Друзей у меня тоже никогда не было. Как-то не сложилось вот. Нет, свору, то есть, прошу прощения, свиту дворянских дочек мне, конечно, выделили. Да только поговорить мне с ними было совершенно не о чем. Наряды, четырежды перевранные сплетни, драгоценности и выгодные женихи – то есть темы, которым постоянно посвящены были их беседы, – меня привлекали мало. В свою очередь, малолетние аристократки совершенно не интересовались теми волшебными вещами, что скрывались под обложками книг. Если мне, терзаемой жаждой общения, случалось завести рассказ о далёких странах, драконах или чудесных сказках, которые я прочла недавно, то девочки, разумеется, не разбегались и даже изо всех сил старались выказывать вежливую заинтересованность и не зевать так уж откровенно, но бесконечная скука, плещущаяся в их глазах, говорила сама за себя. Мальчики же сторонились меня всегда. В самом раннем детстве, когда не так ещё сильны различия между полами и можно найти кучу интересных совместных игр, они предпочитали не связываться со мной, потому что я эвоно что! Принцесса! Нельзя со мной в догонялки играть – ещё запыхается Её Высочество или поскользнётся да ножку подвернёт. И шутейный поединок на деревянных мечах недопустим – вдруг неприкосновенный пальчик окажется ушибленным, а то и целая ручка! Качели – развлечение для простолюдинов, мяч может попортить обстановку, прятки с громкой перекличкой и выскакивания из-за портьер под ноги взрослым во дворце строжайше запрещены… Став постарше, я в полной мере осознала влияние своей красоты, вернее, полного отсутствия оной, на умы окружающих. Принцесса прекрасна! И точка. Это непреложная истина, не подлежащая обсуждению. Так было, так есть, так будет всегда. Потому моя своеобразная внешность производила неизгладимое впечатление на молодых людей, впитавших прописные истины о дивной красоте принцесс с молоком матери. Долг, воспитание и этикет (а также честолюбивые родители), однако же, требовали выказывать мне восхищение. Получалось у сынов благородный фамилий просто превосходно, фальшь и неприязнь почти не чувствовались за тщательно выверенными комплиментами моему редкостному обаянию и восхитительно необычным глазам. Однако я нутром чуяла неискренность и некоторую брезгливость и от всей души отвечала высокородным юношам тем же.
Отсутствие хоть сколько-нибудь дружелюбно настроенных ко мне людей угнетало невероятно. Лет в 10–12, будучи весьма неразборчивой в литературных пристрастиях, я с жадностью поглощала в огромных количествах дамские и девчачьи романы, чем невероятно радовала матушку – такое чтиво, по её мнению, вполне пристало юной деве благородных кровей. Из сих литературных шедевров мне было доподлинно известно, что у любой принцессы всегда должна быть надежная подруга и наперсница. В её роли может выступать молодая дворянка, ровесница, преданная помощница во всевозможных шалостях, или верная нянька и компаньонка, дама в годах, взрастившая свою госпожу с младых ногтей и любящая её, как родную дочь. В некоторых, особо смелых и прогрессивных, книжонках даже упоминался милый друг – юноша аристократического происхождения, не влюблённый в принцессу, но верно служащий ей и защищающий от опасностей, коих во время странствий всегда хватает. Да, принцессы в романах постоянно пускались в путешествия (как по доброй воле, так и вопреки своим желаниям), и сталкивались с разнообразными врагами, и попадали в неприятности, и переживали необыкновенные приключения, и становились жертвами похищений, и, конечно, с блеском выходили победительницами из всех ситуаций, встречали прекрасных принцев, а то и королей, и пленяли их своей совершенной красотой и прочими положительными личностными качествами. И всё всегда заканчивалось хорошо – воссоединением с родичами и пышной свадьбой с возлюбленным. Стоит ли упоминать, что на фоне столь насыщенной жизни литературных принцесс (а также графинь, княжон и прочих благородных) моё собственное существование казалось мне на редкость пресным, унылым и скучным, и скрашивали его лишь не единожды уже помянутые книги?
Странности за собой я начала замечать лет с шести. Уже много позже, изучив изрядное количество научных работ (да, опять книги, опять чтение, опять затёкшие ноги и подслеповато щурящиеся глаза) я узнала, что моё развитие в этом плане несколько запоздало: обычно магические способности проявляются у маленьких чернокнижников годам к четырём. Друиды «созревают» чуть медленнее – склонность к общению с растениями и животными появляется лет в семь. А может, и раньше, просто взрослые считают их рассказы обычными детскими фантазиями. Вряд ли кто-то из родителей воспримет всерьёз лепет пятилетнего чада, рассказывающего, что кошка поведала ему о своей успешной ночной охоте, а птицы в саду жалуются на плохой урожай черешни. Паладины среди нас самые поздние – их обучение начинается в восемь лет. Ну а големисты… Во времена моего детства таких магов не существовало вовсе.
Так вот, странности. Ребёнку кажется абсолютно нормальным и естественным всё, что с ним происходит. Ну забилась в паутине вдруг снова высосанная пауком бабочка, ну приползла однажды невесть откуда в мои покои омерзительно воняющая, полуразложившаяся мышь, ну упрыгала с тарелки под скатерть такая полезная, но такая невкусная паровая котлета… С последним случаем вот, кстати, совсем нехорошо получилось: на ту котлету, как на грех, наступила моя матушка, изволившая в тот день отобедать в компании своей дщери. Не везло, как видно, по жизни маменьке с предметами, что под её ясновельможные ножки подворачивались. То жаба, то вот котлета… Поскользнувшись на пропаренном фарше, Её Величество рухнула на пол, едва не свалив весь стол, и звучно стукнулась затылком об паркет. Гул вышел такой, словно кулаком ударили в медный таз. Я была уже достаточно воспитана для того, чтобы не хохотать заливисто во весь голос, хотя, должна признаться, что особой любви к венценосной родительнице я не испытывала, а потому и жалко мне её было не слишком. Поэтому я лишь с испуганным аханьем подбежала к матери и изобразила неубедительные попытки помочь ей подняться. На шум и грохот слетелись жадные до новостей фрейлины. Ушибленную королеву кое-как поставили на ноги и увели в её покои.
Шишка на царственной голове вздулась огромная, что, конечно, не способствовало хорошему самочувствию и благожелательному настроению матушки. Из-за этого учинили большое разбирательство – она жаждала примерно наказать виновных. Круг людей, так или иначе причастных к трагическому падению, вышел весьма скудный: личный повар малолетней принцессы с тремя помощниками и двумя поварятами, горничная, подававшая на стол, да ещё одна служанка, несшая тарелку со злополучной котлетой от кухни до дверей моей столовой. Так уж получилось, что полезных паровых котлет, кроме меня, никто во дворце не ел. Да и я, чего греха таить, наотрез отказалась бы от них, но моего мнения никто не спрашивал – родители пребывали в непоколебимой уверенности, что питание ребёнка должно быть правильным и сбалансированным. Следовательно, и готовили их в чрезвычайно ограниченных количествах. Котлетам вели тщательный учёт – а вдруг Её Высочество разохотится да добавку попросит, а на кухне-то и нету?! Ужас, кошмар, это совершенно недопустимо!
Но добавки я не спросила ни разу. Тем не менее, все котлеты были аккуратно сосчитаны, вписаны в специальный реестр и охотно предоставлены для следствия слегка побледневшим поваром. Выяснилось, что злой умысел некоего неизвестного негодяя, решившего покуситься на здоровье, а то и жизнь королевы, тут приписать никак не получится: баланс сошёлся с изумительной точностью. Всего на кухне в тот день (как и всегда, впрочем) было изготовлено десять котлет. Девять из них так и дожидались возможного принцессиного каприза в судочке в специальном тёплом шкафу над плитой. Одну (ту самую, на которой маменька изволили поскользнуться) принесли в столовую на сервированном овощами блюде и торжественно поставили перед Её Высочеством.
Дело зашло в тупик: меня, естественно, заигравшиеся в расследование фрейлины допрашивать не посмели. Матери я честно объяснила, как всё было: ну не хотелось мне есть эту невкусную пресную котлету, вот совсем! И лежала она на тарелке, лежала, а потом спрыгнула на пол. Сама! И ускакала под скатерть. А что такого? У вас, матушка, ни разу котлеты с тарелок не прыгали? А вот в жизни случается ещё и не такое…
Даже тогда никто ничего не заподозрил. Ну, может, и призадумался папенька слегка, да только живо выкинул неприятные мысли из головы. Что такого? Ну бросил ребёнок ненавистную котлету под стол, ну соврал, боясь наказания, когда увидел, какой шум да переполох вышел из-за необдуманного поступка… Бывает.
Бывает, ага. Я вот после этой истории как-то поосторожней сделалась. Соображать начала. И к людям окружающим приглядываться. Что для них нормально, что нет. И как-то очень быстро выяснилось, что не скачут у других котлеты сами по себе по тарелкам. И отбивные тоже не скачут. И куски рыбы и птицы. И не чувствуют люди, где дохлые пауки валяются, и не умеют заставлять этих пауков бегать, а мёртвых мух – летать.
А я умела. Это было не странно. Это было естественно. Так же естественно, как то, что уши слышат звуки, а челюсти жуют еду, что на ноги натягивают чулки, а на руки – перчатки…
Мне пришлось нелегко: надо было как-то решать, что можно делать на людях, а чего нельзя. Каким-то звериным чутьём я ощущала, что некоторые мои особенности и способности будут восприняты окружающими не слишком адекватно, и пыталась понять, что именно в моём поведении покажется людям странным. Вот если мне под быструю ритмичную музыку танцевать хочется – это нормально? Или другие вовсе даже не хотят ничего такого? А если иногда по вечерам я слышу далёкий шёпот прапрабабушки, рассказывающий мне старинные сказки и мурлычущий колыбельные? Других тоже мёртвые родственники убаюкивают?
Некоторое время у меня каким-то невероятным образом получалось лавировать между строгостями придворного этикета и собственными странностями.
А потом я совершила большую ошибку. Я подняла дохлую собачку фрейлины. Случилось это, когда мне было уже восемь.
Ума не приложу, как оно вышло. Будучи совсем ещё ребёнком, я слабо себя контролировала и мало что соображала. Но восемь лет – уже ведь возраст! Не то чтобы прям уж замуж или там полками командовать, но и не кроха несмышлёная, как ни крути. Ан вот опростоволосилась. Ошиблась. И что хуже всего, ошиблась прилюдно.
