Кроме Рут, на побережье, как будто, никто не думал об этом. Были заняты своими делами. Жили, как обычно, заботами и небольшими радостями.
Обычной жизнью в необычное время.
Должны были остаться следы. Хотя бы, небольшие вмятины? – Рут обернулась, посмотрела вдоль берега. Пальмы склонились под одинаковым углом, низко над песком, белые «барашки» набегали на волнорез в дальней части косы.
Эталонно-красивый вид! Или, как говорили люди из рекламного дела, – просто, эталон.
Представила девушку с кубинской внешностью, спутанными волосами, полными губами. Настоящая Ева Мендес! Она очищает банан, подносит ко рту, глотает половину.
Искрятся слова: Соблазнительные туры!
Вспомнила, откуда это. Дерьмовый заказ от «Соблазнительного туроператора». У них еще был менеджер по маркетингу… как его… Герберт, Готлиб, Густав… нет, Гарольд! Точно! Его звали Гарольд.
– Рут, важно зафиксировать, чтобы мякоть банана и губы… ну, ты понимаешь, окей!? Следы губ на мякоти банана. Мякоть на мякоти. Врубаешься, окей!? Мякоть с мякотью. Ок, понятно?
Она вспомнила, что Гарольд имел склонность к трем словам: мякоть, соблазнительный (и его производные) и окей, тоже с производными.
Жирный, тупой ублюдок с потными подмышками и одутловатым лицом онаниста. Соблазнительности в его жизни, явно не хватало. Окей?
– А, знаете… что, задумка, как бы вам сказать… девушка, делающая минет, банану? Может, это уже, немного, устарело!?
При слове «минет», Гарольд осклабился. А, она испугалась, что в своем сегодняшнем вечернем «намыливании», он будет «молиться», с участием ее имени: Рут, Рут… о, Рут, Рут… представлять ее губы и движения, в замедленной съемке, произносящими «ми-и-н-н-нет».
– Хмм… – кажется, не понял он, – Почему это устарело!? Ладно, тогда так…
Гарольд предложил альтернативу: пара лежит на шезлонгах, у них коктейли. Непременно с зонтиками, в высоких запотевших стаканах. Кадр крупнее: кусочек льда ползет по стенке, слизывая мелкие капельки на своем пути. Ум-м… как соблазнительно!
Пара чокается. Стоп-кадр, надпись: Самый соблазнительный отдых! Или, второй вариант: Мы – такие соблазнительные!
Она не стала отдавать брифы дизайнеру. К тому моменту, работая у Грязного Мэни уже несколько лет, понимала: такого клиента ничего не устроит. А то дерьмо, которое они придумают сами, босс делать не позволит пустить «в тираж», репутация агентства дороже.
К следующей встрече с Гарольдом и другими сотрудниками «Соблазнительных туров», сама накидала слайды. Для развлечения, в шутку.
На первом был изображен классический баунти-пляж, вид на береговую линию. У кромки воды – коричневая куча. Похоже на… да, на дерьмо. Хотя, вполне возможно, что это коряга такой формы? Или причудливый обитатель морских глубин, вынесенный на берег?
Следующий слайд – крупнее. Нет. Все-таки, это дерьмо. Большая, спиралевидная куча, явно, человеческого дерьма. Эталонное дерьмо! Дерьмо-эталон!
Кто-то сидел, вдумчиво делал дело. Не торопился, не ерзал. Поэтому, кольца получились одно к другому.
Третий слайд не оставлял никаких сомнений. Показывал эталонную кучу такого размера, что за ней и моря-то не было видно. Появлялась анимированная надпись:
С нашими турами, даже дерьмо – соблазнительно!
«Редколлегия», во главе с Гарольдом, не оценила креатив. Послышались возражения «нет, мы все понимаем, но…», «для нас это не совсем приемлемо», «вы не раскрыли идею…».
Она не особо слушала. Смотрела, как в тени, за проектором, стоял ДжиЭм, одной рукой показывал средний палец, другой зажимал рот, чтобы не рассмеяться в голос. Она и сама, после фразы «вы не раскрыли идею…», не сдержалась. Захохотала, долго не могла унять смех. А как дальше раскрыть идею? Наворотить на берег целый самосвал дерьма!? Так соблазнительней? Окей!?
Всем стало понятно, что не сработаются. Гарольд подошел, обдав ее несвежим запахом, сказал что-то вроде: Ты можешь больше, Рут, окей?
Интересно, что она ему ответила? Обычного «пошел ты, придурок», было бы недостаточно.
