Москва. Январь
Дверь на чердак была закрыта. Здоровый замок сорвать можно только ломом, да и то не сразу. А лома у него не было и времени тоже: милиционер гремел сапогами этажа на два ниже.
Он стоял, прислонясь спиной к двери чердака, и по его лицу текли слезы. Он слизывал соленую, тепловатую влагу и быстро-быстро говорил про себя: «Боженька, миленький, если ты есть. Пусть он повернет обратно. Боженька, миленький, сделай так, чтобы он меня не увидел».
Он никогда не молился раньше, но слышал, как эти слова часто повторяла баба Настя. Она была рыжая и добрая и покупала ему сладких петушков на палочке.
Пистолет ходуном ходил в руке. И сейчас только он мог спасти его, только он и имя боженьки, которое когда-то повторяла баба Настя.
– Слышь, Потапов, – крикнул снизу второй милиционер, – нашел?
– Да нет, пойду на чердак.
Луч карманного фонарика полоснул по ступеням чердачной лестницы и медленно начал подниматься.
«Боженька, миленький…»
Свет фонаря ударил ему в лицо. Он закричал и надавил на спусковой крючок. Выстрел ударил гулко, пистолет чуть не выпрыгнул из руки, а он все давил и давил на спуск. А потом бросился вниз по лестнице, повторяя про себя:
«Боженька, милый… Боженька, милый…»
Старший патруля сержант милиции Шукаев
Выстрел ударил неожиданно, потом кто-то пальнул еще три раза. Шукаев выдернул наган из кобуры и бросился вверх по лестнице. Навстречу ему бежал человек. В лунном свете, падающем из окна, мертвенно-желтом и зыбком, его фигура показалась сержанту неестественно большой.
– Стой! – крикнул он.
Вспышка выстрела на секунду осветила лестницу, и пуля, ударившись о ступени, ушла куда-то, противно взвизгнув. Шукаев поднял наган, срезая бегущего, как птицу влет, и выстрелил два раза.
Человек упал. По ступенькам простучало оружие.
Шукаев зажег фонарь и, держа наган наготове, начал подниматься по лестнице. На площадке лежал пистолет системы Коровина, сержант поднял его, сунул в карман. Он прошагал еще один марш и увидел маленькую, словно сжавшуюся в комок, фигурку в ватнике и хромовых, сдавленных в гармошку сапогах.
Шукаев перевернул убитого и увидел мальчишеское лицо, заплаканное и грязное.
– Как же так, – у него оборвалось сердце, – как же так.
На ступеньках лежал убитый мальчишка. Он был совсем пацан, несмотря на полоску тельняшки, высовывающуюся из-под ватника, несмотря на мерцавшую в полуоткрытом рту золотую коронку – фиксу.
Шукаев поднялся на чердак. На площадке горел упавший фонарь, у стены, прислонясь к ней спиной, сидел его напарник Потапов. Пуля вошла прямо между бровей, сделав во лбу тонкий длинный надкол.
Шукаев сбежал вниз и застучал в дверь. Он колотил ее кулаками, потом сапогом, долго и безуспешно.
Наконец сдавленный голос спросил:
– Кто?
– Милиция, – чуть не плача от злости, крикнул сержант.
– А как я узнаю, что здесь милиция?
– Я себя фонарем освечу.
Шукаев повернул луч фонаря в свою сторону.
Наконец за дверью послышался лязг запоров, и она приоткрылась на длину цепочки.
– Чего вам?
– Телефон есть?
– Да.
– Пустите позвонить.
Дверь распахнулась. Шукаев мимо шарахнувшегося в сторону жильца ворвался в коридор. Луч фонаря сразу нашел висящий на стене телефон. Сержант поднял трубку, набрал номер.
Никитин
Никитин чистил сапоги. Новые, хромовые, полученные сегодня утром. Он выменял на две пачки папирос у одного жмота из БХСС баночку черного эстонского крема для обуви и наводил на сапоги окончательный блеск.
Зашел помощник дежурного Панкратов, посмотрел, хмыкнул и посоветовал:
– Ты, Коля, потом возьми сахарный песок, растопи его и смажь сапоги, так они как лакированные блестеть будут.
– Врешь?
Панкратов выставил через порог ногу в ослепительно блестящем сапоге.
– Вещь, – с восторгом сказал Никитин, – без зеркала бриться можно.
– А ты – «врешь», – засмеялся довольный эффектом Панкратов, – благодарить будешь всю жизнь.
– Буду, Саша, точно буду.
Никитин полез в стол, достал последнюю пачку пайковых папирос, распечатал и протянул Панкратову:
– Угощайся.
Панкратов тяжело вздохнул.
– Завязал я с этим, Коля, мертвым узлом.
– Почему?
– Легкие.
Никитин закурил, сочувственно глядя на Панкратова. Сам он, даже после двух ранений, ощущал постоянно свою силу и молодость.
Утром его вызвал Данилов.
Идя к начальнику отдела, Никитин с тоской думал о том, что Данилов опять начнет вынимать из него душу за плохо оформленные документы. Никитин не любил никаких служебных бумаг. Один вид чистого бланка протокола повергал его в бесконечное уныние. За ним накопился некоторый должок. Надо было написать пару запросов и требований на экспертизу. Лейтенант шел по коридору, и чем ближе он подходил к кабинету Данилова, тем хуже у него становилось настроение.
Начальник ОББ [Отдел борьбы с бандитизмом – Здесь и далее примеч. ред.] читал какой-то документ. Одет Данилов был в старую форму со споротыми петлицами.
– Присядь, – кивнул он Никитину.
Черкнув резолюцию в углу документа, Данилов поднял голову и посмотрел на Никитина.
Он молчал несколько минут, мучительно вспоминая, зачем вызвал. Потом хлопнул ладонью по лбу.
– Слушай, Никитин, сегодня очередь нашего отдела получать новое обмундирование. Я договорился на вещевом складе, что вы с Самохиным подъедете и получите на всех. Съезди, пожалуйста. Машину я дам.
– Слушаюсь, Иван Александрович.
Никитин был готов ехать куда угодно, лишь бы не заниматься проклятущими бумагами.
Приказ о переходе на новую форму одежды объявили в начале января; часть сотрудников красовалась в коридорах Петровки в синих, почти морских кителях с узкими серебряными погонами, а остальные ходили еще в форме с петлицами.
На вещевом складе им согласно арматурной ведомости накрутили здоровенные узлы. В управлении они с Самохиным разносили узлы по кабинетам. И Никитин занялся приятным делом: начал приводить в порядок обмундирование. Сегодняшнее дежурство было спокойным, и он успел выгладить новую форму, нацепить погоны. Узенькие, серебряные, с синими просветами.
Вроде все было сделано, и Никитин надраивал сапоги. Он принял к сведению совет Панкратова и решил из завтрашней пайки непременно часть сахара пустить на лакировку сапог. Достал из стола Муравьева зеркало, погляделся и остался доволен.
Теперь оставалось самое сложное – пришить погоны к светлому офицерскому полушубку, предмету зависти всех сотрудников ОББ. Никитин добыл его под Тулой, когда командовал взводом полковой разведки. После ранения ребята принесли полушубок в госпиталь. С ним Никитин и пришел в 1942 году в МУР. Он прикрепил погоны, надел полушубок, перепоясал его ремнем с портупеей. Жаль, что зеркало было маленьким и не мог себя видеть лейтенант Никитин во всей красе новой формы. Жаль.
Он начал расстегивать ремень, и в это время зазвонил телефон.
– Ты на хозяйстве? – спросил дежурный по городу.
– Я.
– Давай, Коля, в машину. Эксперт уже там.
– А что случилось?
– На Патриарших милиционера убили.
Никитин схватил шапку и сбежал по лестнице. У дверей стоял муровский автобус. Лейтенант открыл дверь и уселся на сиденье рядом с кабиной.
