Мы с Эммой свернулись клубочком в корзине воздушного шара для лечения бессонницы и тихо отрывисто дышим. Я поглаживаю Эмму по щеке и вливаю в ее открытый рот густое янтарное снотворное, выпрошенное в аптеке у Зорбы. (Я немного смошенничал, но это впервые.) Я отчаянно стараюсь скрыть факт, что в первый раз так близко нахожусь от девичьего лица.
Я ожидал какого-то неописуемого девичьего запаха, дивного и загадочного, как амброзия. Но от Эммы пахнет ужином. Соусом для барбекю и сдобренным маслом картофелем. И все же она очень притягательна.
– Положи голову сюда, – говорю я тоном, который предполагает, что я уже нюхал дюжины девиц, страдающих бессонницей.
Потом пытаюсь устроить кудрявую голову Эммы на своей согнутой руке, чтобы не тыкать ее локтем в нос.
– Ты готова?
– Да.
Приходится верить ей на слово. Надеюсь, она не лжет. Ведь так здорово спать вместе.
Я делаю глубокий вдох, дергаю за шнур, и поляна погружается в темноту.
Воздушный шар для борьбы с бессонницей находится на опушке леса. Возможно, вы там бывали. Раньше это место было доступно для всех, но несколько лет назад Зорба устроил тут летний лагерь. Шар этот вовсе не воздушный в привычном смысле слова. Зорба объясняет, что он предназначен для мысленных полетов. Сам шар представляет собой огромную электрическую лампочку, подвешенную на медных тросах над ивовой корзиной. Когда не спишь, там очень мило, даже после того, как гаснет свет. Порой перед сном Зорба напутствует нас, говоря, что от жара этой лампы испаряются наши мысли. В конце концов, твои легкие заполняются усыпляющим гелием, и когда ты готов погрузиться в сон, надо просто дернуть за шнур и выключить гигантскую лампу.
«На сколько пациентов хватает одной лампы?» – любит шутить Зорба. Ответ простой: на всех нас. Каждые полгода из Норвегии привозят новую лампу весом под триста фунтов. Шар для лечения бессонницы работает круглые сутки, поблескивая вольфрамовой нитью своей лампы. В ее свете лес превращается в бескрайнее море сосен. Когда мы выключаем ее, они как бы вырастают, вздымая к низким звездам свои голубые тени. Между прутьями корзины проросла трава. Голубые глаза Эммы полузакрыты. Они в четверти дюйма от моих. Она глядит на муравья, ползущего по освещенной луной травинке. На меня она смотреть избегает.
– Элайджа, я не могу.
– Ты мне не доверяешь? Тогда так и скажи.
– Нет, не в этом дело! Просто… – Она кусает губы. – Ну, как тебе объяснить. Не могу и все.
– Ты себя настраиваешь.
У меня бешено стучит сердце. С таким сердцебиением трудно рассчитывать на восемь часов сна, которые я ей обещал. После подобных разговоров я и сам усну нескоро. «Расслабься и засыпай, – уговариваю я себя, стараясь подстроиться под дыхание Эммы. – Давай, давай, не напрягайся».
– Эмма, я тебя понял. С тобой все ясно. А теперь постарайся расслабиться.
Этой ночью должна наступить кульминация наших многодневных практик. Огливи обучил меня технике нежного усыпления. Я тихо пою колыбельную, ту самую, которая, по словам Огливи, убаюкает любую женщину. Откинув голову, Эмма нарочито зевает, что я принимаю за хороший знак и начинаю петь чуть громче.
– Ты засыпаешь?
– О, да!
Она глубоко и театрально дышит, что, по ее мнению, должно свидетельствовать о глубоком сне. На самом деле эти звуки напоминают хрип подавившегося мячом от гольфа. Я немного сбавляю тон.
