Элой, все еще никем незамеченный, стоял за большим мешком сумаха, рисуя в блокноте лицо женщины – властной, красивой, но хищной. Душа донны Хосефы во всем своем великолепии была еще молодой, несмотря на преклонный возраст ее физической хранительницы.
И вновь волшебство, ощущение света, смешанные чувства и слезы, наворачивающиеся на глаза. Художнику, пропустившему через себя очередной живой образ, показалось, что он сейчас потеряет сознание. Он прислонился к мешку, глубоко вздохнул и вышел из своего укрытия, совершенно уверенный в том, что прямо сейчас поступит правильно. Чудописец подошел к прилавку и молча положил на него только что созданный рисунок, а после, встретившись с Хосефой взглядом, вернее ее состаренной копией, развернулся и направился к выходу.
– Что это?! – услышал он уже в дверях испуганный скрипучий женский голос.
– Это вы, донна. Разве вы не видите? – сказал Элой и покинул магазин.
Он шел вперед, надеясь затеряться в паутине улиц родного города, пробираясь сквозь легион душной толпы. Больной и слабый, но невероятно взволнованный. В тот момент Элою ничего не хотелось больше, чем вернуться в магазинчик пряностей и увидеть результат, которого он добился.
Можно ли осознать, что всю свою жизнь ты играл роль другого человека, не следуя парадигмам собственной судьбы? Ведь в каждом из нас заложен сценарий всей нашей жизни наперед. У людей отнимают этот сценарий при рождении и отпускают на волю, заставляя искать свое предназначение самим. Затем мы творим зло, надеясь, что все во благо. Простительна ли игра на спонтанной смене жизненного жанра? Ответить может лишь душа – немая суть. Один лишь замкнутый круг по-прежнему олицетворяет всю человеческую натуру. И Айелет, и донна Хосефа получили свои сценарии, но слишком поздно было что-то менять. Слишком долго они были другими.
Элой не услышал, как кто-то догнал и сильным ударом сбил его с ног, отчего художник отлетел к стене и, больно ударившись, упал на землю. Спустя мгновения его вновь схватили и начали избивать, но Элой не отбивался, смея надеяться, что сможет это пережить. Удары вдруг прекратились, и стало слышно, как обидчика оттаскивают от лежащего парня с разбитым лицом.
– Он убийца! Он убил донну Хосефу! Схватите это чудовище! – кричал мужчина, словно раненный зверь в капкане.
Продавец пряностей Лукас стал очевидцем тех самых последствий, о которых мечтал Элой.
– Отпустите меня! Он что-то дал ей, и ее бедное сердце не выдержало! – бедняга был в шоке и оттого рычал, срывая голос.
Элой поднялся на ноги и вытер кулаком лицо.
– Вам интересно, что я ей дал? Показал портрет. Только и всего. Надежду и право на нее. Очень-очень жаль, что она не смогла смириться. Хотите убить меня? Давайте. По крайней мере, это не будет убийством от рисунка. Но тогда никто не сможет нести свет и красоту этому миру. Никто не увидит себя такими, какие мы есть. Только мне. Мне дана такая сила, – сказал Элой, глядя в глаза разъярённого мужчины, сдерживаемого двумя прохожими.
– Сумасшедший! Вы слышите, что он несет?! Убийца!
– Кто-нибудь, вызовите уже полицию. Разве вы не видите, моя жизнь в опасности, – обратился Кальво к столпившимся наблюдателям, снимающим это буйство на свои мобильные телефоны.
Мужчина вырвался из капканов сдерживающих его рук и снова кинулся на Элоя. Художник бросился бежать. Он, словно жертва безумного гипнотизера, очнулся посреди хаоса, которым так гордился еще секунду назад. И если в тот момент ему и стоило кого-то бояться, то только самого себя, ведь Кальво вновь убил, и в этот раз намеренно. Не каждый человек способен принять собственную душу без серьезных последствий – он либо сойдет с ума как Айелет, либо погибнет, не справившись с осознанием. Так почему же теперь, когда Элой узнал правду, ему было так хорошо и легко? Чему он радовался?
«Я чудовище. Мне нравится играть с людьми и мучить их! Что я наделал?! Чего добился?!»
Обо все этом думал Элой, убегая от человека, жаждущего справедливости и возмездия. Они мчались по узкой улице минуты три, но через некоторое время Лукас начал отставать, а затем и вовсе остановился, неспособный бежать дальше. До хрипоты кричал он проклятия в след гению с гнилой душой и ненавистью к самому себе.
«С днем рождения тебя, Элой Кальво – чудотворец из Сиджеса»
Вторую ночь подряд Элою снились кошмары. Ему являлись бесцветные лица незнакомых людей, одновременно улыбающихся и рыдающих. Мучили страшные образы преследующих его монстров, от которых он пытался спастись в узких улочках Сиджеса, которые сужались так сильно, что Элой застревал меж стен и просыпался в момент удара когтистых лап.
Вечера стали пыткой, простыни превращались в раскаленные плиты, а страх прожигал насквозь. Теперь Элой начал бояться последствий. Он понимал, что в порыве безумного вдохновения причинил зло и практически бравировал им на глазах у десятков людей. В тишине своей квартиры художник, продавший душу дьявольскому искусству, в бреду ожидал своих палачей.