– Здорово, орлы, – крикнул он, – не вижу вас в темноте. Кто едет-то?
– Проводник Смирнов.
– А, это ты, Мишка. Опять твоя золотушная собака след потеряет.
– Вы полегче, товарищ лейтенант. Найда у меня все понимает. И, между прочим, имущества она вернула людям побольше, чем некоторые в вашем ОББ.
– Хватит ссориться, – вмешался Павел Маркович, один из лучших экспертов НТО [Научно-технический отдел].
И Никитин обрадовался, что едет именно с ним. Он-то знал, как умеет работать этот маленький худенький человек.
– Поехали, – приказал он шоферу.
Автобус, надсадно ревя мотором, поехал по бульварам, свернул на Малую Бронную и через несколько минут остановился у большого мрачного дома. Рядом с подъездом подпрыгивал от холода милиционер. Никитин открыл дверцу, выскочил из автобуса. Морозный ветер полоснул по лицу хлопьями снега.
– Товарищ начальник, – милиционер шагнул к нему, приложив руку к ушанке, – старший патруля сержант Шукаев.
– Ну что у тебя, Шукаев?
– Напарника бандюга застрелил, потом в меня пальнул, ну я его… и…
Милиционер замялся.
– Застрелил, что ли? – подсказал ответ Никитин.
– Так точно.
– Ну и правильно сделал, дорогой товарищ Шукаев, а то они нас стреляют почем зря, а мы что, рыжие?
– Так дело-то в том…
– В чем дело?
– Пацан он совсем.
– Это самые что ни на есть вредные гады, приблатненные пацаны. Бандит или вор, тот с пониманием, зря стрелять не станет, а эти палят напропалую. Веди.
В подъезде после улицы было даже тепло.
– Где?
– Наверху.
– А этажей сколько?
– Восемь.
Никитин присвистнул. Светя фонарями, они поднялись на шестой этаж и увидели первый труп. Эксперт включил аккумуляторный фонарь, яркий сноп света вырвал из темноты лестничный марш и маленькую фигурку в ватнике, лежащую у перил.
– Н-да, – сказал эксперт, – действительно совсем пацан.
Никитин увидел залитую кровью тельняшку в вырезе ватника, сапоги-прахоря, кепочку-малокозырку, валяющуюся рядом.
– «Пацан», – передразнил он эксперта, – такой в сто раз опаснее.
Никитин наклонился, похлопал убитого по смятым голенищам.
– Вот она где, – сказал он довольно, вытаскивая из сапога финку.
– Сволочи они и есть сволочи. До чего же война этих блатников развела. Страшно подумать. Пистолет где?
Шукаев протянул ему «ТТ».
– Три патрона осталось. Где он ствол-то взял? – Никитин отдал оружие эксперту.
– Посмотрим, посмотрим. – Павел Маркович спрятал пистолет в свой бездонный чемодан. – Баллисты отстреляют, тогда точно скажем, что это за оружие.
Никитин перевернул убитого, расстегнул ватник. Пиджак и тельняшка пропитались кровью. Одна пуля попала в бок, вторая прямо в сердце.
– Хорошо стреляешь, Шукаев, – сказал Никитин.
Видимо, в голосе офицера сержанту послышалась осуждение, и он заговорил торопливо и сбивчиво:
– Да разве… Знал я, что ли, товарищ лейтенант… Бежит он на меня… Стреляет…
– Да ты не пыли, не пыли, сержант, действия твои расцениваю как правильные.
Шукаев ничего не ответил, вздохнул тяжело.
– Да разве в этом-то дело…
– А в чем? – рассмеялся Никитин. – Ты, сержант, антимонии не разводи. У него при себе пистолет и финка. – Никитин продолжал обыскивать убитого. Из внутреннего кармана он вытащил сброшюрованные листочки бумаги, какие-то снимки и тонкую пачку денег.
– Посвети-ка, – повернулся он к Шукаеву.
На твердой картонной обложке красной тушью было написано: «Блатные песни».
Никитин раскрыл книжку-самоделку.
Проснешься утром – город спит,
Не спит тюрьма – она уже проснулась.
А сердце бедное так заболит,
Как будто к сердцу пламя прикоснулось, —
прочел он вслух. – Ишь ты. Сочинение. – Он листал страницы.
– Оригинальная поэзия, – сказал спустившийся с чердака Павел Маркович, – такие книжечки на Тишинке из-под полы продают.
Никитин сунул книжечку в полевую сумку, повернул к свету фотографии и присвистнул.
– Тьфу, порнография, где только пацаненок этот достал блевотину такую.
– Не где достал, милый Коля, – перебил его Павел Маркович, – а кто ему дал, вот в чем вопрос. Что еще нашли?
– Только ключи от квартиры.
– Любопытно, ключ есть, а двери нет. Неужели никаких документов?
– Никаких, если не считать этого. – Никитин взял фонарь и направил луч на безжизненно лежащую руку.
Беловатый конус света вырвал из темноты синие буквы татуировки на тыльной стороне ладони: «Витек», перстень, выколотый на безымянном пальце, и могилу с крестом.
– Видите, поперечина на кресте косая? – спросил Никитин эксперта.
– Вижу.
– Это значит, что он в блатную жизнь принят, но еще не в «законе». Как первый срок отмотает, еще одну поперечину наколет, тогда, значит, полным «законником» стал. Вот, Павел Маркович, какие у него документы.
Эксперт молчал, разглядывая руку убитого.
– Слушай, Шукаев, теперь расскажи, как дело было.
– Мы его на сквере заметили, – начал сержант.
– Где именно?
– У павильона.
– Одного?
– Вроде.
– Вроде или точно?
– Точно одного. Окликнули. Он бежать. Мы за ним. Он в подъезд.
– У него ничего в руках не было?
– Вроде сумка или мешок какой.
– Шукаев, – Никитин достал папиросу, – ты в милиции сколько лет?
– С тридцать девятого. А что?
– А то, друг Шукаев, пора бы отработать память.
Сержант молчал, потом топнул валенком.
– Был у него мешок, точно был. Он ему мешал в дверь войти.
– Вот это горячее. – Никитин перекинул папиросу из одного угла рта в другой. – Ты лестницу осмотрел?
– Так точно!
– Ну?
– Не заметил. Будем искать?
– А зачем нам надрываться, у нас техника есть. Смирнов, давай Найду.
Собака вспрыгнула на площадку. В свете фонаря глаза ее горели синеватым огнем. Она подняла лобастую морду, посмотрела на Никитина, и ему стало не по себе от этого диковатого взгляда.
– Ищи, Найда, ищи, – скомандовал проводник.
Овчарка потопталась на месте и потянула повод. Она добежала до последнего этажа, стала лапами на дверь шахты лифта и гулко залаяла.
– Ну-ка, убери ее, – отдуваясь, приказал Никитин. Бегать по этажам в полушубке было тяжело и жарко.
Проводник оттянул рычащую собаку, и Никитин распахнул дверь шахты. Мертвая кабина застыла здесь на многие годы.
Никитин посветил фонарем и увидел брезентовую сумку, валявшуюся в углу. Он вошел в кабину, нагнулся, расстегнул пряжку, направил фонарь внутрь. В сумке насыпью лежали патроны к пистолету «ТТ» и нагану, несколько пачек папирос «Совьет юнион» и какие-то металлические пластинки.
Никитин взял одну и увидел не то буквы, не то цифры, выбитые на конце.
– Это типографские литеры, – сказал за его спиной эксперт.
– Шрифт? – переспросил Никитин.
– Да.
– Зачем он ему?
– Приедем на Петровку, узнаем, что сложить из этих буковок можно.
– Ну что ж, вызывайте перевозку, – скомандовал Никитин, – убитых на экспертизу, а мы по домам. Ты, Шукаев, с ними поедешь, рапорт напишешь.
Данилов
Утром его вызвал начальник МУРа: позвонил по телефону сам и голосом, не терпящим возражений, коротко бросил:
– Зайди.
