел на женщину и впервые их взгляды встретились. И не оказалось ничего в этих взглядах кроме тревоги. А шипение перешло в невыносимый скрежет, слегка заглушаемый толщей основания храма. Скрежет сменился хрустом. Старая женщина, уронив от неожиданности книгу, увидела, как по саркофагу разбегаются трещины. Хруст нарастал, трещины ширились, и на пол уже сыпались отделяющиеся от саркофага осколки. Поднялась удушливая пыль, послышался резкий и неприятный запах.
– Случилось… – только и смогла произнести Мария, нарушив двухсотлетнее молчание мрачного места.
Городец Мещёрский. Апрель 6860 года
Сокола в торговых рядах хорошо знали и уважали. Даже не как чародея, но как честного и мудрого человека. Он решал споры, держал заклады, выступал свидетелем в сделках. Нередко даже самые опытные купцы просили у него совета, ибо, скитаясь по свету, Сокол научился разбираться и в дамасской стали, и в кашмирской ткани, и во многом другом. За честный труд платили ему неплохо. На одно это, даже не обладая другими способностями, он мог бы прожить безбедно.
Но теперь он пришёл сюда по другому делу.
На торгу в эту пору немноголюдно. Большая торговля идёт здесь по средам и пятницам, в остальные же дни нет и четверти того оживления. Однако человек, которого искал Сокол, оказался на месте.
Возле ханьского купца, что поставил шатёр неподалёку от берега, всегда толпились любопытные. Неважно чем торговал Чунай, хоть бы даже и вовсе не торговал, люди собирались возле шатра всё равно. Они приходили не покупать, а послушать рассказы.
Купец слыл человеком не от мира сего. Прибыток его волновал мало, и вообще торговля увлекала не сама по себе, а лишь как средство увидеть мир и переговорить с самыми разными людьми. Поэтому он не просто возил восточный товар в Нижний Новгород, а затем в Москву, но совершал сделки всюду, где доводилось проезжать – даже в сёлах и небольших городках. Иногда казалось, что он больше платит пошлин, чем получает прибытка. Но как бы ни шли у Чуная дела, он всегда и всякому улыбался.
Завидев Сокола, купец растянул рот в улыбке и приветствовал его на ломаном русском. Чародей в ответ поздоровался по-аравийски.
– Зачем тивой говорит мине арабский? – удивился тот. – Тивой не думай, чито Чжу Чунлю арабский купец?
– Нет, не думаю, – согласился Сокол. – Но я ведь тоже не русский. Считай, что мы в расчёте. Как поживает твой брат? Как дела на родине?
– Новости долго идёт к моём ухо. И в дороге перестаёт быть новостями. Миного языков и ушей искажать пиравда, делать силух, легенда.
– Что ж, расскажи мне легенду, – попросил Сокол.
– О! Чунба вернулся в монастырь Хуанцзюэ. Голода больше нет, – Чунай убрал улыбку и, перейдя на шепот, добавил. – Но мой родной земля поднял великий симута. Майтрейя сошёл с небес и Мин-ван явился в мир. Землекопы, латавший насыпь на Жёлтый Река, видел зинамение и поднялся. Мин-ван пиринёс жертву. Небо получил белый конь и Земля визял чёрный бык. Пиришёл час освобождения.
– Хм. Даже так? – известие для чародея оказалось неожиданным. – Полагаешь, что восстание может быть успешным?
– О! – Чунай закатил глаза. – Никто не может помешать Мин-ван. Ибо давно пиредсказано, когда в мир сойдёт Будда Майтрейя, мир переменится. Весь мой ситрана стал кирасный.
– От крови?
– Ха! И от кирови. Да. Но кирасный повязка на голову – это зинак великая симута. Зинак воинства сиветлого князя.
– Любопытно… – Сокол задумался.
– Но тивой хотел пиросить о другой, – купец хитро прищурился. – У Чунлю есть этот вещь.
