Каждый раз перед Новым годом он поражался оптимизму этого народа.
Как бы не было им плохо, но праздники они встречали в исключительном расположении духа, безудержно предаваясь веселью. Что происходило с ними потом – уже другой разговор. Но именно из-за новогодних праздников он и остался в этой стране, взяв себе фамилию «Морозов». В Канаде, конечно, тоже бывают и морозы, и снег, и в Финляндии, и на Аляске. Что уж говорить об Антарктиде? Но нигде никто так самозабвенно не растягивал зимние торжества, бурно отмечая даже странный праздник Старый Новый год.
«Это ж надо такое придумать? Старый Новый год», – в который раз подумал Морозов и улыбнулся – скупо, в усы.
И вот, в эти предпраздничные дни, для семьи Морозовых и наступило время «прочь».
Последней каплей стала внучка Леночка, которая пришла из школы в слезах: её не взяли участвовать в новогоднем спектакле, к которому она давно готовилась. Бабушка бросилась к ней с утешениями, а Морозов, только глянув на внучку, сразу понял, что дело тут не только в спектакле.
Морозов любил внучку до умиления.
Когда Леночка была совсем маленькая, то не могла запомнить отчество деда, которого бабушка в кругу звала семьи по-простому «Гаврилыч». Подражая бабушке, она кричала из детской, картавя и пришепётывая, как все дети её лет:
– Говорилыч! Иди ко мне! Я соскучилась.
После этого она появлялась в коридоре красная, сопящая от напряжения, со своим детским стульчиком, который был ей нужен, чтобы дотянуться до щёк деда.
Внук Борька, если был дома, поправлял сестрёнку громко, с насмешкой в голосе:
– Горилыч! Деда зовут Горилыч! Или, лучше даже сказать, Горыныч!
– Борька! Уши надеру! Твой дед – известный писатель, нельзя над ним смеяться, – откликалась из кухни супруга Шурочка.
Она, вытирая руки полотенцем, уже спешила навстречу Морозову, чтобы расцеловать.
Если Борька не занимался уроками, он тоже подходил к деду поздороваться, по-своему, по-мужски. Такая звонкая перекличка близких, встречающих его, была очень дорога Морозову. И сейчас, когда Леночка уже выросла, он часто, с удовольствием, вспоминал то время.
Он женился на Шурочке, когда её сыну Михаилу, – Мише, – было уже семь лет. Своих детей у них с Шурочкой не было, и родившиеся впоследствии у Миши дети, – сначала Борис, а потом Леночка, – вызывали у Морозова чувство непередаваемой словами нежности. А познакомился с будущей женой Морозов в милиции.
Он тогда плохо понимал психологию людей, ему были понятнее звери и птицы. Может быть, поэтому он и служил в то время кинологом в Советской Армии. Ну, и ещё, конечно, потому, что зарплата у офицера была гораздо выше, чем у остального населения СССР. Вот из-за недопонимания человеческой психологии он и пришёл в отделение милиции, чтобы отдать купюру в десять рублей, найденную на улице.
Десять рублей в то время были большие деньги, и в Москве в начале 1960-х годов на неё можно было купить, отстояв несколько очередей, много чего, правда, однообразного. Много белого и чёрного хлеба, много десятков яиц, много селёдки, много подсолнечного и сливочного масла и почти килограмм говядины. Это потом полки в гастрономах опустели, а из пригородов поехали в Москву экскурсионные автобусы и электрички за колбасой и апельсинами. Ещё позднее и в Москве опустели продовольственные и промтоварные магазины.
Но в 1960-х в столице был, в некотором роде, рай, во многом ещё и потому, что холодильников ни у кого не было, а запросы у людей были самыми простыми и скромными. И они покупали себе этой простой и скромной еды совсем немного, только на ужин и завтрак – чуть-чуть сливочного масла, чуть-чуть колбаски, десяток «Домашних» котлет, обсыпанных сухарной крошкой, по шесть, а потом по одиннадцать копеек.
Но в «остальной» стране, даже в областных центрах, с продуктами и то время было плохо. Районным центрам от снабжения вообще перепадали крохи. Ну, а в деревнях и продовольственные, и промышленные товары легко умещались в одном единственном маленьком сельпо. Набор продуктов там был совсем скудный – хлеб-кирпич, баранки-сушки, стеклянные банки берёзового сока и равномерные шеренги или башни из несъедобных консервов вроде «Завтрака туриста».
