В театр Евгений Александрович отправился к десяти утра.
«Технический персонал уже должен быть на работе. Уборщицы, работники сцены, директор и прочие, не артисты, наверняка уже на месте», – рассуждал капитан, подходя к величественному зданию театра.
Евгений Александрович не был заядлым театралом, но все же раз десять за свою жизнь в театре побывал. Однажды видел и оперу. Их всем отделом водили в канун Октябрьской революции на новую постановку. Сильно. Громко. Оркестр так грохотал временами, что кровь в жилах стыла. Да и артисты хорошо пели, жаль только, не все было понятно, но забирало здорово. Может, купить билеты да сходить с Верой на какой-нибудь спектакль? Она, наверное, обрадуется. И Евгений Александрович потянул на себя тяжелые дубовые двери.
– Ну, что вы, товарищ, на все ближайшие спектакли билеты распроданы, – с непонятным укором ответила ему кассирша.
– Георгина Карловна, – входя в кассу, прервал даму подтянутый осанистый товарищ, с глубокими залысинами и крупным носом. – У нас будет замена спектакля… Простите, товарищ, а вы по какому вопросу?
– Да я билеты хотел купить, – собираясь отойти от кассы, расстроенно пояснил Евгений Александрович.
– А вы, собственно, откуда? – как-то неуместно поинтересовался осанистый товарищ, внимательно вглядываясь в капитана.
– Я из угро.
– Ах, по поводу Анны Петровны? – отчего-то обрадовался товарищ. – Георгина Карловна, посмотрите из директорского фонда. Вам на что желательно? Балет, опера?
– Опера.
– Вот, рекомендую, «Аида», прекрасная постановка. Музыка Верди. Или вот из отечественной классики. «Евгений Онегин». Не желаете?
– Давайте из отечественной, – все еще слегка растерянно проговорил Евгений Александрович.
– Вот, извольте, два билетика. Очень хорошие места. Георгина Карловна, получите с товарища денежку, а потом зайдите ко мне. Я, кстати, администратор театра, Суржиков Модест Петрович. В интересующий вас вечер был в театре, но имею, как это говорится, твердое алиби. Развлекал с самого начала банкета супругу одного из гостей, фамилию и должность супруга могу представить. Очень важная дама, но ничего не понимала в опере, во время спектакля страшно скучала. Директор попросил исправить положение, вот я и старался как мог. Шампанское, пирожные, пардон, анекдоты, ну и прочее в том же роде. Ни на секунду не отлучался. Меня видели многие и кроме нее. Могу составить список.
– Спасибо, – суховато ответил капитан.
Администратор показался ему на редкость неприятным и пронырливым типом, алиби его, разумеется, надо проверить, соврать может каждый, а такой тип тем более. Но, положа руку на сердце, Евгению Александровичу слабо верилось, чтобы этот хлыщ решился на убийство. Да и удушение, скорее всего, не его метод, отрава, это вернее, или просто травля. Последнее часто оказывается не менее эффективно, чем физическая расправа.
– Как мне пройти в дирекцию? – заплатив деньги, поинтересовался Евгений Александрович у кассирши.
– Вам бы лучше со служебного входа зайти, так будет короче, и вас проводят, – посоветовала кассирша, улыбаясь ему неискренней натянутой улыбкой.
У самого директора Евгений Александрович не задержался. Тот был в вечер убийства невероятно занят, все время на виду, убивать артистку Щербатову ему было категорически некогда. Так что, заручившись поддержкой начальства и в сопровождении секретарши, капитан отправился осматривать место убийства и допрашивать возможных свидетелей.
Грим-уборная покойной Анны Щербатовой, наверное, мало отличалась от расположенных по соседству. Темноватая, тесная, ярко освещен был лишь стол перед зеркалом, тоже весьма старинный. Вероятно, за ним гримировались артисты еще в царские времена. Такой же старой выглядела вышитая ширма в углу и диванчик справа от двери.
– Вы не могли бы оставить меня одного? – обратился к секретарше Евгений Александрович. – А минут через пятнадцать пришлите ко мне сотрудников театра. Можно не всех сразу, а группами. Я, пожалуй, буду беседовать с ними здесь.