Он принялся рыться в многочисленных корзинах и свёртках и, наконец, достал увесистый кожаный мешочек. Передавая его Соколу, Чунай очень серьёзно предостерёг.
– Тивой не должен давать этот вещь вода и огонь. Вода портить, огонь убивать.
– Да, я знаю, – ответил Сокол, передавая купцу несколько гривен почти такого же веса, как и полученный мешочек.
Они попрощались, и чародей отправился домой.
Поднимаясь наверх, Сокол наткнулся на Блукача. Тот увязался за молодой девушкой, что-то говоря ей на ухо.
Из всех обитателей Мещеры Блукач был, пожалуй, самым чудным человеком. Он всегда появлялся неожиданно и так же неожиданно пропадал. Его встречали на торгах, на сельских сходах, на дорогах и улицах. Его знали все, и в то же время никто не мог уверенно сказать, кто он такой, где живёт и откуда взялся в этих краях. Одни считали Блукача юродивым, другие – пророком. Он не голосил, не пускал слюни и не бился в припадках, говорил тихо и спокойно. Но вот понять, о чём идёт речь, получалось не всегда.
Увидев чародея, Блукач оставил девушку в покое и замер как вкопанный. Лицо его не выражало ни страха, ни радости, казалось, будто он пытается припомнить что-то очень важное. И видимо это ему удалось, потому что когда Сокол подошёл ближе, Блукач заговорил:
– Начало положено, чародей, начало положено. Ворон грядёт. Грядёт воинство мести. Вериги отброшены, печать сломлена. Узилище пусто, сторожа ждут возмездия в страхе. И не будет спасения многим. Изгнанница станет надеждой изгонителей. Начало положено, чародей…
«Много могло быть пользы от Блукача, кабы он выражался яснее», – подумал Сокол, шагая мимо. Но всё, что говорил прорицатель, он запомнил, слово в слово.
Дабы оставаться в ведении самых отдалённых событий, чародей, осевший в глухой Мещере, вёл обширную переписку с десятками самых разнообразных людей, с которыми довелось ему когда-либо повстречаться. Много странствуя в молодые годы, он завязал знакомства даже в таких странах, о которых на Руси не каждый и слышал, а если кто и говорил, то больше в тех рассказах содержалось небывальщины, нежели правды.
Письма, прежде чем попасть в Мещеру, проделывали долгий путь на купеческих кораблях или в торговых караванах, передавались через десятки рук, от знакомых к знакомым, и если судьба оказывалась к ним благосклонной, доходили наконец до Сокола. Не везде переписка с чародеем из далёкой лесной страны считалась в порядке вещей, в иных землях она могла стоить человеку свободы, а то и жизни. Поэтому Сокол ради безопасности использовал подставное имя. К подобному ухищрению прибегали и многие его знакомые.
В Мещёрске письма прибывали в дом Савелия-плотника, на имя его старшего сына Кириллки. Савелий забирал письма, объясняя, что сын его, дескать, находится теперь в отлучке. На самом же деле никакого Кириллки в природе не существовало, а единственный сын Савелия, Алёшка, проживал в Муроме.
Чародей посещал дом плотника раз в неделю, а то и чаще, если вдруг доводилось оказаться поблизости. Вот и теперь, возвращаясь с торга, он заглянул сюда в неурочный день. Не зря заглянул. Писем оказалось целых два, и прибыли они хоть и из разных концов света, с одним и тем же бременским гостем, что останавливался в Мещёрске днём раньше. Первое пришло от Ибн-Баттуты, второе от новгородского купца Ивана Демьянова. Сокол расплатился с Савелием за услугу, и, поблагодарив, отправился домой.
Вернувшись к себе, он, прежде всего, припрятал полученный от Чуная мешочек в укромное место, подальше от огня и сырости, а затем распечатал письма. В первом, Ибн-Баттута из Танжера, с которым Сокол странствовал когда-то по Индии, сообщал о подготовке нового своего путешествия, на этот раз вглубь Африки, в Тимбукту. Звал он с собой и мещёрского чародея, к которому испытывал дружеское расположение. Но, разобрав число, Сокол подумал, что поскольку письмо шло более года, то путешественника, вполне вероятно, давно уже съели в том Тимбукту.