Для государства, которое запускало космические корабли, жизнь людей была на удивительно низком уровне. Но ещё более удивительными были для Морозова наука, кинематограф и театральное искусство тех лет, которое создавали эти люди, простаивающие после работы очереди за самым необходимым. Поэтому Морозов сделал всё, чтобы остаться служить в Москве, хотя в той же Прибалтике снабжение было лучше. Правда, существовали в то время и города «закрытые», которые работали на оборонную промышленность и снабжались совсем не так, как обычные города.
И вот как-то вечером, торопливо шагая по своим делам по какой-то Парковой улице московского Измайлово, он и нашёл на тротуаре эту купюру в десять рублей. Ему и сейчас помнится, как пронзила его мысль о том несчастном, который обронил в темноте такие большие деньги. И как тот будет страдать от потери. Как будет бегать по улицам в надежде отыскать потерянную десятку… Нет! Душа Морозова кричала, что найденные десять рублей надо обязательно отнести в отделение, чтобы милиционеры отдали их владельцу.
И он отнёс. Как сейчас помнит то потрясение, с которым посмотрел на него сотрудник. Скоро в комнатку к ним сбежались другие милиционеры, а сотрудник пожал ему руку, обещая непременно отыскать хозяина десяти рублей. Морозов вышел, уже чувствуя неладное – ему стало понятно: он сделал что-то не то. На улице он постоял в раздумьях и тут же зашёл в отделение снова, поэтому слышал, как хохотали милиционеры, называли его дураком, и как они делили эту десятку между собой. Морозов уже хотел уйти, но тут в отделение доставили молодую пару, мужа и жену. Это была Шурочка, которую пьяный супруг избил ведром.
Вёдра в то время были не лёгкие пластиковые, как теперь, а тяжёлые, из чёрного металла, покрытого эмалью. Морозов потом видел у Шурочки это ведро, – круглая, точёная деталь из светлого дерева на петле-ручке и тёмно-зелёная снаружи эмаль, отбитая во многих местах. Видел он и синяки, и кровоподтёки у Шурочки на теле и на руках, которыми она закрывала голову.
Муж Шурочки, красивый, молодой и сильно пьяный мужчина, вину не осознавал и громко кричал матерную непотребщину до тех пор, пока не увели. И тогда Морозов присел на лавку возле Шурочки, чтобы утешить. Присел, да так и не смог отойти. Он потом ещё долго представлял себе, как она, избитая, рыдающая, бежала по тёмным улицам к телефонной будке, чтобы вызвать милицию. Потому что мобильных телефонов раньше не было, и даже в квартирах не у всех были телефоны домашние.
У Шурочки домашнего телефона не было. Как и квартиры, впрочем, потому что они жили в семейном общежитии – длинный-длинный коридор, а по обе его стороны – тринадцатиметровые комнатки (на одну семью) без удобств. Удобства, – туалет с кабинками и большая общая кухня с газовыми плитами, – находились в конце этого широкого и гулкого коридора. Душевой не было. Мыться жильцы ходили по субботам в соседнюю баню, где им опять приходилось стоять в очереди.
И вот теперь Шурочка сказала Морозову, что пришло время «прочь». Сказала и со значением посмотрела на него, и он только кивнул, потому что давно ждал от неё решения. Морозов вообще был молчалив, и близкие старались не донимать его разговорами. Что с писателя-фантаста возьмёшь? Он же всегда в творческом процессе, всегда погружён в обдумывание своих миров.
Зато сын Михаил переспросил, ещё не принимая слова матери:
– Прочь? Ты уверена, мама?
Как все учёные, он был сосредоточен на работе, не слишком вникая в бытовые и психологические проблемы семьи. Морозов был убеждён, что сын даже не заметил увеличение пенсионного возраста в стране, не задумываясь ещё ни о какой пенсии.
– Да, сынок, пришло время. Теперь уже окончательно. Больше так жить нельзя, – подтвердила Шурочка и опять посмотрела на Морозова.
– Да, – сказал Морозов и покосился на невестку. – Как, Галя?
– Я согласна, Пётр Гаврилыч. Если все так считают, – ответила невестка, перевела взгляд на детей и спросила у них: – Вы согласны?
– Да, мама, – сказала Леночка ещё гундявым от слёз голосом.
– Конечно, мама! – с энтузиазмом откликнулся Борька: внуку было интересно, к тому же от своего времени он не ждал для себя ничего хорошего.
– И потом, дети, – опять заговорила Шурочка напряжённо-весёлым голосом. – Я чувствую, что здесь скоро начнётся глобальная атомная война. Я всегда толстею перед войнами, вы же знаете. И посмотрите, что творится со мной сейчас?
Для близких этот довод был решающим. Когда Шурочка говорила о своей внешности, а особенно о фигуре, с нею лучше было не спорить и соглашаться сразу.