И что за собачка-то там была… Смех один, а не собачка. Белоснежное пушистое недоразумение на тонких ножках, с выпученными глазами и трясущимся хвостом. Тявкала ещё этак мерзко, пронзительно, с ноткой истерии и звонкими подвываниями. Храбрая, правда, была до невозможности: если кто заговаривал слишком громко и экспрессивно с её хозяйкой, сразу кидалась и пыталась тяпнуть крохотными зубёнками за обувь или край подола – выше не доставала. Ну, придворные дамы, все без исключения, её обожали: у собачки и ошейники были с сапфирами («К глазам, ах, как к глазам её идут, цвет оттеняют!»), и золотые зажимы, которыми скреплялась слишком длинная шерсть на макушке, и даже малюсенькие ботиночки из оленьей кожи.
Чрезмерная любовь девиц и свела бедолагу в могилу. Обкормили её шоколадом да пирожными глупые фрейлины (из лучших побуждений, естественно), до которых собачонка была очень жадна, и дала она дуба, несмотря на все старания главного псаря, спешно вызванного в покои. Тот, конечно, в собачьих хворях был куда как сведущ, однако ж жертву дамской нежности выходить так и не смог. Похоронили покойницу в палисандровом ящичке из-под драгоценностей на клумбе в парке, а через день всей толпой попёрлись её навещать. С рыданиями да причитаниями, ага.
Я, на беду, рядом случилась. Ну как рядом… Когда вой и плач на весь парк стоит, трудно не поинтересоваться, что, собственно, происходит. Может, беда какая приключилась, надо на помощь бежать, или, наоборот, спасаться со всех ног, покуда есть ещё такая возможность? А я по тому парку с учителем биологии ходила. Он мне всякие листики-цветочки показывал да про разные сорта растений нудел. Скучно было до невероятности, но я покорно слушала и кивала, мыслями будучи далеко – в собственных покоях, где никто не смеет донимать меня неинтересными науками, с книгой на коленях.
Не будь рядом учителя, я б, может, и не вытворила ничего. Но этого учёного мужа я не переносила на дух – рассказывал он всё скучно и неинтересно, из каждой темы ухитрялся сделать какой-нибудь на редкость тошнотный назидательный вывод, а ещё был свято уверен, что мёртвое не способно уже ни на что – дохлая птица не полетит, дохлая лошадь не побежит. С последним утверждением я попробовала поспорить, позорно проиграла более опытному и учёному оппоненту и отступила, мысленно поклявшись себе не заводить больше ни с кем беседы на такие провокационные темы.
А тут… С одной стороны, неподдельное горе фрейлины, лишившейся любимицы и защитницы. С другой – отличная возможность доказать противному биологу, что он не прав.
Ну я и полезла сдуру. Утешать да доказывать, ага.
Всё-таки я склоняюсь к тому, что получилось у меня это спонтанно и инстинктивно. Я не проводила ритуалов, не читала заклинаний. Да и не умела ещё тогда поднимать покойников, если честно. Так что, скорее всего, это был просто порыв души, который мои не ко времени пробудившиеся способности, к несчастью, смогли облечь в «доброе» дело.
Почему-то хозяйка собачонки совсем не обрадовалась, когда её милая питомица показалась из могилки. Нет, за шевелящейся почвой и трясущимися цветами она (да и остальные дамы) наблюдала с большим интересом. А вот когда из-под комьев земли показалась грязная, уже тронувшаяся в гниль лапка с обломанными когтями… На свиту напал ступор. И продолжался он до тех пор, пока умертвие полностью не выкопалось и не предстало пред честной публикой во всём своём пованивающем великолепии. Ну да, выглядело оно неважно, это я готова признать: шерсть свалялась колтунами и перепачкалась землёй, глаза мутные, совершенно мёртвые и страшные, лапы стёрты до костей (собачонке довелось выбираться из импровизированного гроба, и это оказалось не так-то легко), кое-где начали уже свой пир могильные черви…
Некуртуазно выглядела и пахла покойница, что уж тут говорить. Неавантажно.
Сомлели не все, но многие. В том числе и учитель. Причём это были такие обмороки, против которых обычные дамские ухищрения – протирание висков надушенными платочками да сование под нос ароматных солей – оказались бессильны. Те, кто не попадал на газон, подняли визг до небес и кинулись в бега. Глядя на мелькающие меж кустов подолы, я меланхолично думала, что, кажется, зря всё-таки так поступила. А ещё – что я в свои восемь лет не разовью, пожалуй, такую скорость в кринолинах и на каблуках, какой с лёгкостью достигли уносящиеся вдаль дамы. А ведь некоторым уже перевалило за сорок…
Собачку я, естественно, упокоила обратно (хотя получилось не с первого раза – не хватало практики и опыта), и клумбу кое-как ногами затоптала, чтоб не сильно бросалось в глаза, и даже цветы вроде бы поправила. Дамы, очухавшиеся и кое-как переборовшие страх, в конце концов вернулись во дворец, тревожно переглядываясь и с трудом сипя (многие в визгах и воплях во время своего паркового забега сорвали голос). Некоторые в тот же день предпочли с прямо-таки неприличной для аристократов спешкой разъехаться по родовым имениям. Другие, не сумевшие измыслить благовидных предлогов для бегства, просто старались держаться от меня подальше. Страдали они при этом неимоверно: взрослые женщины вполне могли обходить Её жуткое Высочество стороной, а вот дочери графинь и княгинь, определённые в мою свиту, были обязаны подолгу находиться при моей особе, что, конечно, вгоняло в неописуемый страх и панику их заботливых мамаш.
Самое смешное, что моим родителям никто не рассказал. Не рискнули. Даже учитель биологии, оклемавшись, поспешил в тот же день взять расчёт и сплёл при этом невероятную байку о какой-то очень дальней, но очень любимой родственнице, которая расхворалась и теперь страсть как нуждается в помощи такого маститого учёного, как он. Сказать правду – испугался, мол, вашу малолетнюю чернокнижницу до обморока (причём в самом прямом смысле этого выражения) – мужчина не осмелился. Что, в общем-то, и понятно: чтобы принести королевской чете такие плохие новости, надо обладать немалым мужеством, а также изрядной толикой бесшабашности и любви к риску. Ни того, ни другого, ни третьего у почтенного учёного мужа не наблюдалось.
Но слухи, сплетни, разговоры… Они летают по дворцу подобно паутине осенью – лёгкой, неуловимой, почти незаметной, но вполне осязаемой. Их не прекратишь. Их не прервешь. И их не проигнорируешь.
До родительских ушей, конечно, всё это в конце концов дошло. Боюсь даже представить, до какой степени преувеличенное и перевранное, но дошло. Маменька, разумеется, рухнула в обморок, потом закатила истерику, потом ещё раз рухнула в обморок, а потом заперлась в своих покоях и наотрез отказалась выходить и что-то решать. Что ни говори, а была она не слишком умной, хотя и доброй бесконечно, и жалостливой, и милосердной.
Папенька меня высек. И не раз. Он хоть и очень здравомыслящий и образованный был для своего времени, однако ж не понимал, что такое из дитяти не выбьешь. А потому пытался. Своими августейшими руками брался за жёсткий кожаный ремень от охотничьего костюма и лупцевал меня поверх платья по заднице и спине, куда попадал, – я, не желая мириться с наказанием, вертелась, дёргалась и выла во весь голос, дабы вселить в батюшку уверенность, что его физические нагрузки, которые он изволит себе давать, не пропадают втуне. Обещаний бросить дурное дело и навсегда о нём позабыть, правда, не давала – на это хватало уже умишка. Отец же, боясь переусердствовать и имея о порках лишь теоретическое представление, ибо его неприкосновенную особу в детстве, разумеется, не секли, наносил урон не телу моему, а, скорее, самолюбию. Оное, впрочем, заживало не в пример легче саднящих синяков, и потому относилась я к наказаниям с философским равнодушием.
Ну высек и высек, велика ли беда? Тем более что высек ещё и весьма неумело, надо признать, а оттого и небольно. Опять-таки, ребёнком всё, что ни происходит с ним, воспринимается как нечто нормальное, естественное и логичное. Фрейлин моих, правда, никто никогда не порол, но они и принцессами, как ни крути, не являлись. И странностями никакими не отличались на горе родителям
А отец мой, хоть и умён был отменно, всё-таки ошибку одну сделал. В качестве наказания он запретил мне бывать в библиотеке. И тем натолкнул меня на определённые мысли.
С одной стороны вроде бы логично: запрет такой – страшнее не придумаешь для человека, любящего читать. С другой же… Папенька мною интересовался мало. И что подрастает у него книгочейка, не знал. Так с чего бы вдруг такое наказание измыслил?
В общем, в библиотеку я как ходила, так и продолжала ходить. Правда, уже по ночам, со свечой в одной руке и подолом длинной рубахи в другой. И интересовалась отнюдь не дамскими романами с красочными гравюрами и романтичными названиями. Перерыла книгохранилище за несколько месяцев. И, конечно, нашла то, из-за чего мне туда путь заказан был.
Гримуары чернокнижников, их дневники, написанные от руки справочники и учебные пособия, старые сборники заклинаний… Ах, какое неописуемое богатство угодило в мои жадные руки! Конечно, все эти сокровища были заперты в Малой библиотеке, куда зайти мог далеко не каждый придворный. Охранялась она тремя пожилыми смотрительницами, какими-то давно обнищавшими дворянками, а командовал этой седовласой злоязыкой ратью желчный старичок-охранник. Некогда сей почтенный господинчик был до чрезвычайности искусным вором, которого ловили на территориях всех сопредельных государств. Однажды он зарвался и полез грабить королевский дворец. Там и был схвачен бдительной стражей. От отрубания рук и последующего утопления в мешке с живыми сороками его спас мой дед. Вор стал сторожем – учитывая, что сноровки и хитростей своего ремесла он не растерял, с тех пор сокровищница была в безопасности. Со временем постаревший и одряхлевший хранитель был переведён в библиотеку и берёг уже драгоценности не материальные, а духовные. На оные, правда, покушались не в пример реже, а потому и особого усердия смотрители книгохранилищ не проявляли.
Но и бывшим ворам надо спать. По ночам библиотека оказывалась в моём полном распоряжении. Даже в Малую оказалось не так уж трудно проникнуть.
