– Граждане!
Не просовывайте руки через прутья, в клетку с дикими животными.
– Люди, если вы считаете себя людьми,
не возводите заборов между миром и собой!
Рождённый свободным, имеет право быть им…
Солнце лежит пушистым клубком белой шерсти в плетёном лукошке кроны леса, а по ту сторону горизонта, измятым мотком сияющего перламутром шёлка, – луна. Все на своём месте… Всё там, где ему и положено быть. Из века в век.
Было это, не много ни мало, но почти пол столетия тому назад. Оказавшись по случаю в уездном городе N, и расправившись с делами раньше, чем рассчитывал на то, я понял, что до вечернего поезда, на котором рассчитывал вернуться домой, ещё очень нескоро. В театре тем вечером, по причине произошедшего накануне бенефиса одного из актёров, не давали ничего, и у меня не осталось иного выбора, как посетить местную достопримечательность, – несколько огороженных клеток со зверями, под вывеской «Зоосад».
Далеко я не зашёл, ибо остановился у первой же огороженной площадки с невероятных размеров медведем, который сидел в задумчивости, опершись обширным, размером с приличную кушетку, лбом о забор, состоявший из кованых железных прутьев в два ряда. Движимый порывом, я миновал редкий первый ряд заграждений и, не говоря ни слова, протянул руку навстречу медведю. Казалось, он не заметил меня, и, сделавшись от того смелее, я принялся медленно-медленно проводить рукой по его огромной голове, стараясь по ходу дела осторожно разгладить каждый завиток. Медведь скоро ощутил прикосновение, но не переменил положения, а лишь постарался не дышать, чтобы не испугать меня, томно прикрывая маленькие карие глазки с розоватыми от усталости белками, в такт движению руки.
– Бе-едный, ма-аленький… Да за что ж ты здесь?.. – Нараспев приговаривал я, растягивая слова, и ощущая горячие волны жалости, которые, одна за другой, исходили от моего сердца, раз за разом накрывая медведя с головой. Тот явно нежился в потоках нежданного, случайного сочувствия в свой адрес.
Это было так непривычно, – люди, что из месяца в месяц, из года в год ходили мимо его клетки, частью удивлялись размерам животного, частью пугались их, некоторые двуногие ёрничали и дразнились. При виде последних, медведь с негодованием опускал нижнюю губу, и столь безобидный из-за двойного забора жест, заставлял шутников отскочить подальше, да с грязной руганью идти прочь.
А этот… странный …человек. Медведь чуть отстранился, чтобы внимательнее присмотреться, – а не ошибся ли он, точно ли это человек? Да нет, лапы гладкие, немного очень светлой шерсти на самой макушке, а, в общем, – совсем непохож. Но отчего же так уютно и тепло находится с ним рядом…
Действительно, сперва от медведя меня отделяло малое, в неширокий шаг расстояние между прутьями. Первый ряд забора я преодолел, сам того не понимая, как. Внезапное стремление утешить, утолить хотя отчасти медвежью тоску, окрылило меня, и теперь я стоял боком, наглаживая обширный кудрявый лоб, да приговаривая всевозможные ласковые слова. Пожелай медведь расправиться со мной, это было бы сделано в одно мгновение, но полно, рассуждал ли я о том?
Постепенно вокруг стали собираться зеваки. Одни рассуждали об моём безрассудном характере, другие предполагали мою причастность к зоосаду, а я, глядя в самые глаза медведю, шептал на ухо так, чтобы слышал лишь он один:
– Мишенька, милый, я не могу вызволить тебя, но, если можно, давай, я принесу тебе пирожков. Хочешь?
Хотел ли он того?! Мы стояли прижавшись друг к другу, насколько это было возможно, прутья давно ослабили свою железную хватку под напором нашего общего страстного желания, – запечатлеть, впитать тепло друг друга перед неизбежным расставанием.
Едва я излил всё сострадание, на которое был способен, как медведь, будто мальчик, уткнулся мне в волосы носом, выдохнул и заплакал.
Я помню горький вкус слёз медведя, и то безудержное, бездонное чувство опустошения, бессилия, с которым покидал его, принуждённый спешить к отходящему уже пассажирскому вагону. Оставляя сильного взрослого зверя в совершенном одиночестве, в заточении, без единой родной души рядом, я ощущал себя наиподлейшим изо всех живых существ.
… Поезд торопился, подгоняя сам себя, гудел натужно, загодя возвещая о появлении, отгоняя прочь от рельс и птиц, и зверей. Но уйти с дороги успевали не все. Вязнут любые звуки в потном, душном кулаке пасмурного дня. Отчётливо слышно одного лишь дятла, что шумит, с усилием раздирая дратву, которой притачали кору к стволу.
Жалко, пучками мокрых куриных перьев глядится вмёрзшая в лёд прошлогодняя трава. Так и все мы, со стороны или в зеркале, – неказисты и убоги. Вызывая жалость в других, спешим отвести взгляд. Но тот, кто сказал, что сочувствие – это плохо, неправ. Наверное, его не жалели ни разу. Никто и никогда.