Данилов вздохнул, закрыл старое дело бандгруппы Пирогова, которое изучал уже второй день, интуитивно чувствуя какую-то невидимую связь между тем, чем он занимается сегодня, и бандой Пирогова, и пошел к начальству.
Бессменный помощник начальника Паша Осетров, затянутый в синий новый китель, покосившись на краешки ослепительно блестящих погон, кивнул Данилову на дверь:
– Ждет, товарищ подполковник.
Слово «подполковник» Паша произнес с осуждением, покосившись на гимнастерку Данилова со споротыми петлицами.
Начальник стоял посреди кабинета, новая форма делала его моложе и стройней.
– Ну, что у тебя, Иван?
– Все то же самое.
– Так и прикажешь докладывать руководству?
– Пока я ничего конкретного сказать не могу.
– Так. – Начальник начал раскачиваться с пятки на носок. – Так, – еще раз повторил он, – хоть что-то у тебя есть?
Данилов посмотрел в окно. По заснеженной Петровке метель гнала редких прохожих. Он помолчал, достал папиросу, прикурил.
– Не знаю, товарищ начальник, не знаю, так, слабые наметки.
– Садись, – начальник опустился в кресло, – сейчас Серебровский зайдет, помозгуем втроем.
Данилов посмотрел на ладную, подтянутую фигуру начальника МУРа и вспомнил, как тот в мае сорок первого рассказывал ему о диете, на которую сел, чтобы похудеть.
– Ты еще смеешься, Иван?
– Да вспомнил, как ты на диету садился перед войной.
В редкие минуты, когда они оставались вдвоем, Данилов и начальник МУРа по-прежнему были на «ты», как в те далекие годы, когда совсем молодыми пришли в уголовный отдел ВЧК. С тех пор они шли по жизни рядом, и Данилов совершенно не завидовал тому, что его друг внезапно из начальника отдела стал руководителем МУРа.
– Жизнь, Ваня, у нас с тобой почище, чем в санатории «Мацеста»…
Начальник не договорил, дверь распахнулась, и в кабинете появился полковник Серебровский – стремительный, цыганисто-красивый и всегда веселый.
Данилов знал полковника много лет, видел все его падения и взлеты, и его всегда поражала легкость характера Серебровского. Он жил просто и весело, находя хорошее в любой, самой плохой, ситуации.
– Ну вот и я, – сказал он, усаживаясь и весело поглядывая на Данилова, – давай, Ваня, поведай нам страшные уголовные тайны Москвы.
– Да что говорить-то. Я же все написал в рапорте. Три преступления. На Башиловке ограблена машина с продуктами, шофер и экспедитор убиты. На улице Красина взят магазин, причем сторож найден убитым на улице. На Полянке – квартира. Унесено много ценных вещей. Хозяин ничего толком сказать не может. Открыл дверь, хотел вынести мусор, его ударили по голове, он потерял сознание, заволокли в квартиру, надели мешок на голову, связали.
– А что взяли? – поинтересовался начальник.
– Золото, хрусталь в серебре, несколько отрезов габардина, бостона, коверкота, два кожаных пальто, фетровые бурки, колонковую и каракулевую шубы. Деньги двадцать тысяч и на девять тысяч облигаций золотого займа.
– Кто потерпевший?
– Минин, солист Москонцерта, – ответил Серебровский.
– Это какой Минин? Утомленное солнце?.. – поинтересовался начальник.
– Именно он, жена его работает в жанре художественного свиста. Пластинка есть, танго «Соловей» высвистывает.
– Они хорошие люди, – перебил Серебровского Данилов, – работают во фронтовых концертных бригадах.
– Ты, Иван, – начальник достал рапорт Данилова, – объединяешь эти три преступления воедино. Основания?
– Там написано.
– Ты поведай нам с Серебровским. Бумага бумагой, а мысли мыслями. Мы послушаем, а потом я тебе еще один вопрос задам.
Данилов помолчал, поглядел на начальника. Тот смотрел, откинувшись в кресле, лицо его было серым и отечным. И Данилов подумал, что начальник смертельно устал, впрочем, как и все они.
– Начну с Башиловки. Фургон остановили неизвестные на проезжей части, экспедитору, вылезшему из машины, нанесли удар тупым предметом по голове…
– Ломом, что ли? – Начальник прикурил новую папиросу.
– Или ломом, или монтировкой, смерть наступила мгновенно, шофера застрелили.
– Пулю и гильзы нашли?
Данилов вспомнил грязно-серый рассвет, машину-фургон с распахнутыми дверцами, тело человека у колеса и труп шофера, навалившийся на руль. Было темно и холодно, руки стыли даже в перчатках. Эксперты запалили маленький костерок и по очереди отогревали пальцы.
– Есть, – крикнул самый молодой оперативник Сережа Белов, – нашел!
Данилов подошел к нему и увидел на снегу маленький квадратный след. Его сделала еще горячая гильза, выкинутая отсекателем. Белов снял перчатку и закостеневшей на морозе рукой начал аккуратно разгребать снег. Через минуту он протянул раскрытую ладонь Данилову. На ней лежал латунный бочонок гильзы.
Данилов взял его, поднес к глазам. Похоже на гильзу от парабеллума, но все-таки немного иная. Подошел эксперт.
– Разрешите, Иван Александрович. – Он покрутил гильзу, взглянул на маркировку. – По-моему, «Радом». Приедем, баллистики скажут точно.
– Пулю нашли?
– Ищут, Иван Александрович, надо машину на Петровку отогнать, здесь, на улице, трудновато.
– Пулю и гильзу нашли. Они от пистолета «Радом».
– ВИС-35? – удивился Серебровский.
– Да.
– Это оружие еще по нашей картотеке не проходило.
– При чем здесь ограбление Минина? – нетерпеливо поинтересовался начальник.
– При осмотре квартиры Минина в прихожей найден патрон от «Радома». Видно, преступник выронил его. Я показывал патрон Минину, он сказал, что видит его впервые.
– Хорошо. – Начальник встал, зашагал по кабинету. – Это ты объединил, возможно, правильно. Действительно, «Радом» – система для Москвы редкая. Правда, во время войны и не такие бывают. Но принимаем как рабочую версию. Магазин на Красина?
– На Башиловке, в квартире Минина и на Красина работал левша. Все три удара нанесены по левой стороне головы.
– Один думал? – хитро прищурился начальник.
– Нет, вместе со мной, – улыбнулся Серебровский.
– Вот и надумали на свою шею. Вместо трех отдельных эпизодов имеете устоявшуюся бандгруппу.
– Так я в ОББ работаю. – Данилов достал портсигар, вопросительно поглядел на начальника.
– Кури, чего там. Только по мне лучше бы вообще никакого ОББ не было. Теперь слушай. Начальство уже задергалось. Звонили. С разных уровней. Говорили всякое, лучше тебе не слушать такого. Времени у нас с тобой практически нет. Доложи, какие приняты меры.
– Отрабатываем версию «левша», смотрим оружие… – Данилов помолчал, глядя, как начальник меряет шагами кабинет, затянулся глубоко, ткнул папиросу в пепельницу и продолжал: – Вещи, взятые у Минина, а также номера облигаций объявлены в розыск, кроме того, по накладным нам известны маркировки папирос и консервов, взятых на Башиловке и в магазине, ищем по рынкам.
– Быстрее работайте.
– Рынки – моя забота, – белозубо улыбнулся Серебровский, потянувшись своим большим и сильным телом.
Сергей ненавидел совещания. Он был человек дела.
Данилов любил его за простоту, за обостренное чувство товарищества, за оперативную хватку и необыкновенное мужество.
За много лет работы в милиции он знал людей, спокойно идущих под бандитские пули, но робеющих перед начальством. Серебровский оставался самим собой и на операциях, и на многочисленных предвоенных собраниях, на которых решались людские судьбы. На них Сергей говорил открыто, смело защищал товарищей по работе, не боясь ни взысканий, ни понижения в должности.
