Заведующий лабораторией генной инженерии Ленинского НИИ цитологии и генетики, доктор биологических наук, профессор, прекрасный педагог, замечательный семьянин, тонкий ценитель поэзии, воцерковлённый с 2004-го, член партии «Великая Россия» с 2005-го, Валерий Степанович Кукушкин – сорокапятилетний мужчина интеллигентной наружности с прорезающейся плешкой и бородкой клинышком – возвращался с научной конференции в Пекине крайне озадаченным. Что-то в учёном надломилось. К усталости после долгой дороги примешивалось горькое чувство досады: почему мы так не можем? Дело в том, что в Поднебесной запрещена ловля летучей рыбы. Но китайцы не унывают и в рамках большого эксперимента уже более двух лет успешно выращивают новый вид оной в лабораториях. От сородичей мутанты хордовых отличаются более мощными грудными плавниками, позволяющими им не просто планировать над поверхностью воды, но подолгу летать, поднимаясь на высоту до километра и нехотя возвращаясь в естественную среду обитания! Кукушкин, шалея, не раз наблюдал этот сюрреалистический полёт. А ещё коллеги-китайцы вовсю выращивали крылатых жаб… Словом, успехи тамошних генетиков потрясали сознание и заставляли о многом задуматься. «Ишь ты, летучие жабы», – угрюмо бормотал себе под нос Кукушкин, устало поднимаясь по обшарпанной лестнице своей хрущёвки. Профессор продрог и мечтал поскорее оказаться дома. На финском треухе учёного задумчиво таял снег…
А по подъезду разливался нежный запах выпечки. «Мои», – обрадовался Кукушкин. Не успел Валерий Степанович войти в прихожую, как к нему навстречу выбежал из комнаты сын Толик – бойкий тринадцатилетний школяр-гуманитарий. Вслед за ним, нехотя перемещая себя в пространстве, вышел на шум персидский кот Федька, но, увидев в коридоре до ужаса надоевшую морду приживалы-профессора, с выражением глубочайшего отвращения на лице снова чинно скрылся в комнате.
– Привет, пап! – воскликнул Толик.
– Привет отличникам!
– Ну, как там Китай? – деловито поинтересовался сын. – Корону добили?
– Затихает понемногу…
– А Пекин?
– Растёт, Анатолий, не по дням, а по часам растёт, – говорил отец, расстёгивая своё кашемировое пальто, купленное им пять лет назад на симпозиуме в Дели.
– Там недавно гостиницу новую отстроили аж в двести этажей, представляешь? Тысячи номеров, вертолётные площадки, хай-тек, все дела. Внутри дендрарий, как в Сочи, бассейны и планетарий, а с крыши, говорят, весь Дальний Восток как на ладони! Во как.
– Здорово! – выдохнул Толик. – А как наша наука?
– А что наука? – помрачнел Валерий Степанович. – Всё идёт своим чередом. Скоро вон на Марс полетим!.. Ты мне лучше скажи, как там у тебя с математикой? Небось, двоек нахватал в моё отсутствие?
– Не успел ещё, – показалась из кухни мать Толика – дебелая миловидная женщина тридцати пяти лет, излучающая покой и уют, типичная мужнина жена с лёгким налётом мещанства и едва уловимой тоской на дне добрых карих глаз.
– Здравствуй, Люба, – Валерий Степанович нежно поцеловал жену. – Как вы тут без меня?
– Скучаем, – улыбнулась она. – Устал?
– Ужасно.
– А я кулебяку испекла. Иди руки мыть.
– Айн момент! – воскликнул муж, доставая из чемодана какой-то цветастый пакет. – Это тебе.
– Что это? – жена с нетерпением извлекла презент, оказавшийся модным светло-бирюзовым платьем.
– Ах, какая прелесть! – защебетала Люба и, как школьница, закружилась в восторге перед зеркалом, приложив подарок к груди. – Спасибо, Валерочка! Надо обязательно куда-нибудь в нём выйти. Давай сходим в ресторан. Я сто лет не была в ресторане.
– Сходим, обещаю, – крикнул из ванной Валерий Степанович.
Тут к отцу подскочил Толик.
– А я на олимпиаде по литературе нашу команду в лидеры вывел! А вопросы в финале были аж по творчеству Рабле.
– Ох, хитрец! – не без восхищения воскликнул отец. – Небось, тоже подарочка ждёшь?
– Ну, при чём здесь это… – потупил взор сын.
– Ладно, не тушуйся. Молодчина! Рабле – это серьёзно. И как тебе эпоха Ренессанса?
– Сильно…
Валерий Степанович добродушно рассмеялся.
– Держи, чемпион, заслужил, – и достал из чемодана огромный армейский бинокль с цейсовскими стёклами китайского производства. Сын засиял от счастья.
– Ребята, за стол, – донеслось с кухни. – Толик, мой руки.
Валерий Степанович пригладил редкий пух волос перед зеркалом и вошёл в кухню.