Но, дальше она не помнила. Память выдавала прошлое отдельными пятнами. Иногда, пятна складывались друг с другом, в истории. Те плелись чередой, создавая странный разрозненный клубок на тему «что было, до того, как».
Но, хоть что-то.
Что было «после того, как», она не помнила совсем. И не хотела.
***
Теперь только настоящее. В котором, она сама живет на баунти-пляже. Никто не «ходит» на береговой линии, Энди придумал, как установить биотуалет и менять септики. Нашел большие мешки химии и с трудом приволок, пока оставался работающий грузовик. Зато, несколько лет они могут не волноваться за дерьмо.
Пары с коктейлями нет, никто не лежит на шезлонге. Самих шезлонгов нет. Рекламного агентства Грязного Мэни нет. Других агентств – тоже нет.
Раньше она бы не могла такого представить: рекламы нет. Ни одной. Ни одного жалкого объявления на столбе, на клочке бумаги, от руки «продаю недорого». Даже такой рекламы нет. В стране, рекордсмене по потреблению рекламы – больше нет рекламы.
Никогда не будет. Эталонный пляж останется без соблазнительных туров, без Евы Мендес с бананом, засунутым по горло, без кучи эталонного дерьма.
Когда израсходуются эти септики, Энди возьмет другие. Уже придумал, как дотащить на волокушах из Саншайна. Сам хвалился во время последнего киносеанса.
К тому же, они все скоро сдохнут. Не так, чтобы очень скоро. Но, септиков хватит. А уж по сравнению с пальмами, волнорезом, песчаной косой… очень-очень скоро. Сдохнут, не оставят, после себя, продолжения.
Они не оставят следов. Никаких следов. Все заберет Прилив. Забрал. Уже забрал.
(Пожалуйста, не произноси это слово даже про себя!)
И почему, так больно уходить, если не оставляешь ничего, после себя!?
Она, скорее всего, сдохнет последней. Самая молодая в «Гамаках Энди».
Гамаки Энди! Качайся в гамаке, пока не сдохнешь!
Но, просто так она не уйдет. О, нет! Хоть что-то, но оставит после себя. Навалит такую кучу, какую только сможет. В самом центре этой чертовой песчаной косы! Специально рассчитает расстояние так, чтобы вода не смыла в первый же день. Чтобы этот долбанный эталонный пляж не был пустым.
Не пустым, не пустым, не…
(Черт возьми, Рут! Это слово тоже не произноси.)
Чтобы этот долбанный П… любовался! Пусть любуется на то, что оставило ему человечество в ее лице!
И кто, как не бывшая рекламщица, в ответе за такую пи-ар компанию!?
Еще, пожалуй, соорудит большой фак. Повалит несколько долбанных пальм. Постарается! Из последних сил, к тому времени, старая-дряхлая, срубит и закопает в песок стволы. Может, какое-то из них придавит ее насмерть, раздавит грудную клетку.
Нет! Постарается закончить! Три бревна покороче и одно – такое длинное, какое только сможет срубить и дотащить.
И пусть видит! Каждый день! Каждое утро, подкатывая к их мертвому пустому баунти, пусть видит послание всего человечества:
Иди на хрен, Прилив!
***
Набрала песок в руку. Сжала так сильно, что захрустели пальцы. Встала, пошла дальше. Дойдя до противоположной стороны бухты, где вода была спокойной, застоявшейся, в водорослях увидела маленькое тельце.
Малыш, маленький ребенок! Спинкой вниз. Перевернулся! Животик кверху!
Не помнила, как доплыла. Очнулась уже только, оказавшись в склизкой волосяной массе водорослей, за пару метров от малыша. Сделал резкое движение, чтобы дотянуться, но не достала.
Давай, Рут! Ну же… быстрей!
Сделала еще пару гребков, потянулась, обхватила тельце.
Скользкий! Какой же он скользкий! Почему он такой скользкий?! Глаза открыты? Он жив? Или? Боже…
Еле-еле выгребла обратно, одной рукой, другой сжимала тельце. Последние метров пять ползла по дну, кажется, ободрала ноги о кораллы.
Пробежала, положила подальше от воды. Вот здесь! Сухое место! Кое-как отдышалась сама, вдохнула воздух в малыша. Прислонилась полуоткрытым губам.
Холодные? Нет. Безжизненные!? Странные. Ни теплые и ни холодные.