Второе письмо оказалось хитрее. Даже если бы кому и пришло в голову полюбопытствовать, о чём переписывается мелкий новгородский купец с сыном мещёрского плотника, он всё одно ничего бы не понял. Послание было записано тайным письмом, понять которое из ныне живущих могли только два человека. За именем Ивана Демьянова скрывался никто иной, как новгородский архиепископ Василий Калика, давний друг Сокола. Они были друзьями настолько, насколько может быть крепкой дружба между священником и чародеем. И знакомство их продолжалось уже не первый десяток лет. Мало кто мог поверить в такое, и это только способствовало сохранению тайны.
Калика был человеком больших способностей и редкого по проницательности ума. Не напрасно многие посвященные люди считали его тайным правителем новгородских земель.
Он писал об извечных спорах с Москвой и о своём бывшем воспитаннике – Михаиле Микулинском. Большие надежды возлагал архиепископ на внука тверского великомученика. Он приготовил московским князьям сильного соперника, о чём не без гордости и сообщал другу-чародею. Больше ничего примечательного в письме не содержалось. В общем, старый священник вовсю занимался своим излюбленным делом, а именно плёл интриги.
Сокол убрал письма в ларец, а тот спрятал в тайник
Затем вытащил змеевик.
Сидя за столом, он задумчиво вертел его перед собой. От подарочка колдуна до сих пор исходила неведомая мощь, вернее – какое-то отражение той силы, что вошла в чародея и растворилась в нём. Сама по себе сила его не страшила. Смущала неизвестная её природа. Сокол не любил нерешённых загадок, от которых неизменно проистекали какие-нибудь неприятности, вроде неурожая или великих завоеваний. Но и проникнуть в тайну змеевика с наскока, ему не удалось.
– Полагаю, тебе тоже нечего сказать… – спросил чародей у пса, лежащего на своём привычном месте.
Пёс фыркнул, словно лошадь, и лизнул собственный нос.
– Я так и думал, – вздохнул Сокол. – Пожалуй, стоит наведаться к Мене.
Сказав это, он тут же нахмурился. В последнее время, каждая его поездка к молодой ведунье неизбежна влекла за собой опасные приключения. Девушка, конечно, здесь ни при чём. Просто нужда, приводящая к ней чародея, всегда имела серьёзные корни.
Казалось бы, что может таиться в змеевике страшного, если Сокол не поддался чуждой силе в самый опасный миг, когда упокаивал Вихря. Ан нет! Раз уж решил ехать к Мене, будьте спокойны – приключения не заставят себя ждать.
Впервые он ввязывался в новое дело один. Молодые друзья спешили жить, и с приходом весны разбежались из глухого лесного угла. Рыжий с вурдами промышлял где-то под Владимиром, Тарко пропадал в Муроме…
А старый князь уже отходил потихоньку от дел, и беспокоить его лишь смутными намёками Соколу не хотелось.
Впрочем, заскочить на княжеский двор всё равно пришлось. Для поездки в Елатьму требовалась лошадь. Своих чародей не держал, а одолжить, не вызывая лишних расспросов, ни у кого, кроме князя, он не мог.
Ук же никогда не отказывал в помощи. И вопросов не задавал. Надо, значит надо. Сочтёт чародей дело важным, сам расскажет.
– Бери любую, – сказал князь и уточнил только. – Какой дорогой поедешь?
– В Елатьму мне нужно, – объяснил Сокол. – Туда и обратно. Надеюсь, за день управиться.
– Тогда смени лошадь в Полутино, – посоветовал Ук. – Тамошний конюх тебя знает. Заартачится, сошлись на меня.
Ук нахмурился.
