Курсивом повсюду обозначаются выделения в тексте, принадлежащие автору данной книги, полужирным шрифтом – выделения, принадлежащие Достоевскому и другим цитируемым авторам.
Энгельгардт Б. М. Идеологический роман Достоевского // Ф. М. Достоевский. Статьи и материалы / Под ред. А. С. Долинина. М.; Л.: Мысль, 1924. Сб. 2. С. 71.
Meier-Gräfe J. Dostojewski der Dichter. Berlin, 1926. S. 189. Цитирую по обстоятельной работе: Мотылева Т. Л. Достоевский и мировая литература: (К постановке вопроса) // Творчество Ф. М. Достоевского. М., 1959. С. 29.
То есть жизненно-практическими мотивировками.
Это не значит, конечно, что Достоевский в истории романа изолирован и что у созданного им полифонического романа не было предшественников. Но от исторических вопросов мы должны здесь отвлечься. Для того чтобы правильно локализовать Достоевского в истории и обнаружить существенные связи его с предшественниками и современниками, прежде всего необходимо раскрыть его своеобразие, необходимо показать в Достоевском Достоевского – пусть такое определение своеобразия до широких исторических изысканий будет носить только предварительный и ориентировочный характер. Без такой предварительной ориентировки исторические исследования вырождаются в бессвязный ряд случайных сопоставлений. Только в четвертой главе нашей книги мы коснемся вопроса о жанровых традициях Достоевского, то есть вопроса исторической поэтики.
См.: Иванов Вяч. Достоевский и роман-трагедия // Борозды и межи. М.: Мусагет, 1916.
См.: Иванов Вяч. Достоевский и роман-трагедия // Борозды и межи. М.: Мусагет, 1916. С. 33–34.
В дальнейшем мы дадим критический анализ этого определения Вячеслава Иванова.
Вячеслав Иванов совершает здесь типичную методологическую ошибку: от мировоззрения автора он непосредственно переходит к содержанию его произведений, минуя форму. В других случаях Иванов более правильно понимает взаимоотношения между мировоззрением и формой.
Таково, например, утверждение Иванова, что герои Достоевского – размножившиеся двойники самого автора, переродившегося и как бы при жизни покинувшего свою земную оболочку (см.: Там же. С. 39, 40).
См.: Аскольдов С. Религиозно-этическое значение Достоевского // Ф. М. Достоевский. Статьи и материалы / Под ред. А. С. Долинина. М.: Мысль, 1922. Сб. 1.
См.: Там же. С. 2.
См.: Там же. С. 5.
Аскольдов С. Религиозно-этическое значение Достоевского. С. 10.
Аскольдов С. Религиозно-этическое значение Достоевского. С. 9.
Аскольдов С. Психология характеров у Достоевского // Ф. М. Достоевский. Статьи и материалы / Под ред. А. С. Долинина. М.; Л.: Мысль, 1924. Сб. 2.
Гроссман Л. Поэтика Достоевского. М.: Государственная академия наук, 1925. С. 165.
Гроссман Л. Поэтика Достоевского. С. 174–175.
Гроссман Л. Поэтика Достоевского. С. 178.
Гроссман Л. Путь Достоевского. Л., 1924. С. 9–10.
См.: Там же. С. 17.
Та разнородность материала, о которой говорит Гроссман, в драме просто немыслима.
Поэтому-то и неверна формула Вячеслава Иванова – «роман-трагедия».
См.: Гроссман Л. Путь Достоевского. С. 10.
К мистерии, равно как и к философскому диалогу платоновского типа, мы еще вернемся в связи с проблемой жанровых традиций Достоевского (см. главу IV).
Дело идет, конечно, не об антиномии, не о противостоянии отвлеченных идей, а о событийном противостоянии цельных личностей.
Kaus О. Dostoewski und sein Schicksal. Berlin, 1923. S. 36.
Kaus О. Dostoewski und sein Schicksal. S. 63.
Ф. М. Достоевский. Статьи и материалы, сб. II, под ред. А. С. Долинина. М.-Л., изд-во «Мысль», 1924, стр. 48.
Ф. М. Достоевский. Статьи и материалы, сб. II, под ред. А. С. Долинина. М.-Л., изд-во «Мысль», 1924. С. 67–68.
Энгельгардт Б. М. Идеологический роман Достоевского. С. 90.
Энгельгардт Б. М. Идеологический роман Достоевского. С. 93.
См.: Там же. С. 93.
Темы первого плана: 1) тема русского сверхчеловека («Преступление и наказание»); 2) тема русского Фауста (Иван Карамазов) и т. д. Темы второго плана: 1) тема «Идиота»; 2) тема страсти в плену у чувственного «я» (Ставрогин) и т. д. Тема третьего плана: тема русского праведника (Зосима, Алеша). См.: Там же. С. 98 и дальше.
См.: Там же. С. 96.
Для Ивана Карамазова, как для автора «Философской поэмы», идея является и принципом изображения мира, но ведь в потенции и каждый из героев Достоевского – автор.
Единственный замысел биографического романа у Достоевского, «Житие великого грешника», долженствовавшего изображать историю становления сознания, остался невыполненным, точнее, в процессе своего выполнения распался на ряд полифонических романов. См.: Комарович В. Ненаписанная поэма Достоевского // Ф. М. Достоевский. Статьи и материалы. Сб. 1.
Но, как мы говорили, без драматической предпосылки единого монологического мира.
Об этой особенности Гёте см.: Зиммель Г. Гёте. М., 1928 и у Гондольфа («Goethe», 1916).
Картины прошлого имеются только в ранних произведениях Достоевского (например, детство Вареньки Доброселовой).
О пристрастии Достоевского к газете хорошо говорит Л. Гроссман: «Достоевский никогда не испытывал характерного для людей его умственного склада отвращения к газетному листу, той презрительной брезгливости к ежедневной печати, какую открыто выражали Гофман, Шопенгауэр или Флобер. В отличие от них, Достоевский любил погружаться в газетные сообщения, осуждал современных писателей за их равнодушие к этим “самым действительным и самым мудреным фактам” и с чувством заправского журналиста умел восстановлять цельный облик текущей исторической минуты из отрывочных мелочей минувшего дня. “Получаете ли вы какие-нибудь газеты? – спрашивает он в 1867 году одну из своих корреспонденток. – Читайте, ради бога, нынче нельзя иначе, не для моды, а для того, что видимая связь всех дел общих и частных становится все сильнее и явственнее…”» (Гроссман Л. Поэтика Достоевского. С. 176).