В конце концов Эмма начинает что-то нечленораздельно бормотать, явно погружаясь в сон. Но тут раздается громкий треск, и из леса выходит Огливи, разрушая нашу идиллию. Эмма резко вскакивает.
– Кто там?
Отшатнувшись от меня, она дергает за шнур. Вспыхнувшая лампа освещает ее измученное лицо. Проклятие! Все мои усилия пошли насмарку.
– Ах, черт, извините, ребята, – присвистывает Огли. – Я не хотел вас будить… – Он многозначительно улыбается мне.
– Огли!
Эмма обрадовалась его приходу. Она робко зевает, прикрывая рот ладошкой. Лучше бы приберегла это для меня.
– Энни дает урок вдохновения, – сообщает Огли, галантно отводя взгляд от Эммы, трущей кулаком сонные глаза. – Пойдем, Элайджа, а то вы опоздаете.
– Мы будем там через минуту.
Но Эмма уже выбирается из корзины, раскачивая горящую лампу. Вокруг пляшут причудливые тени.
– Спасибо, Огливи, – улыбается она.
Под лампой ее взлохмаченные кудри приобретают розовый оттенок. Лицо покрыто мертвенной бледностью, под глазами синяки.
– Ты прав, нам лучше не опаздывать. Я слышала, что в прошлом году одна из инкубусов…
– Инкубов, – хором поправляем мы.
– Инкубусов, – хмурится она. – Она опоздала, и Зорба заставил ее целую неделю стирать.
Нас передергивает. Наказание стиркой означает, что ты будешь стирать вонючее постельное белье из домика № 5, где живут те, кто делает под себя.
Мы молча идем к главному дому. Это не слишком приятная прогулка. Струящийся пот, москиты и жгучая крапива. Наши босые ступни тонут в красноватой грязи.
– Прости, дружище, – шепчет мне Огли. – Я думал, ты там один. Не хотел вас потревожить…
– Да ладно, – вздыхаю я. – Она все равно только притворялась.
Когда тропинка выводит нас к озеру, я вижу, что Огливи, как всегда, перестраховался. Мы явно не опаздываем. По заросшему маком лугу сонно бродит стайка лунатиков, цепляя своими поводками траву.
– Притормози, Огли, – чуть задыхаясь, говорю я. – Не можем же мы все опаздывать.
Но оказалось, что можем. Жена директора лагеря Энни уже начала свою ежегодною беседу.
– …А теперь я рада сообщить, что мои проблемы со сном потеряли свою остроту и уже три года я вижу сновидения.
Жидкие аплодисменты. Кто-то жует яблоко. Мы с Огливи обмениваемся унылыми взглядами. Мы не впервые в этом лагере, и можем наставлять новичков. Всю эту болтовню мы знаем наизусть.
– Дети, сон – это тепло, в котором плавится время. Фокус, какому вас здесь научат. Но! Не ожидайте, что мы сможем полностью избавить вас от расстройства сна за несколько недель.
Огливи открывает рот одновременно с Энни и моргает. Мы с Эммой с готовностью смеемся, но вовсе не над этой клоунадой. После безнадежного школьного одиночества я просто счастлив снова сидеть с друзьями на теплом кедровом полу и радоваться плоским шуткам.
– Ваши родители прислали вас сюда вовсе не для этого, – продолжает Энни, недовольно покосившись на нас. – Мы предоставляем вам безопасное место, где вы можете комфортно лежать, не смыкая глаз. И, вероятно, даже спать, – провозглашает она, подавшись вперед.
– Или стонать, – добавляю я, толкнув локтем Огли.
Местный ветеран-нарколептик прыскает со смеху. Новичков не предупреждают, какие звуки они могут услышать здесь ночью.
В лагере Зорбы всю ночь раздаются стенания, вопли и скрежет зубов. Популярность тут зависит от интенсивности ваших ночных бдений. Даже в подобном месте существует строгая социальная иерархия.
