Летом 2002 года я постоянно работала над докторской диссертацией, чтобы завершить ее в срок. Мои консультанты с факультета Гарварда уже назначили дату защиты, чтобы я могла носить престижное звание научного сотрудника начиная с сентября. Казалось, все было гладко на пути к успешному началу моей академической карьеры. Все, кроме одной мелочи, которой я забыла поделиться с комитетом: из десяти глав и приложений моей диссертации мне все еще нужно было написать семь.
В середине июня я уволилась с работы, чтобы закончить диссертацию. Ранним августовским утром, после нескольких недель, на протяжении которых я заставляла себя писать по шестнадцать часов в день без выходных, я принесла в свой кабинет кружку кофе и включила компьютер. Открыла свой черновик, перечитала параграф, написанный накануне, и начала писать.
На середине первого предложения меня вдруг вырвало на клавиатуру.
Я сбегала за бумажными полотенцами, чтобы убрать беспорядок, и тут стало очевидно, что моя рвота навсегда застряла под некоторыми клавишами. (Особенно сильно пострадала клавиша пробела.) Никакое количество бумажных полотенец не могло исправить ситуацию.
Я почистила зубы, вымыла свои веснушчатые руки, надела обувь и взяла бумажник. На улице выбросила клавиатуру в мусорный бак и села в машину. Я доехала до торгового центра и припарковалась. Было семь пятьдесят утра. Когда Стэйплс[2] открылся в восемь, я была первой, кто вошел в дверь.
С новой клавиатурой в руках я вернулась к своему компьютеру и закончила свое первое утреннее предложение в восемь тридцать.
Чтобы стало понятно, у меня не было ни внезапного острого пищевого расстройства, ни пищевого отравления. Точнее? Я годами жила с постоянными периодическими приступами тошноты и отсутствием аппетита.
Вот моментальный снимок моей чрезмерно распланированной, чрезвычайно рассортированной и исключительно строго организованной жизни – где-то около 2002 года у меня было компульсивное желание[3] достигать. Я пристрастилась к изматывающим тренировкам для поддержания тела в форме. Я была постоянно бодра на работе, испытывая при этом значительные перепады настроения и приступы плача дома. В уме вихрем проносились мысли о моем бесконечном списке дел и сценарии из разряда «что, если». Мое тело было в постоянном режиме сверхбдительности от необходимости проецирования вовне ауры самоуверенности, а внутри все было напряжено в ожидании того или иного провала. Я очень страдала от клаустрофобии и сверхчувствительности к толпе, трафику, шуму и яркому свету. Я редко хорошо спала, бессонница перемежалась с ночными кошмарами.
Оглядываясь назад, я понимаю, что сообщение, которое мое тело передало мне в то утро, было умным, драматичным и точным. В тот момент меня буквально тошнило от этого проекта, и мне отчаянно нужен был перерыв.
Однако тогда мне некогда было подумать об этом. Мне нужно было закончить диссертацию, и времени на это почти не осталось.
Я проигнорировала этот довольно острый сигнал своего тела и просто продолжила писать.
Сдала готовую рукопись к сроку. Успешно защитила докторскую диссертацию и начала преподавание осенью того года.
Я все так же была подвержена приступам тревоги и одержимой работой развалиной.
Как я дошла до такого, что в итоге меня буквально стошнило на диссертацию на степень доктора философии в Гарварде? Почему мое тело подало мне такой экстремальный сигнал в то утро? И почему мой (в основном бессознательный) ответ по умолчанию был – просто проигнорировать и пересилить этот сигнал и продолжать продавливать свое?
Поиск ответов на эти вопросы во многом мотивировал мою работу, которой я занималась в последние пятнадцать лет. Возможно, и это не удивительно, что, поскольку я политолог, преподающий международную безопасность, тогда, в 2002 году, я сделала вывод, что инцидент с клавиатурой означает лишь, что мое тело ведет повстанческую борьбу против стремления моего ума действовать и добиваться успеха.
Конечно, из этого объяснения следует и рекомендуемое лекарство, а именно – карательно-репрессивные действия. Другими словами, просто оказывайте упорное сопротивление, получайте доступ к глубоким колодцам силы воли и решимости и прорывайтесь. Иначе это просто психическая слабость и лень, верно?
На протяжении многих десятилетий я считала свою способность игнорировать и пересиливать сигналы тела и эмоции ценной способностью – признаком силы, самодисциплины и решимости. И с одной стороны, это так и было. Но, как я объясню далее на страницах данной книги, с другой стороны, эта «стратегия по умолчанию» на самом деле подрывала мою производительность и благополучие.
Оказывайте упорное сопротивление, получайте доступ к глубоким колодцам силы воли и решимости, и прорывайтесь. Иначе это просто психическая слабость и лень.
Разумеется, я не одинока, пребывая в таком состоянии. Это довольно распространенный способ отношения к переживаемому в жизни, который многие называют «смирись и двигай дальше», или «прорвемся». Современная американская культура в целом – и воинская культура в частности – приветствует такой подход к жизни. Мы все слышали и, возможно, даже восхищаемся историями о людях, упорно преодолевающих жизненные невзгоды или просто некие вызовы и неудачи, чтобы добиться успеха. И, как я вскоре объясню, многие удобства в нашем современном мире существуют почти целиком для того, чтобы облегчить нашу приверженность привычке «смирись и двигай дальше». Тем не менее, хотя собственной решимостью прорываться сквозь стрессовые обстоятельства можно восхищаться – а в ситуациях жизни и смерти это абсолютно критично для выживания – подобный подход к жизни в длительной перспективе может иметь некоторые довольно мрачные последствия.
В моей жизни привычная зависимость от «смирись и двигай дальше» позволила мне не только уложиться в срок при написании диссертации. В качестве примера можно привести еще ряд случаев. Например это позволило мне: войти в 5 % лучших на курсе по физической подготовке военных, хотя при этом я все еще восстанавливалась после значительного повреждения ахиллова сухожилия; пробежать марафон чуть более чем за четыре часа (при ледяном дожде, разумеется!) через семь дней после того, как острый крюк случайно на два с половиной сантиметра вошел в мою правую пятку; овладеть базовым уровнем нового иностранного языка, работая по 120 часов в неделю перед развертыванием моего подразделения армии США в Боснии после Дейтонских мирных соглашений 1995 года[4].
И в то же время много лет я вела какую-то странную двойную жизнь: внешне вполне успешная (с точки зрения того, как обычно это определяет наше общество), а внутри ощущение, что я – неудачница, тайно борющаяся со своими комплексами и едва держащая себя в руках. Как бы я ни была упряма и настойчива, в конечном счете потребовались потеря зрения и развод, чтобы понять, что есть более легкий путь. Эта книга о том, как я исцелила в себе это раздвоение – и как вы можете сделать то же самое.
В ходе моего стремления осмыслить описанный бунт ума и тела, а также тех разрушительных последствий, которые он оказал на мою жизнь, я погрузилась в параллельный профессиональный поиск, чтобы понять, как жизненные невзгоды, длительное воздействие стресса и травмы влияют на нас, наши решения и действия. На этом пути я создала восстановительную программу для людей, работающих в условиях повышенного стресса, и назвала ее «Фитнес-тренинг ума на основе осознанности» (ФТУО). О ней я расскажу подробнее на страницах данной книги далее. В рамках четырех исследований, финансируемых Министерством обороны США и другими фондами, я также сотрудничала с нейробиологами и исследователями стресса, тестируя действенность ФТУО среди военнослужащих во время их подготовки к развертыванию в зоне боевых действий. В дополнение к обучению и сертификации других для преподавания ФТУО, я работала по программе ФТУО (произносится «M-фит») с сотнями военнослужащих перед развертыванием их боевых подразделений в Ираке и Афганистане, а также со многими военными руководителями, военнослужащими и ветеранами. Я также обучала концепциям и навыкам ФТУО тысячи людей в самых разных условиях с высоким уровнем стресса, включая медицинских работников, агентов разведки, пожарных, сотрудников полиции и других правоохранительных органов, адвокатов, дипломатов, социальных работников, студентов, преподавателей и ученых, заключенных в тюрьме строгого режима, специалистов по оказанию помощи в случае стихийных бедствий, спортсменов, членов Конгресса, высокопоставленных государственных чиновников и руководителей корпораций. На пути к целостности я испробовала множество различных способов и терапевтических методов, включая различные виды психотерапии, йогу, медитацию, а также шаманские техники и тренинги ума. С конца 2002 года я ежедневно занимаюсь практикой майндфулнесс[5]. Я также прошла несколько длительных, интенсивных курсов практики безмолвия, включая пребывание в монастыре в Бирме в качестве буддийской монахини. Наконец в течение нескольких лет я старалась получить опыт клинической подготовки и супервизирования, кульминацией чего стало получение квалификации практикующего врача в области соматической терапии, так как это, пожалуй, наиболее известная из телесно-ориентированных терапий по исцелению травмы.
Несмотря на весь этот богатый опыт, я часто обнаруживала, что никто так и не может объяснить мне, кратко и складно, как или почему работали (или не работали) конкретные методы – или почему мои результаты от их применения часто значительно отличались от результатов других.
Таким образом, мое первоначальное намерение создать ФТУО – и первая цель этой книги – это поделиться с вами той дорожной картой, которую я обнаружила. Я хочу поделиться некоторыми основными научными и интеллектуальными концепциями, лежащими в основе ФТУО. Но чтобы было предельно ясно, данная книга не является курсом ФТУО, так как в нее включены дополнительные темы, не затрагиваемые непосредственно в программе, и книга не в состоянии охватить все ее практические методы. В книге я буду ссылаться на последние научные исследования для объяснения того, как научить себя быть более устойчивым до, во время и после стрессовых и травмирующих событий. Я надеюсь, что после изучения данной книги вы будете лучше понимать собственную нейробиологию и тем самым будете в состоянии принимать лучшие решения, не испытывая ненужной тревоги, не критикуя собственное несовершенство или свой выбор.
Мое путешествие заняло годы отчасти потому, что нет быстрого способа добиться изменений. Перепрофилирование мозга и организма для улучшения наших действий и повышения устойчивости требует комплексного режима обучения и последовательной практики на протяжении определенного времени. Точно так же, как наращивание мышц или улучшение деятельности сердечно-сосудистой системы требует месяцев последовательных физических упражнений, положительные изменения в результате фитнес-тренинга ума также требуют последовательной практики в течение времени. При последовательной практике какие-то сдвиги мы видим обычно относительно быстро, в то время как другие требуют больше времени для проявления. Однако нельзя просто достичь их в результате чтения этой книги. Таким образом, я не хочу, чтобы вы брали хоть одно из моих слов в этой книге на веру – я хочу, чтобы вы практиковались и наблюдали за динамикой в собственной жизни. Перепрофилирование мозга и тела – это воплощаемый в жизнь эмпирический процесс. Это основные законы природы; здесь нельзя «срезать путь».
Эта книга опирается на множество свидетельств, полученных от профессионалов, связанных с высоким уровнем стресса, таких как военные, пожарные, полиция, медперсонал и другие спасатели. Это связано с тем, что большая часть рецензируемых эмпирических исследований о стрессе, устойчивости, производительности и принятии решений была проведена именно среди этих групп. Местами книга может показаться тяжеловатой в связи с использованием в ней клинических данных людей, переживших насилие или травму. Тем не менее, если вы не работаете в профессии с высоким уровнем стресса или не считаете, что у вас в анамнезе есть травма – то есть если вы не чувствуете, что ваш случай так или иначе относится к одной из этих категорий, – я хочу подчеркнуть: если вы человек, живущий в современном мире, эта книга касается вас. Научные данные о том, как работают наши умы и тела, как мы принимаем решения до, во время и после стресса или травмы, верны для всех.
Однако я не просто хочу, чтобы эта книга помогла вам лучше понять стресс и справиться с ним. Моя вторая цель состоит в том, чтобы привлечь вас к более широкому обсуждению того, как мы, индивидуально и коллективно, подходим к стрессу и травме. Как я уже отмечала, бунт разума, который я пережила в 2002 году, стал следствием моего состояния – и таким образом он воплотил в себе некоторые глубокие семейные, общественные и культурные убеждения, ценности, стратегии преодоления и привычки. В этой книге я надеюсь выявить те базовые структуры, которые усугубляют наш стресс и ощущение травмы, а также подрывают нашу работоспособность и благополучие. Эти базовые структуры не только влияют на стратегии, на которые мы обычно полагаемся или которые отвергаем, когда пытаемся справиться с нашим стрессом. Они влияют на то, как мы взаимодействуем с нашими семьями, как ведем себя в отношениях, как воспитываем наших детей, как обучаем и мотивируем наших сотрудников, как организуем наши компании и общественные институты. Они даже влияют на то, как наша нация взаимодействует с остальным миром.