И я стала учиться. Без наставников, без контроля, без меры… По ночам, конечно. Но и днём тоже. Заглатывала знания, сбережённые поколениями чернокнижников, жадно, огромными кусками, без какого-либо понятия о логичном порядке изучения и о систематизации уже известного. Ставила опыты, конечно же. Куда без них. Последствия скрывать было легко – каким-то десятым чувством я верно оценивала опасность, не зарывалась и дерзкие эксперименты не проводила. Так, мелочи… Ну прибежал ко мне в покои копчёный поросёнок с кухни, так и вернулся он обратно на вертел к утру в целости и сохранности – я ни кусочка даже не откусила. Ну осмотрела я подвалы глазами дохлой крысы, так ведь и ничего интересного не нашла…
Со временем моя репутация книжного червя и синего чулка укрепилась настолько, что даже о балах и празднествах меня частенько забывали оповестить. На них, впрочем, я всегда была лишней. Там блистала матушка – неописуемо прекрасная и нарядная – и другие придворные дамы. Я же предпочитала не оскорблять взор придворных своей своеобразной внешностью и лишний раз не высовываться из своих покоев. Еду мне туда на подносах приносили, пыль время от времени сметали – и ладно.
Чернокнижная магия, в отличие от уже упомянутой биологии и точных наук, давалась мне на удивление легко. Теорию я заглатывала слёту. С практикой дело обстояло чуть хуже – как-то не принято было в королевском дворце держать дохлятину. В моём распоряжении были уже помянутые поросята и прочие продукты с кухонь, а также мёртвые мыши, крысы, насекомые… Но это оказалось очень скучно. Да и не так уж много их было, если откровенно говорить, – всё-таки королевские горничные и уборщицы особой леностью не отличались и жалованье получали не зря. Долгое время я только мечтала поднять покойника (причём была готова и могилу своими руками разрыть, и гроб вскрыть, да только отлично понимала, что из дворца на кладбище меня никто не выпустит), пока не вспомнила наконец-то о королевском склепе.
Раньше предки мои покоились в гробнице из белого мрамора в самом дальнем уголке дворцового паркового комплекса. Строение поражало воображение – было похоже оно на что угодно, только не на усыпальницу. Стены снаружи украшали цветочные орнаменты, купол и двери сияли от позолоты. Ко входу вели пологие ступени из дорогого пахучего дерева, привезённого с далёких островов. Специальный слуга ежедневно натирал их воском, дабы непогода и насекомые не попортили драгоценную древесину. Но прадед мой, человек довольно оригинальный и эксцентричный, отчего-то решил, что негоже венценосным покойникам лежать так далеко от своих славных потомков и тронного зала, в котором они некогда восседали во всём блеске своего царственного величия. И в усыпальницу превратили спешно достроенное специально для этих целей крыло дворца. Каменные гробы и мраморные статуи, скопившиеся в склепе за века правления династии, переносили на новое место больше года, при этом мёртвые явно продемонстрировали, что совсем не рады этому внезапному переселению: двоих слуг задавило насмерть тяжеленными домовинами, ещё пятеро получили серьёзные увечья. Но прадед был не из тех, кто прислушивается к таким сигналам; покойники воцарились на новом месте к великому смущению придворных дам, предпочитавших избегать столь неприятной темы, как смерть, даже в думах своих, не говоря уже о беседах. После смерти мой своеобразно мыслящий предок упокоился там же, что и положило начало новой традиции – хоронить мертвецов королевских кровей прямо под крышей замка, где рождались и правили их потомки.
И Могильное крыло стало неотъемлемой частью дворцового комплекса, которой, впрочем, все по возможности старались избегать.
Этим-то я и воспользовалась.
Конец интерлюдии
И вновь голова раскалывалась так, будто на неё наступила лошадь. А потом ещё и сани, гружённые годовым запасом дров, протащила. С этими паладинами общаться себе дороже. Уже во второй раз за день сознание теряю, шутка ли!
Надо сказать, пока я валялась в беспамятстве, и Арвин, и Вэл проявили просто потрясающее усердие: они разобрали завалы, отрыли крышку погреба и выволокли меня на воздух. Уходить от развалин дома, впрочем, не стали – расположились на огороде, вернее, на том, что осталось от моих аккуратных грядок и посадок. Там-то я очухалась.
Улыбка паладина не предвещала ничего хорошего.
– Очнулась… – протянул он. Выглядел Арвин так себе – волосы свалялись, глаза подёрнулись мутноватой плёнкой и обтянулись алой сеткой лопнувших сосудов, руки слегка тряслись, по щеке из глубокой ранки сбегали вниз, на шею, мелкие кровяные капельки. Рубашка на левом боку была порезана, в дырку проглядывала сочащаяся тёмно-красным колотая рана. Влажно алел и правый рукав. Кроме того, от паладина явственно попахивало копчёностями.
Крепко же ему досталось.
Сам виноват.
Вэл внешне пострадал намного меньше. Ну так он и в активных боевых действиях практически не участвовал. Вот только икать так и не перестал – видимо, потрясение оказалось слишком сильным для психики мальчишки. Как бы дурачком совсем не стал – я слыхала, бывает подобное с человеком, пережившим какую-то жуть.
– Собирайся. – Паладин растерял остатки вежливости и воспитанности (оные, правда, он и раньше проявлял не слишком) и потому дёрнул меня за руку пребольно, нарочно впиваясь пальцами, как кузнечными клещами. – Что там тебе нужно было, забирай, и в путь. Хватит, наигрались. Набаловались. Поразвлеклись на славу!
Последние слова он, запрокинув голову, почти выкрикнул в равнодушное небо. М-да, взбесился наш воин света, кажется, не на шутку. Понимаю. Мало кто в восторг придёт, если его отхлестать ветками, шлёпнуть курицей по лицу, натравить костяного голема, побить мёртвыми руками, а потом ещё уронить на макушку целый дом.
– Ик! – авторитетно поддержал Арвина ученичок.
– Да прекрати же ты! Издеваешься, что ли?! – взвился мужчина.
– Я бы и… ик… рад! Да как? – обиженно возопил мальчишка.
– Хочешь, помогу? – любезно предложила я. – Могу умертвить тебе гортань и грудные мышцы. Неживое тело не икает.
– Ууу, погибель людская, – прошипел неблагодарный Вэл, отворачиваясь. А чего он хотел? Чернокнижники не врачуют, чернокнижники убивают. За исцелением – это к друидам пожалуйте. И к паладинам, кстати.
– Вставай. Собирайся. Мы выезжаем немедленно. – Арвин шипел, как рассерженная степная гадюка, разве что ядом не плевался во все стороны. Побоявшись, что он в качестве моральной компенсации за все причинённые его светлейшеству неудобства вздумает меня ударить, я покорно поднялась на ноги и заковыляла к тому, что ещё утром было моим уютным домом.
Пошатывало. Голова тут же выразила своё отрицательное отношение к таким физическим нагрузкам и закружилась пуще прежнего. Перед глазами всё плыло, спина ныла, ноги подгибались. Я, с немалым трудом сосредоточившись на расползающихся, как тараканы, мыслях, рассеяно подумала, что зря ехидствовала над исцарапанным, побитым и подраненным паладином.
Мне досталось не меньше.
– Стой. Я помогу. Аккуратнее ставь ноги – здесь их легко переломать. Поворачивайся живее. Не вздумай выкинуть ещё какой-нибудь фокус. В следующий раз я уже не буду столь милосерден.
Я покорно кивала, позволяя поддерживать себя и помогать перебраться через завалы. Глаза застилали слёзы. Мой дом! Что они с ним сотворили?!
Дома-то, по сути, и не было. Стены раскатились по брёвнышку, крыша, кстати, почти целая, валялась в сторонке… Фундамент, правда, уцелел – сделал Бирюк его в своё время на совесть. Но зачем нужен фундамент, если нет стен… Про предметы обстановки и говорить нечего. От печи остался лишь жалкий обгрызенный остов с некоторым намёком на побелку, похожий на сильно побитый гнилью огромный зуб, мебель разнесло в щепы, а посуду и прочую кухонную утварь – в пыль. Ветер лениво шевелил страницы книг – они перелетали с места на место, как несуразные опавшие листья, кружились над развалинами и шелестели, словно прощаясь со мной навеки.
Паладины в процессе поисков пленной чернокнижницы, так ловко укрывшейся от них под землёй, проторили настоящую дорогу до погреба и разгребли все завалы над ним. Крышку заботливо оставили открытой. Я посмотрела вниз и поёжилась. Вновь лезть в вязкую темноту, уже не сулящую спасения и укрытия, не хотелось.
– Чего встала? Давай, давай. Тебе ж страх как необходимо было твоё барахло. Мы его не тронули. Вытаскивай скорее. Да поторапливайся.
Я, почти ничего не видя из-за слёз, послушно опустилась на корточки и нашарила ногой верхнюю ступеньку лестницы.
– Живее, – подстёгивал меня возмутительно бодрый голос паладина. – Да что ты там возишься, как муха осенняя? Учти, если не вытащишь своё добро в самое ближайшее время, мы пустимся в дорогу без него. Пеняй тогда на себя.
Кое-как я сползла в подпол. Там тоже царил бедлам: когда светлая паладинская магия окончательно уничтожила голема, дом тряхнуло так, что аж содрогнулась земля. Полки под моими припасами треснули, кадушки и горшки попадали вниз, и теперь в погребе многозначительно витал пикантный запах солений. Сообразив, что это неспроста, я буквально слетела с лестницы (благо, сила тяжести в этом деле мне очень помогла) и кинулась к своим сумкам.
К счастью, рассолы и жижи, вытекшие из разбитой посуды, не успели добраться до моих драгоценных вещей. Прежде всего я схватила, конечно же, сумки с книгами. Посох чернокнижника, разумеется, представляет собой огромную ценность, но его при необходимости можно изготовить ещё раз. А вот если погибнут старинные кладези мудрости – это будет настоящая катастрофа. Повторить их от и до на бумаге я не смогу.
– Что ты там делаешь? Выйди на свет, я тебя не вижу, – нудел сверху паладин, озабоченно заглядывая в погреб. Конечно, не видишь, ты ж в темноту смотришь, а на дворе белый день стоит!
Я, не обращая внимания на его негодующий бубнёж, озабоченно оглядывалась по сторонам. Так, оружие в сумках есть, деньги тоже. Вроде, ничего не забыла? Ах да, крылья…
– Ну, сама напросилась. Я спускаюсь. Вэл, постереги тут! – натужно запыхтел паладин и тут же перекрыл единственный в погребе источник света – открытую крышку – своим задом.