Дышала, что есть сил, но получалось не очень. Самой воздуха пока не хватало. Нажимала на маленькую грудку: раз-раз-два… раз-раз. Так, так, так…
Села без сил, в прострации. Не знала, получилось что-то или нет.
***
Рут, Рут! Ты как… Рут!
Очнулась, кто-то тряс ее за плечо, услышала всхлипывания.
У меня получилось!? Малыш, ребенок…
Огляделась, увидела, что рядом сидит Эрик. Это он плачет.
Узкие шорты «хаки» с зеленым плетеным ремешком, потертым, но почти, как надо, розовое поло. Тоже побитая, с разлохматившимся воротником. Как ни старался беречь, не давал стирать ни ей, ни Хелен.
Носил эту чертово поло, как будто недавно сам купил ее в Ральф Лорене, на Пятой авеню.
– Эрик! Он жив?
Наклонилась над малышом. Глаза были открыты, но были очень тусклыми, без жизни. Ротик, как будто, склеен.
Что я наделала!? – внизу резануло от страха и отчаяния.
– Рут, твои коленки! – Эрик хотел потрогать (сама только сейчас увидела, что идет кровь) – Надо обработать, я принесу…
– Оставь ты… – оттолкнула его, – Что с… с…
Не смогла в слух произнести «ребенок». Третье слово, после «прилив» и «пустота», которое застревало внутри, в горле, в животе, где-то, еще ниже. Как клубок колючей проволоки, застревало, ранило, затягиваясь, не давая распутать. И она говорила себе «нет-нет, даже не произноси это».
– С ребенком? – спросил Эрик.
– Да… кретин! С малышом! Что с ним?
– Рут, это же… это не…
Неумело взял маленькое тельце, согнул вытянутые ножки, они издали неприятное механическое «кря-у-сс».
– Хмм… заржавел, наверное. Отдадим Эндрю, он починит.
– Починит?
– Конечно, починит! Ты же знаешь Эндрю! Все получится! – Эрик поднял большой палец вверх, в своем любимом жесте, улыбнулся полуулыбкой.
Недавно он упал с пальмы. Невысоко, но неудачно, правой стороной челюсти прямо на, зарытый в песке, кокос. Стиву пришлось удалить сразу пять зубов, чтобы избежать нагноения.
Так бы Эрик подошел для рекламы Лорена. Светлые волосы с благородным «дождем» седины, правильные черты лица, поджарый, загорелый… эталон плейбоя среднего возраста. Мужественен, но не мужиковат. Выглядящий еще молодым, но не юнец. Зрелый, одним словом. Самую малость, «кьют»! Что делает его еще более харизматичным. Понявшим жизнь, как она есть.
Попробовать все и выбрать лучшее.
Ральф Лорен.
Заимствовано, зато точное попадание в целевую аудиторию.
– Я отдам Энди, он сделает. Механический, наверное… – Эрик сжимал и сжимал ножки с неприятным «кру-у-м-сс-с». – Все получится!
– Прекрати, Эрик! Прекрати! Слышишь! Механический?
Каждый раз, она с трудом возвращалась от вспышек воспоминаний. Так и не привыкнув к этим неожиданным вспышкам прошлого. Прошлое!? Прошлого них больше не было. И оно было повсюду. По-другому, ни она, ни еще кто-то в «Гамках Энди», не смог научиться жить.
– Механический… он – механический!?
Когда оцепенение спало, смогла поплакать по-настоящему. По поводу механического малыша с почти выцветшими, когда-то, голубыми, глазами. Не понятно, сколько лет он болтался в этих клейких водорослях. Поплакать по поводу себя, ободранных коленок, которые уже начали саднить. И, даже поплакать по поводу половинчатой улыбки Эрика и того, что польский еврей больше не делает поло на английский манер.
Эрик плакал вместе с ней, между всхлипываниями, повторяя «все получится».
Она прижимала к себе механического малыша, сама прижалась к Эрику, правой щекой ощущая, что качество материала поло от Ральф Лорена, наконец-то приблизилось к Лакост.
Пятьдесят стирок?
Почти Лакост!
Ральф Лорен
Такой слоган подошел бы. Понравилось бы прижимистым юристам, дантистам и прочим говнюкам, которые хотели выглядеть английскими аристократами, никогда не портящимися, как вино в замковых погребах.
– Эрик, я не хочу механического малыша. Я хочу настоящего.
– Рут, ты знаешь, что… Энди починит. Ты знаешь… сейчас есть механический.
– Сейчас? Сейчас ничего нет.