Согласуются ли эти стратегии с достижением желаемых результатов, способны ли они их дать? Наша культура, кажется, хочет сразу всего: мы хотим лучшей производительности, устойчивости и даже счастья, но мы не хотим более широко изучать те слепые зоны, которые мешают развитию этого. Порой то, что многие из нас хотят одновременно сразу и то и другое, находит свое проявление в ощущении того, что у нас нет выбора, – мы бессильны перед лицом стресса на работе, проблем со здоровьем, быстрых технологических изменений или токсичности новостей. Тем не менее можно изменить то, как мы взаимодействуем с этими вещами, соотноситься с ними с более властной позиции. В конечном счете, чтобы почувствовать, что мы обладаем свободой выбора, необходимы четкие намерения, последовательная практика навыков, которые помогают нам развивать осознанность и саморегулирование, и продуманный выбор того, как мы расставляем приоритеты в различных аспектах нашей жизни.
Я не врач-клиницист и не нейробиолог. По сути, я привожу здесь свой жизненный опыт – стрессовые и травматические события, которые я пережила, мой собственный путь восстановления, а также те наблюдения и мысли, которые родились в результате обучения тысяч других людей. Преподавая ФТУО в различных условиях, мне пришлось работать с мужчинами и женщинами из разных стран, представителями различных слоев общества, пережившими широкий спектр стрессовых и травмирующих событий. Таким образом, помимо своих историй, я буду вплетать в канву этой книги некоторые эпизоды из их прошлого. Я намеренно изменила их имена и некоторые подробности историй в целях защиты их личной жизни.
Хотя данная книга – не мемуары, она, в силу необходимости, основана на моем собственном опыте, связанном со стрессом, травмой и выздоровлением. Здесь важны последствия тех стрессовых и травмирующих событий, а также те глубокие сдвиги, которые произошли, как только я начала полностью восстанавливаться, используя техники, приведенные в этой книге. Здесь не представлено ничего, с чем бы я не имела дела сама и чему бы я не научилась лично, работая со своим сознанием и телом.
Я родилась в 1970 году в семье военных, и была старшей из трех сестер. В армии США со времен Войны за независимость всегда, в каждом поколении, служил кто-то из Стэнли, в том числе и с обеих сторон в американской Гражданской войне. Мой дед воевал в ранге сержанта пехоты в Азии во времена Второй мировой и Корейской войн, а между ними служил в послевоенных оккупационных войсках в Германии. Мой отец 30 лет служил офицером в бронетанковых разведывательных войсках, в том числе почти два года был участником войны во Вьетнаме. Я была первой женщиной из рода Стэнли в армии, вслед за мной на службу поступила и моя сестра. Будучи ребенком кадрового военного времен холодной войны, до своего поступления в колледж я десять раз переезжала, жила много лет за границей и даже посещала школы в Германии. Я выросла в доме, где в ходу были жестокость и неумеренный алкоголь. В раннем детстве я также пережила сексуальное надругательство, психологическое насилие, многочисленные побои и изнасилование как со стороны незнакомых людей, так и со стороны людей из ближайшего окружения моей семьи, причем большинство этих событий произошло до того, как я начала учиться в колледже.
Начав службу, я сначала служила офицером военной разведки армии США за рубежом, в Южной Корее и Германии и на двух дислокациях на Балканах. Возможно, из-за сокращения военного контингента после холодной войны я никогда не занимала то положение в армии, которое соответствовало бы моему фактическому званию. Я всегда занимала должности, предназначенные для кого-то старшего по званию, часто даже двумя званиями выше – разрыв в опыте, который требовал сил и напряжения. Например сразу после повышения до своего первого лейтенантского звания я несколько месяцев служила в капитанской должности. Помимо продолжительного стресса, вызванного интенсивной военной подготовкой и различного рода перебросами военного подразделения, я столкнулась с сексуальными домогательствами при исполнении служебных обязанностей, а также с преследованиями со стороны командования после того, как сообщила об этом. Эти преследования в конечном итоге привели меня к увольнению с действительной военной службы. Во время двухлетнего расследования, начатого после этого, и пока я была в магистратуре, меня в установленном порядке назначили осведомителем Министерства обороны из-за служебного положения вовлеченных в это людей. В конечном счете меня оправдали, признав ложность обвинений, выдвинутых против меня, а те были привлечены к ответственности.
Перепрофилирование мозга и организма для улучшения наших действий и повышения устойчивости требует комплексного режима обучения и последовательной практики на протяжении определенного времени.
Куда делись все эти стрессы и травмы? В основном внутрь моего тела, где я могла раскладывать все по полочкам, игнорировать, отрицать и пересиливать кумулятивные последствия многих физических и психологических оскорблений, нападок и предательств. Вместо этого я с головой окунулась в достижения, например стала президентом студенческого совета и отличницей в своей (четвертой) старшей средней школе; получила диплом Йельского университета, Гарварда и Массачусетского технологического института; заняла штатную преподавательскую должность в Джорджтауне, в одной из самых престижных национальных программ в моей области. Таким образом, с точки зрения того, как это обычно понимает наше общество, я была стойкой – способной терпеть и пробиваться сквозь огромное количество стресса. Однако в разгар этого компульсивного стремления я не смогла достаточно замедлиться для того, чтобы увидеть, что происходит на самом деле: что тот выбор, который я делаю, неумолимо подрывает мою устойчивость. «Смирись и двигай дальше» может приводить к немалым достижениям и успеху… пока наконец это не перестанет срабатывать.
В течение многих лет, пока я подавляла накопившиеся последствия травли и предательств, мое тело несло в себе бремя этого отрицания. (Это тоже распространенный эффект продолжительного воздействия стресса и травмы без восстановления, называемый соматизацией.) С двадцати с чем-то лет и до середины жизни я болела различными хроническими респираторными заболеваниями, синуситом, астмой, кашляла кровью, у меня были бессонница и мигрень. Во время своего пребывания в Боснии мне понадобилась реанимация после того, как я полностью перестала дышать из-за нелеченой пневмонии и воздействия бетонной пыли при расчистке вместе с моими солдатами разбомбленного здания. Расстройство моего физического здоровья достигло своего пика в 2004 году, когда я потеряла зрение после трех случаев неврита зрительного нерва, это было почти три недели полной слепоты. (Оказалось, что у меня была нелеченая болезнь Лайма от укуса клеща, диагностированная в 2012 году и полученная во время военной службы.) Хотя некоторые из этих проблем могут изначально казаться не связанными со стрессом, все они были связаны с двумя первопричинами, связанными с ним: системное воспаление и нарушенное функционирование иммунной системы. Кроме того, чем дольше я подавляла стресс и травмирующие переживания, тем больше расплачивалась за это – в конечном счете это приводило как к посттравматическому стрессовому расстройству (ПТСР), так и к депрессии, еще больше осложняя мое физическое состояние.
Здесь я хочу отдать должное такому типично человеческому качеству, как сравнивающий ум, который сравнивает наш собственный опыт с успехами и проблемами других людей. В действительности общая тематика вопросов, с которыми я сталкиваюсь при обучении фитнесу ума, это то, как часто люди измеряют собственные стрессогенные факторы через стрессогенные факторы других – в процессе этого неизбежно обесценивая или описывая свои, как «все не так уж плохо». В последующих главах я объясню, как эта привычка разума сравнивать может на самом деле помешать вашему восстановлению от стресса. Так что если, читая о моей жизни, вы заметили, что склонны делать такие сравнения, пожалуйста, осознайте эту свою привычку и посмотрите, можете ли вы отложить ее пока в сторону.
Безусловно, хотя в моей жизни были свои уникальные вызовы и у нее есть свои, присущие ей очертания, – что свойственно любой человеческой жизни, – во многих отношениях мое путешествие через ранние жизненные невзгоды, экстремальный стресс во время военной службы и ПТСР после нее являются ярчайшим примером того, что делают все разрегулированные умы и тела: мое окно толерантности к стрессу было адаптивно сформировано моей ранней социальной средой. Его сузили во время воздействия длительных стрессов и травм без адекватного восстановления. Оно сузилось еще больше благодаря привычному подавлению мной сигналов моего тела, чтобы я могла продолжать прорываться вперед. И наконец, как реакция, у меня начала проявляться симптоматика – с глубокими последствиями для моей способности действовать мудрым, слаженным, здоровым или счастливым образом.
На самом деле, хотя я еще не знала этого в 2002 году, когда меня вырвало на клавиатуру, потребуются годы интенсивной восстановительной работы по перенастройке моих ума и тела, чтобы я наконец смогла получить доступ к согласованным взаимоотношениям ум – тело, которые, по сути, и составляют наше человеческое наследие, – и тем не менее для большинства из нас остаются вне доступа. Потребуются годы устойчивого намерения и интенсивных тренировок, чтобы обратиться с неосуждающим любопытством к тем частям себя, которые я патологизировала[6], – моему «слабому» и «дисфункциональному» телу; моим глубоким, неконтролируемым и «иррациональным» эмоциям; моему секретному, постыдному копинг-поведению[7] – и ясно увидеть, понять, исцелить и трансформировать всю себя, без остатка.
В ходе этого процесса я поняла, что многие мои симптомы явились результатом компартментализации[8] и отрицания опыта моего прошлого. Поскольку правда тех переживаний, когда они случились, была слишком непосильной для моего разума, я хранила их за границами осознанности, в своем теле и в бессознательных паттернах своих убеждений, которые помогали мне справиться со всем этим. Только вернув осознанность в свое тело, я смогла восстановиться и вернуться к здоровым базовым ориентирам – в процессе расширения своего окна толерантности, чтобы в будущем, во время еще большего стресса, быть способной отреагировать лучше.
Я наконец смогла заменить разлад ума и тела на альянс ума и тела – и получить доступ к врожденному естественному интеллектуальному сознанию, которое я подавляла столько лет. По мере того, как я училась доверять подсказкам, идущим изнутри меня, я смогла наконец полностью и честно встретиться лицом к лицу со своей жизнью – с той, какой она была на самом деле, а не с той, какой я хотела, чтобы она была, – и таким образом смогла вызвать ответную реакцию на все это.
Прежде чем мы начнем наш путь вместе, я должна познакомить вас с несколькими основными определениями и принципами. Подробнее я объясню их позже, особенно в Части II.
Для начала я хочу ввести, надо признать, достаточно неуклюжий термин система ум – тело, который я буду использовать для краткости, когда буду говорить о нашем человеческом организме в целом, что включает в себя: мозг, нервную систему, нейротрансмиттеры (то есть как мозг и нервная система коммуницируют друг с другом), иммунную систему, эндокринную систему (то есть наши гормоны), а также тело, органы, скелет, мышцы, фасцию, кожу и жидкости.
Наш мозг был создан для того, чтобы функционировать как сплоченное целое, при этом каждая его область обрабатывала информацию и защищала нас определенным образом. Хотя эти области фактически имеют перекрывающиеся нейронные цепи, я буду различать их по соответствующим функциям. Эволюционно самой поздней областью является неокортекс; для этой области я буду использовать термин мыслящий мозг. Мыслящий мозг занимается нисходящей обработкой информации – нашими в основном добровольными и сознательными когнитивными реакциями на опыт. Мыслящий мозг отвечает за наше сознательное принятие решений; этический выбор; а также аргументацию, абстрактное мышление и аналитические возможности. Он дает нам возможность сосредотачиваться; вспоминать, хранить в памяти и обновлять соответствующую информацию, а также принимать решения. Для поддержания этих функций мыслящий мозг имеет эксплицитную систему познания и памяти, размещая информацию в пространстве и времени, и к ней мы можем получить доступ по своему желанию. Мы знаем, что мыслящий мозг задействуется всякий раз, когда мы думаем, сравниваем, судим и прокручиваем что-то в голове. Его стратегия защиты нас заключается в том, чтобы предвидеть, анализировать, планировать, взвешивать и решать.
В противоположность этому, то, что я буду называть мозгом выживания, включает в себя эволюционно более старую лимбическую систему, стволовую часть мозга и мозжечок. Эти области мозга играют ключевую роль в наших эмоциях, отношениях, стрессовом возбуждении, привычках и основных функциях выживания. Мозг выживания осуществляет восходящую обработку информации – это наши бессознательные эмоциональные и физиологические реакции на наш опыт, включая эмоции, физические ощущения, вокализацию и тенденции нашего организма к тем или иным действиям. Одна из важнейших функций мозга выживания – нейроцепция, бессознательный процесс быстрого сканирования внутренней и внешней среды на предмет возможностей / безопасности / удовольствия и угроз / опасности / боли. В свою очередь, план защиты мозга выживания достаточно прост: приблизиться к первому (возможности) и избежать второго (угрозы). Для поддержки нейроцепции мозг выживания имеет имплицитную систему познания и памяти – быструю, автоматическую и бессознательную, минуя мыслящий мозг. Она постоянно приобретает имплицитные воспоминания через любой опыт, без сознательных намерений или усилий. Важно, что мозг выживания не является вербальным, поэтому он не может общаться с нами посредством мышления или нарратива. Вместо этого он активирует нейротрансмиттеры и гормоны, которые вырабатывают физические ощущения и эмоциональные сигналы, каждый из которых связан с регулирующими импульсами, отвечающими за то, чтобы подойти к возможностям и / или избежать угроз. Вот почему это называется восходящей обработкой информации. Однако как только мы узнаем об этих телесных подсказках, мыслящий мозг может использовать эту информацию для принятия сознательных решений. Хотя мы не можем непосредственно знать, что происходит в мозге выживания, мы видим проявление его деятельности в нашем эмоциональном и физиологическом возбуждении. Вместе мыслящий мозг и мозг выживания составляют то, что многие люди называют «умом».