Домик 2: Страдающие ночным апноэ
Домик 3: Лунатики
Домик 6: Говорящие во сне
Домик 8: Бьющиеся головой о стену
Домик 11: Ночные обжоры
Домик 7: Скрежещущие зубами
Домик13: Страдающие от ночных кошмаров
Домик 9: Страдающие бессонницей
Домик 1: Нарколептики
Домик 10: Инкубы
Домик 5: Страдающие ночным недержанием
И есть еще мы.
Домик 4: Разные
Это те, чьи родители поставили галочку против строчки «Другое». Наша болезнь не поддается диагнозу. Это означает, что нас считают ненормальными и скрежещущие зубами парни, у которых во рту остались одни огрызки, и девчонки-инкубы, утверждающие, что во сне ими овладевают демоны.
Огливи мне как брат родной. У нас с ним один недуг. Последние три года мы спим на соседних койках. Энни с приторной нежностью называет нас своими близнецами. Но это не означает, что мы похожи внешне. Огливи высокий, как баскетболист, у него маленькие светло-зеленые глазки и сонная физиономия. А я низенький, чернявый и нескладный парень с острыми локтями и коленками. Моя мамаша говорит, что я из тех, кто любит похвастаться, но не знает, как это делается. Вообще-то в дневной жизни у нас не так уж много общего, хотя кое-какие совпадения имеются: страсть к мунболу, ненависть к старухам и кошкам, фанатичная любовь к бродяжничеству. Зато ночью мы становимся кровными братьями, связанными узами одинаковых сновидений. Огливи единственный, кто, как и я, видит пророческие сны о прошлом.
Но даже не будь этого, мы бы обязательно сдружились. При всем нашем уважении к соседям домик № 4 – место довольно жуткое.
Там обитают Эспалда и Эспина, приемные дочери священника. Это горбатые двойняшки, хихикают по каждому поводу и трутся горбами, когда спят. Еще там имеется Филипп, психоманьяк, в которого вселился злой дух. Он подхватил его, сорвав банан с придорожного дерева, не подозревая, что его корни обвились вокруг общей могилы революционеров из Монкады. И с тех пор им владеет дух Франсиско Паиса. Во сне он взрывает гранаты и, потрясая кулаком, вопит: «Да здравствует революция!» Днем же политикой не интересуется.
В этом году к ним прибавился новичок, восточноевропейский оборотень. От него пахнет землей и разложением Старого Света. Лицо его – один сплошной ужас, пестрая мешанина болячек и гнойных прыщей. Из ушей и на подбородке торчит рыжая щетина. Глядя на него, невольно ожидаешь какой-нибудь страшной истории: он не ходил в школу и питался кислой капустой, а мать летала на шабаши ведьм. Его циклы сна строго совпадают с фазами луны.
Эмма раньше была классической лунатичкой. Рассказывает, что после смерти матери ее стали находить по ночам рядом с гостиницей «Миска и койка», где она с открытыми глазами бродила по сточным канавам. Но, вероятно, недуг Эммы стал принимать иную форму, поскольку ее больше не привязывают к кровати. И я как-то сразу заметил, что Эмма не только хороший партнер по игре в мунбол, но, прежде всего, девочка. Вокруг глаз у нее забавная сетка вен, похожая на жилки листа, засушенного между страницами. В лагере она единственная, кому не поставлен диагноз. Не знаю, почему я вдруг решил, что могу спасти ее, или мы оба сумеем спасти друг друга. Но сейчас я люблю фантазировать, как мы спим вместе и видим в своих снах то, что там видят обычные дети. Просыпаемся утром в одной постели, отдохнувшие и излечившиеся от своих хворей.
