Еще как интересно. Просто до неприличия. Значит, белобрысая стерва – содержанка… какое милое слово, чуть отдающее минувшими веками, дамскими романами и данью приличиям. Она б еще гейшей назвалась. Или еще как, слов-то много, а суть одна. Ну теща, удружила, приволокла в дом… специально? Ну конечно, специально, для него, значит, чтобы очаровала и в постель уложила, а там, глядишь, и на развод подать можно на законных основаниях.
Смешно. И противно.
А эта ничего, сидит, спину держит прямо, побледнела чуть и… не отвернулась, выдержала взгляд, будто вызов вернула. Или пощечину… вот кому бы Игорь пощечину отвесил, так это разлюбезной Евгении Романовне за ее шутки… хотя, с другой стороны, чем не шанс? Завел бы роман, приятно провел время, а заодно и развелся бы, все желания сразу.
Но все равно противно.
– Значит, содержанка? – Дед, оправившись от шока, усмехнулся. Игорь знал эту его усмешку, обычно не предвещавшую ничего хорошего. – Дама для досуга… интересная профессия.
– А это не профессия – призвание, – Александра нагло водрузила локти на стол. – Каждому по способностям.
– Неужели? Впрочем, в любом деле без способностей никуда, так стоит ли удивляться.
– Какой кошмар, – тетушка Берта, наконец, обрела дар речи. – В моем доме… за моим столом…
– Ты еще скажи, что в твоей постели, – отрезал Дед. – И что, Александра… тебя ведь Александрой зовут?
Белобрысая кивнула.
– Много заработала?
– Достаточно. Да вы не волнуйтесь, завтра я уеду…
– Зачем? – притворно удивился Дед. – Оставайся уже… отдохнешь хоть. А вообще даже не знаю, что хуже, баба, которая с мужиком за деньги живет, или баба, которая из себя мужика строит.
Это уже выпад в сторону Машки, конечно, ее за столом нету, но Игорь ни на секунду не усомнился – передадут. Дед рассмеялся, правда, смех этот скоро сменился хриплым кашлем, и Игорь впервые за очень долгое время испугался: а ведь Дед и вправду умереть может. И не в отдаленной перспективе, очерченной словами «когда-нибудь», а завтра-послезавтра, и что тогда? Жизнь без Дедовой помощи представлялась… неустроенной.
Невозможной.
Состоявшийся тем же вечером разговор только подтвердил опасения Игоря, что Деду осталось не так и много, оттого он и спешит, торопится разобраться с делами, оттого и злится, скрывая за этой злостью страх.
– Ну и захламили же все, – пробурчал он, оглядываясь в кабинете. – Скажи Берте, чтоб убралась… или наняла кого, если сама не способна. Садись куда, потолкуем.
Сам он занял высокое кресло, обитое черной кожей, которое казалось Игорю несколько претенциозным, сам он предпочитал мебель простую и функциональную.
– Тоже думаешь, что ее кто-то из наших? Из-за денег? – Дед достал из кармана портсигар и, пододвинув солидную бронзовую пепельницу, закурил. – Противно. Не убийство, Игорь, а вот мотив… знаешь, как она умерла? Я заключение читал… руки за спиной связали и нож под ребра, а труп в болото. Еще бы пару метров и в жизни не нашли бы.
Сигареты Деда воняли крепким дешевым табаком, и запах этот удивительно точно вписывался в пыльное запустение кабинета.
– Из своих кто-то, из тех, кто в доме… оттого и тошно, что вроде как я своими собственными руками человека на преступление толкнул, а с другой стороны… ведь чего им не хватает? И знают же, что никого не обделю.
Игорь хотел было сказать, что одно дело получить по завещанию десять-двадцать тысяч долларов, и совсем другое – все Дедово имущество. Хотел, но не сказал, потому как вышло бы, что он тоже на эти деньги рассчитывает.
– Знаю, знаю, о чем думаешь. – Иван Степанович глядел вроде и мимо Игоря, и в то же время последний очень живо ощущал тяжелый раздраженный Дедов взгляд. – Ну да, чем больше имеем, тем большего хотим. Разбаловал я вас, приучил тратить, но, видно, в ком-то жадность взыграла…
– Год назад?
– Ну не год, вроде как в конце лета, – возразил Дед. – Хотя, конечно, да… с этой точки зрения нелогично. Если бы еще кто-то умер… да не гляди ты так, я ж сугубо теоретически. Так вот, за это время вполне можно было бы избавиться еще от одного наследника… но пока тихо. Или только пока?
– Думаешь…
– Предполагаю. – Иван Степанович не позволил договорить. – А если убийца хотел предотвратить некое событие, скажем, возвращение Марты?
– Конкуренция?
– Не столько. Мера предосторожности. Допустим, ей было известно нечто весьма неприглядное, о чем она бы рассказала. Или даже рассказала, что собирается рассказать, ну, понимаешь, о чем я?