– Зачем ты мне здесь? Я уже вылезать собралась, – запротестовала я, прижимая к себе сумки.
– Ничего, вместе поднимемся. – Арвин гулко спрыгнул ко мне, огляделся и поморщился: – Ну и бардак же ты тут развела! Фу! А ещё женщина…
Кто ещё бардак на самом деле развёл – большой вопрос, ведь до появления милой парочки из наставника и ученичка в моём подполе царил едва ли не идеальный порядок. Но переругиваться не хотелось, потому я спокойно всучила мужчине тяжёлые сумки, а сама подхватила посох:
– Я забираю это и это. Кстати, там ещё руки были. Ты их не прикончил?
– Мерзкая вещь, – демонстративно скривился Арвин. – Конечно, эта пакость разрушена. Чьи руки-то хоть были?
– Тебе дело? – огрызнулась я. Признаваться паладину, что я разворошила могилу его собрата по ремеслу, пусть и давным-давно почившего, мне не хотелось. А вот рук было действительно жаль. Как ни крути, вещь в хозяйстве до чрезвычайности полезная. Да и в дороге могла бы пригодиться – некоторые разбойнички до того трусливы, что одного вида мёртвых рук им хватит, чтобы дорогу освободить.
– Да нет. Просто хороший воин был, – Арвин, поморщившись, дотронулся до своего раненного бока и перетёр на пальцах кровь. – Жалко, что его тело не знает после смерти покоя.
– Его душа в объятиях Прекраснейшей, – жёстко отозвалась я. – А что с руками в нашем грешном мире творится – до того ему дела уже много лет как нету. Ну, что встал? Мы вылезаем, или ты в этом подвале зазимовать решил?
– После тебя. – Паладин кивнул в сторону лестницы. Галантности в этом не было ни на танаанку, он просто не хотел оставлять меня за своей спиной. – Вэл, прими её.
Я вздохнула и, прижав к себе посох, полезла навстречу протянутым рукам мальчишки.
До Клёнушек мы дошли пешком. Паладины и сами верхом не садились, и мне не предложили. Спасибо хоть, что сумки навьючили на лошадей, не заставили в руках тащить.
Вообще, мои похитители вели себя на редкость благожелательно и мирно. Позволили переодеться (наконец-то!) из ночной рубахи в то, что удалось разыскать на развалинах. Уцелело, кстати, не так уж мало вещей. Поэтому я не только натянула на себя привычные штаны со свободной блузой, но и запаковала с собой в дорогу два одеяла, сменное белье, ещё пару рубашек да куртку со свитером на случай плохой погоды. А вот двух одинаковых сапог мы так и не нашли, и это было весьма печально, ибо обувь я всегда шила на заказ, точно по ноге и обязательно с каблуками разной высоты, чтобы хоть немного сгладить свою хромоту. Пришлось остаться в вэловых сапогах. Мальчишка болезненно поморщился (его икание постепенно сошло на нет), но промолчал. Кажется, с обувкой своей он мысленно распрощался ещё тогда, когда вручил её мне.
Руки вот, правда, мне связали. «На всякий случай. Во избежание», – многозначительно пояснил Арвин, проверяя узлы. Надо отдать ему должное – верёвка не давила и не мешала току крови. Вот только идти, как скотина на привязи (Арвин цепко держался за противоположный конец, всем своим видом демонстрируя, что у него не забалуешь), было невесело. Зато ноги не додумались связать, как в прошлый раз. Уже хорошо.
К сожалению, благодушное настроение, в котором пребывал воин света, на моих кур не распространилось: мужчина наотрез отказался везти их в деревню, дабы передать в дар какой-нибудь бедной семье. Это навело меня на определённые мысли: ну разве настоящий паладин откажется сотворить доброе дело, особенно если лично ему оно не будет стоить ни танаанки? Нет, странный он какой-то всё-таки…
А вот в Клёнушках вышло нехорошо. Впрочем, ничего удивительного. Со вчерашнего дня вся моя жизнь превратилась в сплошную череду нехороших ситуаций.
В деревеньку мы вошли в первых сумерках. Какая незадача, однако же: кажется, только-только я подхватилась, будучи спелёнутой бессовестными паладинами собственным одеялом, ан уже и день почти прошёл. Самое печальное, что со вчерашнего вечера у меня и маковой росинки во рту не было. А это плохо – желудок у меня с характером, без хорошей еды и взбунтоваться может.
Первой, на въезде в деревню, стояла добротная хата старосты. Одна из его замужних дочерей развешивала во дворе свежепостиранное белье. Узрев нашу оригинальную процессию (впереди – донельзя довольный собой охотник на чернокнижниц в дырявой окровавленной рубахе, следом я со связанными впереди руками, потом растрёпанный, недовольный всем миром Вэл и последними меланхоличные лошади моих похитителей), баба разохалась, бросила корыто и с поразительной для её корпуленции прытью метнулась в дом. Почти тотчас же хлопнула задняя дверь. Торопливые детские шаги прошуршали по крыльцу соседней хаты. Заскрипели ставни. Стукнула калитка. Затопали ещё ноги. Дёрнулись занавески сразу на нескольких окнах. По деревне понёсся торопливый шепоток. Где-то надрывно залаяла, а потом и вовсе зашлась в истерическом пронзительном вое собака.
– Странно, – задумчиво сообщил Арвин. Я мысленно согласилась с ним. Во мгновение ока главная (она же единственная) деревенская улица словно вымерла. Матери похватали играющих в пыли детей и растащили их по домам. Бабок, грызущих на лавках у ворот семечки, как ветром сдуло. Куры, явно почуявшие общее настроение, разбежались кто куда, и теперь посреди дороги с недоумённый бульканьем крутился только здоровенный пёстрый индюк. Впрочем, и он решил надолго не задерживаться: словно приняв какое-то решение, огромная птица развернула крылья и с явной натугой взлетела на самый низенький в поле её зрения заборчик. Судя по шуму и грохоту, с другой его стороны индюк уже не спланировал, а свалился.
Собака, по-прежнему дерущая глотку, внезапно замолчала, будто пасть ей заткнули кляпом. Точно в компенсацию, где-то впереди гулко и зло зарокотал набат.
– А вот это нехорошо, – от души поделилась своими наблюдениями я. – Совсем нехорошо.
– А то я не знаю, – оборвал меня Арвин. – Поспешай давай. Кто разберёт, что у них тут творится…
Вэл ткнул меня пальцем в спину, и я послушно «поспешала», не переставая удивляться про себя. Клёнушки – место на редкость сонное и спокойное. Свадьбу с мордобоем сельчане годами вспоминают, а уж хорёк, забравшийся в сарай и передушивший с пяток несушек, – тут и вовсе событие эпохального масштаба, о котором и внуки, и правнуки хозяев невинно убиенных кур помнить будут. Что же тут могло произойти, что аж в набат пришлось бить? Пожар? Наводнение? Нашествие волков?
Нашествие паладинов, как выяснилось. У колодца – центра местной общественной жизни – нас встретила настоящая делегация из всего более-менее боеспособного населения. Мужики сжимали в руках вилы, топоры да рогатины, с какими на медведей по зиме ходят. Самые крепкие и бойкие женщины держали ухваты, у некоторых за пояс передника были заткнуты тяжёлые деревянные валики для выбивания белья. В окнах соседних хат дрожали и дёргались занавески – там попрятались все остальные, кому не хватило «вооружения» или духу примкнуть к околоколодезному «ополчению».
Тут же стояла и грубо сработанная деревянная арка, под которой висел по-прежнему гудящий набат. На верёвке, привязанной к его языку, с улыбкой до ушей раскачивался внук старосты, шестилетний конопатый шкодник, похоже, считающий это ответственное поручение настоящим даром богини.
Я оторопело переглянулась с паладином. Толпа явно собралась здесь по наши души. И пропускать, кажется, не собиралась.
– Чего приключилось, люди добрые? – с трудом перекрикивая бой набата, поинтересовался паладин. – Беда у вас какая, или обида?
На мой взгляд, крестьяне с вилами да дрекольем мало походили на то определение, которым от щедрот наделил их воин свет. Куда как больше они смахивали на людей злых. Впрочем, озвучивать свою точку зрения я поостереглась. Кто знает, что за дело их на улицу ввечеру выгнало. Да, с жителями Клёнушек мы мирно сосуществовали бок о бок не один год – они продавали мне молоко, мясо и овощи, а я подчищала нежить, лезущую из леса и портящую поля, да как-то раз усмирила особо шустрого неупокоенника. Но, может, при виде паладинов у крестьян сознательность проснулась? Может, вспомнили они, что чернокнижнице под боком не радоваться надо, а бегом доносить на неё страже или даже сразу наместнику? И теперь местные от всей души хотят продемонстрировать свою законопослушность, и костёр огромный готовы сложить, ни дров, ни масла не пожалеть, чтоб горело жарче…
И собрались-то как быстро, надо же… Впрочем, ничего удивительного. Моя маленькая стычка с паладинами наделала грохоту и шуму на всю округу. Небось крестьяне, услыхав, что творится что-то неладное (не каждый день всё-таки светлая магия домишки по брёвнышку разносит, а тёмная костяных големов из земли поднимает), заволновались и на всякий случай приготовились к неприятностям – вооружилась, чем богиня послала, высадили бабий дозор на лавки бдеть за обстановкой и на полном серьёзе собрались в бой. Хоть с кем.
Вперёд выдвинулся староста Двин. Как и большинство людей его должности, пребывал он в весьма почтенном возрасте. Годы согнули спину старосты, выбелили волосы и бороду, ссушили некогда бугрившиеся мышцами руки и ноги, ослабили глаза. Впрочем, топор, который цепко сжимали пальцы Двина, не дрожал и не трясся. Что-то мне подсказывало, что при необходимости его лезвие без сантиментов с удивительной точностью раскроит человеческий череп или перерубит конечности.
Старик крикнул какой-то ответ на вопрос паладина, но тревожно рокочущий набат перекрыл его слова. Он попробовал снова. И вновь его не услышала не то что я – даже самые ближайшие его соседи по толпе.
Один строгий взгляд деда – и внучок сполз с верёвки и шустро затесался в задние ряды хмурящихся селян. Набат ещё раз брякнул и затих.
Тишина настала такая, что я услышала, как в сосудах на висках звенит кровь.
– Вы, господин хороший, куда это её ведёте? – убедившись, что теперь всем слышно, поинтересовался староста. Голос у него был на удивление зычный и сильный, как у молодого мужчины.