– Прямо здесь? – с неким благоговейным ужасом переспросила секретарша, прикрывая ладонью рот.
Она была уже не молода. Одета в строгий синий костюм, с тщательно уложенными, словно неживыми волосами, и этот девчоночий кокетливый жест смотрелся в ее исполнении нелепо.
Секретарша вышла, а Евгений Александрович присел за стол, заваленный всякими женскими мелочами – коробочками с гримом, щетками для волос, еще какой-то мишурой. Отодвинул в сторону вазу с огромным еще не увядшим букетом. Включил большие яркие лампы возле зеркала и огляделся.
Значит, вот так за столом сидела убитая. В зеркало ей хорошо была видна входная дверь.
Когда Щербатову нашли, она все еще была одета в сценический костюм. Значит, убили ее почти сразу же после возвращения в гримерку. Убийца мог зайти вместе с ней или же даже поджидать ее… Надо будет узнать, кто видел, как она входила к себе. Или зашел чуть позже. Когда суета в коридоре улеглась. Но не очень поздно, потому что Щербатова так и не успела переодеться, хотя на банкете ее ждали руководство театра и муж.
Впрочем, сразу вслед за Щербатовой убийца войти вряд ли мог. По коридору то и дело ходили люди, его бы заметили. Или ее. А если убийца занимает соседнюю со Щербатовой грим-уборную, тогда могли и не обратить внимания. Подумали бы, что он зашел к себе. Надо обязательно уточнить и этот вопрос.
Значит, вариантов два. Либо зашел вместе с артисткой. Или ждал ее в грим-уборной. Скажем, за ширмой. Капитан встал и заглянул в огороженный угол. Там стояло старое, обитое бирюзовым тисненым шелком кресло с потертыми подлокотниками. Капитан присел в кресло. Убийца при желании мог устроиться с комфортом. И артистка, войдя в уборную, не сразу бы его заметила. Входя к себе в «пустую» гримерку, она могла бы продолжать разговор с коллегами, и все, в том числе и она, были бы уверены, что в комнате у нее за спиной никого нет. Версия нравилась капитану все больше.
Она вошла в гримерку, села перед зеркалом с букетом роз в руках, счастливая, улыбающаяся. Потом заметила кого-то в зеркале у себя за спиной. Кого-то знакомого и не страшного, потому что не закричала.
«А закричи оперная певица от страха, на ее вопль сбежалась бы куча народу», – рассудил капитан, вспоминая тот единственный оперный спектакль, который ему довелось увидеть. Голоса у артистов громыхали так, что на галерке хрустальные подвески в светильниках дребезжали!
Значит, не испугалась, а, возможно, продолжала улыбаться. Убийца подошел к ней со спины, накинул на шею удавку, и вот тут веселье закончилось. Кричать она больше не могла, руками стала хвататься за шнурок, пытаясь защититься. На пальцах рук остались следы. Но шнурок сжимался все туже. Пока Щербатова окончательно не задохнулась.
Затем убийца покинул гримерную, и… И? Отправился на банкет? Вернулся в свою гримерку? На рабочее место? Продолжить цепь рассуждений следователь не успел.
В комнату постучали.
– Войдите, – вновь садясь на старенький продавленный стул перед зеркалом, разрешил капитан Топтунов.
– Разрешите войти? Помощник режиссера Волынская Василиса Егоровна. Я вела спектакль в день гибели Анны Петровны, – проговорила полная, высокая женщина, с убранными в узел густыми с проседью волосами, в белой строгой блузке и темной юбке.
– Проходите, присаживайтесь. – Такие простые, ясные женщины нравились капитану.
Женщина-товарищ, женщина-труженица. С ними было легко и ясно. С ними легко дружилось и легко работалось, на них можно было положиться, им можно было довериться. Это они работали в тылу, не покладая рук и не жалея сил, обеспечивали победу, они ждали мужей, растили детей, поднимали страну. Евгений Александрович глубоко уважал их, а потому Василиса Егоровна вызвала у него мгновенную симпатию.