– Не знаю, что за напасть случилась, да и знать не хочу. Но удачи тебе, чародей!
Вот и весь разговор.
Поблагодарив князя, Сокол отправился в конюшню.
Тридцать вёрст хорошей дороги с мощёными спусками и подъёмами, с конной подставой в Полутино, заняли у него ровно полдня. На добрых княжеских конях одно удовольствие с ветерком прокатиться. Единственное чего он опасался, так это что девушки не окажется дома.
Но опасался зря. Мена вышла, едва заслышав под окнами ржание.
– Заходи, – улыбнулась ведунья. – Рада видеть тебя. Отдохни с дороги.
– Отдыхать не стану, извини, – отмахнулся Сокол. – Я ненадолго. К вечеру надеюсь вернуться.
– Опять по делу? – усмехнулась Мена. – Нет бы хоть разок просто так заглянул, без спешки твоей всегдашней. Я бы уж нашла, чем тебя угостить, чародей. Уж, поверь, не обидела бы.
– По делу, – согласился тот, пригибаясь в дверях. – Если ты не поможешь, то и не знаю к кому обращаться.
Мена хмыкнула.
– Ты только не прибедняйся. Сильнее тебя чародея не сыщешь. Меньше бы в молодости по бабам бегал так, глядишь, и вовсе в боги бы вышел.
– Богом мне быть без надобности, – буркнул Сокол. – Хлопотное это дело. А что касаемо силы, то я ведь не всемогущ – умею всего понемногу. Но знаю, в каком случае и к кому можно обратиться за помощью. Так что не откажи.
– Тебе не откажу. Ни в чём не откажу, – завораживающе улыбнулась Мена, явно имея в виду не только просьбу, хотя чародей годился ей в лучшем случае в деды. – Опять разыскать кого требуется?
– Нет, – Сокол вытащил змеевик. – Можешь сказать про вещь эту что-нибудь? Покоя она мне не даёт, чувствую за ней опасность какую-то, а что за беда – не ведаю.
Мена осторожно вязла змеевик и долго рассматривала, поворачивая то так, то эдак. Затем вернула и произнесла не слишком уверенно:
– Работа старая, славянская. Думаю, в Рязани змеевик сделан. Только вряд ли найдёшь теперь потомков того мастера. Нет больше Рязани, и мастеров её великих больше нет. Если только в степи кого сыщешь. А силу, извини, я не чувствую вовсе. Не мне эта вещь предназначена, потому и не отзывается. Лишь отблеск смутный коснулся, но понять что к чему не по моим способностям.
Гость закусил губу. От Мены он надеялся узнать больше.
– Дал его мне колдун умирающий, – уточнил он. – Вихрем назвался.
– Вихрь? – девушка прищурилась. – Помер, значит, старик?
Сокол кивнул.
– Вихрь Чёрному Богу был посвящен, ему служил. В этих местах не знаю я больше чернобоговых слуг. Может, в вечерней стороне кто-то остался. Хотя не думаю. Старых богов теперь мало почитают. Перуна разве только, да Сварога с Велесом.
Чародей задумался.
Вот еще напасть – Чернобог. Это имя совершенно сбило его с толку. Сокол не верил в Чернобога. Не в том смысле не верил, что не поклонялся и не почитал. Чёрного бога вообще мало кто почитает. А в том смысле, что совершенно отрицал его существование, считал все россказни такого рода чистым вымыслом или, на худой конец, искажённым преданием. Сокол немало знал про богов – и про местных, и про чужих. Знал не понаслышке – приходилось и сталкиваться на неведомых дорожках. Ну вот не значилось среди них никакого Чернобога. С другой стороны, и вихрева сила была необычной, незнакомой. Так что появилось теперь над чем поразмыслить.
– За помощь спасибо, – протянув руку, чародей провёл ладонью по волосам девушки. – Что до остального, то не те уже мои годы. Так что – прощай.
Он вышел из дома и лихо, как бы опровергая свои же слова про годы, вспрыгнул в седло.