– Неужели ничего не замечаешь? – с хитринкой глянув на мужа, спросила Люба. Валерий Степанович рассеянно завертел головой.
– А что такое?
– Ну ты даёшь! Я же занавесочки новые на распродаже купила! – и Люба отошла от окна, чтобы получше продемонстрировать мужу новый элемент комфорта. Занавески и впрямь были милые – светло-бежевые, в мелкий рубчик.
– Ну как?
– Париж рыдает! – заключил муж.
– Я тоже так считаю, – заискрилась довольная Люба.
Сели за стол. Валерия Степановича, намёрзшегося в аэропорту, всё ещё знобило. Жена это заметила, достала из буфета интеллигентно позабытую поллитровку и рюмочку.
– Выпей – согреешься.
Кукушкин нахмурился. Водки он старался избегать, поскольку пятнадцать лет назад, сразу после смерти матери, крепко запил с горя и оказался в больнице. Еле выжил. Всякий раз, когда потом случались какие-то банкеты или праздники и друзья предлагали «пропустить по маленькой», Валерий Степанович, бледнея, с ужасом вспоминал те дни и, боясь сорваться, вежливо отказывался, ссылаясь на язву, которой у него, конечно, не было. Любе обо всём этом он не рассказывал.
– Расширение сосудов посредством приёма алкоголя, – строгим тоном ментора начал Кукушкин, – это, Люба, всего лишь видимость терморегуляции.
– Да что ты! – искренне удивилась жена.
– Да. Всё, на самом деле, лишь игра воображения и чистой воды самовнушение, что вот ты сейчас выпьешь, и тебе станет теплее, – и как бы для вящей убедительности, снимающей любые вопросы, добавил: – Наука.
Но Люба была непрошибаема, аргументы мужа-профессора на неё не действовали.
– Тогда и ты создай видимость – выпей ради моего успокоения, – улыбнулась она.
– Да не хочу я!
– А вдруг простудишься?
– Я здоров как бык, – заупрямился муж и вдруг, как нельзя кстати, смачно чихнул.
– Ага! – звонко рассмеялась Люба. – Так тебе! Всегда слушай жену.
Валерий Степанович мрачно опрокинул стопку, скривился, зажевал корочкой и принялся за горячий рассольник. Люба тоже выпила полрюмочки, и щёчки её заалели. Кукушкин подтаял и решил повторить. Вторая пошла легче. Валерий Степанович заметно повеселел и, почуяв разливающееся по организму тепло, удивительным образом сопряжённое с неукротимым желанием что-то рассказывать, пустился в долгие пространные монологи о современной генетике, о поистине петровских планах Ленинского НИИ, а также о перспективах отечественной биологии и грядущих открытиях. Когда Люба, почуяв неладное, собиралась украдкой отодвинуть бутылку, Валерий Степанович, вовремя предугадав сей манёвр, ловким движением альбатроса подхватил полулитровку и плеснул себе, продолжая при этом, как ни в чём не бывало, размышлять о развитии науки… Выпив третью, профессор окончательно пришёл в норму, раскраснелся и, дав волю ускоряющемуся мыслительному процессу, пустился во все тяжкие. Он и не заметил, как перешёл к политике, отважно поднял на смех Европу, переполненную беженцами, метнул камень в огород Госдепа США, объявившего новые санкции против России, и пожурил Китай за чрезмерную нахрапистость в освоении территорий Дальнего Востока. Люба с сыном притихли, слушая фантазии отца. А Кукушкин уже пророчил российским учёным победу над раком, вакцину от СПИДа, а также внедрение новых способов омоложения организма на основе древней техники тибетских монахов, которая позволит доживать до двухсот лет. Кукушкин был в ударе. Для полной эйфории не хватало ещё пары рюмок, и Кукушкин, улучив момент, пропустил очередную стопку, после чего Люба всё-таки вернула бутылку в исходное положение, демонстративно убрав её в буфет. Но профессора уже было не остановить – мысль его рвалась к звёздам, потому что здесь, средь этой серятины и уныния, ей было тесно. И вот в самый напряжённый момент, когда Валерий Степанович, жуя кулебяку, сооружал очередную глубокомысленную сентенцию, приближаясь, быть может, к высшей и никем дотоле не тронутой истине, с потолка в кружку остывшего чая беспардонно шлёпается кусочек штукатурки величиной с пятак. Кукушкин затихает и, словно сбитый лётчик, стремительно пронзая сияющие небеса прогресса, камнем обрушивается на грязную твердь – в мир упадка и хрущёвок. Полёт мысли жестоко прерван. Повисает пауза. Профессор поднимает мутнеющий взор к потолку, опутанному сетью мелких гадюк-трещин, и мрачно констатирует:
– Трещины…
– Тоже заметил? Молодец какой! – поддаёт сарказма Люба. – Да им уж год…
– Правда?
– Кривда! Сто раз тебе говорила: разваливается наш теремок.
Валерий Степанович мрачнеет.