– Василиса Егоровна, расскажите мне все, что помните о вечере, когда убили Анну Щербатову, начиная с того момента, как спектакль закончился и занавес опустился. Где вы сами находились в это время?
– В кулисах, за пультом. На мне же весь спектакль. Даже занавес не поднимут без команды.
– Значит, вы в театре вроде главнокомандующего? – пошутил Евгений Александрович, с приятным человеком и пошутить приятно.
– Не главный, но все же командующий, – скупо улыбнулась в ответ Василиса Егоровна. – А в тот день после спектакля много оваций было, занавес поднимали раз восемь, не меньше. Все это время я была на месте. Когда наконец публика стала расходиться, подошла, поздравила артистов. Анна Петровна в этот вечер была божественно хороша.
– Значит, занавес окончательно закрылся, вы были в кулисах. Артисты на сцене. Что было дальше, кто присутствовал?
– Ну, всех так сразу и не вспомнишь. Ну, артисты были все, кто в спектакле занят. Дирижер был, режиссер спектакля, первая скрипка. Директор был, пригласил всех артистов на банкет. Были костюмеры, гримеры. Да, в общем-то, в конце спектакля все собрались, поздравляли друг друга с удачной премьерой, настроение было великолепное, столько времени работали всем коллективом, и такой успех, это всегда отрадно. Потом стали потихоньку расходиться. Не спрашивайте меня, кто, куда и как? Не помню. Ко мне подошел режиссер, и мы с ним обсудили кое-какие рабочие детали. Потом он ушел праздновать, я переговорила с работниками сцены. У нас декорация туго выходила во втором акте, надо было выяснить, в чем там дело. А потом с реквизитором разговаривала, там у них тоже накладка небольшая вышла. А потом проверила пульт, зашла к себе в кабинет, нос немного припудрить, да пот со лба промокнуть. И пошла на банкет. Была куча народу. Много незнакомых людей. Но я разыскала заведующую нашей литературной частью Ольгу Юрьевну, она как раз разговаривала с нашим репетитором Володей Жуковым, вот так мы втроем в уголочке и стояли, когда прибежала Зина Барышева и сообщила, что Анну Петровну убили.
– Что было дальше?
– Немая сцена, как в «Ревизоре». Затем директор что-то сказал, вроде не волнуйтесь, товарищи, сейчас разберемся. И вышел из зала.
– Кто еще с ним вышел?
– Муж Анны Петровны, Зинаида Барышева, из кадров товарищ, он тоже был на премьере, и я. Остальные остались в зале.
– Дальше?
– Дальше, когда мы подходили к грим-уборной, там уже стояла небольшая толпа. Уборщица, два осветителя, работник сцены, ну, да у вас, наверное, есть их список. Они все стояли в коридоре, внутрь не заходили.
– Кто вошел первым?
– Кажется, директор, но вообще они со Щербатовым почти одновременно вошли. А потом уж мы. Комната, как видите, тесная, мы остались на пороге. Щербатов сразу же к жене бросился. Выглядела она ужасно. Синяя, глаза навыкате. Ужас. – Василиса Егоровна передернула плечами. – Тут же крикнули, чтобы «Скорую» вызвали, кто-то сообразил про милицию.
– А кто именно?
– Ну, директор закричал: «Врача, срочно врача!», а кто-то из работников сцены, а может, и уборщица, я точно не помню, сказал, что врача уже не зачем, милицию надо, и режиссер наш побежал звонить.
– Вы не заметили ничего странного или необычного в гримерке, когда вошли?
– Странного? Да я как Анну Петровну увидела, так уж больше ни на что и смотреть не могла.
– Ну, хорошо. Значит, после окончания спектакля, когда артисты ушли в гримерки, вы оставались в кулисах?
– Да.
– Хорошо. А кто занимает соседние с Щербатовой грим-уборные?
– Справа Вадим Яузов, Карсунский, дальше – Валентина Паршина. А слева Зинаида Барышева, Ольга Димитровска, Григорий Дубовицкий, Сергей Молчальников. Но Карсунский, Паршина, Молчальников и Барышева в тот вечер не пели.