Морозов вышел из-за стола. Сказал:
– Тогда собирайтесь. Отправимся глубокой ночью, когда машин на дорогах станет меньше… И людей на улицах не будет.
В дверях кухни он обернулся и кивком позвал сына, чтобы обсудить с ним детали маршрута.
Миша, уже поднимаясь, растерянно глянул на жену.
– Жду тебя, будем отбирать вещи, – сказала Галя.
****
Галина Морозова хотела быть, как любимый актёр Тим Рот: социальные сети уже достали.
Мучительно гоняясь за лайками, она словно и не жила даже, а только изучала, у кого сколько лайков, и терялась в догадках: «Почему так и какие нужны тэги?» Опять смотрела, искала, пыталась понять: «Почему не лайкают и чего ещё этим френдам надо?» Она расстраивалась, мучилась, становясь завистливой, даже злой и ожесточаясь всё больше.
Жить стало неинтересно и тоскливо. А ведь она помнила то время, когда готовила серию из шести вышивок для выставки и не сидела в соцсетях – у неё на это времени не было, ей это даже в голову не приходило. И была счастлива! Счастлива своим увлечением, своим талантом, своей незаурядностью. Казалось тогда, что таких, как она – больше на свете нет. Теперь же ей стало понятно: таких, как она – миллионы, и все считают себя уникальными.
К тому же сами соцсети были направлены на одно: продать пользователям рекламу и свои услуги по продвижению, чтобы выкачать из них побольше денег.
Потом она поняла или где-то прочитала, что соцсети намеренно задерживают просмотры постов «подходящих», по их мнению, пользователей – тех, что могут купить рекламу. Это чуть успокоило. Но покупать рекламу, чтобы опубликовать фото вышивок? Нет, к такому она ещё не готова. Да и денег, признаться, нет, чтобы рекламировать то, что никогда в жизни денег не принесёт.
Она хотела быть, как Тим Рот: держаться подальше от базара соцсетей, чтобы сосредоточиться на главном – на творчестве. Только вот беда – времени на творчество не хватало. Дни пролетали в работе, в делах, в суете и в отчаянном безденежье. Жизнь исчезала тонкой паутинкой между пальчиков. Не удержать…
– Дети! Только воды много не пейте, пожалуйста! – закричала она громко, чтобы услышали. – Ещё неизвестно, как будет с туалетами по пути.
– Что же, мама? И туалетную бумагу брать не будем? – спросила Лена из своей комнаты.
– Нет, бумагу возьмём, конечно, – пробормотала она, ей надо было закрыть чемодан, это плохо получалось, она нервничала и, наконец, не выдержав, крикнула мужу с сердцем: – Миша, да помоги же мне!
В комнату вошёл муж, поправил очки, сползающие с переносицы, и занялся чемоданом.
****
В детстве Михаил Морозов ненавидел гимн Советского Союза.
Ненавидел потому, что будильника у них в семье не было, и вставали они вместе «с гимном» – ровно в шесть утра, только-только начинало работать радио. Вставать зимой, когда за окном ещё темно, – в детский сад, а потом в школу, – было мучительно. Потом мама вышла замуж за Морозова, которого Миша сразу стал звать «папой», и в семье появились часы-будильник с круглым корпусом в форме «золотого» земного шара с ракетой на «орбите». Металлическая крышка корпуса сразу куда-то завалилась, но ракета на будильнике продолжала также решительно стремиться в космос. Только подниматься в школу было всё равно мучительно.
Сейчас Михаил, учёный-вирусолог, опять вставал на работу рано и опять по будильнику, который также люто ненавидел. Хотя работу свою он любил, и даже жил ею. Он изучал вирусы растений, точнее, изучал иммунность растений, их природную способность не поражаться вирусом.
Иммунность растений – очень важная категория, к которой современное общество пока относилось недостаточно серьёзно, если судить по зарплате вирусологов, вообще, и зарплате самого Михаила, в частности. А ведь фитопатогенные вирусы способны вызывать серьёзные заболевания, которые приводят к существенной потере урожая и ухудшению его качества. Особенно опасны вирусные болезни многолетних культур. Они вызывают отмирание или ослабление растений, а им для восстановления нужно несколько лет. А в Западной Африке, например, вирус деформации побегов дерева какао периодически уничтожает плантации. Да, да!.. И не надо смеяться, и не надо говорить, что какао у нас не произрастает.
Зато растёт обожаемый всеми картофель!.. А фитопатогенные вирусы для овощных культур, размножаемых вегетативно, представляют особенно серьёзную опасность – как для картофеля, так и для многих декоративных растений. Больными оказываются все растения, а при неблагоприятных погодных условиях вирусная инфекция приводит к полному вырождению и самих растений, и посадочного материала.