«Они найдут меня. Будут судить. Лишат всего. Они ведь даже имя мое отберут. Может безжалостно наступят на горло, наблюдая, как я задыхаюсь»
Но никто не приходил, а жар все не спадал. Чувство вины то отступало, давая вздохнуть свободней, то накатывало, как цунами, вдавливая в матрас миллионами тонн сожаления.
Очередная ночь мучений протекала по накатанному сценарию, вот только Элой не спешил засыпать. Мурашки пробегали по телу, а простыни были влажными от пота. В висках пульсировала, гнездилась боль, и он, закрыв глаза на долгую секунду-мгновение, как будто уснул. И тут же сильный стук в дверь заставил Элоя подскочить с кровати. Не удержавшись на дрожащих ногах, художник упал на колени.
– Кто там?! – крикнул больной и замер, пристально вглядываясь в полумрак прихожей.
Ему показалось, что где-то там, среди темноты, за дверями его крепости раздались шаги, словно ночной визитер в нетерпении ходил взад-вперед.
– Это вы, Лукас!? Уходите, я не делал этого, она сама! Это был просто рисунок! – крикнул Кальво, обливаясь потом.
Он привалился к кровати и обхватил колени руками. Еще немного и начал бы выть от отчаяния и страха. Спасения не предвиделось.
Входная дверь издавала легкие щелчки, словно чужак легонько поддергивал за ручку, а охваченный ужасом парень поднялся на ноги и бросился на кухню, где, схватив нож, побрел назад, понимая, что не сможет пустить оружие в ход, не в силах вонзить это лезвие в чужую, хоть и враждебную плоть. Элой прокрался в прихожую и на цыпочках подошел к двери. Он долго вслушивался в громкую тишину под раскаты биения собственного сердца, но безрезультатно. Незваный гость исчез, оставив июльской ночью липкий озноб и бессонницу.
На часах было уже четыре утра, когда Кальво вернулся в спальню и повалился в кресло. Болезнь и страх осаждали его разум, но взять себя в руки было бы слишком просто. Он совершенно точно был уверен, что кто-то стоял за той дверью, желая добраться до него.
Не существует призраков, есть только люди – завистливые создания, в природе которых изначально заложено стремление разрушать и уничтожать красоту, как она есть. А Элой был всего лишь инструментом, кистью, стражем красоты и воздушных замков. Почему бы не дать им стать реальностью?
Теперь страдающий гений был уверен так же и в том, что не готов сломаться так скоро, не для того он все это затеял и принял, чтобы опустить руки и сгореть в пламени проклятой лихорадки и вины. Его способности и дар имеют право на жизнь. И он не отступится никогда, идя дорогой славы и великих побед.
«Выстраивайтесь в очередь, монстры. Штурмуйте мою дверь хоть каждую ночь. Я не перестану рисовать вас! Не остановлюсь ни перед чем! Покажу миру истину и сорву ваши маски. Положу конец искусственному маскараду, в котором увядает наше общество. Так будет, пока я жив. И пока существуют белые холсты, я всегда буду наготове. А готовы ли вы – мне безразлично»
Его взгляд застыл на портрете Айелет, стоящем на каминной полке. Белое ожерелье висело на уголке полотна.
– Ее лицо, ее жемчуг и ее жертва не будут напрасными. Она ушла прекрасной смертью, подарив людям шедевр. Эта женщина – символ новой эры искусства, – подумал Элой и посмотрел в окно.
Спустя миг его вновь окатило волной кошмара, ведь снаружи, за окном, на открытой лоджии, стоял полупрозрачный человек, прижавшись лицом к стеклу. Он скалил хищное коварное лицо, и Элой узнал его. Это строгое лицо с опущенными уголками губ и морщинистым лбом. Отец. Из легких сына ушел весь воздух, в ушах застучало сильней, а рот открылся в немом крике. Внезапно образ за окном померк и рассеялся. А Кальво завыл от страха, не догадываясь, что крик его был отлично слышен соседям, разбуженным его воплями вторую ночь подряд, когда он терял рассудок посреди кошмаров наяву.
«Уйди, уйди, уйди!»
Если мужчина, обладающий редким даром, вынужден его сдерживать, в чем тогда смысл? Быть может, не суждено ему быть хорошим, но тогда и не стоит думать о последствиях дурных поступков, ведь он не желал и не желает никому смерти, оставаясь лишь художником, рисующим звук глухому зрителю. Он не отступит и продолжит свою великую миссию: раскрывать глаза людям и показывать им, каковы они со стороны, создав утопию, где каждый получит право быть таким, каким ему следует быть. И даже если у него не получится, его картины будут жить вечно, пронося сквозь поколения свет истины.
На утро лихорадка спала, и Элоя вновь потянуло к холсту. О происшествии в магазине пряностей никто не говорил, и художника ни в чем так и не обвинили. Да и что ему могли вменить? За маленький портрет, оставленный на прилавке, наказать человека нельзя, и этот обыкновенный несчастный случай в летний жаркий день не был упомянут даже в местной газете. Видимо, кому-то свыше было угодно, чтобы автор продолжил свой путь. Что он и сделал.