– Спасибо, вы можете быть свободны. Пригласите, пожалуйста, вашего режиссера, он сейчас в театре?
– Да, разумеется, сейчас идет репетиция. Анна Петровна умерла, но у нас репертуар, афиша. Так что сейчас на ее роль ввели Елену Леденеву, и Виталий Семенович с ней репетирует. Кстати, если вам интересно, то и Вадим Яузов тоже на репетиции.
– Прекрасно. Сперва поговорю с режиссером, а потом уже с артистами, – обрадовался капитан.
Добиться хоть какого-то толка от режиссера капитану не удалось. Все, о чем он мог думать и говорить, это его спектакль. Провалится он после смерти Щербатовой или нет? А вдруг это проклятие «Пиковой дамы»? Есть такое предание. А вдруг из-за убийства начальство передумает и запретит спектакль, или это сделают органы?
После пяти минут беседы Евгению Александровичу было абсолютно ясно, что неврастеник-режиссер Щербатову не убивал, что ничем, кроме собственного детища, он не интересуется, не видит, не слышит, не замечает. И сообщи ему сейчас, что родная мать при смерти, он попросит передать, чтобы подождала до конца репетиции.
С Яузовым все вышло еще проще. Он покидал сцену в окружении поклонниц, все они прошли с ним в грим-уборную, там пили шампанское, пели ему дифирамбы, а потом все вместе отправились на банкет. Бессмысленно говорить, что он ничего вокруг себя не слышал и не видел. Самовлюбленный павлин.
– Не, в конце спектакля я фойе убирала, а уж потом за кулисы пошла. И то сперва сцену прибрала, потом уже коридоры мыть стала, так они уже к тому времени все разошлись, – рассказывала Евгению Александровичу уборщица, коренастая, с красными натруженными руками в форменном синем халате и серой от старости косынке.
– Все? То есть это было после того, как Щербатову нашли?
– Не. Раньше. Когда нашли, тут уж какое мытье?
– То есть вы мыли коридор, когда все ушли на банкет? – спокойно, скрывая напряжение, уточнил капитан. – А Щербатову еще не нашли?
– Ну да. Тогда и мыла.
– И вы видели, как Зинаида Барышева вошла к Щербатовой?
– Ну да.
– И как это было?
– Да я уж рассказывала как. Вошла, значит, дверь еще не успела за собой прикрыть, да как заорет: «Аня! Аня!!» А голос-то у ей, о-го-го! Я тут же ведро с тряпкой побросала и туда.
– И что?
– И то. Сидит в кресле, глаза навыкате, на шее красная полоса, и розы по коленям рассыпаны. Чистый ужас, на сцене такой страсти и то не увидишь.
– Так. Необычное в гримерке что-нибудь заметили? Может, отражение в зеркале, или показалось, что в комнате кто-то спрятался, или вещь какая-то на полу лежала посторонняя.
– Спрятался? Да где же там спрячешься? – пожала плечами уборщица. – Ну, разве что за ширмой? Ох, ты, боже ж мой! Это неужто убийца там сидел, когда мы с Зинаидой Андреевной в грим-уборной были? – Лицо уборщицы посерело в цвет косынки.
– Нет. Ничего такого я не говорил, а только спросил, что вы заметили? – поспешил успокоить уборщицу капитан.
– Ох. Напугал. Да ничего я не заметила и по сторонам-то не больно смотрела. Зинаида сказала, что побежит на помощь позовет, а меня караулить оставила. Я Гришку покликала Семенова, он у нас помощником осветителя работает, он как раз возле лестницы в конце коридора показался, я его и позвала, чтоб не так страшно было, за ним второй осветитель шел. А тут как раз и остальные подоспели. Директор там и прочие. Я уж под ногами путаться не стала. Пошла в другой коридор убирать.
– Неужели вам неинтересно посмотреть было, что на месте убийства происходит?