Игорь понял и тут же вспомнил ту нечаянную встречу и запоздалое сожаление по поводу того, что не хватило решимости пойти следом и вытряхнуть из нее всю правду о том внезапном бегстве.
А Дед, загасив окурок, снова закашлялся, этот приступ длился почти вдвое больше первого, и Игорь хотел было позвать на помощь, но Иван Степанович знаком велел оставаться на месте, а откашлявшись, пояснил:
– Не хочу, чтоб знал кто… будут как шакалы вокруг падали кругами… и ты иди, завтра договорим… и Берте передай, пусть картины на место повесит, пусто тут без них.
Как обычно, возвращение батюшки сопровождалось шумом и веселой суетой. Тяжелые деревянные короба с почерневшими, чуть влажными от подтаявшего снега досками и блестящими шляпками гвоздей, многочисленные картонные коробки, перехваченные шелковыми лентами свертки, небрежно брошенная на пол лохматая шуба, запах мороза, дыма, табака… у Настасьи голова шла кругом.
– Совсем тут без меня… – Батюшка громко, в голос хохотал, обнимал, целовал, царапая щеки колючей щетиной. – Расцвела, красавишна ты наша…
Лизонька зарделась.
– А ты что болеть удумала? – Ладони у батюшки широкие, кожа покраснела, высохла, пошла мелкими заусеницами, и сколько себя Настасья помнила, такими они были всегда, грубыми, но надежными.
– Я ж вам подарок привез, да такой, что прям как в сказке. Ох, и до чего же хорошо дома-то… ну, рассказывайте, как вы тут без меня?
Рассказывала в основном матушка, немного Лизонька, а Настасья больше молчала, разглядывая батюшку, да удивлялась тому, что раньше не обращала внимания на то, до чего же сильно он постарел. Резкие морщины, ввалившиеся щеки и лихорадочный блеск в синих глазах. Каким-то особым, самой непонятным чувством Настасья ощущала болезнь.
Невозможно. Неправда. Просто, видать, и вправду с нервами у нее не все ладно, а батюшка здоров, да более здорового человека и сыскать нельзя, он ведь в жизни ни разу не хворал. И теперь тоже… ей просто-напросто чудится. От избытка эмоций.
Вечером, пробравшись в сестрину комнату – совсем как когда-то в детстве, Настасья шепотом поинтересовалась у Лизоньки:
– Ты ничего странного не заметила?
– Нет. Как ты думаешь, если мне из шелку платье сшить на манер китайского? Это не будет чересчур вызывающе?
На другой день Настасьины опасения окончательно развеялись, батюшка был привычно весел и охотно рассказывал о местах, в коих довелось побывать. А чуть позже, после завтрака, наступил момент, которого Настасья ждала с нетерпением и приглушенным, полудетским предвкушением грядущего праздника – разбор багажа, более напоминавший поиски сокровищ. А сокровищ было немерено, каждый сверток, каждая коробка, каждый сундук скрывал в себе вещи волшебные и удивительные.
Круглое зеркало из полированного металла, по раме дивная вязь узоров, отдаленно напоминающих те самые, вычерченные на оконных стеклах февральским морозом. Или грубая статуэтка темного камня, неуклюже-некрасивая и очаровательная в своей некрасивости. Или яркий шелк, норовящий соскользнуть с ладони, тканной водой обнимающий пальцы… браслеты и серьги… многорукое божество с головою слона… пепельница… чернильница… нефритовый шар на высеребренной подставке…
– О боже, Николай, ты снова… – с каждой находкой матушка хмурилась все больше и больше, но даже это недовольство неспособно было нарушить очарование момента. Тем паче, что к матушкиному недовольству Настасья давно уже привыкла, а вот отец расстроился, помрачнел, как-то явно и виновато.
– Оленька, прости… не думал, что столько всего.
Много, замечательно много. Фарфоровый сервиз, тяжеловесно-золоченый и торжественный, расшитый цветами и бабочками бархат, чуть попахивающий сыростью, расписанные в греческом стиле вазы… книги.
Настасья устала, не столько физически, хотя и болезнь еще давала о себе знать, сколько от всеобъемлющей радости и восторга.
– А вот тут, – отец хлопнул ладонью по плоскому ящику, – подарок, о котором я говорил.
Внутри, заботливо укрытые плотным слоем золотой соломы, укутанные в промасленную бумагу, под которой обнаружился тройной слой жесткой холстины, лежали картины.
– «Две Мадонны» Луиджи, – провозгласил батюшка, откидывая последний слой из тонкой папиросной бумаги…
Позже, сидя в каминной зале, Настасья пыталась вспомнить, что же испытала, взглянув в темно-карие, в черноту глаза Печальной Девы, до невозможности похожей на Лизоньку… удивление? Мимолетную, быстро уходящую радость или же страх от этого противоестественного сходства? И еще оттого, что со второго портрета гневно и вместе с тем удивленно взирала на мир она сама?
А матушке картины понравились, она велела повесить их в Музыкальном салоне.