Сегодня Элой Кальво торжественно вернулся к повседневной жизни. Включив телефон, он обнаружил сотни сообщений и пропущенных звонков. Десятки предложений участвовать в выставках; заказы, поздравления – все это не особо волновало его, однако, разобрав входящую почту, Элой обратил внимание на одно маленькое сообщение от Люсии из студии Дельгадо с известием о выздоровлении Исмаэля, который, как оказалось, пытался свести счеты с жизнью. Виной тому стал успех работ Кальво. Элою даже стало жаль талантливого глупца. Но то был его выбор. Он сам позволил своим друзьям участвовать в своем мероприятии, потому то коса и нашла на камень.
Талант и дар – совершенно полярные явления. Ни один талантливый художник не смог бы противостоять природному дару человека, во власти которого разум и людские души. Исмаэль, как оказалось, был слабаком, не имея сил пойти до конца и закончить начатое. Но, по крайней мере, он жив, а об остальном Элою думать не хотелось.
Было в телефоне еще одно сообщение – предложение стать гостем одного из популярных в Испании телешоу. Главным условием была демонстрация волшебных картин. Организаторы, узнав о случившемся на выставке в Сиджесе, не стали медлить. Сенсации с неба не падают. А рейтинги после визита Элоя Кальво на телевидение несомненно взлетят до небес. Всей стране захочется увидеть магический эффект, лишенный рациональности и логики. Чудотворец ничего не имел против. Новая высота и новые лица, как и немалые деньги – это то, в чем он сейчас особенно нуждался.
Через неделю он был уже в Мадриде готовый ко всему. Маленький растерянный мальчик, обитавший в Элое, успокоился и в кое-то веки принял себя. В душе этого человека больше не было места сомнениям и страхам, когда он предстал перед полным залом зрителей в окружении закрытых белой тканью полотен. Чудотворец из Сиджеса не улыбался, но ликовал, когда ведущий попросил открыть, наконец, его ящик Пандоры. В момент, когда страну захлестнуло блаженным осознанием увиденного чуда, Элой улыбнулся в первый раз. Он встал спиной к залу, к камерам и взял микрофон у бледного, смущенного ведущего.
– Уведите детей от экранов. Отвернитесь и говорите со мной. Я буду слушать. Я буду рисовать.
Назад пути уже не было, и настала новая эпоха. Эпоха чудотворца.
Глава VI
Длинный обеденный стол. Завтрак в молчании и опущенные глаза. Когда принесли чай, почти неприличная тишина переросла в немое возмущение обеих сторон. Каждый из сидящих за этим столом людей не мог решиться заговорить первым.
«Мы молчали, потому что слишком многое хотелось высказать. Слишком громкими стали бы эти высказывания, и бьющая фонтаном гордость сдерживала нас, как могла»
Чай был ароматным и вкусным, завтрак еще лучше, а не пойми откуда взявшийся уют сильно диссонировал с общей обстановкой в доме, где совсем недавно произошла трагедия.
«Хозяйка вернулась домой. Я вернул ей его, но это был целиком и полностью корыстный интерес. Погнавшись за двумя зайцами, я, казалось бы, поймал обоих. Картина Ван Гога уже давно была моей. Айелет следовать примеру ценного полотна не спешила. Только позволяла смотреть»
Луис организовал похороны Адама Скаата. Это были скромные проводы без громких речей и горьких слез. Айелет держалась на удивление стойко. И только ее лицо выражало глубокую боль, просачивающуюся сквозь карие зеркала, блестевшие на зимнем солнце. Когда-то полные задора и хитрых искорок, глаза теперь сновали по присутствующим на прощании людям и что-то искали в их нарочито печальных лицах. Разглядывая скорбный профиль госпожи Скаат, Гальярдо представил награду, которую он получит, когда найдет и бросит к ее ногам головы убийц, посмевших разрушить и без того несчастную семью. Награду весом в пустую улыбку и теплый взгляд уважения.
Поводом могли послужить и дальнейшие хлопоты, добровольно взваленные на себя Луисом. Он играючи уладил всевозможные проблемы со вступлением дочери Адама Скаата в права владения имуществом и рассчитывал на вполне заслуженное внимание. Но зря. Эта холодная и ядовитая женщина, вопреки всему, практически перестала замечать его. Ситуация безумно злила Луиса, но он решил держаться до последнего. В конце концов, Айелет имела право на уединение, и траур стал негласным поводом затишья в каких-никаких отношениях этих людей.
Иногда Гальярдо ловил на себе ее прямой взгляд, строгий и полный немых вопросов. В нем читалось нетерпение, словно женщина ждала, когда же гость покинет ее дом. А может и негодование оттого, что Луис не пытался воодушевить и излечить ее душевные страдания. Когда человек не искренен, его очень нелегко читать.
«Я дал ей время первой попросить о помощи. Однако терпению моему на тот момент позавидовали бы даже тибетские монахи, зная, какой ценой оно достается человеку, напрочь его лишенному»