– А что там интересного? Вызвали милицию да «Скорую». Охали, ахали. Человеческая смерть – это вам не представление, чего на нее смотреть? Я уж в блокаду насмотрелась. В госпитале работала санитаркой. Да и санитаркой работать не надо было. Блокадной зимой люди замертво на улице падали. Бомбежки, обстрелы, голод. Нет уж, батюшка, избавь. Я вот и в театр устроилась подальше от всех ужасов. А тут, нате вам, – сердито проговорила уборщица, укоризненно глядя на Евгения Александровича.
– А скажите, Евдокия Титовна, до того, как Барышева нашла убитую, вы в коридоре никого не видели? Может, кто-то из артистов проходил, работники театра или поклонники?
– Когда я пришла коридор мыть, никого уже не было, даже свет горел вполовину. Темновато было. Ну, да мне и так сойдет, тряпкой по полу возить.
– А почему свет горел вполовину?
– Ну, а зачем зря электричество жечь? Чай, не дармовое, государство платит.
– Значит, свет у вас всегда вполовину выключают?
– Ну да, как спектакль закончится, в целях экономии.
– Хорошо. Так кого же вы видели в коридоре, Евдокия Титовна?
– Кого видала? Уж я и не знаю, – неохотно проговорила уборщица, глядя куда-то в угол. – Ну, ей-богу не знаю.
– А все же? Мужчину, женщину?
– Мужчину.
– Какого?
Говорить уборщица отчего-то не хотела, слова из нее буквально вытягивать приходилось.
– Да не знаю я. Вроде мужик какой-то шел. Что там впотьмах разглядишь?
– Мужчина высокий, низенький?
– Высокий.
– Толстый, худощавый, хромой? Какой?
– Не толстый. Средний такой. Волосы короткие. Я его со спины только и видала.
– А одет во что? Костюм, тенниска, фрак, может быть? – предлагал возможные варианты капитан.
– В халате рабочем, в расстегнутом.
– Послушайте, Евдокия Титовна, я же вижу, вы узнали того мужчину и изо всех сил пытаетесь его прикрыть. Но ведь я не обвиняю этого человека в убийстве, а просто ищу свидетелей, собираю факты. Как же мне раскрыть преступление, если все мне будут врать. Или вы хотите, чтобы убийца Щербатовой гулял на свободе?
– Что вы, боже упаси! – замахала рукой уборщица.
– Так кого же вы видели?
– Да говорю же, что не знаю. Он по коридору шел в одну сторону, а я в это время с лестницы входила. Только со спины минуту и видела. – Тут она сделала паузу, повздыхала, пошевелила губами и наконец собралась с духом. – На Василия Гавриловича он был похож, на электрика нашего. Только не мог он никого убить! Фронтовик, добряк, каких мало, и не пьющий, и рукастый, и всегда всем поможет. Да вот хоть пример. Отвалился у артистки каблук, до костюмерного цеха пока добежишь, пока починят, а ей на сцену, а вот Василий Гаврилович тут же и сразу. И инструмент у него под рукой, и руки золотые.
– Значит, вы думаете, что видели его?
– Не знаю я, но похож. А только зачем бы ему Анну-то убивать? Что у них дела какие были? Да он ей в отцы годится, а то и в деды.
– Василий Гаврилович, вспомните, вы в вечер убийства проходили по коридору, в котором находится уборная убитой Щербатовой? – спросил капитан, разглядывая сидящего перед ним мужчину.
Василий Гаврилович наверняка уже отметил свой семидесятый юбилей. Или так казалось из-за стеклянно-белой седины, покрывшей его голову и короткую округлую бородку. И из-за глубоких многочисленных морщин, исполосовавших суровое лицо, на котором сияли невероятно добрые, по-детски лучистые глаза. Это несоответствие ставило капитана в тупик. А еще у Василия Гавриловича была очень прямая спина и почти военная осанка.
– В вечер убийства Анны Петровны? Да, разумеется. Мы с Сережей Кочкиным, это наш осветитель, разбирались с софитом, что-то в нем постоянно коротит, лампочки быстро перегорают, а когда спустились, нам рассказали, что Анна Петровна погибла.
– Когда вы поднялись чинить софит?
– А вот после спектакля. Василиса Егоровна меня позвала, и мы с Сергеем отправились.