В МУР Серебровский вернулся из наркомата за два дня до войны, и Данилов был несказанно рад этому. Они работали вместе третий военный год, и Иван Александрович ощущал конкретную помощь, которую оказывал заместитель начальника его отделу.
– На рынках мои ребята посмотрят, – еще раз повторил Серебровский.
Начальник посмотрел на него внимательно и промолчал. Он подошел к напольным часам в черном узорчатом футляре, выполненном в виде башни, достал ключ и завел механизм боя.
Потом повернулся к Данилову и сказал:
– Ты, Иван, почему не в новой форме? Не получил?
– Получил, но зашился с делами, не успел погоны пристегнуть. Ребята обещали сделать.
– Так, теперь у меня к тебе последний вопрос, начальник ОББ…
Данилов понял, о чем пойдет разговор, и ему стало мучительно стыдно, такое чувство появлялось у него только в юности, в реальном училище, когда он, не выучив урока, вынужден был идти к доске.
– Серебровский бы сказал, – продолжал начальник, – «Что это за кровавая драма на Патриарших прудах?» А?
– Убит милиционер Потапов, неизвестный преступник погиб в перестрелке.
– Как у тебя все просто, Данилов. А что я жене Потапова скажу, двум его детям?
– Вы так говорите, – Иван Александрович закатал желваками, – будто я его убил…
– Помолчи, Данилов, помолчи. Это с каких же пор по Москве бегают пацаны с оружием и типографским шрифтом? Что тебе известно об убитом?
– Пока ничего.
– Что за шрифт? Откуда? Что за пистолет?
– Баллисты дадут заключение после четырнадцати, эксперты работают со шрифтами, фотография убитого разослана по всем отделениям.
– Ладно, Данилов, иди. Иди и помни, весь спрос с тебя. С меня, конечно, тоже шкуру спустят, ну а я – с отдела. Иди, а ты, Серебровский, задержись.
Данилов вышел в приемную.
– Ты, Паша, – усмехнулся Данилов, – в этой форме на полярного летчика похож, товарища Громова.
Лейтенант улыбнулся, польщенный, и, посмотрев вслед Данилову, подумал, что начальник ОББ хоть человек молчаливый, но хороший.
Данилов шел к своему кабинету по коридору, стены которого являлись выражением общественного мнения на определенных этапах. В сорок первом на них висели плакаты «Родина-мать зовет!», «Ты записался добровольцем?», наглядные пособия МПВО. В сорок втором их место заняли работы Кукрыниксов, Васильева и Голоненко. На них были изображены немцы, бегущие от Москвы. Сейчас на стене появился новый плакат – огромные щипцы с надписью: «Сталинград перерубил руки Гитлера».
Данилов с особым удовольствием посмотрел на сталинградский плакат. Сорок третий год начался с радости победы.
И Данилов вспомнил сорок первый, декабрь, когда он уходил на фронт в составе батальона московской милиции. Тогда, в Волоколамске, он впервые ощутил щемящее чувство победы, первым войдя в город, оставленный немцами. В маленьком доме на окраине они пили спирт с партизанами и заедали его консервированной колбасой, именуемой в просторечии «второй фронт». Там, в этом жарко натопленном доме, думал замкомбата Данилов связать до конца войны свою жизнь с армией.
Но не вышло. Немцев разгромили, а оперсостав отправили в тыл на старые должности.
Данилов честно сражался в тылу. В сорок втором ликвидировал особо опасную банду Гоппе, еще несколько мелких групп. Положение в Москве начинало стабилизироваться, так нет же, в конце декабря и январе пошла серия убийств и бандитских нападений.
Дверь в кабинет оказалась открытой, и Данилов застал там старшего оперуполномоченного капитана Муравьева и Никитина. Они аккуратно развешивали на спинках стула новую форму.
– Спасибо, ребята, – добро улыбнулся Данилов, – а то начальство совсем меня засрамило.
Он подошел к стулу, снял со спинки форму с узенькими серебряными подполковничьими погонами, долго разглядывал, потом стянул старую гимнастерку и надел новый китель. Надел и почувствовал, как стоячий воротничок заставил властно вскинуть голову.
– Ну как? – смущенно спросил Данилов.
– Класс, – ответил Никитин.
– Ладно, ребята, я переоденусь, а кстати, как эксперты?
– Через час доложат. – Никитин взглянул на часы.
Данилов переоделся и, парадно-красивый, уселся за стол, вновь взяв старое дело банды Пирогова.
Она объявилась в Москве в феврале сорокового. Грабила промтоварные магазины, причем почему-то сторожей находили убитыми у дверей, на улице. Двадцатого марта бандиты на двух машинах пытались взять комиссионный магазин на Кузнецком, но напоролись на милицейский патруль. Началась перестрелка, к месту происшествия подтянулись постовые и опергруппа двух отделений. Пирогов был убит, трое его бандитов тоже, одного, тяжело раненного, отправили в больницу, где он и скончался.
Но существовало четкое предположение, что один из бандитов или ушел с места перестрелки, или вообще там не был. А в том, что в банде был еще один человек, не оставалось сомнений. На ломике, которым убили сторожа магазина на Серпуховке, сохранились четкие отпечатки пальцев, они так и не были идентифицированы.
Но и другое заставило Данилова взять старое дело. Эксперты установили, что убийца – левша. Иван Александрович досматривал материалы банды Пирогова, когда в кабинет вошел Серебровский.
– Хорошо, – сказал он, прищурившись.
– У тебя чай есть?
– Есть.
– А у меня полбуханки и банка шпига американского.
– Врешь?
– Когда я врал?
– Было.
– Так то ж давно.
– Ставь чай.
Данилов достал из сейфа электроплитку. Туда он прятал ее от бдительных глаз начальника ХОЗУ, который регулярно совершал налеты на кабинеты сотрудников, изымая все электроприборы.
Они пили чай и ели необыкновенно вкусный хлеб со шпигом. Американское копченое сало было аккуратно проложено вощеной бумагой и доставалось из банки легко.
– Смотри, – набитым ртом пробурчал Серебровский, – кусочки-то один к одному.
– У них порядок.
– Вот этим-то порядком они и хотят войну выиграть. Пусть, мол, русские кровь льют, а мы их подкормим. Помяни мои слова, Ваня, они второй фронт откроют, когда мы в Германию войдем.
– Да, – Данилов вытер сальные пальцы газетой, – это ты прав. Вон, читай. У нас война, а в Триполитании стычки патрулей, ранен один английский солдат.
– Англичане все-таки войну чувствуют. Их немцы бомбят. А американцы всем тушенку да колбасу шлют. Понимаешь, Иван, я по сей день понять не могу, почему они не начали активных боевых действий в Европе.
– Ждут, Сережа. Им не нужна сильная Германия, а мы тем более.
– Ох, Ваня, непростой разговор мы начали.
…Война шла. И они не знали еще, что именно этот сорок третий год станет переломным. И через два года они увидят салют победы.
И война кончится для всех, кроме них. И на этой войне погибнет комиссар милиции Серебровский. В мирном сорок седьмом. Погибнет на тихом хуторе под Бродами, остреливаясь от бандитов до последнего патрона.
Многого они не знали в тот январский день. И дело свое многотрудное именовали работой. И если бы тогда их кто-нибудь сравнил с солдатами, воюющими на фронте, они наверняка бы смутились. Они не воевали – они работали.
– Разрешите, товарищ полковник, – заглянул в комнату Никитин.
– Давай заходи. – Серебровский встал.
– Эксперты пришли, – доложил Никитин.
– Зови. – Данилов убрал со стола остатки пиршества.
Вошли Павел Маркович и мрачный эксперт-баллист Егоров.
– Ну, наука, что скажете? – Серебровский взял стул и сел у стола Данилова.