И последнее, что я хочу сказать о мозге: осознанность не принадлежит ни мыслящему мозгу, ни мозгу выживания. Она действует вне когнитивной активности мыслящего мозга и стрессового и эмоционального возбуждения мозга выживания. Осознанность больше всего этого – вот почему мы можем обратить внимание на мысли, эмоции, физические ощущения и одновременно на осанку тела, его температуру и движения. Обучение, основанное на осознанности, помогает нам научиться направлять и поддерживать наше внимание – и тем самым стабилизировать осознание так, чтобы мы могли осознавать, учиться и корректировать различные переживания системы ум – тело.
Со всем остальным телом мозг выживания связывает вегетативная нервная система (ВНС), играющая роль автоматического управления за широким спектром телесных функций, лежащих вне осознанности, включая функционирование органов. Более подробно я расскажу о ВНС в последующих главах. А пока важно знать, что ВНС отвечает за стрессовую активацию и восстановление после нее – она настраивает организм на то, чтобы тот сосредоточился на насущных потребностях выживания или отложил более долгосрочные задачи на период стрессовой активации. ВНС также играет важную роль в наших паттернах участия в тех или иных действиях и взаимодействия с другими.
Стресс – это внутренняя реакция, которую наша система ум – тело формирует всякий раз, когда мы переживаем такой опыт, который мозг выживания воспринимает как угрожающий или сложный. Несмотря на демонизацию и романтизацию стресса в современном обществе, это действительно не что иное, как наша система ум – тело, мобилизующая энергию – я буду называть это стрессовой активацией или стрессовым возбуждением – чтобы прореагировать на угрозу или вызов. Действительно, мы смонтированы так, чтобы производить стрессовую активацию и тем самым временно нарушать свое внутреннее равновесие, чтобы успешно справиться с угрозой или вызовом. Затем, после того как все пройдет, в идеале мы погасим любую оставшуюся активацию, чтобы полностью вернуться к своему исходному базовому состоянию.
Этот процесс нарушения внутреннего равновесия, а затем возвращения к нашему регулируемому базовому состоянию называется аллостазом. Аллостаз позволяет нам мобилизовать необходимое количество энергии и сосредоточиться на решении проблем задолго до, во время и после угрозы или вызова. Однако при хроническом или длительном стрессе наша система ум – тело не завершает полного восстановления после стрессового опыта – вместо этого она остается в активированном состоянии.
«Смирись и двигай дальше» может приводить к немалым достижениям и успеху… пока наконец это не перестанет срабатывать.
Травма также является внутренней реакцией, это реакция на некое происшествие, связанное с непрерывным стрессом. Однако не всякий стресс является травмирующим. Травма может возникнуть, если во время стрессового опыта мы одновременно воспринимаем себя бессильными, беспомощными или не обладающими контролем. С большой вероятностью травма сформируется в том случае, если аспекты текущей угрозы или вызова содержат сигналы или триггеры, напоминающие травмирующие события, произошедшие ранее в нашей жизни.
Без адекватного восстановления после хронического стресса и / или травмы система ум – тело остается активной и не возвращается к своему регулируемому равновесию. Вместо этого со временем внутренние системы, участвующие в аллостазе – мозг, вегетативная нервная система, иммунная и эндокринная, – становятся разрегулированными. Когда это происходит, аллостаз перестает функционировать должным образом и начинает формироваться аллостатическая нагрузка.
И, по мере накопления аллостатической нагрузки, мы испытываем нарушение регуляции, или дисрегуляцию, которая проявляется в виде целого ряда физических, эмоциональных, когнитивных, духовных или поведенческих симптомов. Например к тому времени, когда я достигла своих двадцати с небольшим лет, я пережила уже годы хронического стресса и травмы без адекватного восстановления. Таким образом, у меня накопилась огромная аллостатическая нагрузка и проявились множественные симптомы дисрегуляции – в том числе депрессия, ПТСР, бессонница, хроническая тошнота, беспорядочность мыслей, сверхнастороженность, хронические заболевания, а также целый ряд неадекватных форм копинг-поведения.
Действительно, если мои предыдущие примеры показались вам экстремальными – как достижения, так и страдания – это потому, что во многих отношениях они такие и есть. Экстремальное поведение обычно связано с крайней дисрегулированностью – и это является отличительной чертой кого-то, кто маскирует, подавляет, отрицает что-то в себе, употребляет назначенные себе самому лекарства или же пытается преодолеть собственную крайнюю дисрегулированность наилучшим известным ему способом. Как я уже говорила, «смирись и двигай дальше» – была одна из моих основных стратегий преодоления, но есть много других стратегий, которые могут больше соответствовать вам, такие как та или иная форма зависимости, табакокурение или токсикомания, беспорядочное пищевое поведение, внебрачные связи, адреналиновая зависимость, обсессивно-компульсивное поведение, самоповреждение, домашнее насилие или вспышки гнева, изоляция, разобщение, а также экстремальная прокрастинация или парализованность. Я буду рассматривать их далее, на протяжении всей этой книги.
Таким образом, надеюсь, что вы сможете распознать проявление этого механизма и в собственной жизни. Этот механизм в той или иной степени влияет на всех нас; ему подвержен любой человек, который не может провести повторную калибровку своей системы ум – тело после стрессового или травмирующего события, такого как наводнение, автомобильная авария, потеря работы или любимого человека. Ему также подвержены те, кто обычно перегружает свою систему ум – тело, переживая продолжительный стресс без адекватного восстановления, например разбиваясь в лепешку, чтобы уложиться в срок, или работая по многу часов в течение длительного периода без выходных.
Как следует из приведенных определений, стресс и травма – это континуум. В нашем обществе мы обычно думаем о хроническом стрессе (как например многолетний трудоголизм без достаточного отпуска), как о чем-то отличном от шоковой травмы (теракт, сексуальное насилие или автомобильная авария), и что обе эти категории отличаются от травмы развития и реляционной травмы (например, когда человек рос в жестокой семье, в обстановке оскорблений и насилия). Я не собираюсь объединять эти категории или говорить, что они одинаковы. С точки зрения того, как мы индивидуально и коллективно понимаем и осознаем эти различные виды событий, они абсолютно не одно и то же. Тем не менее, с точки зрения нашей нейробиологии – то есть с точки зрения того, как наш мозг, вегетативная нервная система и тело переживают такого рода события, – они действительно довольно похожи. На самом деле, последствия того, что вы живете жизнь изможденного офисного работника, теснее связаны с последствиями, с которыми сталкивается ветеран боевых действий с ПТСР, чем в это заставляют нас поверить распространенные социальные интерпретации.
Там, где мы обнаруживаем себя в континууме между стрессом и травмой, все зависит от того, как наша система ум – тело (сознательно и бессознательно) воспринимает текущую ситуацию – и особенно от того, чувствуем ли мы, что у нас есть свобода выбора во время этой ситуации. Чем меньше свободы выбора мы ощущаем, тем более травматичным будет данный опыт для нашей системы ум – тело. Этот принцип – фундамент, на котором строится ФТУО.
Цель ФТУО состоит в том, чтобы научить человека находить в себе свободу воли и иметь доступ к ней в любой ситуации, независимо от того, насколько сложной, стрессовой или травмирующей эта ситуация может быть. Опираясь на тысячелетние традиции воинов, имевших те же стремления, ФТУО культивирует мудрость и мужество – два качества, необходимые для достижения свободы воли, которая способна адаптивно действовать во время стресса и во время восстановления после него. В этой книге я научу вас обращаться к своей свободе воли – как на микроуровне, внутри системы ум – тело, так и на макроуровне, в ваших взаимодействиях с другими и с внешней средой.
Мы живем в мире, где темп перемен постоянно ускоряется. Технологические инновации, особенно в области генетики, нанотехнологий, нейробиологии, робототехники и искусственного интеллекта набирают обороты наряду с глубокими социальными, этическими и философскими последствиями этого.
Мы также видим растущую политическую раздробленность, «фейковые новости» и недоверие к социальным институтам, в то время как движения Black Lives Matter и # MeToo[9] проливают свет на устоявшиеся социальные модели расизма, сексизма, гомофобии и сексуального насилия. Действительно, в 2017 году 59 % взрослых американцев сказали, что считают, что сейчас, насколько они могут помнить, мы достигли самой низкой точки в нашей национальной истории, – и это самоощущение разделяют американцы всех поколений, включая тех, кто пережил Вторую мировую войну, войну во Вьетнаме и террористические атаки 11 сентября. Помимо этих человеческих конфликтов, напряжение от перенаселенности, изменение климата и масштабней-шее массовое вымирание видов с тех пор, как динозавры покинули землю шестьдесят миллионов лет назад, угрожают биоразнообразию, здоровью и потенциалу нашей планеты. Все это не новость, но когда мы принимаем все это во внимание, неудивительно, что наши системы ум м тело – изначально разработанные двести тысяч лет назад и остающиеся в значительной степени неизменными с тех пор – часто кажутся слишком хрупкими, чтобы со всем этим справиться.
Действительно, по нескольким показателям Соединенные Штаты сегодня – одна из самых жестоких, подверженных стрессу и травмированных стран мира. Показатель смертности в США от огнестрельного оружия – 3,85 смертей на 100 000 человек, большинство из которых – самоубийства – превосходит этот показатель у наших социально-экономических партнеров: это в восемь раз больше, чем в Канаде, и в тридцать два раза больше, чем в Германии. США с декабря 2012 года до октября 2017 года пережили более 1500 массовых убийств – по меньшей мере 1700 убитых и 6100 раненых.
Только Йемен – пограничное недееспособное государство, погрязшее в гражданской войне, – имеет более высокий уровень массовых убийств на душу населения, чем мы. Если взять более широко, в 2016 году в США жертвами насилия стали 5,7 человек – это 21,1 на 1000 человек – включая изнасилования / сексуальное принуждение, грабежи, а также нападения, в том числе с отягчающими обстоятельствами. У нас также самый высокий в мире показатель содержания под стражей: более 2,3 миллиона человек находятся в исправительных учреждениях.
В то же время 89 % взрослых в Соединенных Штатах сообщают, что они пережили по крайней мере одно травмирующее событие в своей жизни, а большинство взрослых сообщают о том, что они пережили многочисленные травмирующие события[10]. Конечно, не у всех, кто испытывает травматическое событие, разовьется травма. У 4–6 % мужчин и 10–13 % женщин в Соединенных Штатах по крайней мере один раз в жизни было зафиксировано развитие ПТСР; показатели пожизненного ПТСР более чем в три раза выше среди мужчин, переживших воздействие боевых действий, и женщин, подвергшихся сексуальному насилию. ПТСР редко встречается в одиночку, чаще всего оно идет рука об руку со злоупотреблением наркотическими и психотропными веществами, глубокой депрессией и тревожными расстройствами. Когда у кого-то есть ПТСР и присутствует одно из этих вышеперечисленных дополнительных условий, такие люди также более склонны к связям с интимными партнерами, расположенными к насилию и суицидальному поведению.
Мыслящий мозг отвечает за наше сознательное принятие решений, этический выбор, а также аргументацию, абстрактное мышление и аналитические возможности.
Другая статистика, казалось бы, не связанная с травмой, говорит о высоком уровне травматизма в Соединенных Штатах. Около четверти взрослых американцев в настоящее время имеют какое-либо психическое недомогание, и почти у половины разовьется как минимум одно психическое заболевание в течение жизни – таким образом, связанные с психикой недуги чаще являются причиной инвалидности, чем любые другие болезни, включая рак и болезни сердца.