– А где вы были до того, как вас позвала Василиса Егоровна?
– А тут же на сцене аплодировал артистам. Я, знаете ли, очень оперу люблю, потому и в театр устроился на работу. Этакий каприз на старости лет. До войны я на кораблестроительном заводе инженером-электриком работал. А после войны обратно возвращаться не стал, в театр вот устроился.
– А почему? Из инженеров в простые электрики? – с подозрением спросил Евгений Александрович.
– Это сложно… Но, извольте, – тускнея, проговорил Василий Гаврилович. – До войны мы на заводе работали вместе с женой. Она умерла в блокаду прямо на рабочем месте от голода. Мой сын служил на флоте, корабль, на котором он служил, строили на нашем заводе, они подорвались на вражеской мине. Сын погиб. Дочь тоже ушла на фронт связисткой и погибла. Сестра с племянниками эвакуировалась по дороге жизни, в их машину попал снаряд. У меня не осталось никого. Я даже в Ленинград не хотел возвращаться. Зачем? У меня даже могил здесь нет, и дом наш старый разбомбили, ничего на память о семье не осталось. Хожу вот в Никольский собор, поминаю всех разом.
– Куда?
– В собор, молодой человек, Богу за них молюсь. Вам этого не понять, молоды еще. Семья, наверное, есть, дети?
– Дочка.
– Вот и берегите их как можете, только они и имеют значение в жизни, а больше ничего.
– А почему же все-таки в Ленинград вернулись?
– Не придумал, куда еще поехать. Да и однополчанин один уговорил, мудрый мужик попался, тоже наш, питерский. Поезжай, говорит, среди родных камней и помирать легче. А боль она притупится, останутся светлая грусть и память. Боль, конечно, притупилась, а память живет. На месте нашего старого дома новый построили, хожу иногда туда, закрою глаза и представляю, как все было еще до войны. Так-то, – вздохнул Василий Гаврилович. – И в театр пошел, чтобы забыться. Карьеру мне уж строить поздно, зарплаты хватает, а еще интересно здесь, люди необычные, – едва заметно усмехнулся Василий Гаврилович. – Не всех я здесь одобряю, но есть и очень хорошие, добрые, порядочные люди и очень талантливые. А что касается Анны Петровны, мне кажется, никто из наших, театральных, ее убить не мог. Страстей у нас тут много, но все они не глубокие, напоказ. Хватает только на мелкие пакости.
– Скажите, а в таких халатах, как у вас, многие в театре ходят?
– Да почитай все. От уборщиц до костюмеров. У тех иногда белые бывают. А так и плотники, и осветители, и из художественной части.
«Значит, или по коридору шел кто-то из сотрудников театра, похожий на Василия Гавриловича. Или посторонний, сообразивший накинуть халат, прихватив его… ну, скажем, в какой-то мастерской».
– Товарищ капитан, там Зинаида Андреевна Барышева пришла, – заглянула в грим-уборную секретарша. – Вы не могли бы поговорить с нею сейчас, а то у нее потом репетиция начинается. Просили не задерживаться.
– Что ж, пригласите ее, пожалуйста, – разрешил Евгений Александрович, с интересом ожидая встречи с лучшей подругой убитой, с той, кто нашел тело погибшей.
Ожидания капитана оправдались. Зинаида Барышева ворвалась в грим-уборную подобно урагану, резко хлопнув дверью. Движения ее были порывисты, но не резки, и вся она была яркая, бурная. Она в один миг заполнила собой все пространство грим-уборной.
– Ну, наконец-то вы зачесались! Человека уже когда убили? А они не шевелятся! Вам что, начальство шеи не мылит? Барышева Зинаида Андреевна, меццо-сопрано, подруга покойной, – протягивая капитану по-мужски решительно руку, представилась Зинаида Андреевна и тут же уселась на диван, закинув ногу на ногу.
Ноги у нее были стройные, туфли с пуговками очень изящные, красное платье с широкой юбкой. И волосы у Зинаиды Андреевны тоже были яркие. Темно-рыжие, с бронзовым оттенком. Да, яркая натура.