– Ну а я-то что могу? Уже и ходили, и писали…
– Вот именно, – перебивает Люба. – А толку чуть! А ещё в Толиной комнате стена сыреет, помнишь?
– В Толиной? Где?
– Господи! Какой ты у меня рассеянный! За кроватью. Забыл, что ли?
– Ах да, припоминаю…
– Валерочка, – смягчает тон жена, – надо что-то делать. Нельзя так жить.
– Опять ты за своё, – вздыхает Кукушкин, вылавливая ложечкой штукатурку. – Ладно, завтра в ЖЭК позвоню…
– Да куда только не звонили! – отмахивается Люба. – Ты же знаешь, всем плевать. Тут надо голову приложить, а это как раз по твоей части.
Кукушкин отхлебнул чая и задумчиво произнёс:
– Ну, кредита мне никто не даст, а про ипотеку я и слышать не хочу.
Люба рассмеялась.
– Да при чём тут ипотека, глупенький? Ты же член партии, доктор наук, профессор, так?
– Допустим.
– Ну так подключи связи, поговори с директором вашим, напиши мэру, я не знаю, в Москву, наконец. Что они там думают? Они когда собирались открыть Академгородок? Два года назад? А чего ж мы до сих пор в этой халупе торчим?
Валерий Степанович вздохнул.
– Какая Москва, Люба? Я же говорю: мы под санкциями снова, а ты – «Москва, Москва»… У нас вон пол-института за бугор съехало, остальные диссертации для слуг народа строчат по сходной цене. В бюджете дыра. На весь НИИ три с половиной старых электронных микроскопа. Седых, конечно, ругался, бегал по начальникам, но ему там ясно дали понять, что, мол, денег нет, но вы держитесь… Короче, «временные финансовые затруднения», мать их…
– Не ругайся при ребёнке!
– Извини. В общем, труба. Сказали: хотите грант – давайте идеи. Нет идей – нет денег. Вот так.
– Так неужели у тебя ни одной идеи нет?
– Все прогрессивные идеи нынче рождаются в Китае, – мрачно констатировал Валерий Степанович.
– Не иронизируй, я серьёзно…
– Я тоже, – допивая остывший чай, вздохнул Кукушкин.
– Но ведь ты же такая умничка, – замурлыкала Люба. – Придумай что-нибудь этакое.
– Легко сказать – придумай. А что?
– Не знаю. Проект века, – простодушно предложила Люба и с надеждой заглянула мужу в глаза. Валерий Степанович немного потеплел и, улыбнувшись, обнял жену.
– Я постараюсь.
Семейная трапеза закончилась, и Кукушкины перебрались в комнату. Начиналась программа «Время», которую они никогда не пропускали – она была для них своеобразным окном в мир. Кот Федька, что возлегал в кресле, проснувшись, проводил своих слуг высокомерным взором и, зевнув, снова изволил почивать.
А в телевизоре уже плыла до слёз знакомая заставка и бравурная музыка извещала население о том, что пришла пора готовиться к холодному душу бодрящих новостей о невиданных темпах роста российского ВВП, об увеличении продолжительности жизни, о наших победах на всех фронтах и, конечно, о глубочайшем кризисе, парализовавшем Европу и США. А у нас, как всегда, всё прекрасно! К лету в Москве ожидается новый приток туристов, поскольку затеваются всяческие патриотические квесты, соревнования и кинофестивали. Устроители мероприятий обещают умопомрачительное шоу с «народными артистами и лошадями». Неустанно молодеющая диктор Властелина Авдеева, точно робот, ультразвуком чеканит текст с телесуфлёра: вот, на радость благотворительным фондам и общественникам, под Тулой открывают очередной детский дом, и местный депутат, розовощёкий от застенчивости малый, роняя скупую влагу на лакированные туфли Луи Виттон, позирует с тощим, как воробушек, пацанёнком в обнимку на фоне гостеприимно распахнутых дверей приюта, обещая, что впредь детских приютов под Тулой будет становиться всё больше и больше; вот видному литератору, заслуженному деятелю культуры и бывшему советскому диссиденту Конформистову А. А. вручена государственная премия; вот липецкая вагоновожатая Зинаида Каталкина установила рекорд при сдаче нормативов ГТО по стрельбе из пневматической винтовки; вот в Ростове за ночь выпала месячная норма осадков, напрочь завалив все дороги, входы и выходы, что на фоне Хельсинки неплохо, поскольку там выпало в три раза больше!.. «И это всё, в чём нас пока превзошёл наш северный сосед», – злорадно заметила Авдеева. Но главной новостью, которой начали и закончили выпуск, стало известие о подготовке к празднованию юбилея президента России Кнутина. Оказывается, прославленный кинорежиссёр Мигалков собирается снимать биографический кинороман о непростом жизненном пути лидера государства – от школьной скамьи до наших дней, в связи с чем сам засел за сценарий и уже предпринял выезд на натуру. На роль гаранта претендуют многие известные российские киноактёры, в том числе Иоанн Охломонов и Феофан Бочкарюк…
Далее следовал рассказ о работницах Ивановской ткацкой фабрики. Начальница смены, ударница ГТО и чесальщица второго разряда Мария Моталкина пообещала вместе со своей бригадой изготовить портрет президента площадью семьдесят квадратных метров – по числу исполняющихся юбиляру лет. Ткачихи Иванова горячо поддержали оригинальное предложение Моталкиной, а директор пошёл труженицам навстречу и даже поклялся на партбилете, что, если всё получится, выплатит им зарплаты за июнь!..