Паладин, кажется, даже растерялся от таких претензий.
– А вам что за дело? – хмуро вопросил он. – Мы едем в столицу.
– Так ведь не своей волей госпожа с вами идёт. На верёвке тянете.
Это он тонко подметил. Верёвку, которой от греха подальше паладин обмотал мои запястья, можно было бы смело использовать в качестве якорной цепи на главном королевском фрегате.
– И что? – недоуменно поднял брови Арвин.
– А ничто, – передразнил его Двин. – Ежели госпожа не хочет идти с вами, так и не пойдёт.
– Чего?! – Паладина, казалось, сейчас удар хватит от такой наглости какого-то старого селянского мужика.
Поняв, что с собеседником каши не сваришь, Двин обратился ко мне:
– Дёрните посильнее ручками, пресветлая госпожа. А как вырветесь – бегите вон в ту хату. Там бабы наши с дитями хоронятся, они вас спрячут.
– В подпол? – не сдержав истеричного хихиканья, переспросила я.
– Коли пожелаете – так и в подпол, – степенно согласился староста. – А мы тут этих задержим пока что…
«Эти» переглянулись. Кажется, их жизнь уже никогда не будет прежней.
Я ахнула. Милый староста, добрые крестьянские мужики! Понимали ли они, что перед ними паладины? Знали ли, против кого вышли с кольями и топорами? Как же отважно всё село встало на мою защиту! Даже бабы! Даже подростки!
– Вы… Вы чего?! – тонким от негодования голосом заверещал Вэл из-за наших с Арвином спин. – Это же чернокнижница. Чер! Но! Книж! Ни! Ца! Какая же она пресветлая к тому же?!
А вот это, наверное, действительно было очень обидно для паладинов, и настоящего, и будущего. Ведь именно их обычно величают пресветлыми. А нас как-то больше именуют погаными, мерзейшими и богопротивными. Так что я тоже весьма странно и непривычно себя почувствовала.
Не сдержавшись, я нервно хихикнула. Несмотря на всю серьёзность ситуации, мне вдруг стало очень смешно. Гордые носители добра и справедливости, защитники простого народа, истребители чернокнижников… Наивные глупцы! Звал вас кто сюда, в Отдалённые провинции? Здесь совсем не то, что в столице или в крупных городах! Здесь до ближайшего паладина – плохенького, за ненадобностью сосланного в командование гарнизона какой-нибудь крепости местного значения – пять дней на перекладных добираться надо, а в осеннюю распутицу и недели не хватит! А есть ли столько времени, если на деревню уже сейчас нежить из лесу прёт, если мертвяк младенца из люльки утянул, если в болоте утопленники шалить начали? Чернокнижник, поселившийся поблизости, для местных не горе, а благословение, настоящий дар Луноликой. Он и за погостами присмотрит, и неупокоенников угомонит, и со многими другими крестьянскими напастями разберётся.
Мой хохоток, несколько истеричный и весьма неуместный в столь драматический момент, привлёк всеобщее внимание – воззрились на меня и жители Клёнушек, и паладин с ученичком.
Я потупилась. Не люблю, когда на меня вот так откровенно глазеют.
– Не надо… – Горло всё ещё щекотал невольный смех, поэтому говорила я сдавлено и несколько натянуто. Пришлось прокашляться и начать заново: – Не надо никого задерживать. Я отправилась в путь с этими господами сама, добровольно и без принуждения.
Двин изогнул одну бровь. Недоверие читалось и во взгляде его, и в вопросительной полуулыбке, и даже в морщинах на лбу. Ну да, конечно. Совершенно добровольно чернокнижница в путь-дорогу с паладинами пустилась. И от души побиты-поцарапаны все трое исключительно из-за этой добровольности. А верёвка – так это для безопасности. Вдруг из лесу медведь аль волк кинется, а воин света – р-р-раз! – и выдернет меня из его клыков-когтей за верёвку-то.
В общем, одна сплошная забота да предусмотрительность.
Пресветлый Арвин и его милый ученик вновь воззрились на меня, изображая вытащенных из воды сомов, – глаза круглые, рты раскрываются, звука нет. Я же, не дожидаясь, пока они прокашляются и всё-таки выразят своё бесценное мнение по данному вопросу, вышла вперёд, загораживая их собой от вил и прочих малоприятных предметов. Не то чтобы я так уж уютно себя чувствовала в такой позиции или страстно мечтала оборонить паладинов от агрессивно настроенных селян, но массовой драки допустить было никак нельзя – уж слишком хорошо я представляла себе её исход. Крестьяне, если не дрогнут перед магией, наверняка одержат верх – никакие воинские умения и паладинские навыки не спасут, когда на одного пара десятков противников приходится. Но какой ценой достанется их победа? Арвин будет биться не на жизнь, а на смерть, его ученичок, даром, что бестолковый, тоже кое-что способен… Да тут ведь больше, чем полдеревни, на кладбище отправится после такой стычки!
– Я еду добровольно. Освободите дорогу, – тихо сказала я, наклоняясь к Двину. Староста недоверчиво покачал головой.
– Я еду добровольно. Освободите дорогу, – вновь повторила я злобным шёпотом. – Вы что, не понимаете, к каким жертвам приведёт побоище? Это настоящий паладин с учеником на подхвате. Моя свобода не стоит стольких жизней достойных людей.
– Ваша свобода, пресветлая госпожа, стоит дороже, – громко, во весь голос заявил старик, явно ища поддержки односельчан. – О позапрошлом годе вы не допустили до деревни мёртвую чуму. Мы вымерли бы от неё все. А вы не только спасли Клёнушки, вы остановили эпидемию, она не пошла дальше по провинции. Сколько жизней вы сберегли?
Общественность ответила неровным гулом. Первый запал уже сошёл на нет, и крестьяне крепко призадумались. А и впрямь, стоит ли ради чернокнижницы на рожон переть, на клинки паладинов кидаться? Нет, эпидемию в своё время я действительно остановила. Но лишь потому, что разносили заразу крысы-умертвия. Будь зверьки живыми – я смогла бы лишь беспомощно наблюдать за агонией населения провинции, а то и сама бы подхватила болезнь и отошла в объятия Прекраснейшей.
– А Онька, что по зиме под лёд провалился да утоп, а как ледоход начался, так он и домой вернулся?! – возвысил голос Двин.
Мужики начали переглядываться. Да, с Онькой тем скверная история вышла. Жена его родами умерла, и остался мужик вдовцом с тремя детишками мал мала меньше. Волей-неволей пришлось к бабьим делам прилаживаться. Пошёл он как-то раз бельё на речку состирнуть, да так больше и не вернулся той зимой. Видать, в воду с непривычки соскользнул. А река тут хоть и узкая, да глубокая, течение быстрое. Может, унесло его от полыньи далеко под лёд сразу, может, в коряге тулупом запутался, да только сгинул мужик, поминай как звали. В общем, утонул. Да хорошо если б с концами. Детей его сердобольные соседи разобрали по хатам, по весне хотели Онькиной сестре в соседнее село везти. Вот только он в конце концов сам за своими мальчишками явился. Как солнышко припекло и лёд весь растаял, так и вылез утопленничек на берег и, как был, – в мокром тулупе, в треухе, раками да рыбой пообъеденный, – так и побрёл по деревне. Нет, не за детьми он, конечно, на самом-то деле пришёл, а просто жрать хотел, только скрестись по странной прихоти судьбы начал именно в ту хату, где сынка старшего его приютили. Бедный мальчишка с тех пор заикой сделался: сначала ведь обрадовался, на двор кинулся: «Батька вернулся!», а как разглядел, что от батьки там уже немного осталось, так и рухнул, где стоял – ноги отказали. Хорошо, мужики сообразили, что к чему: сразу за вилы – и на мертвяка. Отогнали кое-как сталью да огнём тварь ожившую, пацана подобрали и вновь по хатам попрятались. А Онька целые сутки всю деревню в страхе держал: шатался по улице, во дворы забредал, если где калитка или ворота открыты оказывались, заглядывал в окна с надеждой на поживу, в двери пытался войти. Загрыз двух цепных кобелей. Двин тогда лично на свою кобылёнку взгромоздился и за мной поспешал. Хорошо хоть, до человеческих жертв не дошло. Хотя и собак, если вдуматься, жалко – они свою службу справляли верно и неприятного гостя, без приглашения во двор проникшего, успели, помнится, изрядно искусать.
Мрачная история, что и говорить. И, как всё мрачное и недоброе, она очень хорошо запомнилась людям. Тем самым, которые теперь в благодарность за упокоенного мертвяка собирались отбить меня у паладинов, невзирая на возможные жертвы.
Меня сия идея по понятным причинам не вдохновляла совершенно.
– Хватит! – Я тоже уже едва не кричала. – Пропустите! Я сама хочу ехать с ними!
– А наши дети?! – внезапно проверещал откуда-то из задних рядов высокий бабий голос.
– А что ваши дети? – стушевалась я, искренне не понимая сути претензии. Оппонентка, сообразив, что ей удалось меня смутить, начала активно проталкиваться вперёд. Была это молодая, незнакомая мне бабёнка из тех, что называют здесь «в самом соку» – дородная, волоокая, с косой толщиной в две мои руки и здоровым румянцем во всю щёку. Короткая юбка (крестьянские девки и бабы редко шьют длинные платья, но отнюдь не из кокетства – они просто экономят ткань) открывала ладные крепкие ноги, вышитый фартук с трудом сдерживал натиск внушительного бюста и не менее внушительного живота.
– Как вы смеете бросать наших детей? А ну как эпидемия опять начнётся? Или мертвяк придёт? Или ещё какая напасть? – грозно поинтересовалась молодуха. В руках она сжимала деревянный валик, каким после стирки бельё выколачивают, и, если раньше собиралась лупцевать им паладина, то теперь явно примеривалась уже к моей спине.
Ну надо же, с виду селянка сиволапая, а слова-то какие знает! «Эпидемия», поди ж ты, а! Похоже, тенденция на образование для всех и каждого докатилась уже и до наших дремучих краёв. Вот даже не знаю, одобрить это или нет.
Высокое собрание загомонило с явным одобрением и выжидательно уставилось на меня. Идея с боем вырывать чернокнижницу из лап паладинов крестьянам не особенно нравилась, но они готовы были претворить её в жизнь, причём, как запоздало сообразила я, вовсе не из благодарности к моим прошлым заслугам и не от любви лично ко мне. Просто чернокнижник, живущий рядом, – это гарантия спокойствия и отсутствия многих напастей для его соседей. И лишаться этой гарантии никому не хотелось.