– Очень рад познакомиться, – кивнул капитан. – Зинаида Андреевна, расскажите, пожалуйста, о том вечере.
– Да я только о том вечере и думаю. По ночам спать не могу, все время Анька мерещится, – поворачиваясь лицом к окну, проговорила Зинаида Андреевна. – Представьте себе: спектакль, овации, цветы, смех, поздравления, твоя подруга, счастливая, молодая, на вершине успеха, шампанское, тосты, нарядная публика, и вдруг среди этого веселья – смерть. Безобразная, жестокая, несправедливая. Знаете, почему-то после войны любая смерть кажется несправедливой, – горько улыбнулась Зинаида Андреевна. – Нет, я, конечно, понимаю, что люди все равно умирают, это естественный исход бытия. Естественный для старых людей, а не для молодых, здоровых, красивых, счастливых. Это несправедливо!
– Да, это несправедливо, – согласился с ней капитан.
– Когда война закончилась, а мы выжили, я стала думать, что теперь уж с нами ничего плохого не случится. Мы все будем жить долго и счастливо до ста лет. Мне это казалось справедливым. И все так и шло, как я мечтала. А потом вдруг Анька, посиневшая, уродливая, с выкатившимися глазами, с жутким красным следом на шее. У меня перед глазами все поплыло, не знаю, как сил хватило закричать, но очень хотелось позвать на помощь, невозможно было там одной оставаться. Я, знаете ли, не из пугливых. Война меня застала в деревне, у родителей, вернуться в Ленинград не успела. Немцы пришли, сперва вроде ничего было, а потом они стали новые порядки устанавливать, коммунистов искать, вот кто-то на отца и донес. Брата схватили потому, что он комсомолец, мать пристрелили как собаку, чтоб не голосила и офицера за ноги не хватала, когда тот отца с братом вешал. А меня подружка к себе в дом вовремя утащила, и там держали с матерью на пару, чтоб не вырвалась, и рот тряпкой затыкала, чтобы не орала. Вот так у меня на глазах всю семью. После этого еще много казней было. Подружку мою повесили, ту, что меня спасла. Она, оказывается, связной была у партизан. И еще знакомых ребят. А я вот выжила. И в Ленинград вернулась. И пою, и живу. И радуюсь как могу, – с вызовом взглянула в глаза капитану Зинаида Андреевна. – И Анька такая же была, словно все, что в войну пережила, наверстывала. Знаете, она была очень хорошим человеком, некоторым она казалась эгоистичной, пустой, легкомысленной. Но это все не так. Просто жизнь ей улыбнулась. Она же не виновата, что талантлива, что голос выдающийся, что само по себе не означает гарантированного успеха, с голосом работать надо, тяжело и много, и она работала. А еще муж у нее умный, красивый, начальник, обожает ее, балует. Многие завидовали. Очень завидовали, но чтобы убить?
– То есть вы не представляете, кто мог это сделать?
– Нет, конечно! Иначе бы давно уже к вам пришла.
– Хорошо, вернемся к вечеру убийства. Вспомните, когда вы шли за Щербатовой, вы кого-нибудь встретили?
– Когда шла? Вы имеете в виду уже за кулисами?
– Я имею в виду по пути в грим-уборную.
– Хм. Ну, попалась одна девица из хора, не помню, как зовут, с кавалером шептались о чем-то в темном уголке. Костюмерша Тася встретилась, костюмы несла, такой ворох тащила, я еще спросила, не боится она упасть? А больше, пожалуй, никого.
– А кто попросил вас сходить за Щербатовой?
– Директор. Он разговаривал с кем-то из горкома, кажется, со вторым секретарем, первый секретарь больше любит балет, а вот второй, на наше счастье, оперу. Около них Вадим Яузов крутился, а секретарь все спрашивал: «Ну где же Лиза, Анна то есть?» Директор сперва говорил: «Вот-вот будет», но Аня все не шла. Николай тоже уже начал нервничать, но в него генеральская жена вцепилась мертвой хваткой, ну, я и вызвалась сходить, поторопить. Директор страшно обрадовался и повел секретаря в буфет коньяком поить, с ними режиссер увязался, и Вадим Яузов с какой-то дамочкой, а еще худрук и заведующая литературной частью. В общем, все начальство. Ну, я поставила Леву возле колонны, это мой муж, мы в тот вечер вместе в театре были, он у меня профессор консерватории, преподает по классу скрипки, и отправилась за Аней.