Подмосковные фермерские хозяйства тоже включились в соревнование, пообещав к октябрю следующего года «залить Москву молоком»…
Мэр городка Северодрищенска Артемий Засерин дал интервью местному телеканалу, «грозя» устроить мощный митинг-концерт. Как бывший животновод, Засерин пообещал вывести на это мероприятие аж миллион «голов», упустив из виду тот факт, что в самом городе проживает на триста тысяч меньше, и, когда журналист тактично напомнил ему об этом, мэр набычился, пожевал губу и сказал: «Всё равно выведем!»
Лидер прокремлёвского движения «Молот» Клавдия Рябоконь пошла дальше: она сообщила, что собирается «телами единомышленников выложить строчку из песни „С чего начинается Родина?“ и снять сие действо с квадрокоптера». Журналист был крайне озадачен:
– Надеюсь, вы имели в виду… живых единомышленников? – с некоторой неуверенностью полюбопытствовал он. Рябоконь в ответ как-то натужно рассмеялась, что, однако, так и не внесло ясности.
Дальше шли новости спорта в виде чемпионата по кёрлингу как единственного ристалища, где наши атлеты «продолжают триумфальное шествие к золотым медалям». Потом – прогноз погоды в виде дождеснега и прочей тоски и под занавес пара умильных кадров из питерского зоопарка, где самка белого медведя родила маленькое белое очарование с кожаной кнопочкой вместо носа. «Как будут развиваться события, вновь покажет время», – выдаёт свою коронную «прощалку» Авдеева, и фарфор её лица едва заметно подёргивается вялой тенью улыбки.
А на десерт – американский боевик, под беспрерывную канонаду и вопли которого уставший с дороги и разомлевший от алкоголя профессор тихо задремал, пригревшись в уютном кресле. Под конец эпической «битвы добра со злом» Кукушкин уже сочно храпел. Люба осторожно разбудила мужа и отправила его спать. Валерий Степанович молча, как ребёнок, повиновался…
И приснился профессору на редкость странный сон: будто он не он, а стрелец царский, лучший охотник в царстве-государстве. И кафтан-то на нём справный, и сапожки-то яловые, и шапка-то алая, залихватски заломленная, а за плечом – колчан да лук. Оглядел себя стрелец с ног до головы – так и охнул от избытка чувств. А тут как раз гонец от царя-батюшки во дворец зовёт – служба есть служба. Вскочил Кукушкин на коня, будто всю жизнь только верхом на работу и ездил, да припустил аллюром – аж шапку сдуло. «Интересно, – думает Кукушкин, – на кой это я царю понадобился?» Обуяло стрельца любопытство. А вот страха не было ни на грош, поскольку любил люд царя до невозможности. Ну и Кукушкин, конечно, в ту же дуду. Вообще, любит народ наш правителей своих аж до крайности. Даже прозвища им даёт ласковые. Вот и этот царь имя получил доброе и ёмкое: аки Стрибог, тучи над твердынею разгоняющий, страх мокропорточный на супостатов насылающий, ужас в нехристей иноземных – от варягов рогатых до эллинов пёсьеголовых – вселяющий, оком справедливым дали пронзающий, Властелин десяти морей, Сюзерен ста земель, Почётный Святой, Народный герой, Судия всех судей, Прорицатель мудей, Защитник рабов, вельмож и собак, Мочитель, Строитель, Целователь в пах, Великий князь и по стати и по генам – Владилен Ясно Солнышко Свет Владиленов… А как иначе! Царь – он ведь как отец родной. Помнит об этом Кукушкин, а всё ж волнуется немного: вблизи-то он царя ещё не видал, тет-а-тетов с ним не вёл, за чаркой чая об судьбах родины не беседовал. Сдюжит ли? Понравится ль? Вот шагает стрелец к палатам царским, колени дрожат, а бояре, язви их в душу, как на грех, по углам трясутся, только зенки горят. Шепчут: не ходи, мол, погубит, с утра-де не в настроении. И взгрустнулось тут Кукушкину не на шутку: а вдруг и впрямь не в духе царь? Вдруг приболел, соколик наш ясный – вот и гонит челядь свою затюканную? Стоит стрелец перед палатами царскими, потеет, стесняется. А царь будто догадался, что Кукушкин за дверями тоскует, и кричит с той стороны:
– А ну, кто там мнётся? Заходь, не робей!