Москва. Две недели спустя
После краха изящной затеи с захватом Муромского княжества и неудачи Серой Орды в диких Мещёрских лесах власть викария пошатнулась. Нет, никто из владык, или, тем более, подчинённых, не почувствовал даже намёка на слабость, но Алексию хватало собственных ощущений. Только их он всегда и считал единственным верным мерилом.
Такого поражения, какое потерпело его воинство в прошлом году, ему не доводилось испытывать ещё ни разу. Замыслы, хоть и не рухнули вовсе, требовали теперь на осуществление гораздо большего времени. Времени, которого так не хватало. И за многими, если не за всеми неудачами стоял Сокол – мещёрский колдун, которого он, викарий, поначалу недооценил, а каких-то два года назад и вовсе почти ничего не слышал о нём.
Своих врагов викарий не уважал, но всегда отдавал им должное. До тех пор отдавал, пока враги числились среди живых. Сокол всё ещё числился, и потому с прошлого года Алексий взял за правило собирать все донесения о чародее в особый ларец. Вот и сейчас он поднял крышку, чтобы положить очередное письмо, но задержался и перечитал ещё раз:
«Лета 6860 года, месяца Апреля, в девятый день, в Сельце помер колдун, прозываемый Вихрем. Колдун умирал в бесовых муках и маялся долго. А упокаивал того Вихря другой колдун, именем Сокол, приехавший в Сельцо по зову суеверных мирян из Мещёрска. Оный Сокол принял от Вихря колдовской знак – змеевик и, судя по этому, перенял его силу. Миряне колдуна схоронили без отпевания, проведя поганые суеверные обряды. В третий день мною учинён был розыск и была выявлена ведьма, племянница упомянутого колдуна, именем Елена. Однако ведьме, не без бесовской помощи, удалось сбежать…»
Ничего особенного, – подумал Алексий, запирая ларец. И ничего, что могло бы помочь сладить с врагом. Будь на месте Леонтия кто поумней, может, и вышел бы какой толк. Но все, кто поумней, сгинули в том же самом проклятом году заодно с лучшими его бойцами.
Алексий вышел из кельи и отправился во внутренний дворик монастыря, откуда раздавался непривычный для обители звон мечей и совсем уж неуместная в доме божьих слуг отборная ругань.
Потеряв тогда почти половину своего монашьего воинства, Алексий приказал Василию перестроить тайную службу.
– Прекрати отбирать монахов только лишь по их тучности и росту, – заявил он печатнику. – У нас нет времени обучать деревенщину. Мы тратим годы на то, чтобы сделать из них воинов, а потом теряем в один день из-за того, что они изначально не слишком годились для дела. Троих в Литве, дюжину в Мещере, да по одному сколько сгинуло то там, то здесь? Не слишком ли много напрасных потерь?
Поэтому оставь в покое простых иноков. Этих болванов сколько ни учи, а против настоящих бойцов они не выстоят. Ищи по монастырям бывших дружинников и бояр, что ратному делу сызмальства обучены. Про каждого сперва мне доложишь подробно. Каждого – ко мне на беседу. Я уж сам буду решать, кто подойдет, кто нет. И поторопись…
Василий не оплошал. Как всякий хороший слуга, он не ограничился выполнением прямых указаний, а проявил расторопность и смекалку. То есть, когда, например, оказалось, что в монастырях подходящих людей не хватает, он именем викария попросту постриг в иноки нескольких боярских отпрысков, припомнив тем кое-какие грешки.
За год Кантарь, один из лучших бойцов, вылепил из породистого материала настоящих воинов веры. Боярских сынков и бывших дружинников он только что по земле не размазывал. Сгонял с них столько потов, что вечером те хлебали воду, словно кони, перешедшие великую степь.
Хотя любой из них в честной схватке одолел бы наставника, который до иночества промышлял торговлей, но в том-то и дело, что тот проповедовал схватку нечестную.