– Кое-что, кое-что, товарищ полковник. – Павел Маркович развернул папку. – Сначала о финке. На ее рукоятке затерто слово «Леха» и выжжено новое – «Витёк». Далее, отпечатков пальцев убитого в нашей картотеке и картотеке наркомата не обнаружено. Теперь о шрифтах. Мы проконсультировались со специалистами, и они твердо указали – шрифт из типографии Сельхозгиза.
– Он что, Витек этот, листовки собирался печатать? – лениво, врастяжку поинтересовался Серебровский.
– Нет, товарищ полковник, совсем другое. – Павел Маркович положил на стол несколько листов с отпечатками шрифта.
– Мы складывали литеры, и вот что получилось.
– Что это? – с недоумением спросил Данилов.
– Талоны, продуктовые карточки.
– Шустряк, – хохотнул Серебровский.
– Но дело в другом. Подобные отпечатки не соответствуют московским карточкам.
– Павел Маркович, – распорядился Данилов, – вместе с Муравьевым составьте письмо в Наркомат торговли, пусть дадут справку.
– Теперь о папиросах. Серия их точно совпадает с серией, завезенной в продмаг на улице Красина.
– Вы не ошиблись? – спросил Данилов.
Павел Маркович посмотрел на него с недоумением и пожал плечами, всем своим видом давая понять, что разговор излишний.
– Теперь о книге блатных песен. Она набрана подобным шрифтом, из чего я исхожу, что и она сработана в той же типографии. Слово баллистам.
– Мы, товарищ подполковник, этот пистолет отстреляли, пуля от него в нашей копилке есть. Из него убит постовой милиционер, когда банда Пирогова промтоварный на Серпуховке брала.
Данилов усмехнулся и хлопнул рукой по толстому тому дела банды Пирогова. Когда он брал его в архиве, Серебровский, заскочивший туда на минуту за справкой, обозвал его старьевщиком. Но какое-то чувство, еще не осознанное и тревожное, заставляло Данилова выбрать из кучи архивных дел именно это. Когда-то в одной из старых, еще двадцатых годов, книг о сыщиках он прочитал слово «интуиция» и долго размышлял о его сущности и смысле.
Верил ли Данилов в интуицию? Пожалуй, да. Если она подкреплена сопутствующими факторами. Начиная с сорокового, он продолжал искать того последнего из банды Пирогова, постоянно сличая отпечатки пальцев по всем проходившим делам. Он мысленно нарисовал портрет этого человека.
Среднего роста, брюнет, волосы короткие и курчавые, сильно развитые надбровные дуги, глубоко сидящие пустые светлые глаза, чуть приплюснутый нос, тонкие губы, безвольно скошенный подбородок. Данилов даже ловил себя на том, что, идя по улице, он ищет этого человека среди прохожих. Он не радовался, что эксперты подтвердили его гипотезу, он думал о том, чего только не наворотил, наверное, его «знакомец» за эти четыре года.
Эксперты ушли, оставив документы.
– Что будем делать? – спросил он у Серебровского.
– Ловить будем.
– Это понятно. Ты меня, кажется, старьевщиком назвал?
– Я! Ваня, беру свои слова обратно. Нюх у тебя как у охотничьей собаки.
– Ты хотел сказать – у легавой.
– Ну зачем же, я имел в виду, к примеру, благородного ирландского сеттера.
Данилов усмехнулся, подумав опять о значении слова «интуиция». Серебровский разрешил его филологические изыскания коротко и просто:
– Рынками, Иван, как я и говорил, займутся мои люди, ну а остальное…
Данилов, не дослушав, поднял трубку.
– Белов, Муравьев, Никитин, ко мне.
Трос офицеров вошли в кабинет и молча уселись на привычные места.
– Муравьев, займетесь типографией и Наркоматом торговли.
– Слушаюсь.
– Никитин, твое дело обзвонить все отделения, выяснить все об убитом, возьми финку, может быть, узнаешь что о хозяине.
– Слушаюсь.
– Белов, твоя задача – рынок. Действуйте.
Белов
Он поехал домой переодеваться. Не попрешься же на Тишинку в полной милицейской форме. Сергей долго ждал трамвая. Мела метель. Тротуары были засыпаны снегом. К остановке протоптали узкую тропинку в сугробах. Холодный ветер пробивал насквозь синюю суконную шинель, и Сергей пожалел, что не надел свитер под гимнастерку.
Перед ним лежал пустой, задубевший от холода Страстной бульвар, и Белову не верилось, что всего три года назад, сдав весеннюю сессию в юридическом институте, они гуляли до утра именно по этому по-летнему прекрасному бульвару.
Как все это было давно. Институт, ночные споры на московских улицах, прекрасных и тихих. Потом был сорок первый год, рубеж под Москвой, болезнь, работа в МУРе.
Родители его уехали в Ташкент сразу же, как началась война. Буквально на второй день. До Сергея доходили слухи, что отец там процветает, имеет обширную практику и считается лучшим адвокатом.
Его отношения с отцом ухудшились еще перед войной. Слишком уж суетлив и жаден был Белов-старший. Мать – актриса Московского драматического театра на Новослободской – жила своей отдельной жизнью. Репетиции, премьеры, гастроли и, конечно, устроенный адвокатом Беловым быт.
Отношения с отцом испортились сразу после поступления Сергея в институт. После того, как он немного разобрался в основах юриспруденции.
Трамвая все не было, и Сергей начал замерзать всерьез. Наконец из круговерти выполз кругом залепленный снегом лобастый вагон, на котором еле различался номер семнадцать.
– До Никитских ворот вагон, – крикнула из его ледяного чрева кондуктор, – только до Никитских.
А Сергею дальше и не нужно. Он жил у Никитских, в доме, где была аптека.
В вагоне стояла холодная изморозь. Кондукторша взглянула на милицейскую форму Белова и отвернулась. Трамвай медленно полз через заснеженную Москву. Мимо холодных домов с окнами, крест-накрест схваченными полосками из бумаги. Почти из всех форточек жилых квартир торчали закопченные колена «буржуек». Война изменила лицо города, он стал похож на человека, перенесшего тяжелую болезнь.
– Никитские ворота! – надсадным от простуды голосом крикнула кондукторша. – Трамвай идет в парк.
Сергей спрыгнул с обледеневшей подножки, посмотрел на нахохлившегося от холода Тимирязева. Великий ботаник взирал на мир недовольно, с некоторой долей высокомерия. Он был выше мелких человеческих страстей. Его приговорили к бессмертию.
Дверной замок в квартире поддавался туго. Видимо, тоже замерз. Окна в комнате покрылись толстым слоем льда, и в квартире было сумеречно, как перед наступлением ночи. Сергей растопил «буржуйку». Печка горела хорошо. Ее сделал шофер отдела Быков, человек, который мог смастерить все.
Комната нагревалась медленно, но Сергей снял шинель, стянул гимнастерку и открыл платяной шкаф. Да, небогато он жил, совсем небогато. На плечиках висели его единственный штатский костюм и демисезонное пальто. Слава богу, что на полке валялась потрепанная, но вполне годная ушанка. Он так и стоял в раздумье, как вдруг услышал, что кто-то пытается открыть дверной замок.
Белов переложил пистолет в карман галифе и тихо, стараясь не стучать сапогами, вышел в коридор. С той стороны кто-то пытался открыть дверь. Сергей щелкнул выключателем, и прихожую залил тусклый свет лампочки, горящей вполнакала.
Сергей опустил руку в карман и распахнул дверь.
В квартиру ввалилась здоровенная бабища в тулупе, перетянутом офицерским ремнем, и огромных валенках. Следом за ней проник, именно не вошел, а незаметно проник старичок в драповом пальто с каракулевым воротником и фетровых бурках-чесанках. Щечки старичка румянились от мороза, словно яблочки.
– Ты кто есть? – прохрипела баба, отталкивая Белова дубленой грудью. – Ты чего здесь?