– Во сколько это было примерно? Сколько времени прошло с окончания спектакля?
– Точно не знаю. Премьера прошла с большим успехом. Занавес поднимали раз десять. Мы с Левой окончания оваций ждать не стали, прошли за кулисы. Дождались, когда занавес окончательно опустили, поздравили Анюту, остальных исполнителей и вместе с Николаем и его генералом отравились в буфет, выпить шампанского. Там был накрыт фуршет. Но по дороге я задержалась на минутку с Полиной Караваевой, это наша артистка, и в буфет мы пришли чуть позже вместе с Полиной, с Додиком Фельцманом из оркестра и еще с одним музыкантом. Не помню его имени, инструмент гобой, кажется? Потом появился директор с городским руководством, произнес речь о том, как важно нести культуру в массы, и о том, какое значение партия и правительство уделяют развитию музыкального, и в том числе оперного, искусства. Затем поздравил всех с успешной премьерой. Затем выступил режиссер и долго и прочувствованно благодарил всех за оказанное доверие и за высокую оценку его работы. Хотя никто его работу еще толком и не оценил. После выступил второй секретарь и поздравил всех с достойным результатом коммунистического труда. Потом… – вспоминала Зинаида Андреевна, постукивая пальчиками по подлокотнику, – потом… ах да. Потом вылез Вадим Яузов и от лица артистов поблагодарил партию и правительство за заботу и доверие, но его уже почти не слушали, а разбились на кучки и принялись налегать на выпивку и закуску. Вот тут-то все и вспомнили об Ане. Думаю, прошло не меньше получаса, может, минут сорок. Еще минут пять мы рядились, кого за ней послать. Николай хотел сходить за женой. Но у него на руке висела генеральша и никак не желала отпускать его, Вадим еще предлагал, но это не понравилось Николаю, пришлось идти мне.
– И вы сразу же отправились за Щербатовой, по пути ни с кем не разговаривали и никого не встречали?
– Ну, я же вам уже говорила. В непосредственной близости от грим-уборной – никого. Я пришла. Постучала на всякий случай, ответа не услышала и открыла дверь, – тут голос Зинаиды Андреевны слегка дрогнул. – Аня сидела в кресле перед зеркалом, все еще в гриме, в костюме, с рассыпавшимся по коленям букетом. Было такое впечатление, что она едва вошла к себе, села на стул, тут ее и… Ну, в общем… убили. – Это слово артистке определенно далось с трудом.
Капитан пытливо взглянул на Зинаиду Андреевну, размышляя, было ли это искренним проявлением чувств или игрой.
Да, Зинаида Андреевна Барышева была определенно не глупа, решительна, наблюдательна, уверена в себе. Сильная натура. Могла бы она убить? Безусловно. Характера бы хватило, но вот мотив для убийства должен был быть очень весомый. А для убийства Анны Щербатовой очевидных мотивов не наблюдается.
– Скажите, Зинаида Андреевна, вы не заметили ничего подозрительного или странного в грим-уборной, когда вошли в нее?
– Странного? – выпятив нижнюю губу, задумалась Зинаида Андреевна. – Знаете, я, когда Аню увидела, сразу же всю гримерку взглядом окинула. Убийцу, что ли, искала? – криво усмехнулась она. – Но ничего такого не заметила. Все было как всегда. На вешалке приготовлено новое Анино платье, она его специально к премьере шила. В нем и будут хоронить. Под вешалкой стояли туфли, на столике обычный беспорядок, очень много цветов, даже в ведре стояли, уборщица наша специально еще до спектакля принесла, свет горел очень ярко, поэтому все предметы ясно выделялись. Ой! А вы знаете, вспомнила! Перстень пропал!