А теперь об Огливи. Никогда не забуду ту ночь, когда мы с ним выяснили, что у нас одна болезнь. Это была наша первая неделя в лагере, время, когда все растеряны и не уверены в себе. Мы старались как можно дольше не спать, чтобы не выдать себя во сне. Я спрятал снотворное в носок и засунул его под подушку. Огливи занимал соседнюю койку, и я заметил, что он сделал то же самое. Мы лежали в темноте, глядя друг на друга, словно повстанцы, загнанные в угол. В конце концов, оба сдались, но в 4.47 с криком проснулись и уставились друг на друга. Волосы у Огливи встали дыбом, белесые глаза прямо выскакивали из орбит – в общем, живое олицетворение ужаса. Но наши крики быстро сменились смехом.
– Тебе что приснилось? – шепотом спросил он.
– Мне приснилась серебряная ракета, вся в огне, – тихо ответил я сквозь смех.
Огливи сразу перестал смеяться.
– Мне тоже.
Мне нравится прагматизм, с каким он относится к нашим снам. Огливи отказывается толковать их вместе со мной. Как, например, прошлым летом, когда мы предсказали потоп в зоопарке Сент-Луиса, произошедший в 1949 году.
– Какая разница, что это означает, братишка, – вздохнул он. – Я не собираюсь бегать со львами наперегонки.
– А почему мы не получаем какие-нибудь хорошие знамения? – интересуюсь я. – Голубь с оливковой ветвью, Прокламация об освобождении, бывшие паралитики, завоевывающие олимпийское золото? Почему?
Огли пожимает плечами:
– Нет худа без добра, Элайджа. По крайней мере, нам не снится будущее.
У нас с Огливи поразительно схожие истории болезни. Многие годы ошибочно считалось, будто мы страдаем от ночных кошмаров. Ведь так трудно объяснить взрослым, что с тобой происходит.
Мама, мне приснилось, будто с неба упал огонь. И прямо на этих длинношеих чудовищ. В мире стало темно, и повсюду были воронки. А потом чудовища исчезли и остались лишь сутулые волосатые существа, которые воровали яйца. Мы должны их спасти!
Мама, мне приснилось, что из земли течет кипящая лава, совсем как кровь из раны. А люди у подножия горы собирают помидоры и поют итальянские песни. Мы должны их предупредить!
Мама, мне приснилось, что большой дирижабль с немцами вот-вот вспыхнет. Мы должны…
– Это лишь сон, сынок, – обрывала меня мама, выключая свет. – Просто плохой сон. Нам не надо ничего делать. Спи.
Потом я пошел в школу и стал сопоставлять факты. Помню, с каким изумлением читал «Нашу историю». Ее содержание напоминало перечень моих снов. Везувий, бубонная чума, тропический шторм «Вита» – похоже, я оказался пророком. Энни называет мои сны запоздавшим предостережением. Порой я думаю, что мы с Огли как испорченные антенны, которые ловят сигналы бедствия с давно погибших планет.
Было бы лучше, если бы наши сны поменьше напоминали мрачные пророчества с привкусом крови. Или я забывал бы их сразу после пробуждения. Меня больше всего достает этот мимолетный переход от сна к бодрствованию, когда кажется, будто время на мгновение застыло и стоит в изголовье кровати. Я просыпаюсь с уверенностью, что мог что-нибудь сделать, чтобы предотвратить катастрофу. Укрепить строительные леса, закрыть люк, не пить воду, посадить на карантин заболевшего, не выводить корабль из порта, поехать на метро в негорючей одежде, не ходить в Имперский Город, держаться подальше от ледников! Это секундный интервал между отголосками сна и ожившим сознанием, уверяющим меня с настойчивостью будильника: Слишком поздно, слишком поздно.
Но не все так плохо, есть и прорывы. Я же попал в этот лагерь. И уже четыре года подряд занимаю лишь второе место по части исторических причуд.
Наше опоздание не привлекает внимания, потому что Зорба еще не пришел. Энни посматривает то на часы, то на дверь. Мы начинаем набирать команду для игры в мунбол, когда в палату врывается Зорба. С него льется пот, а рыхлое лоснящееся лицо чем-то напоминает кабачок.