– Я здесь живу, – несколько растерянно ответил Сергей.
– Шутите, молодой человек, шутите, – захихикал старичок, – здесь никто не живет. Квартирка эта эвакуированных.
– Вот что, малый, – прогудела баба в кожухе, – я как есть начальство из ЖАКТа, так ты выметайся отсюдова, пока я милицию не позвала. Квартира эта вакуированных. Мы ее занимаем согласно решения.
– Чьего решения? – опешил Сергей.
– Исполкому.
– Но я здесь живу.
– Нехорошо обманывать, – вкрадчиво прошипел старичок, – нехорошо. Квартирка эта адвоката Белова, а он в Ташкенте с семейством урюком питается, пока мы здесь от голода пухнем.
– Это вы пухнете? – Сергей посмотрел на щечки-яблоки, на упитанное лицо старичка-проныры.
– Вы чего с ним разговариваете, Клавдия Ивановна? У нас решение…
– Ты кто такой? – вновь рявкнула женщина в тулупе. – Документы!
– У меня все есть, – с угрозой сказал Сергей и, повернувшись, пошел в комнату.
Пока он надевал форменную гимнастерку, по коридору протопали валенки и бурки. Бабища и старичок прошли в гостиную.
– Мебель хорошая, – гудела баба, – это тоже денег стоит…
– Вот мои документы. – Сергей вынул из кармана гимнастерки муровскую книжку.
Баба и старик как завороженные смотрели на его погоны.
– Ваши документы? – строго потребовал Белов.
– Так мы… Товарищ начальник… Мы что, – засипела баба.
А старичок растворился, исчез. Только хлопнула входная дверь.
– Я чего… Я людям стараюсь… Для народу, значит…
– Документы. – Сергей вынул из кармана пистолет и переложил в кобуру.
Вид оружия парализовал человеколюбивую бабищу. Трясущимися руками она расстегнула кожух и вытащила паспорт.
– Получите его в отделении, а теперь вон из моей квартиры, а старичку своему скажите, я его все равно найду.
Тяжело ухнула входная дверь.
В комнате стало теплее, и уходить мучительно не хотелось. Белов с грустью подумал, что надо будет переодеваться, шагать по завьюженным улицам, ехать в стылом трамвае.
Сергей натянул свитер, надел теплые носки, брюки от костюма, сапоги. На вешалке в прихожей висел ватник, сегодня наступило его время. Он постоял у зеркала, рассматривая себя внимательно, потом смял гармошкой сапоги. Теперь он похож на приблатненного.
Перед уходом Белов позвонил в районное отделение милиции и рассказал начальнику о визите «общественников». Обещал не позже чем завтра прислать рапорт и изъятый паспорт. Потом выгреб из печки горячую золу и поехал в восемнадцатое отделение.
Начальник розыска отделения Кузин уже ждал его. Он внимательно осмотрел Сергея и сказал:
– Знаешь, Белов, если бы к твоему маскараду да другое лицо, я бы сам тебя заловил.
– А где я другое лицо возьму? – поинтересовался Сергей.
– Что точно, то точно. Не для нашей работы оно у тебя. Ну ладно, мы тут справочки навели. Верные люди подсказали. Книжками этими торгует Толик Севостьянов по кличке Кочан. Проживает он в Большом Тишинском, дом 3, квартира 5, не учится и не работает. В феврале ему исполнится семнадцать. Детская комната наша от него просто рыдает. Вредный парень. Правда, связишки у него интересные. Он, кстати, в кинотеатре «Смена».
– Что делать будем? – спросил Белов.
– Ты старший, тебе и решать. Я только обеспечиваю операцию.
– Я же советуюсь с тобой, Евгений Иванович, ты же обстановку на своем участке лучше знаешь.
– Вот что я тебе скажу. Этот самый Кочан – мастер на все руки. Торгует книжками этими, папиросами рассыпными, билетами в кино. На моей территории несколько таких пацанов. Работают они на хозяина. Есть человек, который их всем этим снабжает. Мы пацанов задерживаем. Молчат. Видать, здорово он их запугал.
– Что ж ты, Евгений Иванович, раньше ими не занялся?
– Дорогой ты мой друг Белов, – Кузин встал, подошел к окну, отодвинул занавеску, – посмотри туда. Тишинка. У меня здесь столько всего, что до этих пацанов руки не доходят, а народу… Я сам третий. Так-то.
– Я думаю, мне с этим Кочаном повидаться нужно.
– Давай, он сегодня билетами торгует.
Они вышли на улицу. На город спустились мглистые сумерки. По Большой Грузинской проползали темные трамваи. В их глубине теплился синий свет маскировочных лампочек.
– Ты иди, Кочана этого сразу узнаешь по куртке хромовой желтой, – сказал Кузин.
В кинотеатре «Смена» в который уж раз шел американский фильм «Полярная звезда». На афише горящий краснозвездный самолет врезался в колонну фашистских танков. Сергей видел этот фильм в клубе управления. Он смотрел и смеялся. Американцы показывали некий колхоз «Полярная звезда» и судьбы колхозников в годы войны. Да, несколько странно представляли себе войну люди, отгороженные от нее океаном. Этот фильм можно было смотреть, полностью абстрагировавшись от происходящих событий.
В маленьком зале, где находились кассы, толкался народ. Сергей огляделся и увидел парня в желтой кожаной куртке, кепке-малокозырке, традиционных сапогах-прахорях с напущенными на них брюками. Нет, совсем не пацан был этот Кочан. Отечное лицо, злые рыскающие глаза, расчетливо-вороватые движения. Он только что продал два билета какому-то военному и теперь оглядывал зал, ища нового клиента.
Белов подошел к нему:
– Здорово, Кочан.
– Здорово, – буркнул парень. – Билеты нужны?
– Нет. – Сергей полез в карман и вынул пачку «Беломора», протянул Кочану. Тот взял, прикурил молча, внимательно разглядывая незнакомого человека.
– Ты кто такой? – спросил Кочан.
– А ты что, не видишь?
– Откуда?
– С Бахрушинки.
– Золотого знаешь?
– Его третьего дня «цветные» за квартиру повязали.
Сергей прекрасно знал Бахрушинку, так назывался целый квартал домов бывшего купца Бахрушина в Козицком переулке. Там, так уж сложилось исторически, жила шпана центра Москвы.
Белову не раз приходилось бывать в этих домах, в которых до революции и при НЭПе размещались игорные притоны, жили сапожники и портные, за ночь перешивавшие краденые вещи. Дурная слава была у Бахрушинки, куда как дурная.
Но на Тишинке человек оттуда пользовался уважением.
– Значит, повязали Золотого? – задумчиво спросил Кочан.
– Слушай, – Белов говорил, не выпуская папиросы изо рта. – Мне Витек книжку показывал с песнями.
– Пять красненьких.
– По сто двадцать отдашь, десять штук куплю.
– Толкнуть хочешь? – улыбнулся Кочан.
– Есть пацаны, возьмут.
– По сто тридцать.
– Давай. – Белов полез за деньгами.
– У меня сейчас нет, приходи через час в Большой Кондратьевский.
– Где там?
– У седьмого дома.
– Давай. Я бы и папирос у тебя взял тоже, пачек десять.
– Могу и больше.
– Больше завтра, сейчас при себе денег мало.
– Я бы тебе папиросы по четыре червонца продал.
– Завтра, а сегодня возьму немного.
Кочан исчез, растворился в толпе, штурмующей кассу с табличкой: «На сегодня все билеты проданы».
У Белова в запасе был целый час. Он вышел на темную улицу. Метель прекратилась. На остановке ожидала трамвая толпа народа. Сугробы почти закрывали окна маленьких, вросших в землю деревянных домов.
Белов зашел в автомат и позвонил Кузину.
– Кочан назначил мне свидание в Большом Кондратьевском через час. Придет с товаром.
– Твое решение? – спросил Кузин.
– Я думаю, надо брать.