– Беда… – одними губами прошептала я, глядя в упор на Арвина. Тот всё понял – давно уже, наверное, понял, в отличие от меня, наивно лелеющей мысль о безмерно признательных мне крестьянах, готовых рискнуть жизнями ради моей свободы – и страдальчески прищурился.
– На лошадь, живо, – вполголоса бросил он мне. Кинул свой конец верёвки мне в ладони, резко выдохнул и воздел правую руку над головой. В ней мгновенно материализовался уже знакомый мне молот, оросивший наших оппонентов ярко-жёлтыми, тёплыми и таким страшными для меня бликами.
Толпа ахнула и попятилась. Ослепительные пятна света ползали по ней, как живые, пугая крестьян и заставляя их отступать перед столь явным магическим превосходством Арвина. Да уж, первосортная паладинская магия – это вам не чих кошачий, её ни вилами, ни валиками для белья не напугать.
Вэл, поняв, что со связанными руками наездник из меня никудышный, подскочил сзади, с неожиданной ловкостью закинул меня на лошадиную спину и, намотав на своё запястье поводья, прыгнул на другую кобылу.
«Интересно, если я сейчас пришпорю эту клячу, мальчишка вылетит из седла или отделается только вывихом?» – меланхолично подумала я, но проверять не стала. Вещи мои остались на лошади Вэла, в том числе посох и сумки с драгоценными книгами, и бросить их в руках паладинов я никак не могла.
Арвин тем временем наступал на толпу, угрожая ей своим молотом, и люди пятились, не сводя глаз с изумительного сияния магического оружия. Поняв, что крестьяне вряд ли соберутся ударить в спину, мужчина решился: быстро повернулся, подбежал к лошади и во мгновение ока взобрался в седло. Мельком глянул на мальчишку, одобрительно кивнул, увидев, что тот держит поводья и моей, и своей кобылы, и сорвался в галоп. Мы полетели следом.
На привале, устроенном на какой-то полянке (от Клёнушек Арвин почёл за лучшее удалиться вёрст на тридцать, так что останавливались на ночлег мы уже в кромешной мгле) мы смущённо молчали.
Мне было стыдно. Святая простота, вообразила себя великой защитницей несчастных крестьян, готовых и в огонь и в воду ради своей благодетельницы кинуться, и у паладинов её отбить, невзирая на возможные жертвы и потери! Какая потрясающая глупость и изумительная наивность, и это в мои-то годы! Тьфу!
Паладины, настоящий и будущий, тоже прятали глаза. Они, похоже, точно так же, как и я, мнили себя отважными заступниками местных жителей от паскудной чернокнижьей магии, и теперь стеснялись собственной неискушенности, бесхитростности и простосердечия.
Ведь жизнями своими готовы были рискнуть, дабы избавить добрых людей от чёрного ига злобной поганки!
Ан не получилось.
Обидно.
Понимаю.
И иго-то не иго вовсе вышло, и люди не такие уж добрые оказались.
Времена меняются, что и говорить. Некогда селяне сами чернокнижников на кострах палили, а теперь гляди ж ты – с дрекольем наперевес на паладинов выступили. И их бы сожгли, думаю, если б я, оставшись на селе, пожелала на большой костёр полюбоваться. А что? Попёрлись два дурака высокородных в Отдалённые провинции, да там и сгинули. Кто что докажет? Кто разбираться станет? Можем, медведь их заел или пауки лесные сожрали? Здесь ещё и не такое бывает: зверьё в местных чащах непуганое, и его много. Бывает, зимними ночами, ничего не боясь, прямо по селу шастает, чуть ли не в хаты за поживой лезет.
Перед тем, как разложить костёр, Вэл под присмотром Арвина развесил на ветвях деревьев маленькие комки света. Это, конечно, не факелы и не королевские люстры, но в дороге и такие сгодятся. Какое заклинание полезное, надо же. Я при необходимости тоже могла сотворить свет, но у меня он выходил ещё более тусклым, да к тому же и зеленоватым. Люди при этаком цвете освещения казались страшнее восставших мертвяков.
– Так. Давай, укладывайся. – Арвин, наскоро перекусивший какой-то краюшкой (ни мне, ни ученику не предложил!), подступил ко мне с верёвкой в руках.
Я вежливо от него отодвинулась. Эта верёвка мне совсем не понравилась, равно как и идея её использования по назначению. Остаётся только удивляться, как этот припасливый перестраховщик не захватил ещё с собой собачью цепь да ошейник.
Да и руки у меня до сих пор связаны, и уже даже затекли, между прочим, от долгого нахождения в одном и том же положении.
– Укладывайся, я сказал. Своим поведением ты ещё не заслужила свободы.
Я всё-таки встала. Нарочито медленно (а кто будет ловок и скор со связанными руками?) расстелила на земле одеяло, пристроила в качестве подушки свитер. Сверху положила второе одеяло – укрыться.
Всё это время мужчина не сводил с меня тяжёлого немигающего взгляда. Чувствуя себя весьма неловко, я расшнуровала сапоги, разулась и залезла в импровизированную пародию на кровать. Под прикрытием одеяла расстегнула штаны и верхние пуговицы на рубахе и кое-как улеглась. Ох и задаст же мне спина жару завтра в благодарность за такую ночёвочку! Она и так уже ныла угрожающе – как ни крути, а беготня, драки с паладинами, валяние в беспамятстве в погребе, шатание пешком по дорогам и убегание верхами от разъярённого крестьянства не способствуют хорошему самочувствию позвоночника.
Арвин решил проблему моей стыдливости очень просто. Он не стал задирать одеяло. Паладин попросту замотал мои ноги поверх него. Ещё и узел затянул здоровенный, и одеяло этак заботливо обжал, чтобы не топорщилось под верёвкой.
Молодец, что и говорить.
Я, ощущая себя жирной неуклюжей гусеницей, с трудом повернулась на бок, закрыла глаза и вздохнула. Сон не шёл.
Паладины улеглись быстро – у них опыт подобный ночёвок явно был немалым. Затоптали костёр, завернулись в дорогие походные одеяла – такие и весят мало, и места почти не занимают, зато тёплые и мягкие – и уснули почти сразу. Дрожащие шарики света так и остались на деревьях охранять наш покой.
Дорогу паладины знали плохо. Это я поняла на следующий же день по тому, как Арвин привстаёт в стременах, оглядываясь по сторонам словно в надежде силою своего сурового взгляда разогнать деревья в стороны и узреть долгожданный тракт. Вэл суматошно тряс картой, до невероятности замызганной и потёртой на сгибах. Рассмотреть хоть что-нибудь на ней не представлялось возможным. Разве что фирменная печать типографии в самом углу было яркой и сочной, словно только что из-под печатного станка. Увы, никакой полезной информации она не несла.
– Ты знаешь дорогу? – наконец не выдержал паладин, когда тоненькая стежка, по которой неспешно переставляли ноги лошади, совсем потерялась в цветущем разнотравье. Сосновый бор, в котором мы плутали уже битый час, был пронизан солнцем от верхушек деревьев до самой земли. Напоенный запахами смолы и каких-то лесных цветов воздух сохранял вязкую неподвижность; ни один вздох ветерка не тревожил спокойствие ветвей и травы. Казалось, всё, включая деревья, цветы и облака на небе, спит в этой облитой солнечными лучами пряной, немного душной атмосфере, и лишь где-то вдалеке неспешно, словно бы исключительно из чувства долга, отсчитывала кому-то отведённые богиней годы кукушка.
– А где ты тут видишь дорогу? – хмуро поинтересовалась я. В макушку припекало. Тут бы мне и платок на голову накинуть, чтобы солнечного удара не приключилось, но паладин, видно, опасающийся какой-нибудь выходки с моей стороны, вновь навертел верёвки и навязал кучу узлов у меня на запястьях. На лошадь сначала посадил хоть, и то хорошо.
– Но как-то же мы сюда заехали? – в свою очередь удивился Вэл. Мальчишка уже откровенно паниковал, и Арвин поглядывал на него едва ли не с большим беспокойством, чем на меня.
– С божьей помощью. С ней же и выбираться будем, – просветила я. А и в самом деле, что ещё остаётся? Карта – это, конечно, хорошо, только вот сомневаюсь я, что по ней в лесу можно сориентироваться – сколь бы подробной она ни была, вряд ли на неё нанесена, например, вот эта застилающая ветвями небо сосна или тот кривобокий валун.
– Да что ты несёшь? – взвился Арвин. – Мы же и впрямь как-то сюда добрались! Ничего, наткнёмся на какое-нибудь село или хутор и спросим у хозяев, в какой стороне большая дорога.
Я от души расхохоталась:
– Да в своём ли ты уме, паладин? Это Отдалённые провинции! В местных лесах можно плутать неделями и в конце концов наткнуться не на жильё людское, а на медведя или паучье логово! Тьфу, умники столичные!
– А всё ты! – напустился на враз побледневшего мальчишку Арвин. – Из-за тебя с дороги на эти тропы нехоженые съехали. «Так быстрее будет! Большак крюк огроменный даёт! Времени сколько сэкономим!», – передразнил он Вэла. – Вот, пожалуйста! Сэкономили! Только чернокнижниц нам по лесам и катать!
Я лениво повела плечами, зевнула и прикрыла глаза. День обещал быть долгим.
Он и впрямь выдался долгим, этот день. Утонувший в солнечных лучах сосновый бор постепенно уступил место мрачному древнему лесу. Стволы деревьев здесь сплошь покрывали длинные бороды седого мха, под ветвями царил полумрак и прохлада. Нам пришлось спешиться и идти медленным шагом – то и дело попадались то корчи да пни, то ямы, прикрытые палой листвой и потому незаметные. Никому не хотелось, чтобы лошади поломали себе ноги (да и собственных конечностей было, честно говоря, очень жаль), поэтому скорость наша упала до совсем незначительных значений. Никаких намёков на дорогу или хоть сколько-нибудь нахоженную тропку не было и в помине.
Несмотря на весьма невысокий темп передвижения, я невыносимо устала. Очень болела спина, ныли плечи. Из-за чужой непривычной обуви начало ломить и сводить судорогами ноги. Да и пятку эти проклятые вэловы сапоги мне натёрли… Хотелось пить, но пресвятые паладины и не думали предложить мне воды.