Вошёл Кукушкин к царю да так и застыл на пороге, государя узревши – растерялся, значит. Стоит Кукушкин пень пнём, воздух глотает да глазами вращает. Словом, дурак дураком. «А царь-то совсем не таков, каким его на портретах малюют! – думает. – Там-то – красавец, сажень в плечах, а на деле – старик со мхом в ушах! Вот те раз!»
– А-а, стрелец! – обрадовался царь. – Ты-то мне и нужен!
– Рад стараться, Вашество! – проорал вдруг Кукушкин и даже сам себя испугался.
– Ты, я слыхал, лучший стрелок в государстве?
– Так точно, Вашество!
Государь поморщился.
– Чаво орёшь, дурында! Слушай мой царский указ…
Кукушкин напрягся.
– Повелеваю… – величественно начал царь, расхаживая взад-вперёд, – …сыскать мне орла о двух головах.
Стрельца снова столбняк понюхал – стоит моргает, ни шиша не понимает.
– О скольки головах?
– О двух.
Кукушкин напряг мысль. Царь нахмурился:
– Чаво умолк?
– Соображаю, Вашество…
– А чаво тут соображать? Считать умеешь?
Стрелец поскрёб плешь.
– Один, два…
– Стоп! Вот как до двух досчитаешь – хватай и беги. Ущучил?
– Ага. Токма где ж я его, Ваше Величество, сыщу, двуглавого-то?
– А енто мне не ведомо! – отрезал царь. – Приказы не обсуждаются.
– А можно вопрос?
– Валяй, стрелец.
– А на кой вам с двумя башками-то? Ему, поди, и жратвы вдвое больше надобно…
Государь отмахнулся.
– За жратву не беспокойси – накормим!
Тут царь хитро прищурился.
– Али в завхозы метишь?
– Да куды мне! Я так, интересуюсь…
– А-а, ну-ну… Интерес – дело хорошее. Так уж и быть – скажу тебе, парень ты, я вижу, хороший. Понимаешь, стрелец, новизны хочется…
– Дык, может, вам перестановочку – гарнитуру там переставить, шифоньер какой вторнуть? Али в острог кого посадить? – робко предложил Кукушкин.
Царь горестно вздохнул.
– Кого мог – давно уже… того… Я ж говорю, новизны хочется. Тоска заела, стрелец… Иноземцев вроде испужали, ворогов Воронежем застращали, население с горькой на «боярышник» пересадили, жисть наладили… А на душе мерзко. Не хватает чего-то. Финального, так сказать, аккорду… Как считаешь, Кукушкин?
– Дык далеко вам ещё до финала-то, Ваше Величество, – заискивающе ощерился стрелец.
– До финала, может, и далеко, а сердце стонет, душа праздника требует. Размаха хочется, понимаешь? Вот тебе чего хочется, Кукушкин?
– Мне-то?
– Тебе-то!
– Ну, не знаю… Чтоб, эт самое, крыша в нашей хрущобе не текла… А то шибко текёт, зараза…
– Понятно, – отмахнулся царь. – Никакой фантазии в табе, одна муть.
– Дак откель ей взяться-то, фантазии энтой? – грустно согласился Кукушкин. – Одне хлопоты…
– И то правда. А я вот всё про двуглавого орла мечтаю… Вот, быват, выйдешь с утреца на балкон гантельку повыжимати, глянешь на башни резныя – сразу мысля: вот бы и нам где живого орла надыбать? И чтоб, значить, непременно о двух башках… Тут те и символ, и редкость краснокнижная. Ведь чего мне токма не везли басурмане всякие да нехристи заморские – и верблюдов африканских, и тигров индостанских, и медведей гималайских, и стерхов всяких… А орла двуглавого нема!.. Как так? Непорядок!
– Согласен, Ваше Величество.
– А раз согласен, – тотчас подхватил государь, – иди-тка да сыщи мне энту чудо-птицу – я слыхал, есть она.
Стрелец приуныл.
– Ваше Величество, где ж я её тапереча найду? – стрелец тоскливо кивнул на сгущающуюся за окном тьму. – Ночь-полночь на дворе…
– Цыц! Поразмышляй мне тут! Сказано – ноги в руки и вперёд!
– Так она, поди, на юг нонче подалась… Мне туды визу делать надобно…
– Вот те, а не виза! – царь показал фигу. – Перетопчешься! Я тут давеча одному ужо сделал, чтоб он кое-чаво оттеда мне притаранил…
– И чаво?
– А того! Тута наобещал с три короба, а как за кордон перебрался – фить, токма его и видали!.. Так что без виз обойдёшься! Здесь ищи…
Кукушкин только вздохнул.
– И не вздыхай мне тут! Ишь, моду взяли – вздыхать чуть что!.. Лучше об деле думай. Учти: не найдёшь, – царь нахмурил брови, – голова с плеч, уж не взыщи, стрелец. А найдёшь птаху эту диковинную – так и быть, завхозом тебя при дворе сделаю. Хочешь?