– Давай.
Муравьев
В типографии пахло керосином. Запах этот особенно резко ощущался в холодном воздухе наборного цеха. Линотиписты работали в шерстяных перчатках с обрезанными концами пальцев. Иногда они прерывали работу и клали руки на теплый кожух машины, отогревая их.
– Холодно, – сказал директор типографии, – у многих начинается ревматизм и радикулит. Но люди работают в три смены, выполняем фронтовые заказы.
В цехе непривычно горели пятисотсвечовые лампы. После светящих вполнакала муровских малюток Игорю казалось, что он попал в царство света.
– Литеры, интересующие вас, изготовлены на третьем линотипе.
– Это на котором?
– А вон в углу.
Игорь и директор подошли к линотипу. На нем работала молоденькая девушка, укутанная в толстый платок.
– Нина Силина, комсомолка, стахановка, лучший наш работник.
– Она одна печатает на нем?
Директор усмехнулся:
– На линотипе не печатают. Но вам простительно. У них молодежная бригада. Три девушки. Прекрасные девчата, я вам скажу. Трудятся заинтересованно, умно. Борются за звание фронтовой бригады. Я за них головой отвечаю.
– Уговорили. А как у вас охраняется типография?
– Нормально, ВОХР.
– Оружие у них есть?
– А как же.
– Пригласите начальника.
Начальник охраны вошел в кабинет и вытянулся на пороге.
– Разрешите?
– Проходите, пожалуйста, садитесь.
Начальнику охраны было далеко за шестьдесят, но чувствовалось, что форму он носит давно. Гимнастерка сидела на нем с особым, строевым щегольством. Синие галифе ушиты по фигуре, сапоги подогнаны по ноге. На зеленых петлицах теснились белые начищенные кубики.
«Бывший военный», – подумал Муравьев.
Человек сел, внимательно поглядел на Муравьева.
– Вы начальник вооруженной охраны Клевцов Сергей Иванович?
– Так точно. Простите, с кем имею честь?
– Моя фамилия Муравьев, зовут Игорь Сергеевич, я старший оперуполномоченный отдела борьбы с бандитизмом Московского уголовного розыска.
Клевцов все так же молча продолжал глядеть на Муравьева.
Игорь полез в карман, вынул удостоверение, протянул. Начальник внимательно прочитал его.
– Слушаю вас. – Он вернул удостоверение Муравьеву.
– Вы, Сергей Иванович, видимо, знаете, что привело меня сюда.
– Да, я очень огорчен. Бывает, мальчишки-ученики тащат старые болванки, гайки. Один умелец приспособился даже кастеты мастерить. Но шрифт… Такого у нас не было.
– Всякая неприятность случается впервые, главное – чтобы не повторилась.
– Ваша правда, товарищ Муравьев, но нам от этого не легче.
– Сергей Иванович, в бригаде Силиной три девушки. Что вы о них можете сказать?
– Нина Силина вне подозрений. Аня Девятова – тоже, а вот Лена Пименова… – Начальник охраны замолчал, раздумывая. Игорь не торопил его, давая собеседнику собраться с мыслями. – Лена Пименова… Лена Пименова… Вроде и неплохая девушка. Показатели у нее хорошие… Общественница. Но…
Он опять замолчал.
– Так что вас смущает?
– Понимаю, что значит неосторожное слово. Лена девушка неплохая, но, простите, хахаль у нее…
– Вы его знаете?
– Видел. Он ее после первой смены встречал несколько раз. Хлыщеватый тип такой. С баками, усики в стрелочку. Одет дорого. Пальто пушистое, шляпа из велюра. Я ее спрашиваю, почему твой-то не на фронте, а она, бронь у него. Артист Москонцерта. Ну мне что, артист и есть артист. Только внучка заболела у меня, я поехал на Тишинку отрез шинельный сменять на жиры. Вижу, этот артист там со шпаной крутится. Кожаное пальто на нем, кепка букле. Одним словом, все как надо.
– Постойте, Сергей Иванович, – Игорь даже поверить не мог в столь неожиданную удачу. – Где он живет или фамилию его знаете?
– Нет.
– А Лена продолжает с ним встречаться?
– Думаю, да. Неделю назад торчал этот «артист» у проходной.
– Пименова сегодня в какую смену работает?
– Она в ночь.
– Где живет?
– По-моему, на Соколиной Горе. Я сейчас вам адрес принесу.
Соколиная Гора, прикинул мысленно Игорь, значит, до метро «Сталинская», а там на трамвае. Пилить и пилить, час с лишним, если не больше. И он решил попросить у Данилова машину. Ему повезло, начальник оказался на месте.
Он выслушал Муравьева.
Помолчал.
– Ну что ж, – сказал Данилов, – дам тебе машину. Вроде потянул ты нитку. Запомни, что Минин тоже из Москонцерта. Прими это как рабочую версию.
– Как у ребят?
– У Никитина глухо, а Белов тоже вроде зацепился. Через пятнадцать минут Быков подъедет, я с ним Самохина пришлю. Чувствую, выходим мы.
Начальник повесил трубку. «Неужели вышли?» – подумал Муравьев.
Белов
Седьмой дом зиял черной пустотой проходной арки. Сергей сразу же оценил тактические способности Кочана. Сдал товар и растворился в темноте арок, сквозных подъездов, узких щелей между домами. Безусловно, Кочан знал географию района, как коридор в своей коммуналке. Но Сергей очень надеялся, что и Кузин знаком с ландшафтом своей территории. Кочана решили брать сразу при передаче книжек и папирос. Шло время, а он не появлялся. Сергей начал пристукивать сапогами, ноги прихватывал мороз.
– Слышь, – окликнул его голос за спиной, – дай прикурить.
Сергей обернулся и увидел крепкого парнишку в темном пальто, серой кепке и светлом атласном шарфе. Белов достал спички, протянул. Слабый огонек вырвал из темноты поднятый воротник пальто, косую челку, падающую из-под кепки на лоб.
– Кочана ждешь?
– Меньше знаешь, – процедил Сергей, – дольше живешь. Иди, я с тобой дел не имею.
– Меня Кочан прислал.
– Товар у тебя?
– Нет.
– Так зачем ты в чужие дела суешься?
– Ты на меня не тяни. Понял? – с угрозой сказал парень.
– Да я с тобой по масти своей вообще говорить не должен. Ты, фраерок, иди себе по вечерней прохладе. А если что имеешь с меня, скажи. Я с тобой без толковища разберусь.
– Битый, – в голосе парня послышалась нотка уважения, – Кочан говорил, ты с Бахрушинки. Это я так. Пошли, Кочан во дворе ждет.
Этот вариант они с Кузиным тоже предусмотрели. Они прекрасно понимали, что Кочан со своей кодлой, возможно, захотят просто грабануть залетного парнишку. А там, если он действительно с Бахрушинки…
– Куда пойдем? – спросил Белов.
– А вон, в кирпичный.
Впереди за двухэтажными деревянными домами возвышался темный силуэт пятиэтажного дома.
– Показывай дорогу, – резко сказал Сергей.
Парень зашагал впереди. Они миновали двор с палисадником, забрались на горку. Ноги скользили, и Сергей пару раз чуть не упал.
– Куда? – зло спросил он у провожатого.
– В подъезд.
Вошли в освещенный синим светом подъезд. Белов сразу же заметил желтую куртку Кочана и еще одного парня увидел. Лестничная площадка была довольно широкой, Сергей быстро поднялся и остановился, прислонясь к стене.
– Ну, – сказал он, – Кочан, принес товар?
– А как у тебя с хрустами?
– Где товар?
– Ишь разбежался.
Сергей краем глаза заметил, как двое начинают заходить с боков.
– Давай хрусты, бачата, снимай прахоря тоже и дуй отсюда, пока мы добрые, – угрожающе придвинулся к нему Кочан.
В руке одного из парней блеснул нож.