Кроме того, с течением времени число диагнозов, связанных с психическим здоровьем, возросло, что, возможно, объясняется усилением отчетности и включением большего числа психических заболеваний в диагностическое руководство. Лонгитюдные исследования, в которых специалисты возвращаются в одни и те же сообщества для многократного сбора данных, в основном свидетельствуют о росте распространенности депрессии и тревоги и большим риском для жизни в каждом последующем поколении. Например, в 2007 году в США молодые люди в шесть-восемь раз чаще страдали клинической депрессией по сравнению со своими сверстниками 1938 года. Сегодня показатели серьезной депрессии в течение жизни от 15 до 20 % – в десять раз больше, чем у американцев, родившихся до 1915 года (а они пережили Великую депрессию и две мировые войны). За последние семь десятилетий уровень тревожности также неуклонно возрастал. Сегодня тревожные расстройства – самое распространенное психическое заболевание в США, затрагивающее почти треть взрослых, – при этом все больше американцев обращаются за медицинской помощью по поводу тревоги, чем из-за болей в спине или мигрени. На самом деле, по сравнению с людьми, у которых нет тревожных расстройств, те, у кого они есть, в два раза чаще обращаются к врачу и в шесть раз чаще их госпитализируют – во многом потому, что они стремятся облегчить симптомы, имитирующие реальные физические заболевания, такие как сердцебиение, головные боли, проблемы со сном или желудочно-кишечным трактом.
Отчасти оттого, что люди стремятся справиться с этими состояниями, также растет потребление наркотиков и психотропных веществ и злоупотребление ими. Треть американцев в какой-то момент своей жизни злоупотребляли алкоголем или зависели от него; с 2000 года количество посещений отделений «Скорой помощи», связанных с неумеренным потреблением алкоголя, увеличилось на 50 %.
В то время как американцы составляют всего 4 % населения мира, мы являемся потребителями 75 % всех выписанных рецептов в мире. В 2014 году более тридцати миллионов взрослых американцев принимали антидепрессанты, по сравнению с тринадцатью миллионами в 2000 году. Кроме того, более семи миллионов американцев регулярно употребляют психотропные препараты – обезболивающие, стимуляторы, седативные средства или транквилизаторы – не по медицинским показаниям.
Неудивительно, что Соединенные Штаты также имеют самый высокий в мире показатель смертности от наркотиков, который с 1990 года вырос более чем на 650 %, что в 2016 и 2017 годах привело к снижению ожидаемой продолжительности жизни в США. Это гораздо ниже, чем у многих наших социально-экономических стран-партнеров. Передозировка наркотиков в настоящее время является основной причиной смерти американцев в возрасте до пятидесяти лет – опиоиды являются причиной двух третей из них. В 2017 году в результате опиоидной эпидемии[11] погибли почти сорок восемь тысяч человек, больше, чем умирали ежегодно от СПИДа во время пика заболеваемости.
Наряду со злоупотреблением опиоидами и алкоголизмом самоубийства привлекают к себе внимание как основная причина роста смертности, особенно среди белых американцев среднего возраста с начальным уровнем образования, а также в сельской местности. Сегодня уровень самоубийств в большинстве сельских районов почти в два раза выше, чем в большинстве городских районов, главным образом из-за более высокой распространенности оружия в сельской местности. В целом число самоубийств в США увеличилось на треть в период с 1999 по 2017 год, при этом смертность в США от алкоголя, наркотиков и самоубийств достигла наивысшего уровня в 2017 году с тех пор, как в 1999 году федеральное правительство начало собирать данные об этом виде смертности. Самоубийство остается одной из десяти ведущих причин смерти американцев.
Разумеется, эти тенденции затрагивают не только взрослых американцев. За последнее десятилетие госпитализация подростков, пытавшихся покончить с собой, выросла вдвое. Согласно опросу Американской ассоциации охраны здоровья студентов, в 2016 году 62 % американских студентов сообщили о том, что в предшествующем году они испытывали «мучительную тревожность», и тревожность в настоящее время является наиболее распространенной причиной, по которой они обращаются за консультацией к психологам. Если взять более широко, в 2017 году 91 % американцев в возрасте от 15 лет до 21 года – так называемое «поколение Z» – сообщили, что им регулярно приходится справляться с физическими или эмоциональными симптомами, вызванными стрессом, такими как депрессия или тревога.
Взрослые американцы также говорят о том, что все больше чувствуют влияние стресса и тревожность. Например в США поиск по слову «тревожность» в Google за период с 2008 по 2016 год вырос более чем вдвое – при этом более высокий показатель поиска у людей с невысоким уровнем образования, более низкими средними доходами и в регионах с преимущественным сельским населением. Аналогичным образом опрос Американской психологической ассоциации показал, что большинство американцев считают, что они живут с умеренным или высоким уровнем стресса – 44 % заявляют о повышении уровня стресса за последние пять лет, особенно на работе. Тем не менее, несмотря на признание нездорового уровня стресса, большинство американцев также сообщили, что они не чувствуют себя в состоянии практиковать здоровое поведение, в качестве основного препятствия выдвигая то, что они слишком заняты.
Рассмотрим следующие показатели образа жизни в США: менее половины взрослых американцев занимаются рекомендуемым количеством физической активности, причем почти 38 % считаются «полностью неактивными». Примерно треть взрослых американцев страдают ожирением, еще треть – лишним весом. Каждый пятый американец сообщает, что переедает или часто ест нездоровую пищу из-за стресса. У трети американцев также проявляется хотя бы один симптом бессонницы, причем 45 % взрослых американцев в 2017 году сообщили о том, что за последний месяц просыпались ночью и лежали без сна.
Чтобы объяснить эти возрастающие показатели тревожности и депрессии, исследователи указывают на растущее бремя хронических физических заболеваний, ожирения, потребления богатой углеводами и сахаром пищи, а также на недостаточную физическую активность – все это возникает из-за эволюционного несоответствия между прошлой окружающей средой человека и современным образом жизни. Они также указывают на неравенство, изоляцию, чувство бессмысленности и одиночество – в сочетании со снижением взаимного доверия и присутствия в обществе, которые стали отличительными признаками современной жизни. Например в ходе кросс-культурного исследования, участниками которого были самые разные люди, от нигериек из сел до городских американских женщин, было установлено, что чем более современными и урбанизированными являются условия, тем выше уровень распространения депрессии. Аналогичным образом принятие американского образа жизни объясняет более высокие показатели депрессии среди мексиканцев, рожденных в США, по сравнению с мексиканскими иммигрантами. В целом городские жители в развитых странах имеют более высокий уровень тревожных расстройств и депрессии, чем сельские жители.
В совокупности эти статистические данные говорят о том, что повседневная жизнь многих американцев субъективно ухудшается, и эти социальные сдвиги связаны с несоответствием между современным миром и нашим палеолитическим нейробиологическим наследием. Мы крепко сбиты, как наши пещерные предки, с нейробиологией, которая была создана для обнаружения непосредственных смертельных угроз (таких, как хищники) и выживания. Важно, что эта система ум – тело, которую мы делим с нашими предками, была оптимизирована под короткие всплески немедленной необходимости выживания, за которыми следовали периоды восстановления, позволяющие выполнять долгосрочные задачи, такие как исцеление, размножение и развитие.
Это наше устройство не изменилось, но, конечно, мир, в котором мы живем, изменился радикально, как и тот выбор решений, с которым мы сталкиваемся сегодня. Мы редко находимся в смертельной опасности, но наши системы ум – тело по-прежнему полагаются на структуру нашего устройства, чтобы реагировать на «символические угрозы» – например на тревожные мысли о приближающемся сроке сдачи работы или о том, где и когда может произойти следующая стрельба в школе. Однако в отличие от наших предков, наша система остается включенной на протяжении несколько дней, недель, месяцев или даже лет, откладывая более долгосрочные задачи, которые, естественно, лишаются своего приоритета, когда в результате стрессового воздействия включается стрессовая активация.
Парадокс заключается в том, что удобства современного мира только усугубляют эти проблемы. Мы сталкиваемся с постоянными требованиями, сроками, давлением времени и технологиями, которые позволяют нам преодолеть ограничения природы. Очевидно, что доступ к электронным устройствам 24/7 подпитывает миф о «многозадачности», затрудняя для нас отключение от подпитки социальных сетей или от электронных поводков, тянущихся к нам из нашего офиса. Тем не менее этот постоянный электромагнитный шквал – как правило, вне нашего осознанного понимания – также поддерживает наши системы ум – тело включенными. От быстро движущихся автомобилей, поездов и самолетов до быстро меняющихся изображений и звуков вездесущих телевизоров и радиостанций в общественных местах, до компьютеров и карманных устройств, к которым обращаемся в моменты скуки, мы постоянно получаем электронную стимуляцию. Даже нечто такое «старомодное», как электричество, позволяет нам подавить наши естественные биоритмы, предназначенные для сна, возвращения целостности и восстановления. И плюс к тому мы дополняем технологическое подавление наших систем различными веществами – рецептурными лекарственными препаратами, рекреационными препаратами, антацидами, слабительными веществами и средствами для улучшения сна. Кофеин, никотин и сахар помогают нам искусственно мобилизовать энергию и в краткосрочной перспективе сконцентрировать наше внимание, в то время как алкоголь помогает нам расслабиться в конце дня. Другими словами, эти удобства обеспечивают нам все более творческие способы подавления нашей внутренней системы, и в итоге мы все более и более отдаляемся от нашей врожденной способности к самонастройке и саморегуляции.
Наконец, современный мир гораздо сложнее, чем мир наших пещерных предков. Неопределенность, сложность, неустойчивость и двусмысленность – это «символические угрозы», то есть они редко требуют немедленных решений, связанных со смертельной опасностью для нашего физического благополучия. Тем не менее они все равно включают нашу палеолитическую внутреннюю проводку «бей-или-беги», при этом не имея прямого выхода, где можно было бы использовать все активированное напряжение, которое мы мобилизуем, и не имея очевидной конечной точки, когда мы можем дать себе «отбой». Стрессогенные факторы, на которые мы настроены, как на наиболее нам угрожающие – и на которые, следовательно, мы должны мобилизовать больше всего энергии, – это те, которые мы воспринимаем как новые, непредсказуемые и неконтролируемые, и эти три прилагательных как раз довольно хорошо описывают современную жизнь. Разве удивительно тогда, что мы все коллективно испытываем хроническую боль, бессонницу, запор, сексуальную дисфункцию или физические заболевания, вызванные нарушением деятельности иммунной системы? Что мы теряем способность смотреть на лес, чтобы увидеть деревья, неосознанно делая приоритетным мимолетное, а не то, что важнее для нашего счастья, успеха и благополучия в долгосрочной перспективе? Что мы чувствуем себя одинокими, оторванными и неудовлетворенными в наших отношениях? Что мы боремся с апатией, выгоранием, тревогой, депрессией, бесчувственностью и бессмысленностью? Мы выдыхаемся, утомляя наши системы ум – тело, управляя ими теми способами, под которые они не были заточены.
Хотя эта рассогласованность влияет на всех нас, она особенно остро влияет на людей, работающих в условиях повышенного стресса. От необходимости за долю секунды сделать тактический выбор, как реагировать во время кризисной ситуации, до решений с высокими ставками, часто имеющими серьезные последствия для бизнеса, стратегии или политики, а иногда и влияющими на жизнь или смерть людей – умение сохранять спокойствие, беспристрастность, сострадание и решимость в ситуациях с высоким уровнем стресса имеет решающее значение. Тем не менее чем больше мы перегружаем свою внутреннюю систему и исчерпываем себя, тем дальше за рамки досягаемости мы отодвигаем способность эффективно принимать решения. Неудивительно, что во многих подобных ситуациях растет озабоченность по поводу принятия импульсивных решений, основанных на неверных суждениях, а также относительно неэтичного или насильственного поведения и морального вреда.
У 4–6 % мужчин и 10–13 % женщин в Соединенных Штатах по крайней мере один раз в жизни было зафиксировано развитие ПТСР; показатели пожизненного ПТСР более чем в три раза выше среди мужчин, переживших воздействие боевых действий, и женщин, подвергшихся сексуальному насилию.
Как ответ на эти тенденции пошла некая волна, когда сбор информации, принятие решений и даже максимально возможное количество задач для выполнения стали передавать различным техническим средствам, роботам, беспилотникам и компьютерам. Это ненасытное стремление к технологическому решению проблем частично основано на неверном ожидании, что мы сможем преодолеть глубокое несоответствие между нашей биологией и современным миром за счет большего количества технологий. Это также подразумевает, что мы неспособны принимать грамотные решения, учитывая сложность информации в современном мире и ее шквальное количество. Мы тайно пытаемся наконец-то вырваться из беличьего колеса. Почти неосознанное предположение здесь состоит в том, что, возможно, нам было бы лучше, если бы мы смогли обойти нашу эмоциональную, импульсивную и вконец измученную человеческую природу.
Итак, как же мы можем противостоять таким вызовам, которые наши предки даже представить себе не могли, и принимать действенные решения о том, как справиться с ними, используя данную нам систему ум – тело, рассчитанную на угрозы двухсоттысячелетней давности? Как мы можем благополучно справляться с этими вызовами со стойкостью, находчивостью и мудростью, не принимая близко к сердцу ограничивающее нас убеждение, что наши машины могут справляться с ними лучше, чем это можем сделать мы? Это были вопросы, с которыми я столкнулась несколько лет назад, когда мое тело буквально отключилось из-за того, что я не отреагировала на его основные потребности.