«Ещё б я не хотел!» – подумал стрелец и проорал так, что государь аж подпрыгнул:
– Рад служить!
– Ну, тады в путь, – сказал царь и по-отечески обнял Кукушкина.
Вышел стрелец из дворца, маковку чешет, думу думает. «Завхозом оно, конечно, хорошо, но ведь могут и башку отнять!.. А мне без её неинтересно совсем…» Делать нечего, надо в дорогу собираться. Сделал шаг Кукушкин – глядь – а кафтана-то его как не было! А заместо униформы стрелецкой – рубище какое-то да лапти драные. Да и сам стрелец не стрелец, а старик рябой с бородой седой. И в руках у него невод. И стоит Кукушкин на берегу синего моря, а оно колышется, волну вздымает да бурей пужает. «Ага», – понял стрелец, размахнулся и метнул невод в пучину морскую. Зацепил невод что-то тяжёлое. Обрадовался Кукушкин, стал вытягивать улов, а там – батюшки святы! – Сталин-рыба: сверху – френч да усища, снизу – аки ершище! Злится Сталин-рыба, глазами вращает, врагов проклянает. Пуговицы огнём жарят, с губ пена летит – расстрелять грозит! Вскрикнул Кукушкин в ужасе, а Сталин-рыба возьми да в лапоть ему зубищами впейся. Завопил стрелец, на одной ножке, всё равно как увечный, запрыгал и стряхнул свой улов в море. Канула Сталин-рыба вместе с обувкой кукушкинской в пучине. Перекрестился стрелец, отдышался маленько и снова за невод. Размахнулся пуще прежнего и метнул его ещё дальше. Опять чтой-то поймал и ну тянуть на берег. Тяжёл был улов! Взмок Кукушкин, пока вытащил. Смотрит – а это кусок суши какой-то и табличка впендюрена: «Крым». А по суше той рвань какая-то вусмерть пьяная носится да Кобзона орёт. А окрест – мрак и жуть смертная. Поморщился Кукушкин да и выбросил Крым куда подальше: пущай сам выплывает… Размахнулся стрелец в третий раз да так, что сам чуть в море не плюхнулся. Зацепил невод чтой-то такое, что Кукушкину одному нипочём из глубин морских не вытянуть. Уж он и кряхтел, и потел, а всё не у дел. Сплюнул Кукушкин с досады. Видит краем глаза: по берегу младший их научный сотрудник Петя Чайкин с барышней променад совершает, дефилирует, значит. А барышня-то – лаборантка ихняя, Света Синичкина, красавица, каких поискать. И он ей, значит, по-французски мурлыкает: мол, люли-люли, се тре жули, и всё в таком колинкоре. Барышня, ясно, смущается, краской наполняется. Оба в белом, как на параде. Не идут, а плывут, аки лебеди. Приближаются.
– Эй, Петруша, – кричит коллеге Кукушкин, – помоги-тка старику!
– Avec grand plaisir, mon general! – радостно восклицает юноша и кивает Свете: беги, мол. И Синичкина, вся такая тонкая и воздушная, ахая, подбирает платье и бежит к воде, хватается за Кукушкина.
Светка, стало быть, за дедку, дедка за сетку. Тянут-потянут, вытянуть не могут.
– Mon cher, – стонет Света, – aidez-moi!
Пришлось и Пете поучаствовать. Подбежал он к пассии своей и хвать её за бёдра. Петька за Светку, Светка за дедку, дедка за сетку. Тянут-потянут, вытянуть не могут.
Глядь: какой-то пьяный в ватнике собачонку выгуливает.
– Эй, товарищ, подсоби! – кричат ему с берега.
– Отчего ж не подсобить хорошим людям? – икая винным амбре, отзывается человек, подходит качаясь к компании да как дёрнет Петьку за лапсердак – аж нитки затрещали.
– S’il vous plaît, facile! – взвизгивает Петя.
– Я не Фазиль, а Федя, – добродушно улыбается мужик.
– Да хоть Астер Фред! – огрызается спереди дед. – А ну не зевай! Тяни давай!
В общем, тянут: Федька за Петьку, Петька за Светку, Светка за дедку, дедка за сетку. Тянут-потянут, вытянуть не могут. Что делать?
– Баксик! Фить-фить, – подзывает Федька собачонку. Та, радостно виляя хвостиком, несётся к хозяину.
– Помоги, дружок! – кряхтит хозяин.
Пёс, гавкнув для порядка, хватает зубами край Федькиного ватника и давай тянуть всю эту ораву. Баксик, значит, за Федьку, Федька за Петьку, Петька за Светку, Светка за дедку, дедка за сетку. Поднатужились да и вытянули улов кукушкинский. Смотрит стрелец – что за диво! – в неводе-то всего-навсего яйцо! Но яйцо не простое, а золотое. И здоровенное к тому ж. Взял Кукушкин то яйцо и давай его разглядывать. Уж и понюхал его и потряс. О рубище своё потёр, к уху поднёс. А яйцо возьми и тресни, и вылезает из него – вот так чудо! – двуглавый орёл! Обрадовался Кукушкин, схватил свой улов и собрался уже во дворец бежать, а орёл ему человечьим голосом молвит:
– Постой, старче! Послушай, что скажу…
Опешил стрелец, рот раскрыл да так и застыл.