– Ты что… Ты как… – нарочито испуганно сказал Сергей, – перо-то зачем… Деньги отдам… Бачата берите… А прахоря? Холодно же, ребята…
– Мы тебе дадим перековаться, – в голосе Кочана послышалось торжество, – там старые валенки стоят, не замерзнешь.
Белов сунул руку в карман, словно собирался достать деньги, коснулся пистолета, снял предохранитель.
– На, бери, – сказал он и, выдернув пистолет, ногой ударил Кочана в живот. Перепрыгнул через упавшего и, повернувшись, скомандовал: – Брось нож! Руки вверх!
На полу корчился от боли Кочан, двое других прилипли к стене с поднятыми руками, с ужасом глядя на пистолет в руке Белова.
Хлопнула дверь, вспыхнули карманные фонари.
– Ну, сопляки, – сказал вошедший Кузин, – на грабеж пошли. Ну-ка, посвети, – попросил он одного из оперативников. – Компания известная. Лешка Шведов и Колька Бодуев. Берите их, ребята, в отделении поговорим.
Муравьев
– Мне пойти с тобой, Игорь? – спросил Самохин.
Муравьев еще не успел ответить, как вмешался шофер Быков:
– Конечно, вместе.
Они вылезли из машины. Самохин зажег карманный фонарь. Синеватый луч заискрился на сугробах, мазнул по тропинке на снегу и уперся в дверь с тремя эмалевыми табличками.
– На первом этаже две квартиры, на втором одна, – сказал Самохин.
– Ты, Петрович, – Муравьев наклонился к окошку «эмки», – смотри, может, кто-нибудь из окна сиганет.
Быков вылез из машины, расстегнул полушубок, достал из кобуры наган, сунул его в карман.
– Иди, не впервой.
На Быкова можно было положиться.
Они вошли в темный подъезд. Светя фонарем, поднялись по деревянной скрипучей лестнице. На дверях квартиры висела табличка.
– Пименовым – два звонка, – прочитал Игорь вслух и дважды повернул звонок.
– Кто там? – спросил за дверями женский голос.
– Из ЖАКТа, – сказал Игорь, – откройте, пожалуйста.
Дверь распахнулась. На пороге стояла молоденькая девушка в халате, волосы ее были накручены на папильотки, и поэтому голова напоминала репей.
– Ой, – вскрикнула она и попыталась закрыть дверь.
Но Игорь подставил ногу и надавил плечом.
– Спокойнее, гражданка Пименова, мы из милиции.
Муравьев достал удостоверение.
– Ко мне?
– Именно.
Прошли по длинному, пахнущему прогорклым жиром коридору, мимо сундуков и старых чемоданов, мимо корыт и велосипеда без колес, висящего на стене.
Девушка толкнула дверь в комнату, совсем маленькую, метров двенадцать. В ней еле разместились две кровати, платяной шкаф и стол. Пол у окна был обшит жестью, на нем стояла печка, сделанная из оцинкованного бака. Венчал все это желтоватый абажур с кистями, низко висящий над круглым, покрытым вязаной скатертью столом.
– Садитесь, – сказала Лена.
Игорь оглядел комнату. Патефон на тумбочке, стопка пластинок, на стене фотографии Любови Орловой, Павла Кадочникова, Марка Бернеса и еще одна. Молодой мужчина с бачками и тонкими усиками нагловато смотрел на них большими миндалевидными глазами.
– Милая Леночка, – начал Игорь, – я был в типографии, и там нам дали ваш адрес.
– А зачем? – Хозяйка выдергивала из головы бумажные закрутки.
– Леночка, – Игорь достал из кармана шрифт, – кому вы его давали?
– Но ведь ничего страшного не случилось? – спросила девушка. – Правда?
– Как сказать. Вы мне ответьте на вопрос.
– У меня есть друг, ну жених, если вы хотите. Он артист в Москонцерте.
– Это он? – Муравьев показал на фотографию.
– Да. Ему шрифт нужен для нового спектакля.
– Вы любите театр?
– Обожаю.
– Хотите стать актрисой?
– Очень. Весной Олег устроит меня в театральную школу, он говорит, что у меня талант.
– Охотно верю ему, – усмехнулся Муравьев.
Девушка была прелестная. Синеглазая, с золотыми волосами, даже тусклый свет не мог затушевать красок молодости.
– А как фамилия Олега?
– Гостев.
– Вы бывали у него дома?
– Нет. Он приходит ко мне.
– А где он живет?
– Не знаю. Я у него паспорт не спрашивала. Я же женщина, товарищ милиционер, а не комендантский патруль.
– Вы говорите, он ваш жених, и вдруг ничего о нем не знаете?
– Товарищ милиционер, – Лена улыбнулась, – он же не хулиган и не жулик. Почему он вас заинтересовал?
– Допустим, что так. Но шрифт, который вы ему передали, найден у человека, совершившего убийство.
Лена начала медленно бледнеть, отчего глаза ее, казалось, стали еще больше.
– Не может быть!
– К сожалению, это так. Мы ни в чем не обвиняем вашего друга. Но, сами понимаете, время военное.
– Но я…
– Как нам его найти, Лена? – твердо спросил Игорь.
– Он мне сказал, что разошелся с женой, актрисой. Истеричкой и дурой, но вынужден пока жить с ней в одной квартире. Он мне оставил телефон своего друга.
– Номер?
– Ж–2–45–48. Соломон Ильич.
– Леночка, когда вы договорились встретиться с ним?
– Он просил еще несколько литер, я обещала позвонить.
– Вы поедете с нами.
– Вы меня арестовали? – В голосе девушки послышался ужас.
– Нет, пока пригласили в милицию.
– А как же работа?
– Вас подменят. Мы, если вы не возражаете, захватим с собой фотографию вашего жениха.
Белов
Кочан сидел посреди комнаты, мрачной и длинной, как пенал. На покрытой засаленным тряпьем кровати лежала стонущая старуха.
– Ой, нет совести у вас, – подвывала она, – обижаете сироту…
Оперативники обыскивали комнату, в углу застыли понятые: дворничиха и сосед из квартиры напротив. Он пришел прямо с улицы, и снег на валенках начал подтаивать, растекаясь по полу маленькими лужами.
– Сироту не жалеете, – стонала старуха, – я немощная… Матка его на трудфронте… Папка от немецкой пули погиб…
– Ты молчи лучше, Севостьянова. Молчи, – устало оборвал ее Кузин, – мамка его за спекуляцию сидит… А сынок твой, Витя Севостьянов, в сорок первом погиб в Зоологическом переулке, когда на третий этаж в пустую квартиру лез… Знатного ты домушника вырастила, Севостьянова.
– Тебе бы оговорить старуху немощную…
Белов смотрел на Толика Севостьянова. Перед ним сидел не Кочан, а обыкновенный мальчишка, шмыгающий носом, нервно облизывающий губы. Руки у него были покрыты цыпками, как у пацанов, играющих в снежки.
Сергей глядел на него и думал о том, сколько таких Толиков Севостьяновых выбросила на улицы война. И как долго придется ему и его товарищам переделывать этих пацанов, рано узнавших вкус табака и водки, полюбивших легкие, лихие деньги.
– Слышь, Толик, – сказал Кузин, – где товар?
– Нету у меня ничего, – буркнул Кочан, – нету как есть.
– Вы на чердак сходите, – сказал мужчина-понятой, – он туда что-то часто лазает.
– Сука, – выдавил Толик.
– Ты меня не сучи, сопляк, и глазами не зыркай, я всю жизнь у станка, а ты, как и твой папаша распрекрасный, на краденое живешь.
– Сам покажешь? – спросил Кузин.
– Ищи, начальник, тебе казна за это платит.
– Дурак ты, Толик, – беззлобно ответил Кузин. – В блатного играешь. Фасон давишь. Вспомнишь еще мои разговоры когда-нибудь. Никакой ты не блатной, а так – пена.