Ответ на эти вопросы и основа подхода ФТУО – научиться использовать нашу биологию по-новому. Систематически тренируя свое внимание, мы можем расширить «окно», в котором наш мыслящий мозг и мозг выживания работают совместно. На самом деле, размер нашего окна толерантности к стрессовому возбуждению настолько важен для идей, изложенных в этой книге, что я даже поместила эти слова в название книги. Чем шире наше «окно», тем легче найти правильный выбор, эффективно действовать во время стресса и восстанавливаться после него. Правда, та нейробиология, которую мы унаследовали от наших пещерных предков, не соответствует современному миру. Определенным образом направляя наше внимание, мы, однако, можем научиться регулировать всю эту внутреннюю систему осознанно. Когда мы используем осознание для того, чтобы таким образом регулировать нашу биологию, мы можем получить доступ к нашим лучшим, уникальным человеческим качествам: состраданию, мужеству, любознательности, творчеству и родству с другими. Мы можем натренировать себя принимать мудрые решения и делать выбор – даже во времена невероятного стресса, неопределенности и перемен.
Внутри своего «окна» мы можем регулировать уровни стресса по восходящей и по нисходящей, чтобы со временем оставаться в пределах оптимальной для нас зоны результативной деятельности. Мы также можем сознательно регулировать участие как мыслящего мозга, так и мозга выживания – при этом ни один из них не будет отменять действия другого и не будет подавлять наш выбор. В пределах нашего «окна» мыслящий мозг и мозг выживания будут связывать союзнические отношения, позволяющие нам получить доступ к нашей внутренней мудрости, то, что некоторые люди называют «интуицией». По этим причинам ширина нашего «окна» в значительной степени определяет нашу способность принимать гибкие и адаптивные решения в любой ситуации – от решений, которые во время экстремального стресса или кризиса необходимо принять в доли секунды и от которых зависит жизнь или смерть, до обыденных решений о том, как провести время, как вести себя в отношениях и как заботиться о наших телах и умах.
Внутренние связи, которые мы обычно делили между нашим мыслящим мозгом и мозгом выживания – а также между нашим мозгом, вегетативной нервной системой и телом – оказывают огромное влияние на ширину окна. Наше «окно» изначально зависит от взаимодействия между нашими генами и нашей ранней социальной средой, оно формируется еще в утробе матери и продолжает свое развитие в подростковом возрасте.
Большинство наших стратегий для преодоления стресса и взаимодействия с другими, которые существуют в нас по умолчанию, сложились в ответ на нашу раннюю социальную среду, и это явным образом повлияло на ширину «окна». Наше «окно» с течением времени может становиться уже или шире, в зависимости от нашего повторного опыта. Я буду рассматривать эту динамику в частях II и III.
Люди с широкими «окнами» обладают большей способностью точно оценивать безопасность и опасность, этот бессознательный процесс, свойственный мозгу выживания, называется нейроцепцией. Такие люди скорее всего прореагируют быстро и правильно как в безопасных ситуациях, так и в ситуациях угрозы. Они лучше приспособлены для встречи со сложными ситуациями, их мыслящий мозг всегда в режиме онлайн, и он способен полностью и эффективно восстанавливаться после этого. Они лучше приспособлены перерабатывать всю информацию, поступающую из текущей операционной среды, их внимание не бывает полностью захвачено внезапной главной угрозой. Во время сложных событий они лучше умеют «плыть по течению» и оставаться во взаимодействии с другими людьми.
Однако – и это очень важно – даже люди с изначально широким «окном» говорят, что со временем оно сужается из-за хронического стресса или травмы, после которых они не восстановились. Когда наша система всегда «включена» и мы действуем, никогда ее не выключая, даже самые устойчивые люди обнаруживают, что их способность выдерживать напряжение постепенно подрывается. Важно, что из-за несоответствия между нашей биологией и современным миром этот подрыв произойдет даже тогда, когда мы просто решим предоставить все нашей палеолитической «проводке» и ее бессознательным механизмам. Иными словами, без каких-то сознательных, намеренных усилий по регулированию нашей биологии каждый в конце концов сужает свое «окно».
По мере сужения «окна» мы все чаще обнаруживаем себя за его пределами. Вне нашего «окна» мыслящий мозг и мозг выживания вступают в противоборствующие, антагонистические отношения – каждый из них пытается подавить и заставить замолчать другого. Например, может произойти подавление со стороны мыслящего мозга, и мы начнем компартментализировать[12] и подавлять наши эмоции, физические ощущения, потребности организма и насильно расширять пределы его функционирования. Или мы можем столкнуться с тем, что верх возьмет мозг выживания, и тогда нашими решениями будут двигать эмоции и боль, приводя нас к тому или иному импульсивному, реактивному выбору. Мы также с большой вероятностью сами начнем себя лечить или маскировать свою беду едой, кофеином, табаком, различными другим веществами, скрываться за той или иной зависимостью, или же за жестоким, вредящим себе или адреналино-зависимым поведением. Наконец, за пределами нашего «окна» мы скорее всего испытаем травму.
Если вы похожи на тех людей, которых я тренировала в ФТУО в течение последнего десятилетия, или вы похожи на меня в тот момент, когда я писала свою диссертацию – прямо сейчас ваша стратегия управления стрессом по умолчанию скорее всего – запечатать его в себе или пытаться выяснить, как «справиться» со сложными ситуациями. Тем не менее, как я показываю это в данной книге, многие стратегии, в которые вы в настоящее время, возможно, верите (и наша культура этому способствует), и верите, что они эффективны в борьбе с жизненными неурядицами – а именно, что нужно компартментализировать, подавлять, игнорировать, отвлекаться от них, перефразировать происшедшее в позитивном ключе или даже убеждать себя, что «все это на самом деле не так уж и плохо» или «надо сквозь это пройти» – все они на самом деле могут только усугубить ваш стресс. В этой книге вы узнаете, как эти распространенные привычки могут дистабилизировать вас, подорвать ваше здоровье, исказить ваше восприятие событий, привести вас к тому, что вы упустите важные сигналы о том, что вы на неправильном пути и должны изменить курс, оторвать вас от себя и от того, что может вам действительно помочь.
В следующей главе говорится о том, как и почему мы склонны культивировать противоборство между мыслящим мозгом и мозгом выживания – в процессе игнорируя континуум между стрессом и травмой. Часть II посвящена научным данным, стоящим за концепцией «окна» – как формируется система «окна» и как сужается со временем. Вторая часть поможет вам лучше понять, что такое мыслящий мозг, мозг выживания, вегетативная нервная система и тело, а также различные их сигналы и функции. Наконец, в Части III я научу вас, где, когда и как направлять ваше внимание, чтобы расширить ваше «окно». Я помогу вам научиться видеть в подсказках вашего тела информационный ресурс, а затем использовать свой мыслящий мозг, чтобы сделать самый мудрый выбор на основе этой информации. Пожалуйста, не перепрыгивайте сразу к Части III; вам необходима информация из Части II для понимания техник и методов Части III.
Согласно опросу Американской ассоциации охраны здоровья студентов, в 2016 году 62 % американских студентов сообщили о том, что в предшествующем году они испытывали «мучительную тревожность», и тревожность в настоящее время является наиболее распространенной причиной, по которой они обращаются за консультацией к психологам.
Наша нейробиология была создана для того, чтобы функционировать как сплоченное целое, где каждая часть нашей системы ум – тело привносит свои уникальные навыки, способности и информацию. Мы можем раскрыть этот синергетический потенциал только тогда, когда мыслящий мозг и мозг выживания работают в качестве союзников. Когда мы решаем культивировать союзнические отношения между мыслящим мозгом и мозгом выживания, мы не только действуем в пределах нашего «окна», но и можем излечиться и восстановиться после предыдущего воздействия хронического стресса и травмы и тем самым расширить это «окно».
Грег был успешным бизнесменом, много лет посвятившим приобретению, реструктуризации и продаже компаний – это позволило ему стать довольно состоятельным. У него была широкая сеть профессиональных связей и два великолепных дома в престижных местах. Он был счастливо женат на своей четвертой жене.
Первоначально Грег заинтересовался ФТУО не для себя. Он обсуждал со мной вопрос о том, сделать ли солидное пожертвование некоммерческому Институту фитнеса ума, который я основала, чтобы можно было познакомить с ФТУО других на более широкой основе. Он был свидетелем масштабных боевых действий во время Вьетнамской войны. Теперь он хотел использовать свое богатство и успех, «чтобы вернуть долг» – помочь новому поколению ветеранов боевых действий, возвращающихся домой из Ирака и Афганистана. Я сказала ему, что лучший способ узнать, поддерживать ли нашу работу, – это самому испытать методику ФТУО.
По завершении курса ФТУО и постоянного выполнения упражнений в течение нескольких последующих месяцев Грег честно поделился со мной, что с тех пор, как он вернулся из Вьетнама, все шло не так уж гладко. Получив новое понимание своей нейробиологии, он признал, что его система ум – тело десятилетиями жила «на пределе» – гипервозбуждение от стресса, сверхнастороженность, повышенная пугливость, бессонница и высокое кровяное давление. На самом деле, по его признанию, основная причина, по которой он достиг столь многого за свою карьеру, была в том, что он очень мало спал. Ему нравилась его работа, особенно то интенсивное ощущение «кайфа», которое он чувствовал, закрывая крупную сделку. Впервые подобное чувство он испытал во Вьетнаме. Грег также утверждал, что причина, по которой теперь он был женат в четвертый раз, заключалась в том, что он с маниакальной частотой изменял своим трем предыдущим женам. По его словам, в то время он чувствовал, что «ничего не может с собой поделать». Те интрижки – и ложь, которая все это сопровождала, – тоже приносили ему ощущение «кайфа», которое он так любил.
«Таня», тридцати с небольшим лет, была талантливым аналитиком в одном из американских разведывательных агентств. Она была глубоко предана миссии своей организации и старалась не допустить очередной теракт на территории США. Когда мы встретились, ее недавно обошли с повышением, которое вместо нее получил коллега-мужчина моложе ее. С тех пор она часто просыпалась ночами, и чехарда в мыслях не давала ей уснуть. Она также стала еще больше работать – практически не оставляя времени для жизни вне работы – пытаясь продемонстрировать свою преданность начальству и тем самым заслужить продвижение по служебной лестнице.
Таня поступила в колледж на спортивную стипендию, где она впряглась в интенсивные курсовые занятия – она взяла две специализации: по экономике и по арабскому языку, и при этом должна была интенсивно тренироваться для участия в соревнованиях вместе с национальной сборной. Разумеется, то, что она выиграла эту спортивную стипендию, означало, что она и до этого могла мастерски жонглировать своей занятостью в течение многих лет и до колледжа.
Наша нейробиология была создана для того, чтобы функционировать как сплоченное целое, где каждая часть нашей системы ум – тело привносит свои уникальные навыки, способности и информацию.
Участвуя в программе ФТУО, Таня поняла, что то, что ее обошли с повышением, оставило в ней чувство, что «от нее ничего не зависит», которое она испытывала и раньше. Во времена средней и старшей школы она справлялась с этим чувством, сильно ограничивая свой рацион четырьмя сотнями калорий в день. Таня сказала мне, что она «успешно лечилась» от анорексии в средней школе и перед колледжем вернулась к нормальным показателям веса для своего роста. С тех пор, как только случалось что-то, с чем ей было трудно справиться, она устраивала себе жесткие тренировки, чтобы чувствовать, «что у нее все под контролем». И вот в последнее время она заметила, что опять считает калории и ограничивает свой рацион. Это удивило ее, потому что она была уверена, что после школы уже «переросла это».
«Тодд» был девятнадцатилетним пехотинцем. Он уже поучаствовал в одной из боевых командировок в Ирак, и его подразделение готовилось к переброске в Афганистан. Тодду абсолютно не нравился его командир отряда, потому что сержант всегда отрывался на нем за то, что Тодд что-то забывал. Например, он мог появиться на построении не в той форме. В другое время он забывал, что должен был делать, а затем «портил всё» для всего отряда. Тодда глубоко беспокоило его «неподобающее поведение».
За месяц до того, как я начала заниматься с Тоддом по методике ФТУО, он наконец обратился за помощью, но не ради себя самого, а потому, что это имело негативные последствия для его отряда. И с того момента он каждую неделю встречался с врачом в клинике по месту своего расположения. Тот врач диагностировал у него ПТСР и выписал ему три рецепта: один – на лекарство от бессонницы, второй – на лекарство от ПТСР, и третий – на лекарство от хронических болей в колене и спине, которые Тодд заработал в результате ношения своего тяжелого обмундирования и оружия. Теперь, работая с врачом, Тодд снова испытывал это чувство – частые воспоминания как об Ираке, так и о своем детстве.