Я кое-как ковыляла в середине. Первопроходцем сам себя назначил Арвин, сзади горестно сопел окончательно раскисший Вэл. Лошадь моя, флегматичная гнедая кобыла, не проявляла ни норова, ни характера, и я мысленно от всей души благодарила за это и её, и Луноликую. Ещё и с капризами животного справляться – на это меня точно не хватит.
– Паладин, а паладин?
– Чего тебе? – мгновенно обернулся он. Рука уже бдительно подрагивала – мужчина готов был в любой миг материализовать свой молот. Но мне не хотелось нападать – я прекрасно понимала, что бой в лесу закончится не в мою пользу: у Арвина имеется группа поддержки в виде не слишком умного, зато весьма усердного ученичка, а вот для меня поблизости не найдётся ни трупов, ни костей, ни чего другого, пригодного для атаки или обороны. Да и руки связаны, причём в самом прямом смысле этого выражения.
– А куда мы едем? – вкрадчиво поинтересовалась я.
– В Арнехельм. Я же говорил тебе.
– Ага. А зачем?
– Я же говорил тебе, – с неудовольствием повторил мужчина, вновь начиная идти. Я послушно зашагала следом, за спиной прерывисто вздохнул Вэл. – В королевстве неладно. Ни друиды, ни паладины не понимают, что происходит.
– Ну да, в королевстве неладно. Я это и сама знаю. Но почему мы едем разбираться с этим «неладным» в столицу? Можно начинать с чего угодно, вот хотя бы с Отдалённых провинций.
Арвин обернулся. В его глазах блеснуло что-то недоброе.
– Там эпицентр, – хрипло сказал мужчина.
– Что?
– Эпицентр. Проблемы расползаются оттуда, я чувствую это. И другие паладины чувствуют. И друиды тоже.
Арвин вновь пошёл вперёд. Значительно медленнее, чем раньше.
Я даже была благодарна ему за эту заминку. Слишком уж ошарашили меня слова паладина.
– В столице… совсем худо? – Я не узнала своего голоса. Я не была в Арнехельме долгие годы. Но очень любила этот город и не хотела даже представлять, что на его улицах творится что-то дурное.
Паладин снова обернулся. Пристально посмотрел на меня, видимо, ища в моих глазах следы насмешки или издёвки. Я ответила ему серьёзным взглядом без тени ехидства.
– Не то чтобы… – Мужчина тщательно подбирал слова. – Я не знаю. Мы пытались понять. И не смогли. Что-то не так. Вроде бы и не заметно. Но мы чувствуем. И ты почувствуешь. Сразу же.
– Там стало меньше воздуха, – неожиданно подал голос Вэл. Я ахнула и поперхнулась очередным вопросом.
Паладин, поняв, что в ближайшем времени не дождётся от меня новых уточнений, продолжил неспешный путь сквозь лесную чащу. Я бестолково засеменила следом, пытаясь переварить услышанное.
Итак, что мы имеем? А ведь толком ничего. Да, в Отдалённых провинциях не всё спокойно. Покойнички встают почём зря, птицы дохнут. Мошкары тучи развелись. Яблони не родят, опять же. И что? А ничего. Люди живут себе спокойно и знать ничего не хотят. А может, и не могут просто. Всё-таки расстояния здесь большие, порой можно в седле неделю провести и не наткнуться ни на деревню, ни на хутор, особенно если ума хватит с наезженного тракта в глухомань какую-нибудь свернуть. Газет тут никто не выписывает, а и выписывали б – так кто бы их развозил в такую даль, и в какие деньги бы встала такая перевозка? Золотые газетки вышли бы, брильянтовые. Ну ладно я, я чувствую неупокоенников, да ко мне, к тому же, в силу моего рода деятельности подобные новости стекаются. Поэтому я в курсе более-менее. А остальные? Знают ли они вообще про вот это расплывчатое паладиново «неладно»?
Я запрокинула голову и тупо уставилась в небо, вернее, в ветви и листья, прикрывающие его от моего взгляда. Вряд ли богиня расщедрится на совет. А если и ниспошлёт какой знак прямо сейчас, так я ж, ничтожная, просто не увижу его из-за этих деревьев.
В груди что-то сжалось. Кровь предков, веками опекавших эту землю и людей, её населяющих, заговорила во мне громко и властно. Когда-то я уже сбежала от проблем. Имею ли я право сделать это вновь?
«Мой отец был королём. И дед. И прадед. И прапрадед», – мысленно напомнила я сама себе. Да, они были государями. Сильными и мужественными, встречавшими любые неприятности лицом к лицу. А я – всего лишь слабая женщина, малодушно от этих неприятностей бегущая. Или уже не бегущая? А может, сбежать всё же стоит и на этот раз?
Я вперила в спину паладина лихорадочный взгляд. А что, если…
– Э! Я всё вижу! – тут же заголосил из-за моего плеча бдительный Вэл. – Эй, ты! Даже и не думай! Слышишь?!
– И в мыслях не было, – обернувшись, кое-как улыбнулась ему я. Получилось, видимо, не очень хорошо – мальчишка аж остановился, не иначе как до столбняка сражённый моей лучезарной усмешкой.
Я вновь уставилась под ноги. Луноликая, пошли мне верное решение! Да ещё, желательно, такое, чтоб не вышло боком лично мне!
Через пару часов (мы два раза делали привал, но короткие передышки, казалось, только отнимали у меня силы) наш первопроходец резко остановился.
– Что случилось? Мы совсем заблудились, да? – засуетился сзади Вэл. Надо же, то есть мы уже почти целый день шарахаемся по лесным чащобам и это, в его понятии, называлось, видимо, «не совсем ещё заблудились»! Ну а теперь, похоже, уже заплутали окончательно, ага!
– Нет. Там, впереди, забор!
– Богиня направила нас на верную дорогу! – шумно возликовал бестолковый мальчишка.
Я, наоборот, насторожилась.
– Погоди-ка. Что там за забор?
Из-за спины паладина видно было плохо. Я, перебросив поводья Вэлу, с трудом протолкалась между Арвином и его лошадью и недоверчиво воззрилась на открывшуюся моим глазам картину.
Н-да, не забор это, я бы сказала, а заборище! Остаётся только догадываться, скольких усилий стоило сложить это сооружение из камней разного размера. Поднималась кладка в три с половиной человеческих роста, и за ней не было видно ни крыш, ни шпилей.
– Однако ж, – крякнул Арвин. – Негостеприимные люди здесь живут. Ну ничего. Нам тут не зимовать. Сейчас найдём ворота, спросим, как выбраться на большак, да и пойдём своей дорогой. На постой напрашиваться не будем, но, если предложат…
– Погоди, – перебила я. – Подумай сам. Лесная чащоба, высокий забор, никакого намёка на дорогу или хоть тропку какую… Я не слышу ни собачьего лая, ни детского смеха, ни голосов. Тебе ничего не кажется подозрительным?
– А ведь верно, – неожиданно поддержал меня Вэл. – Странно оно всё тут как-то.
– Вот-вот, – обрадовалась я неожиданному гласу разума из уст мальчишки. – Предлагаю сразу перейти к пункту «пойдём своей дорогой» и не соваться за забор.
– Глупости. – Арвин смерил нас презрительным взглядом. – Ну ладно трусливая чернокнижница. Но ты-то, Вэл! Ты будущий паладин! Неужели ты боишься какого-то забора?
– Да не в заборе ж дело, а в том, что скрывается за ним, – безнадёжно зашипела я, уже понимая, что проиграла: чего-чего, а намёка на трусость ни один мальчишка в этом мире не потерпит.
И верно: Вэл приосанился, демонстративно устыдился своего секундного малодушия и изъявил готовность хоть ворота искать, хоть через забор лезть. Ну-ну.
Я с трудом подавила глубокий вздох. Ничему-то эти месяцы, проведённые в поисках чернокнижников, моих доблестных паладинов не научили. Просто удивительно, как они, при таком-то раскладе, свои буйные головы не сложили где-нибудь до сих пор. Ибо это вам не столица! В Отдалённых провинциях до сих пор есть места, которые лучше обходить десятой дорогой. И, кажется, Луноликая как раз вывела нас к одному из них.
Идти вдоль забора пришлось довольно долго. Я, дивясь на качество кладки и величину камней, обратила внимание, что многие валуны блестят. Словно бы случайно провела по одному такому кончиками пальцев, перетёрла их, потом поднесла к лицу и глубоко вдохнула. Масло. М-да, негостеприимный народ здесь живёт, раз аж растительного масла не жалеет, лишь бы кладку скользкой сделать. Зимой, поди, ещё и водой обливают, чтоб заледенело. Хотя, с другой стороны, мало кто будет рад гостю, явившемуся не в калитку, как все добрые люди, а через забор. Я вот, например, от таких совсем не в восторге.
Мы, видимо, вышли к самому глухому уголку поселения, вплотную примыкавшего к чаще. Чуть дальше деревья оказались вырублены, на аккуратных делянках колосились какие-то злаковые культуры да буйно зеленела густая картофельная ботва.
– Не такие уж и дикари тут живут, – снисходительно сообщил мне Арвин, широким жестом обводя эти посадки. – Вон, видишь, землю возделывают, хлеб растят.
Я промолчала. Ах, если бы все, растящие хлеб, были добрыми и милыми!
Темно-алое пятно среди, виднеющееся среди растительной зелени, привлекло моё внимание, и я невольно упёрлась в него взглядом. Оказалось, что оно не одно: то тут, то там среди посадок были воткнуты невысокие шесты, обвязанные красными тряпками. Я сощурилась и покачала головой. Ох, нехороший это знак. Такие тряпочки не отпугнут ни птиц, ни других каких вредителей, это понимает даже такой далёкий от крестьянского труда человек, как я. Значит, повязали их туда с другой целью. Но какой? Ответ напрашивался сам собой.
Религиозной.
Культу Прекраснейшей в Осигоре уже немало лет – великой богине поклоняются без малого одиннадцать веков. До этого, как гласят хроники, на этих землях царило многобожие – едва ли не каждое племя (а они тогда не были ещё объединены в одно государство) имело свой пантеон. Луноликая сначала смотрела на это снисходительно, тем более что у неё тоже хватало почитателей, но потом, когда ложным божкам начали приносить слишком богатые или кровавые жертвы, разгневалась и изволила спуститься с небес на нашу грешную землю. Жрецы её, узрев божественный лик, преисполнились и религиозного рвения, и силы убеждения, и просто силы, благодаря которой где веским словом, а где и острой сталью сумели насадить истинную веру диким племенам. Прекраснейшая же, со свойственным женщинам легкомыслием, сразу после своего явления верующим отправилась странствовать по свету и вернулась лишь к развязке: все инакомыслящие к тому времени были или перебиты, или со слезами на глазах славили её, как единственное божество. Ужаснувшись такой жестокости своих жрецов, Луноликая немедленно вознеслась обратно на небеса, да так больше и не спускалась к нам, недостойным, и, кажется, в последние десятилетия вообще оставила своей милостью.