– Для обычной работы княжеская дружина есть, да ополчение, – говорил Кантарь ученикам. – А вам предстоит война тайная, исподтишковая. Ваш враг вовсе и не с мечом может выйти, и не в воинской личине…
Он гонял учеников с раннего утра до позднего вечера. А зачастую и среди ночи поднимал. Молодые монахи начинали день не с молитвы, от которой особым распоряжением их освободил викарий, а с длительной пробежки по окрестным лесам. Кантарь прививал новикам не просто выносливость, но, прежде всего, умение передвигаться скрытно, не теряя при том направления. Потому уходили они в лес ещё до рассвета, чтобы выучиться и в темноте двигаться не хуже, чем при солнечном свете. И только после часа или двух подобных занятий наступала пора завтрака. Тоже необычного. В соответствии с другим распоряжением викария, ученики не соблюдали постов и вовсю поедали мясо. Чтобы не смущать нарушением обычных иноков, питались они отдельно, да и жили в особом монастырском закутке, отгороженном от прочих. Целый час после завтрака, новики читали книги и свитки. Отнюдь не богословские и не канонические. То были книги на всевозможных языках, какие только находились в здешней книгарне.
Затем упражнялись на мечах. До того, как попасть в руки Кантаря, многие его воспитанники считали это дело самым любимым занятием. Теперь им пришлось пересмотреть свои взгляды. Теперь они готовы были выучить хоть ханьское наречие, если бы это помогло избежать ежедневного взаимного избиения во дворе. Но Кантарь требовал от них и того, и другого. За мечами следовали луки, за луками – сулицы, за сулицами – топоры и чеканы. Не обходил Кантарь вниманием и самострелы, и шестопёры, и всевозможные кистени, ножи, удавки. Каждому оружию находилось в его уроках достойное место.
Алексий нередко приходил посмотреть на учёбу, на состязания. Он никогда не вмешивался в работу наставника, лишь стоял незаметно в сторонке и наблюдал. Из одиннадцати учеников Кантаря он особо выделял одного – того, которого приняли лишь по его, викария, настоянию.
Пересвет пока что не подводил Алексия. Числился среди лучших почти во всём, а уж в старательности и упорстве ему не находилось равных. Особенно по нраву пришлась викарию сообразительность Пересвета. Заковыристые задачки тот всегда решал первым и задолго до всех прочих новиков.
Сейчас, когда священник вышел во дворик, чтобы взглянуть на любимчика, Кантарь занимался с другими. Пересвет же, сидя под навесом, читал книгу. Вопреки обыкновению, викарий подошёл к юноше, поздоровался.
– Каковы твои успехи? – мягко спросил он.
– Я ещё очень далёк от того, чтобы быть хоть чуть-чуть полезным вере, кир Алексий, – ответил юный монах и склонился.
– Тем не менее я полагаю, что ты переймёшь науку Кантаря прежде остальных, – возразил священник. – Вот и теперь, когда все только учатся бросать топор, ты читаешь.
– О, нет, – смутился Пересвет. – Тут дело в другом. Я с детства обучен бросать топор. И наставник решил, что мне полезнее будет заняться чтением.
Удовлетворённо кивнув, Алексий взял из рук юноши книгу. Это была, собственно, не книга, а несколько сшитых вместе свитков с сочинениями Омара Ибрахима Хайяма.
– «Трактат о бытии и долженствовании», – перевёл викарий заглавие. – Однако странное чтение для воина церкви. Ладно ещё, что не рубаи…
Он задумчиво посмотрел на покрасневшего юношу, как бы оценивая способность того разобраться в мудрёном трактате.
– Надеюсь, это пригодится тебе когда-нибудь. Бесполезных знаний не бывает, как и знаний опасных. Что бы мы там ни говорили пастве. Если твоё сердце с богом, а помыслы чисты…
Разговор неожиданно прервал печатник. Подбежав к священнику, он взволнованно сообщил:
– Прибыл гонец из-под Полоцка, от игуменьи Феодоры, говорит дело срочное.