На самом деле у Тодда было тяжелое прошлое. Его биологический отец был в тюрьме, и они не говорили много лет. Когда стал постарше, Тодд жил со своей мамой-алкоголичкой и крайне строгим отчимом. Когда Тодд совершал какие-то проступки, его отчим часто «хватался за ремень». В одиннадцать лет Тодд был на волосок от смерти.
Тодд владел вещью, которая для него обладала исключительной ценностью: это был его «Харли-Дэвидсон». Он просто обожал свой мотоцикл. Он приобрел его после своей первой командировки в зону боевых действий. Он любил ездить по побережью, где мог освежить голову и наблюдать за волнами. После какого-нибудь особенно плохого дня, когда он опять «напортачил», а сержант наорал на него, Тодд чувствовал, что ему просто необходимо выпустить пар. В такие дни он садился на свой байк и мчался – что, по его признанию, означало по крайней мере 240 км/ч – при этом опасно подрезая и виляя среди машин на шоссе. На самом деле он сказал мне так: «Чем ближе была смертельная опасность, тем лучше я себя чувствовал». После этого он отправлялся в свой любимый бар, где, «надравшись», обычно нарывался на драку.
На первый взгляд, эти три человека могут показаться непохожими: у них различное социально-экономическое положение и разный уровень образования. Они пережили абсолютно разные типы стрессовых и травматических событий. Они справляются со своим стрессом разными способами.
Действительно, если бы я обрисовала эти портреты Грега, Тани и Тодда им самим непосредственно перед тем, как они прошли программу ФТУО, а затем спросила бы их, считают ли они, что то, что они пережили, каким-то образом похоже на опыт двух других, я сомневаюсь, что они увидели бы большое сходство, кроме, возможно, что «мы все находились под воздействием стресса». Однако несмотря на очевидные различия, Грег, Таня и Тодд имеют одинаковый опыт.
Как и у меня, у всех троих сложились отношения конфронтации между их мыслящим мозгом и мозгом выживания, и накопилась аллостатическая нагрузка. В ответ все трое делали выбор, чтобы справиться со своей эмоциональной дисрегуляцией и внутренними противоречиями, находя лучшее для себя решение.
Страдание приходит во многих обличиях, но оно все равно остается страданием.
Когда вы читали эти истории, вероятно, вы, осознанно или неосознанно, оценивали, заслуживают ли Грег, Таня и Тодд того, чтобы рассматривать их в качестве тех, кто «пребывает в стрессовом состоянии».
Прежде чем вы продолжите читать, обратите внимание, судили ли вы, сравнивали ли, оценивали или ранжировали ли их истории (а также и мои из предыдущей главы) каким-то образом – например с точки зрения того, «стоят» ли они страданий, или с точки зрения силы стрессового и травматического опыта, пережитого ими, или последствий их переживаний для окружающего мира.
Пожалуйста, знайте, что это не проблема, если вы делали такие сравнения: просто ваш мыслящий мозг поступает так, как поступает любой мыслящий мозг. Как пояснялось в главе 1, наш мыслящий мозг по необходимости выработал в себе некоторые очень глубокие основы для сравнения, оценки и суждения – он сравнивает опыт других людей между собой, а также сравнивает их опыт с нашим собственным. Это просто то, как наш мыслящий мозг создан.
На самом деле наши глубоко обусловленные привычки мыслящего мозга к сравнению и суждению во многом влияют на наше коллективное игнорирование непрерывности процесса между стрессом и травмой. В этой главе я хочу рассмотреть некоторые из процессов, которые приводят нас к игнорированию этого континуума, а также оказывают мощное влияние на наше индивидуальное и коллективное поведение. Я не хочу здесь судить об этих процессах; я просто хочу разобраться в них и пролить на них некоторый свет.
В нашей культуре у нас есть некоторые коллективные представления и ожидания, которые хранятся в мыслящем мозге каждого человека, о том, как выглядит человек «в стрессе» или какими бывают «травмированные» люди. Например коллективно мы скорее всего обозначим историю Тодда как историю «про травмированного человека», хотя Тодд не видит себя подобным образом. И наоборот, коллективно мы с наименьшей вероятностью назовем историю Тани «историей травмы» – несмотря на то, что не получившая повышения по службе Таня на самом деле испытывала травматический стресс.
Моя история с клавиатурой из главы 1 тоже была выражением травмы, хотя я тогда этого не знала. Вместо этого я воспринимала свою историю как пример «стрессоустойчивости» или «упорства» – того, что наша культура очень превозносит.
Психолог Ангела Дакворт и ее коллеги ввели понятие «жесткость»[13], чтобы запечатлеть качества целеустремленности, трудолюбия и упорства. Ее исследование, проведенное среди студентов, кадетов Уэст-Пойнта[14], менеджеров по продажам в крупных корпорациях и супружеских пар показывает, что быть «жестким» – то есть упорно работать, быть мотивированным, упорно добиваться своего вопреки трудностям, прорываться свозь все препятствия – является хорошим прогностическим фактором для возможного внешнего успеха, и это гораздо лучше, чем семейный доход и уровень IQ. Исследования Дакворт получили глубокий резонанс в нашей культуре; ее книга стала бестселлером, и она даже получила «грант для гениев» Макартура[15].
Это, конечно, правда, что быть «жестким» означает, что мы выработали некоторую способность терпеть и проталкиваться сквозь дискомфорт, чтобы достичь важной цели. Также правда и то, что жесткие люди лучше способны видеть в провале возможность обучения, а не просто приходить в уныние от него. Они лучше справляются с трудностями и удваивают свои усилия по достижению успеха. Такими качествами можно восхищаться.
Интересно, однако, что эмпирические исследования о «жесткости» умалчивают о цене за нее – и это тоже особенность наших культурных реалий.
Универсальной особенностью травмы является диссоциация – состояние, при котором мы отрезаем себя от нашей боли, а также стыда по поводу этой боли. Такая диссоциация может проявляться различными способами, включая физические заболевания, бытовое насилие, издевательства и притеснение других, различного рода зависимости, внебрачные связи, самоповреждение, агрессивное поведение или адреналиновая зависимость. В рассказах Грега, Тани и Тодда мы видим множество различных проявлений травмы.
Я выбрала для себя форму диссоциации – экстремальное торжество разума над материей – которая привела к огромным достижениям. Таким образом, хотя у меня, возможно, был относительно тяжелый груз травмы по сравнению с людьми, равными мне по социально-экономическому положению и уровню образования, мое поведение не подпадало под обычное понимание «травмированного человека». Мое поведение было принято обществом и вознаграждено.
Если сформулировать это несколько иначе: нет никаких сомнений в том, что Грег, Таня, Тодд и я, каждый по-своему были «жесткими». И в то же время я была компульсивным «пахарем», потерявшим зрение, Таня – анорексичкой и трудоголиком, Грег – ищущим адреналина донжуаном, а Тодд – агрессивным водителем и неистовым пьяницей.
Как мы (индивидуально и коллективно) понимаем, сравниваем и оцениваем «стрессовые» или «травматические» события – это задача, которую выполняет наш мыслящий мозг. То есть значение, которое он придает такому опыту, глубоко зависит от наших семейных, организационных и общественных норм, убеждений и ценностей.
Коллективно мы склонны рассматривать «стресс» и «травму» как отдельные понятия. Действительно, наш мыслящий мозг классифицирует «хронический стресс» (например, хронический трудоголизм) как отличный от «шоковой травмы» (скажем, цунами, автомобильная авария или теракт), в свою очередь они оба отличны от «травмы развития» (если человек растет в атмосфере насилия или небрежения) и «реляционной травмы» (как, например, харассмент, дискриминация или отношения, основанные на формах жестокого обращения или зависимости).
Кроме того, исследователи и врачи – специалисты, обладающие опытом в этих вопросах, – как правило, изучают и лечат «стресс» и «травму» по отдельности.
Например, исследователи, изучающие стресс, склонны проводить исследования на животных, уделяя особое внимание специальным биологическим механизмам, лежащим в основе стрессовой реакции и связанных со стрессом заболеваний. В качестве альтернативы они могут специализироваться на «элитных» исследованиях – то есть на проведении исследований с участием элитных спортсменов и сил специального назначения, включая SEAL, Рейнджерс и «зеленые береты». Эта вторая группа исследователей хочет понять, как улучшить способность системы ум – тело функционировать в условиях экстремального стресса, когда к человеку предъявляются повышенные требования.
На другом конце спектра – травма развития и реляционная травма. Это сфера деятельности семейных терапевтов, социальных работников, детских психологов и психологов-травматологов. Эти профессионалы стараются помочь людям справиться с травмирующими событиями, произошедшими в их прошлом (или настоящем), почувствовать себя лучше и нормально функционировать в своей повседневной жизни. Также эти специалисты могут изучать механизмы, через которые травма продолжает проявлять себя в течение многих лет и, возможно, даже повторяться – явление, называемое ретравматизация. Некоторые специалисты на этом конце спектра могут также специализироваться на бытовом насилии, криминальном рецидивизме, аддикциях, расстройствах пищевого поведения или суицидальном поведении.
Поскольку эти различающиеся по своим сферам деятельности исследователи и врачи проходят обучение по разным дисциплинам, публикуются в разных рецензируемых журналах, посещают разные конференции и фокусируются на разных аспектах континуума стресс – травма, не стоит удивляться, что коллективно мы рассматриваем стресс и травму по отдельности – и требуем для них совершенно разных, отличных друг от друга стратегий и / или терапевтических методов. Если мы изначально разделяем в нашем коллективном сознании понимание коренных причин, конечно, мы будем думать, что имеем дело с разными вещами.
Как бы то ни было, концептуализация стресса и травмы как отдельных понятий скрывает тот факт, что они имеют общую нейробиологическую основу. Стресс и травма не присущи событию априори – это внутренние реакции ума и тела на континуум стресс – травма. То, как именно человек попадет в этот континуум во время угрожающего жизни или затруднительного события, зависит от того, как его мозг выживания подсознательно оценит это событие с помощью нейроцепции, а не от того, как это событие сознательно рассудит, оценит или классифицирует его мыслящий мозг.
Таким образом, всякий раз, когда мы сталкиваемся с угрожающим или неблагоприятным событием, испытаем ли мы стресс или травму, определяется в основном текущей шириной нашего «окна» толерантности к стрессу.
Вот почему, например, когда пехотный отряд из тринадцати человек сталкивается с засадой, мы можем быть уверены, что будет тринадцать различных реакций со стороны системы ум – тело, потому что будет тринадцать различных «окон» различной ширины, которые встретят эту засаду. Также мы будем иметь тринадцать различных условных реакций, как справиться со стрессом или травмой после этой засады.
Вместе с тем, независимо от того, испытали ли мы стресс или травму, если у нас не будет полного восстановления после этого, у нас будет расти аллостатическая нагрузка. Со временем без адекватного восстановления у нас возникнет эмоциональная дисре-гуляция – то есть те физические, эмоциональные, когнитивные, духовные и поведенческие симптомы, которые появляются, когда система ум – тело перестает функционировать в рамках своего регулируемого равновесия.
Поэтому, хотя наш мыслящий мозг имеет тенденцию полагать, что хронический стресс, шоковая травма, травма развития и реляционная травма – это разные вещи, все они производят одинаковый эффект на систему ум – тело.
Если они так похожи по своим эффектам, то почему наша культура обычно относится к ним так по-разному? Краткий ответ заключается в том, что многим могущественным и амбициозным людям трудно признать уязвимость своей системы ум – тело.
У влиятельных, успешных, добивающихся высоких результатов людей – и у высокостатусных учреждений, в которых они работают, – нет проблем с признанием «стресса». В самом деле, мы склонны считать «стресс» неким почетным знаком – доказательством того, что мы успешны и состоятельны. В нашем коллективном понимании «быть в стрессе» означает, что мы перегружены работой, загружены сверх меры, чрезвычайно заняты и крайне важны. Это просто неотъемлемый побочный продукт бытия Хозяином Вселенной.
Почему еще многие из нас любят похвастаться тем, что прошлой ночью спали всего несколько часов? Или сколько дней прошло с тех пор, как нам удалось успеть вернуться с работы до того, как наши дети легли спать? Или сколько разных дел или поручений мы можем делать одновременно? Или сколько лет прошло с тех пор, как мы брали полноценный отпуск или даже целые выходные? В нашей культуре мы романтизируем стресс, несмотря на то, что мы одновременно стонем от него вместе с подобными безропотными хвастунами.
Кроме того, мы участвуем в коллективном лицемерии: проповедуя, что здоровье, отношения, семья, община и «баланс между работой и жизнью» важны, мы одновременно превозносим и восхищаемся людьми с несбалансированным поведением.