– Видишь, все тебя бросили…
Огляделся Кукушкин: и впрямь ни души – печаль да шиши.
– Только мы с тобой и остались, – говорит орёл.
Кукушкин усмехнулся.
– Нужен ты мне больно!.. Вот сдам тебя царю-батюшке, стану завхозом при дворе, на дочке его женюся. А с тебя какой прок? Клюв да пушок!
– Умоляю! – причитает двуглавый. – Только не к царю! Он из меня суп сварит!
– Кто? Царь? Ври больше! Он отличный парень. Идём познакомлю…
– Не губи, старче! – плачет орёл человечьими слезами. – Вот увидишь, я тебе ещё пригожусь…
– Да чем же ты мне пригодишься?
– Хочешь, любые твои три желания выполню?
«Вот так попёрло, – думает Кукушкин. – Царь завхозом назначает, птица желания исполняет! Чудеса!»
– Ладно, – согласился Кукушкин, – будь по-твоему.
– Тогда подумай хорошенько, – советует Чудо-птица.
– А чё тут думать? Значит так, во-первых, хочу национальную идею, короткую и понятную, мудрую, но без зауми…
– Чего хочешь? – удивился двуглавый.
– Идею национальную, чего непонятного.
– А на кой она тебе, идея-то?
– Как энто на кой? – оскорбился Кукушкин. – Чтоб жить со смыслом!
– А сейчас как живёшь?
– Через пень-колоду, как! Хорош ерепениться! Выполняй!
– Ты хорошо подумал?
– Лучше некуда. Давай уже!
Орёл взмахнул крыльями, и Кукушкина что-то стукнуло по темечку. Потёр стрелец башку, глянул на небо, потом себе под ноги и увидел на песке табличку с ёмкой надписью: «Не срать!»
– Это что? – скривил губы стрелец.
– Национальная идея, – рапортует Чудо-птица. – Получите и распишитесь.
– Да, но… какая-то она… не знаю… слишком уж ёмкая…
– А по-моему, в самый раз! – говорит двуглавый. – Не гадь людям, и всё в порядке будет…
– Это да, но…
– Так, у тебя ещё два желания.
– Ладно, марамой, едем дальше. Во-вторых, хочу ремонт в своей живопырке. Чтоб, значится, потолок на голову не лез, а то Любка уже всю плешь проела.
– Оно и видно, – усмехнулся двуглавый, глядя на лысину стрельца.
– Ты не очень-то! – пригрозил Кукушкин, сильнее сжимая в руках свою добычу. – Забыл, с кем общаешься?
– Ах да, господин Без-пяти-минут-завхоз…
– Щас я сам когой-то в суп пущу! – пригрозил Кукушкин.
– Всё-всё, – испугался орёл, – молчу! Ремонт окончен. Приедешь – оценишь.
– То-то жа!
– Загадывай, старче, третье и покончим с этим, – молит птица.
Кукушкин выдерживает паузу и, вперив мечтательный взор свой в морские дали, произносит:
– Хочу, – говорит, – чтоб государь наш Ясно Солнышко всегда был бодр, весел, здоров и юн и чтобы правил на радость грядущим поколениям до скончания веков! Сделаешь?
– Пожалте! – вздохнул двуглавый и кивнул обеими головами куда-то в сторону. Обернулся Кукушкин да так и обмер: стоит пред ним сияющий, аки зарница, громадный дворец белого мрамора, по великолепию своему превосходящий древнюю Парфенону заморскую, хотя и уступающий по размерам хижине государя в Геленджике. А у входа в тот дворец всё фонтаны шпенделяют да павлинчики гуляют.
– Эвона! – выдохнул Кукушкин.
– Ты на балкон гляди, – тихонько подсказывает двуглавый. – Сейчас самое интересное начнётся.
Поднимает стрелец взор и видит: выходит на балкон государь, моложавей обычного лет этак на двадцать. Подтянут и юн, и очи огнём пылают. Кожа свежая, как у барышни Петькиной, зубов во рте цельный вагон, а волос на голове – на полк хватит! Во как! Обрадовался Кукушкин и как завопит:
– Слава государю!
И незнамо откуда взявшиеся народы вдруг вторят стрельцу:
– Сла-ва! Сла-ва! Сла-ва!