Вот только такую вещь, как вера, пусть даже ложная, невозможно искоренить окончательно. Особенно тут, в Отдалённых провинциях. Некоторые культы остались лишь в виде суеверий – так, местные женщины, например, никогда не стоят подолгу на пороге при распахнутой двери, считая, что это прямое приглашение для Наайю, злобного духа вредительства и склок. И в ясные лунные ночи некоторые до сих пор наливают в мисочки молоко и выставляют их на подоконниках, чтобы побаловать Звёздного Кота, некогда покровительствовавшего добрым хозяйкам, и призвать его милость на свой дом. Жрецы Прекраснейшей смотря на подобные суеверия сквозь пальцы; в конце концов, хуже они никому не делают. Те же хозяйки, что кормят по вечерам Кота, утром торопятся в храм и не забывают опустить медную монетку в тамошнюю копилку при дверях.
Но некоторые верования не столь невинны. Поэтому красные тряпки, будто пропитанные жертвенной кровью, на полях, да ещё и сочетании с таким монументальным забором, возведённым в жуткой лесной глухомани, мне очень не понравились. Будь у паладинов в голове не только благость Прекраснейшей и мысли о свете, они бы тоже засомневались в разумности своего решения. Но увы.
Ворота вполне соответствовали забору. Их с успехом можно было бы навесить на городские стены – выдержали бы любой таран любых захватчиков. Ни колокольца, ни била какого при них не имелось.
– Очень мило. И как нам внутрь попасть? – озадачился Арвин. Коновязи здесь, разумеется, предусмотрено не было, поэтому повод лошади мужчина легкомысленно выпустил из рук. К счастью, кобыла была поумнее хозяина, потому в бега не бросилась и даже не побрела в сторону посадок, лишь опустила устало голову. После некоторых сомнений я последовала его примеру и разжала пальцы. Надеюсь, моя гнедая будет столь же благоразумна; в крайнем случае, попытки потравить огород можно будет пресечь. Посох и сумки остались при седле, но если снимать их и взваливать на себя – времени потеряю уйму, а случись драпать со всех ног – они меня только стеснят.
– А ты уверен, что тебя там ждут? – нарочито наивным шёпотом поинтересовалась я из-за спины Арвина. Впрочем, о чём это я? Пресветлых паладинов ждут всегда и везде. И рады им все без исключения. А кто не ждёт и не рад – тот мерзкий еретик и греховодник. На костёр его! – Послушай, я понимаю, что до моего мнения тебе дела нет, но… Давай пройдём мимо, а?
Но разве ж мужчины слушают женские советы, а паладины – советы чернокнижниц?! Вот и Арвин не стал.
И от души бухнул по воротам ногой.
– Эге-ге, добрые люди! Выгляните за забор, сделайте такую милость!
Я б на месте «добрых людей» такому гостю, что ворота пинает да орёт под ними дурниной, ни за что бы не открыла. Но у обитателей этих чащоб было, очевидно, иное мнение: на той стороне залязгали замки и щеколды, что-то грохнуло, створки слегка приоткрылись, и в образовавшуюся щель выглянул бдительный глаз. К глазу (я привстала на цыпочки и бесцеремонно вытянула шею, чтобы разглядеть) прилагались сухие губы, надменно сложенные куриной попкой, широкий нос, расшитый головной убор, скрывающий лоб и волосы, и веснушчатые пергаментные щёки. Рука, держащаяся за створку, была очень загорелой и сморщенной, вся в пигментных пятнах, и я мысленно подивилась недюжинной силе этой старушки: такие ворота сдвинуть в одиночку – это надо очень хорошо кашу кушать!
Бабка молча обозрела нашу компанию и так же молча посторонилась.
– Эээ… Добра вам, хозяюшка, и всяческого благоденствия! – Паладина явно смутил такой странный приём, но говорил он громко и уверенно: – А не подскажете ли заплутавшим путникам…
– Заходьте, – хрипло прокаркала бабка, убирая руку.
– Да мы, собственно… – стушевался Арвин.
– Заходьте, – так же монотонно повторила женщина. Я успела разглядеть, что и рубаха её, и длинная юбка, и передник, и даже наголовный платок, скрученный каким-то оригинальным узлом на затылке, покрыты сложной вышивкой, изображающей не популярные у женщин цветы и бабочек, а какие-то загадочные символы. Что они означают, знали, наверное, только сама вышивальщица да ещё вот бабка.
Мужчина вновь взял на себя роль первопроходца и отважно шагнул за ворота. Вот честно, если бы Вэл пошёл за ним – я бы без тени сомнения развернулась и пустилась наутёк, таща за повод лошадь. Далеко ли убежала б, с моей-то ногой, да по местным буреломам-буеракам – другой вопрос. Но попытаться определённо стоило.
Увы. Мальчишка бдел. Поэтому я передёрнула плечами и последовала за паладином. Вэл заторопился следом – бестолковому ученичку явно не хотелось оставаться за забором в одиночестве. Знай он наперёд, что нас ожидает в поселении, наверняка б перед воротами так сел, что и бешеными конями бы не сдвинули.
«Жутковатое местечко», – подумала я, оглядываясь по сторонам. Деревня состояла из низких домов-землянок, заросших травой и мхом по самые крыши. Узкие двери без створок, проёмы занавешены вышитыми кусками ткани, полное отсутствие окон, маленькие дырки-дымоходы в крышах… Страх-то какой, я будто перенеслась лет этак на пятьсот назад. На улочках, мощённых булыжниками, не было ни кур, ни свиней, ни другой какой живности, характерной для крестьянских поселений. Да и детских голосов не зря я не слышала – не было тут детей. И никакого намёка на них – разбросанных игрушек, сушащейся после стирки маленькой одежды – не было.
На первый взгляд казалось, что хатки-землянки раскиданы совершенно хаотично. Правда, потом я разглядела, что располагались они по спирали, берущей начало у ворот и скручивающейся к самому большому строению. Видимо, там проживал местный царёк – строение имело даже деревянную, а не земляную крышу с чем-то, отдалённо напоминающим печную трубу (потом, впрочем, выяснилось, что никакая это не труба, а нечто совершенно непонятное). Кусок ткани, прикрывающий вход в этот «дворец», был расшит особенно богато.
Именно туда нас и завела всё та же бабка-привратница. Правда, до этого она притворила и тщательно заперла ворота на несколько засовов и гигантский замок (ключ, кажется, проглотила; впрочем, утверждать это я всё же не берусь, ибо однозначной уверенности не имею). По дороге наша милая сопровождающая, не говоря ни слова, ухитрилась нагнести атмосферу до такого состояния, что сопротивляться её безмолвной настойчивости не было никакого желания.
Селение будто вымерло – не то что детей, даже взрослых не было видно. То ли все на промысел ушли, то ли попрятались по домам. Но от кого?.. Ну не от нас же, таких мирных и добродушных, право слово…
Ткань, служащая дверью в дом местного главы, поражала воображение. Я взялась за неё, чтобы отодвинуть в сторону и пройти, и замерла. Вышивка, даже издали показавшаяся мне красивой, просто изумляла. Мастерицу, что над ней потрудилась, Луноликая наградила не то что золотыми – бриллиантовыми руками: у ткани не было лица и изнанки, с обеих сторон её украшал поразительно тонкий и подробный узор. Однако же… За одну эту входную тряпицу можно выручить столько, что хватит на дом в небольшом селе относительно недалеко от столицы. А если устраиваться где-то в Отдалённых провинциях, то ещё и хозяйством крепким обзавестись получится. Как же мастер, с таким-то талантом, в этом гадюшнике прозябает?
От входа шёл коридор, точно так же, как и улица, закручивающийся спиралью противусолонь, и так же, как располагались снаружи по спирали дома, здесь были обустроены комнаты, опять-таки занавешенные вышитыми тканями в дверных проёмах. Странные тут, однако, понятия о гармонии…
Старуха, ненавязчиво подталкивая в спины сухонькими пальцами, завела нас в большой зал. Очевидно, это был местный культурный центр и обиталище самого важного человека: вдоль стен стояли шкафы, заполненные рукописными книгами (с виду они были очень старыми… вот бы там порыться!), полы устилали вышитые ковры с кистями, а в центре, прямо в луче света, бьющего из идеально круглой дыры в потолке, восседала неимоверно полная женщина, при виде которой мои бравые похитители даже отступили на шаг назад: шеи у важной особы, кажется, не было вовсе, щёки и пять подбородков лежали на необъятной груди, руки у запястий вполне потягались бы толщиной с добрым окороком, а живот под белоснежным передником казался гигантским сугробом, в котором вполне может поиграть в снежный дом с десяток ребятишек. Из-под подола кокетливо высовывался край лаптя величиной с небольшую лодчонку. На голове у почтенной дамы красовалась сложная рогатая кика, богато расшитая бусинами и мелким речным жемчугом; материалов на отделку этого убора пошло никак не меньше мешка. Заплывшие жиром глазки, опушенные удивительно длинными густыми ресницами, смотрели сурово и недоверчиво. Губы были брюзгливо сложены куриной гузкой, точно такой же, как у встретившей нас старухи.
М-да… Сия красота неземная хоть встать-то без посторонней помощи сумеет?
При виде незваных гостей узкие глаза женщины едва заметно округлились. Вероятно, это долженствовало означать крайнюю степень изумления, потому что бабка с поразительной для её возраста прытью выскочила из-за наших спин и бойко что-то залопотала.
Не понятно было ни слова.
Это насторожило меня ещё больше. Волею судеб я получила отличное образование и прекрасно знала языки всех соседних держав. Так уж вышло, что и столичный говор, бывший в употреблении в Арнехельме около двухсот лет назад, был мне знаком не понаслышке. Жизнь заставила неплохо разбираться и в диалектах, ещё встречающихся в разных уголках Отдалённых провинций. Поэтому я небезосновательно считала себя человеком, который вряд ли столкнётся когда-нибудь с незнакомой речью и всегда сможет понять окружающих или объясниться с ними. Однако вот поди ж ты.