Мы лишь усиливаем этот дисбаланс на своих рабочих местах, устанавливая нереальные сроки для себя и своих подчиненных. Или вознаграждая дисрегулированного трудоголика или руководителя, который находится в постоянном состоянии тревоги и дотошно вникает в каждую мелочь. Или продвигая руководителя, который не может не распускать руки и держать ширинку застегнутой, или же властного лидера, создающего вокруг себя токсичное рабочее пространство.
Мы также учим этим двойным стандартам своих детей, когда разрешаем их учителям задавать им больше домашних заданий, чем физически возможно выполнить в оставшиеся до ночи часы – особенно если им еще нужно посещать внеклассные занятия и успеть подвигаться, свободно поиграть и выспаться.
Загнанным в беличье колесо родителям рекомендуется привлекать своих детей к участию в структурно-организованных программах и уроках даже прежде, чем они начнут посещать детский сад. В свою очередь, многие организации рекламируют свои программы на время до и после школьных уроков, и многие родители рассматривают их как экономически выгодную альтернативу дневному уходу за детьми.
На самом деле наши глубоко обусловленные привычки мыслящего мозга к сравнению и суждению во многом влияют на наше коллективное игнорирование непрерывности процесса между стрессом и травмой.
Полностью сконцентрированное на ребенке, трудоемкое и дорогостоящее воспитание детей в настоящее время является доминирующей культурной моделью воспитания детей; действительно, матери, работающие вне дома, тратят на своих детей столько же времени, сколько мамы-домохозяйки в 1970-х годах.
Большинство родителей, которых я знаю, говорят, что им не нравится темп жизни своих детей. Они не любят эти «подбрасывания детей до школы или занятия по договоренности» между родителями, практически ежедневные, а также по вечерам и на протяжении всех выходных. Они не могут дождаться, когда их дети получат водительские права, и вся эта ужасная круговерть наконец прекратится. И родители, и дети находятся в постоянной спешке, измученные и постоянно уставшие.
Мы говорим, что хотим, чтобы все было по-другому – но мы также переживаем, что, если мы не будем в полной мере участвовать в Гонке в Беличьем Колесе, нас ждут ужасные последствия: подрыв шансов наших детей попасть в самые престижные учреждения (от дошкольных до аспирантуры). Что мы преградим дорогу своим возможностям получить ту или иную работу, или продвижение по службе, или профессиональное поощрение, которые мы желаем. Что мы повредим своим личным и профессиональным связям, если мы не скажем «да» каждому приглашению, конференции, разговору, коктейлю, барбекю по соседству и празднованию дня рождения одноклассников наших детей. Мы даже создали для этого аббревиатуру – FOMO, «боязнь выпасть из обоймы» [англ. «fear of missing out»].
Однако приравнивая «быть в стрессе» к «быть сильным, успешным, востребованным и значимым», мы также непреднамеренно отделяем стресс от его возможных последствий.
Коллективно мы склонны игнорировать то, как наш выбор – и наши двойные стандарты в масштабах всего общества – приводят к созданию аллостатической нагрузки, развитию связанных со стрессом физических и психологических заболеваний и появлению других симптомов дисрегуляции. Отделяя выбор образа жизни, определяемый как «быть в стрессе», от его последствий – для наших систем ум – тело, наших отношений, наших сообществ и нашей планеты, – мы с меньшей вероятностью будем брать на себя ответственность за свое участие в тех возможных результатах, которых мы не хотим.
Нигде подобное отделение не способно проявиться так сильно, как в травме.
Как было указано в главе 1, травматический стресс возникает, когда мозг выживания неосознанно воспринимает нас как бессильных, беспомощных или не имеющих контроля во время стрессовой ситуации. Несмотря на то, что травмирование само по себе неподконтрольно, наш мыслящий мозг не хочет этого признавать.
В нашей культуре мы прекрасно справляемся со «стрессом», потому что в коллективном понимании это означает, что мы успешны, настойчивы, упорны, сильны и значимы. А что означает тогда «быть травмированным»? Ну, это равносильно тому, чтобы быть бессильным, сломленным, пассивным, трусливым, уязвимым и притворяться больным – а никто таким быть не хочет.
В итоге коллективно мы склонны признавать только самые крайние формы шоковой травмы – такие как ураганы, землетрясения, политический плен, пытки, теракты, массовые расстрелы, боевые действия, изнасилования или похищения людей. Если травма должна существовать в мире, тогда коллективно мы готовы признавать эти события как «травмирующие». Однако в то же время мы коллективно неохотно признаем нищету, дискриминацию, жестокое обращение и харассмент в их неявных формах как «травму».
У большинства людей в нашем обществе мыслящий мозг, вероятно, примет диагноз ПТСР, возникший после боя или изнасилования – но не после сексуальных домогательств или постоянной дискриминации на рабочем месте. И уж точно не после детства, в котором тебя не замечали, эмоционально унижали и не любили. Наш мыслящий мозг выносит все эти оценки и суждения о чужом опыте, а также о нашем собственном.
Другими словами, наше традиционное понимание «травмы» обычно включает в себя только травмы с большой буквы «Т», то есть шоковые травмы – а не все те хронические, накапливающиеся «маленькие т», травмы повседневной жизни, где наш мозг выживания чувствует себя беспомощным, бессильным, загнанным в ловушку или не имеет контроля: как в случае, когда у любимого человека диагностировали неизлечимую болезнь. Или тонкая, едва уловимая, но постоянная социальная изоляция, или дискриминация на рабочем месте. Или опасность «вождения в черном»[16]. Или издевательское поведение, когда наши дети сталкиваются с травлей в школе. Эти хронические, накапливающиеся травмы «с маленькой буквы т» почти всегда проявляются в личных, профессиональных или общественных отношениях – значит, они обычно являются травмой развития или реляционной травмой.
Они также чрезмерно напрягают наши системы ум – тело, потому что наш мыслящий мозг обычно недооценивает и сбрасывает со счетов их реальное воздействие – при этом мыслящий мозг других людей делает то же самое.
В качестве примера я хотела бы обратить внимание на последствия нищеты, сексизма и расизма – стигматизацию[17], предубеждение и дискриминацию, возникающие в связи с тем, что кто-то является частью маргинализированной группы, – они очень часто приводят как к хроническому стрессу, так и к реляционным травмам. (Я рассмотрю последствия травмы развития в последующих главах.) Важно отметить, что человек может принадлежать к нескольким маргинализованным группам одновременно.
И хотя открытое насилие возможно – и мы недавно фактически видели рост такого насилия – в последнее время более распространенными проявлениями стигматизации и дискриминации являются непримиримость взглядов, уничижительные высказывания и другие виды скрытой агрессии.
Бедные американцы – с семейным доходом на уровне или ниже черты бедности – примерно в 5 раз чаще сообщают о «среднем» или «плохом» состоянии здоровья, чем взрослые американцы с доходом на семью свыше $140 000. Они в три раза чаще имеют физические ограничения из-за хронических заболеваний или хронических болей. У них также более высокие показатели ожирения, сердечных заболеваний, диабета, инсульта и других хронических заболеваний, чем у более богатых американцев. Четверть из них – курильщики, что втрое больше, чем среди взрослых американцев с семейным доходом свыше 100 тысяч долларов. Они в четыре раза чаще сообщают о том, что нервничают, и в пять раз чаще говорят о том, что «большую часть времени или постоянно» чувствуют печаль, безнадежность и / или собственную бесполезность. Сходным образом показатели смертности среди белых американцев, не имеющих высшего образования, растут с начала века – так называемая «смерть от отчаяния» – увеличиваясь в основном за счет роста числа самоубийств, передозировки наркотиков и заболеваний печени, связанных с алкоголизмом.
Сексизм включает в себя акты неуважения, дискриминации и несправедливости по признаку пола. Многие женщины сами обесценивают последствия повседневного сексизма, считая их менее или вовсе не вредоносными по сравнению с явными сексуальными домогательствами или изнасилованием. Тем не менее эмпирически была прослежена связь между переживаемым сексизмом и депрессией, психологическими расстройствами, высоким кровяным давлением, усилением предменструальных симптомов, других физических симптомов, такими как тошнота и головные боли. Была выявлена связь с женским пьянством, курением, а также самоуничижением в близких отношениях.
Например были проведены эксперименты, в которых исследовали женские гормоны стресса во время ситуаций, в которых присутствовали различные виды сексизма. В одной из них мужчина сказал женщине, что ее кандидатуру на должность отвергли; во втором случае женщин попросили выполнить задание для мужчины, который, как им сказали, должен оценить их на предмет возможного трудоустройства. Все эти эксперименты представляли четыре вида различных условий – в условиях двух экспериментов содержались явные подсказки возможного наличия сексизма, в условиях другого – подсказки были неоднозначны, и в условиях еще одного эксперимента сексизм был невозможен. Единственный раз, когда у женщин не повышался уровень гормонов стресса, был тогда, когда сексизм был невозможен по причине того, что должность занимала более квалифицированная женщина.
Универсальной особенностью травмы является диссоциация – состояние, при котором мы отрезаем себя от нашей боли, а также стыда по поводу этой боли. Такая диссоциация может проявляться различными способами, включая физические заболевания, бытовое насилие, издевательства и притеснение других, различного рода зависимости, внебрачные связи, самоповреждение, агрессивное поведение или адреналиновая зависимость.
Гетеросексизм – то есть виктимизация гомофобии, дискриминации, само-стигматизации и сокрытие сексуальной идентичности, с которыми сталкиваются геи, лесбиянки, бисексуалы и транссексуалы, – способствует возникновению психологических расстройств, тревожных расстройств, депрессии, ПТСР, социальной изоляции и расстройства пищевого поведения. Среди сексуальных меньшинств шире распространены проблемы психического здоровья, чем среди гетеросексуалов. Кроме того, сексуальные меньшинства, сталкивающиеся с гетеросексизмом у себя на работе, испытывают больше психологического стресса и связанных с ним проблем со здоровьем, у них снижается интерес к работе и увеличивается число прогулов.
Расизм в значительной степени связан с ухудшением здоровья. Это подтверждается данными проведенного недавно мета-анализа[18], включающими 333 авторитетных эмпирических исследования, опубликованных в период с 1983 по 2013 год. Расизм особенно связан с ухудшением психического здоровья, включая депрессию, беспокойство, суицидальное поведение, ПТСР и психологические расстройства. Он также напрямую сопряжен с хроническими заболеваниями, связанными с проблемой веса, – диабетом, ожирением и чрезмерной полнотой. Расизм также лежит в основе экономической несправедливости, причем разрыв в доходах – по каждому из показателей доходов – между чернокожими и белыми американцами, а также между латиноамериканцами и белыми американцами, согласно данным о доходах домохозяйств Бюро переписи населения США, остается постоянным на протяжении уже пятидесяти лет.
Важно, что дискриминация, предубеждения, харассмент и подобное не обязательно должны быть испытаны нами непосредственно, для того чтобы они оказали токсичное влияние на наши системы ум – тело. Мы можем испытать стрессовую активацию во время чтения или просмотра новостей о событиях, где притесняют или ограничивают в правах кого-то из нашей группы самоидентификации. Мы также можем пережить подобную активацию, вспоминая или ожидая события, когда нас притесняли или ограничивали в правах или возможно сделают это в будущем.
Один эксперимент демонстрирует эту динамику очень явно: исследователи изучали стрессовую активацию среди латиноамериканцев, когда они ожидали – а затем и участвовали – в аттестации, которую проводила белая женщина. У латиноамериканцев, которым сказали, что белая женщина имеет предубеждение в отношении этнических меньшинств, перед аттестацией показатели артериального давления и стрессовая активация были выше, а во время аттестации было больше связанных с угрозой эмоций и мыслей – чем у латиноамериканцев, которые были уверены, что белая женщина не имеет никаких предубеждений. Это исследование убедительно показывает, что хроническая бдительность и ожидание дискриминации могут быть такими же стрессовыми, как и ее непосредственное переживание.
В совокупности этот растущий массив эмпирических исследований говорит о том, что повседневная реляционная травма, получаемая от бедности, сексизма, гетеросексизма и расизма, и которую большинство наших мыслящих мозгов списывают на «все не так уж и плохо» или «ничего особенного» – на самом деле имеет значение. Мы можем и не осознавать стрессовую активацию, но эти вещи все равно могут включать наши системы и не выключать их никогда.
Прежде чем продолжить чтение, запишите пять прилагательных, которые описывают, каким вы видите себя, по одному прилагательному на каждой строке. Например вы можете видеть себя «сильным, успешным, оптимистичным, самостоятельным и усердным». Или, возможно, вы видите себя «честным, остроумным, дружелюбным, заботливым и сострадательным».
Теперь напротив этих пяти прилагательных напишите их противоположности. Например напротив «сильный» вы напишете «слабый», напротив «честный» – «нечестный». Второй список прилагательных содержит краткое описание теневой стороны вашей личности.