Алексий вернул Пересвету книгу, попрощался и, сурово глянув на Василия, отправился обратно в келью.
Гонец с поклоном протянул грамоту. Алексий движением руки приказал печатнику взять письмо, а затем, более резким взмахом, выпроводил из кельи гонца.
– Читай, – приказал викарий, усаживаясь за стол.
Сломав печать, Василий осторожно развернул свиток.
– Так, приветствия опускаю. По сути – «Месяца апреля, в десятый день, в храме Пресвятой Богородицы произошло известное знамение. Божьим изволением грехов наших, двинулось место под Спасским монастырём, и тогда стены…»
– О Боже! – печатник, до которого дошел смысл прочитанного, изменился в лице и испуганно посмотрел на викария.
– Читай дальше, – раздраженно потребовал тот.
– «… и тогда стены храма обрушились, и людей, находящихся в нём, изрядно подавило. Настоятель и монахи, приставы его, погребены были под камнями. Схимница Мария с Божьей помощью успела выбраться из обрушения. Она и сообщила о знамении…»
Алексий встал и прошелся по комнате. Архидьякон смиренно молчал, боясь даже вздохнуть и тем потревожить размышление викария. Но тот не обращал на него никакого внимания. Скорее всего, это ничего не значит. Ну рухнул храм, ну подавило монахов. Сразу уж и знамение! Всякое могло случиться…
Да нет! – осадил он сам себя. – Не стоит надеяться на «всякое». Такие храмы сами по себе не рушатся. Тут медлить нельзя – необходимо тотчас проверить новость, оценить степень угрозы. Но проверить не так-то просто. В Полоцк ехать опасно. Под князем Ольгердом сейчас Полоцк. А князь не больно-то жаловал иерархов церковных, что в Москве засели. Попадись в его руки викарий, мог и шкуру спустить, как это он проделал с Круглецом, царство ему небесное. Очень уж зол литовский князь на то, что поддерживает Москва власть ордынскую и с её помощью прибирает к рукам соседние земли. Мнил себя Ольгерд единственным народным защитником от пришлых врагов.
Так что проверить что да как самому не удастся. И поручить некому – в тайну очень немногие посвящены, а полностью ею владел лишь Алексий. И лишь он один из всех ныне живущих понимал всю серьёзность случившегося в далёком Полоцке. Ни Феодора, ни любая из её монахинь, ни печатник, ни даже митрополит не знали всего. Именно он, Алексий, по должности приглядывал за Храмом Предславы; он один хранил тайное знание; и, наконец, только он и мог распоряжаться той силой, что заключена в Храме.
«Была заключена»…, – вновь поправил себя священник.
И если обрушение Храма не случайно, если это действительно то самое знамение, о котором предупреждала Предслава в своих пророчествах, то дело и вправду дрянь… И теперь уж не до мещёрского колдуна, не до усмирения вольных князей, не до Ольгерда. То, что церковь утратила тайное орудие, ещё полбеды. Гораздо хуже, что, вырвавшись на свободу, оное орудие может запросто обернуться против бывших тюремщиков. А вот это угроза уже нешуточная.
Какова природа той силы, не знал точно даже викарий. Предслава оставила не много указаний на сей счёт. Вроде бы, какой-то древний славянский божок, вступивший в сговор с князем Всеславом и попавший потом в хитроумную ловушку его внучки. Совладать с ним, покорить его вновь Алексий не сможет. У него нет ключа, что сумела создать Предслава, но, пожалуй, куда важней, что у него нет такого деда.
Алексий повернулся к ожидающему печатнику и распорядился
– Вот что, Василий, отряди пару верных людей в Полоцк. Пусть отправляются в мирском платье, скрытно. И пусть доставят в Москву Марию.
Подумав, добавил:
– Но чтобы ни слова она по пути не молвила. Ни единого слова.