– Ну, наконец-то, – вздыхает Энни. – Ребята, позвольте мне представить нашего директора и основателя лагеря, моего мужа Зорбу Зуликевича…
– Хеймдал исчез! – гремит Зорба своим олимпийским баритоном.
По толпе прокатывается шумок. Хеймдал, наш кудлатый Гудини, почти каждый день убегает из своего загона. Но территория лагеря довольно мала и со всех сторон окружена деревьями. Если Хеймдал пропал, значит, он утек в сторону болот, туда, где находится омут.
Энни побелела, как полотно.
– О, нет, Зорба. А если вернулись собаки? Мы не должны пугать детей, – тихо произносит она.
Микрофон включен. Аудитория ахает. Все начинают тревожно озираться в поисках невидимых собак.
– Не дрейфь, – шепчу я одному из новичков. – Нет здесь никаких собак. Никто их тут сроду не видел. Энни немного того, ну, ты понимаешь…
Огли выразительно крутит пальцем у виска. Мы оба знаем, что у Энни опять завелись в голове тараканы. Еще давно, до своего выздоровления, она подхватила вирус ночного кошмара, и ей годами снились черные бродячие собаки, целая свора, скрывающаяся за деревьями и убивающая ее овечек. Зорба всегда просит нас не говорить о своих домашних псах в присутствии Энни.
Зорба берет микрофон у нее из рук.
– Мы должны найти нашего барана! – провозглашает он.
Голос его гремит, как иерихонская труба. Энни раздает фонарики, и мы вываливаем наружу. Чтобы прочесать ближайший лес, разделяемся на пары. Я хватаю Эмму за руку и тащу к берегу. В темноте озеро напоминает блестящее зеркало. Я подвожу ее к воде, чтобы показать наше отражение. Пусть посмотрит, как здорово мы смотримся вместе, словно выплывая на поверхность из какого-то сказочного сна.
– Эмма…
Из-за деревьев раздается пронзительный крик. Мы с Эммой переглядываемся. Зорба нашел барана.
У нас в лагере есть стадо овец – живое свидетельство мрачноватого юмора Зорбы. Они живут в загоне рядом с озером по соседству с индейками, которых Зорба откармливает на убой в качестве источника триптофана. В стаде три овцы – Хеймдал, Муфлонка и Мериноска – слишком мало, чтобы заснуть, пересчитывая их. Но даже при такой малочисленности они следуют стадной логике. Хеймдал у нас гуляка. Дерзкий баран, постоянно нарушающий установленные границы. Муфлонка – реальный вожак. Только с ее соизволения стадо в лице Мериноски и какой-нибудь заблудшей индюшки может последовать за Хеймдалом.
Мы все бежим на крик. И видим несчастного Хеймдала, мертвым облачком белеющего на земле. Он лежит, уткнувшись мордой в лужу с головастиками.
– У него горло перерезано! – восклицает кто-то, но я этого даже не замечаю.
Мое внимание сосредоточено на розовых ушах Хеймдала. Они вывернуты наизнанку, и я с трудом удерживаюсь, чтобы не вернуть их на место. Все в синих венах, они выглядят печально и чуточку непристойно. Зорба опускается на землю рядом с Хеймдалом и кладет его голову себе на колени. А потом рыдает так горестно и страстно, как не может позволить себе ни один человек. При виде мохнатой треугольной морды Хеймдала у меня в крови начинает гулять адреналин. Никогда раньше я не чувствовал такого подъема. Наконец-то «до» и «после» встали на свои места.
– Огливи, барана кто-то убил. Ты понимаешь, что это значит?
– Жаркое из баранины?
Я машу рукой в сторону загона:
– Это значит, мы должны последить за ними ночью.
Огливи хмурит брови:
– А нельзя ли нам помянуть барана как-нибудь по-другому? Например, питой и мусакой, которую приготовит Энни?