Отождествление с качествами, которые соответствуют нашему образу себя, означает, что мы также естественным образом будем бороться с нашей тенью, отвергать ее и бояться тех качеств, которые составляют нашу тень. В самом деле, чем сильнее мы (индивидуально и коллективно) отождествляем себя с любой половиной этих списков, тем больше мы будем скрывать, отрицать и подавлять противоположную половину.
Это означает, что всякий раз, когда возникают качества, которые мы отказываемся в себе признавать, – а как цельное человеческое существо мы неизбежно будем испытывать обе крайности из любой пары – тем больше будет внутреннее напряжение, которое мы испытаем. И тем больше мы будем бороться с реальностью. Если мы видим себя «честными», то скорее всего действуя «нечестно», будем это отрицать. Если мы «заботливые», мы проигнорируем момент, когда будем «эгоистичны». Если мы считаем себя оптимистичными и счастливыми, мы, естественно, будем отталкивать печаль, депрессию или другие негативные настроения, полагая при этом, что «со мной, наверное, что-то не так».
И, разумеется, если мы видим себя эффективными, самодостаточными, жесткими, стойкими и сильными, нам будем трудно принять переживания, возникающие тогда, когда наш мозг выживания воспринимает нас как бессильных, беспомощных и не имеющих контроля над происходящим.
Тем не менее, когда мы сильно отождествляем себя с одной из сторон любой пары, не признаваемая нами другая сторона скорее всего будет контролировать нас, и часто неосознанно. Как говорится, чем упорнее сопротивляешься, тем упорнее это существует.
Испытываем ли мы стресс или травму во время сложных или угрожающих жизни событий, на самом деле не зависит от нашего мыслящего мозга. Потому что нейроцепция – это компетенция мозга выживания. Таким образом, стресс и травма никогда не имеют прямого отношения к оценкам и суждениям нашего мыслящего мозга о том, являются ли события «стрессовыми» или «травматическими» или же нет.
Однако стресс и травма, которые мы переживаем, почти всегда косвенно связаны с оценками и суждениями нашего мыслящего мозга. Почему? Потому что, когда суждения мыслящего мозга не согласуются с нейроцепцией мозга выживания, тем самым создается почва для конфронтации между ними. Это внутреннее разделение всегда усугубляет стресс и травму в нашей системе ум – тело.
Всякий раз, когда наш мыслящий мозг допускает и принимает только некоторые угрожающие жизни или трудные события, или некоторые эмоции – обычно те, которые согласуются с нашим образом себя, – отрицая при этом остальные угрожающие жизни или трудные события, которые мы фактически пережили, и остальные эмоции из всего человеческого репертуара, мы тем самым создаем внутреннее разделение.
То, что наш мыслящий мозг не хочет сознательно признавать внутри себя «слабые», «тонкие» или «иррациональные» эмоции, не означает, что у нас их не будет. Наш мозг выживания, безусловно, по-прежнему будет генерировать эти эмоции. На самом деле все эмоции в тот или иной момент будут возникать внутри нашей системы ум – тело, потому что весь спектр человеческих эмоций – это врожденная часть нашего человеческого устройства. Однако всякий раз, когда наш мыслящий мозг отказывается признать эмоции, которых он не хочет, мы тем самым закрепляем отношения конфронтации. В процессе этого мы сами выходим за пределы нашего «окна» и создаем аллостатическую нагрузку. И чем дольше это будет продолжаться, тем больше симптомов дисрегуляции мы будем испытывать.
Так как же фактически проявляется противоборство между мыслящим мозгом и мозгом выживания – когда одно качество признается, в то время как противоположное отвергается?
Чаще всего мы пытаемся отвлечься, отрицать, подавить, компартментализировать, игнорировать, избегать, самостоятельно лечить или замаскировать то качество, которое мы отказываемся признавать – и ту боль, которая приходит вместе с ним. Наш мыслящий мозг не хочет сосредотачиваться на боли. Вместо этого он старается фокусироваться на будущем – жизненных целях, которых мы когда-либо добьемся, богатстве и славе, которые мы заработаем, добре, которое мы накопим, прекрасном теле, которое мы вылепим, следующем высоком положении в карьере, отношениях, которые мы создадим, или на списке того, что надо обязательно сделать, прежде чем умрешь.
Проблема в том, что наш мозг выживания, нервная система и тело не склонны сотрудничать с этой стратегией мыслящего мозга по игнорированию нашей более ранней боли, надругательств, стресса или травмы.
Возможно, вы заметили определенную тенденцию в рассказах Грега, Тани, Тодда и моих историях. Мы с Таней, как правило, справлялись с нашими стрессом и травмой, интернализируя[19] их: я бросилась в компульсивное переутомление, а Таня пыталась перебить свою боль экстремальным ограничением калорий и чрезмерными физическими упражнениями. У нас обеих также развились интернализирующие психологические расстройства – в моем случае, ПТСР и депрессия; у Тани – анорексия.
В противоположность нам, Грег и Тодд, как правило, справлялись со своими стрессом и травмой, экстернализируя[20] их: Грег получал вброс адреналина благодаря сделкам с высокими ставками и интрижкам, пройдя на этом пути через череду неудачных браков, а Тодд получал свой адреналин через агрессивное вождение, злоупотребление алкоголем и насилие.
Тем не менее мы все четверо делали одно и то же – открещивались, подавляли, компартментализировали, принимали само-назначенные лекарства и подавляли наш стресс и травмы, следуя копинг-стратегиям, в которых наш мыслящий мозг мог более или менее чувствовать, что он что-то контролирует. Каждый из нас по-своему полагался на социально приемлемые выходы из ситуаций и стратегии преодоления, которые не угрожали бы нашей самоидентификации.
Этот паттерн – когда женщины интернализируют, а мужчины экстернализируют – довольно распространен в нашей культуре.
В нашей культуре (как и во многих других) девушек и женщин учат «не гнать волну», так как гнев не является подходящей эмоцией для женщины. Хотя женщины испытывают гнев так же часто, как и мужчины, исследования показывают, что после этого женщины испытывают больше стыда и смущения. Подчеркивая, насколько это социально неприемлемо, женский гнев чаще называют «стервозным», «враждебным», «агрессивным» и «скандальным». Когда женщины злятся, они также чаще плачут и испытывают беспокойство, потому что считается, что грусть и страх – это наиболее подходящая для них эмоциональная территория. Неудивительно поэтому, что мы вынуждены прятать свою боль внутри, подавляя ее во имя «мира любой ценой», делая то, что фактически вредит нам, и проявляя обусловленные интернализацией расстройства, которые женщины несоразмерно испытывают в нашем обществе, включая депрессию, беспокойство, синдром самозванца[21], расстройства пищевого поведения и аутоиммунные заболевания.
И наоборот, мальчиков и мужчин учат быть амбициозными и агрессивными, а также что страх и грусть являются неуместными эмоциями. Нас всех учат, что тестостерон программирует мужские тела на агрессию – и что травля на детской площадке, сексуальные домогательства, издевательства, а также домашнее насилие – все это можно аккуратно списать с обоснованием, что «мальчики всегда остаются мальчиками». «Сильные» мужчины не бывают уязвимы или подавлены и не боятся, особенно когда они могут экстернализировать эту боль, перенося ее на других, ловко сманеврировав в позицию собственной грандиозности, превосходства или агрессивности.
Однако за всем этим лежит непризнаваемая боль, стыд, страх, грусть или неадекватность. Неудивительно, что мужчины вынуждены переносить свою непризнаваемую ими боль на других – таким образом внося свой несоразмерный вклад в насилие в нашем обществе, занимаясь тем, что дает им адреналин и чувство риска, и проявляя обусловленные экстернализацией расстройства, которые мужчины в основном испытывают в нашем обществе, – интермиттирующее эксплозивное расстройство (ИЭР; т. е. приступы ярости), синдром дефицита внимания с гиперактивностью (СДВГ), алкоголизм и токсикомания.
Независимо от пола, люди, которые считают себя успешными, способными, жесткими, сильными и стойкими, как правило, не признают свою травму. Почему? Потому что травма – это тень этих самоидентифицированных качеств. Это их противоположность – беспомощность, уязвимость, слабость, бессилие и отсутствие контроля – как раз то, что характеризирует травму. Эта динамика наиболее ярко проявляется у мужчин, потому что в нашей культуре для человека, признавшего, что он утерял силу воли, это обычно означает и то, что он потерял и мужественность.
Кроме того, мы участвуем в коллективном лицемерии: проповедуя, что здоровье, отношения, семья, община и «баланс между работой и жизнью» важны, мы одновременно превозносим и восхищаемся людьми с несбалансированным поведением.
Тем не менее все мы, как мужчины, так и женщины, воспитаны культурой и обществом так, чтобы отдавать предпочтение, ценить и отождествляться с «мужскими» чертами в ущерб «женственных». Эта полярность проявляется в нескольких измерениях: сильный по сравнению со слабым, рациональный по сравнению с эмоциональным, могущественный по сравнению с бессильным, преступник по сравнению с жертвой, самообеспеченность по сравнению с нуждой, контролирующий по сравнению с контролируемым. Мы также наблюдаем эту полярность в своем коллективном противопоставлении разума с телом, «испытывать стресс» против «пережить травму».
Психотерапевт Терри Рил называет это «великим разделением», где первая половина каждой из этих пар характеризуется как «мужская», а вторая половина – как «женская». Однако в культурном смысле отношения между этими двумя половинами не равны. Скорее «мужская» относится к «женской» пренебрежительно, как к второсортной.
Поскольку все мы боремся с такой полярностью, оба пола склонны отрицать свою боль и выражать ее вместо этого через повышенную физическую симптоматику; этот процесс называется соматизацией. Большой массив эмпирических исследований, особенно среди ветеранов боевых действий и переживших детскую и / или сексуальную травму, связывает соматизацию с подавлением эмоций, стресса и травм. Эта подавленная боль окольными путями проявляется через различные физические заболевания, хронические боли, болезни желудочно-кишечного тракта, проблемы со спиной, со сном и через ряд других физических симптомов. Есть данные, что соматизация также связана с суицидальным поведением. Мы видим свидетельства соматизации у Грега, Тани, Тодда и в моей истории.
Люди, работающие в условиях высокого стресса или занимающие высокие ответственные посты особенно склонны к выражению своего горя или истощения посредством соматизации, поскольку считают, что получат меньше насмешек и социального осуждения за то, что обратились за помощью по поводу физических проблем, чем если обратятся за помощью со своими психологическими или эмоциональными проблемами. Возможно, самым показательным исследованием подобной социальной тенденции для условий повышенного стресса было исследование 2003 года с участием солдат 82-й воздушно-десантной дивизии за две недели до их вторжения в Ирак. Несмотря на сходные показатели ПТСР, солдаты с боевым опытом и без него выражали свой стресс по-разному. По сравнению с солдатами-новичками, ветераны справлялись с напряжением в связи с предстоящей переброской, в основном блокируя эмоциональные проявления – такие как беспокойство, раздражительность, депрессия и суицидальные мысли – и одновременно они сообщали о большем количестве физических признаков, таких как хроническая боль, головокружение, обмороки, головные боли, боли в груди, проблемы с пищеварением, бессонница и трудности сексуального характера.
До сих пор мы видели, что обычная «подходящая» реакция на стресс и травму – это «смирись и двигай дальше», то есть отрицать, игнорировать, маскировать, отвлекаться, подавлять, самозалечивать как стрессовые, так и травматические события, а также возникающую в результате этого дисрегуляцию.
Мы склонны приравнивать отрицание к упорству, настойчивости и жесткости. Особенно в преимущественно мужской среде превалируют стоицизм и плотно сжатые губы. Мы уважаем «ходячих раненых» и спортсменов, которые «играют с травмой». Людей, которые «воюют дальше» вместо того, чтобы дать своей боли, травме или беде «доконать их».
Эти бессознательные нормы и привычки очень сильны в нашем обществе. На самом деле группы склонны тиражировать индивидуальную динамику. Как отдельные люди склонны не принимать собственную травму, так же ее не принимают и группы.
Когда группа игнорирует травму, это, к сожалению, создает условия для того, чтобы еще больше людей были травмированы, а также закрепляет культурное давление на них, заставляя их продолжать отрицать собственные травмы.
В нашей культуре мы коллективно склонны оценивать себя – и других людей – как сумму наших достижений, осязаемых творений, изобретений и «добавленной стоимости» на наше рабочее место или сообщество. Соединенные Штаты процветают как свободная рыночная экономика, и поскольку рынок придает большое значение производительности, эффективности, скорости, настойчивости, жесткости, богатству и достижениям – мы тоже так делаем. Капитализм также подпитывает в обществе двойные стандарты: он, как правило, ценит и стимулирует производительность и достижения, при этом отрицая, игнорируя и стараясь не замечать многие издержки и последствия этих достижений.