А царь мелко так, с достоинством кланяется, берёт в руки скрипочку и начинает, то и дело ошибаясь, играть «С чего начинается Родина?». Замирает чернь, рты разинув в опупении, и сыплются в эти рты мухи дохлые да сор всякий. Но никто этого не замечает. Всё чинно да важно; никто не пикнет, кирзой не скрипнет. Всяк молчит, кишкой не урчит. Вот закончил государь концерту давать и грянули аплодисменты, в овации переходящие. И всюду крики «Браво!» да «Бис!». Стрелец, конечно, тоже давай нахлопывать. Огляделся, а он уже вроде как в опере сидит, и кругом не чернь криворылая, перегаром икающая, а сплошь бары всякие в смокингах, и дух от них, как от роз диких. И сам Кукушкин не старик в рванье, а прямо-таки денди лондонский: фрак на нём с фалдами и галстук-бабочка. Сам себя стрелец не узнал. «Не обманул двуглавый. Молодец!» – радуется Кукушкин. Сел он в кресло и чувствует вдруг: что-то не так. Поворачивает голову влево – святые угодники! – товарищ Сталин собственной персоной, только уже без хвоста! Совсем близко, каждую оспинку видать… Сидит, как порядочный, аплодирует, на Кукушкина ноль эмоций. Только дым из трубки колечками. Вжался стрелец в кресло, удивляется: как это его в зал с куревом пустили? Поворачивает Кукушкин голову, а справа друг его двуглавый восседает. Тоже при параде, при «бабочке», манифик, как говорится. Но ростом он уже с Кукушкина! Ошалел стрелец, съежился и притих. Тут кончились аплодисменты, тишина наступила тревожная. Поворачивается Сталин к залу и говорит:
– Лично мнэ это испалнэние очэн-очэн панравилось.
– Полностью поддерживаю! – соглашается двуглавый.
– Совершенно согласны! – вторит партер.
– Ещё бы! – восклицает балкон.
– Аналогично! – доносится с галёрки.
Тут Сталин приподнимает чёрную как смоль бровь, смотрит на стрельца в упор и вопрошает:
– А что думаэт па этаму поваду таварищ Кукушкин?
– Да уж, хотелось бы знать, – поддакивает орёл.
– И нам бы хотелось, – присоединяется партер.
– А мы что, рыжие? – жалуется балкон.
– Вот именно! – слышно с галёрки.
Бедный Кукушкин уже и рот открыл, чтобы ответ держать, да снова с ним, как на грех, столбняк случился.
– Дык я ж… – выдаёт стрелец и умолкает, не в силах боле исторгнуть из организма ни звука. Душа в пятки сбежала, нутро к фраку припало. Как карась на песке, воздух ртом, бедолага, ловит, а звук, зараза, нейдёт. Дрожит Кукушкин, потеет, всей шкурой немеет.
– Ну, раз гражданин Кукушкин ничего нэ имэет сказать на сей счёт… – начал Сталин, и стрелец замотал головой: дескать, имею, имею, – …нада принимать мэры. Какие будут предлажения?
– Арестовать! – топает ногами царь-батюшка.
– На хер послать! – гогочет партер.
– Пинка ему дать! – орёт балкон.
– В углу расстрелять! – доносится с галёрки.
– Нэт, – твёрдо произносит Сталин. – Это нэ наши методы.
– А может, его съесть? – шутит царь-батюшка. – И с концами. А?
– А что, это идэя, – ощеривается Сталин. – Маладец, слюшай! – подмигивает он царю и поворачивается к орлу. – Сдэлаешь?
– А то!
– Приступайте, – молвит Сталин, выпуская пару дымных колец из трубки. – Нэт чэлавэка – нэт праблэмы.
Кукушкин хочет бежать, но ноги не слушаются. Он вязнет в кресле, замирая перед двуглавым чудищем, как кролик перед удавом. А клювы клацают всё ближе, и зал кровожадно скандирует:
– Гло-тай! Гло-тай! Гло-тай!
И вот, когда над белым как снег лицом стрельца нависают гигантские раззявленные пасти монстра, из недр Кукушкинских вырывается наконец душераздирающий, нечеловеческий вопль…
Валерий Степанович вскакивает среди ночи в горячем поту. Аккуратно, чтобы не разбудить жену, вылезает из-под одеяла и на ощупь, как слепой, крадётся на кухню. Включает свет. Вспыхнувшая лампа режет сонные глаза. Профессор чертыхается. Нащупывает графин. Как измученный зноем путник, жадными губами припадает он к сосуду с живительной водопроводной влагой, и тощий его кадык, затевая пляску, проталкивает мутную воду в ещё трепещущее нутро.
– Господи! Приснится же такое, – шумно выдыхает Валерий Степанович и вдруг о чём-то задумывается. – Минутку! А ведь это идея! – улыбается про себя Кукушкин. Он надевает очки, подходит к календарю:
– Если начать до Нового года, то к лету, думаю, закончим, – рассуждает вслух Кукушкин. – Впрочем, даст ли добро Москва?..
И, раздумывая на эту тему, профессор, повеселев, отправляется спать. Больше в ту ночь кошмары его не мучили… А на календаре было 12 декабря 2021 года…