– Он тоже хороший. Смотри! – он опять согнул ножки, издававшие «кр-я-у-м-сс-с».
– Да, пошел ты!
Они еще немного поплакали. Но, конечно, далеко не выплакав все, пошли к лагерю. У каждого было много дел. Важных и не очень. У нее – прополоть и полить рукколу и корнеплоды (оба вида растения любили сочетание сильной влажности и сухости, не понятно, почему). Эрика ждал настил и, конечно же, тысяча мелких обязанностей в мастерской Энди «разбери это, упорядочи то». Со стороны, когда они там что-то делали, напоминали двух хромых муравьев. Муравейника давно нет, а они таскают разрозненные остатки, пытаясь с ними что-то сделать.
Со стороны пляжа, можно было видеть, как две фигуры ныряли и всплывали, преодолевая песчаные дюны.
Эрик обнимал Рут, в другой руке, держа ручку механического малыша. Тот висел, как мартышка, держась одной лапой за ветку.
От сильного полуденного солнца, его внутренности начали просыхать, его механическое сердце вот-вот должно было начать биться.
– Так, что у нас сегодня!?
Все киносеансы обычно начинал Фрэнк.
Унесенные ветром… Голубая лагуна… Изгой-изгой! Нет, давайте, что-то повеселее! – участники «киносеанса» не особо спешили выбрать фильм. Все, что помнили, было давно уже рассказано, детали уточнены, оспорены, сюжеты разбиты на отельные эпизоды. Много-много раз, вечер за вечером.
– У-мм… может, сегодня что-нибудь новенькое? – Фрэнк задумался, сдавил пальцами нижнюю губу.
У-у-у… сколько можно, кретины, идиоты, придурки! – сказала, скрипя зубами. Тихо, услышал только Эрик. Он сидел рядом, разглядывая свои новые Ланвины. Улыбнулся, сказал что-то вроде «Рут, тебе нехорошо».
Все хорошо! Да, просто замечательно… так бы и двинула по физиономии!
Чтобы дальше не пошло, сложила руки на коленях, уткнула в них лицо. Уже знала свои приступы ярости, не понятно на что, вспыхивающие такими же неожиданными и нелепыми пятнами, как и воспоминания из прошлого.
– Э-э… давайте «Бегущий по лезвию». А?
Джек, конечно! Всегда лезет с запретными темами, никак удержаться не может.
– Джек-Джек… Джеки-Джек! Мы же договаривались!
– Да-да, прости Фрэнк!
И чего он извиняется, как будто Фрэнк здесь главный!? К черту! Надо все это послать к черту… у черту, к черту… хотя, куда уж дальше?
Почувствовала, что ее трясет, корежит изнутри. Что-то знакомое, но очень далекое.
Толком не могла понять, что ее сейчас так раздражало. Механический малыш, тысячная прогулка по бухте. Может, Соблазнительные туры или Ральф Лорен?
– Почтальон всегда звонит дважды. А? Давайте! Милый фильм, к тому же…
Хелен, выскочка, вечно умничает!
– Отлично Хелен!
– С Николсоном или Гарфилдом?
Энди туда же! Кому вообще все это нужно? С Николсоном или Гарфилдом!? Еще бы спросил, пятьдесят четвертого или восемьдесят… какого!?
Восемьдесят первый или восемьдесят второй. Она сама тогда пошла… какой это был класс? Не важно, какой-то. Наверное, второй. Ей девять-десять лет, еще нет прыщей, но между ног уже начало «набухать». Поэтому хотелось тереться «там».
– С Николсоном! Он как-то посовременней!
Посовременней! Сейчас две тысячи какой-то. Не важно, какой. Чертов Прилив слизал не только все это дерьмо, вместе с «почтальонами» и «гарфилдами». Время тоже. Нет, время вообще-то осталось, но кому сейчас оно нужно!?
(Сколько раз ты уже сегодня сказала это слово! Слышь! Хватит!)
Девяностые! Вот это было время. На нем, все и остановилось. Дальше – сплошное доживание до чего-то. До чего!? Вон до чего! До «Гамаков Энди» с дерьмовой рукколой и музеем стиральных машин.
Вспомнила интрижку со Стиви. Ее «фильм» девяностых.
Ванна рядом со спальней его родителей. Все заставлено кремами с иероглифами. Баночки и мешочки, явно, не из каталога «Мэри Кей».
Мать Стиви была кореянкой, все время отбеливала лицо. Зачем!? Загар еще был в моде.
В тот вечер, Рут, как ужаленная, вбежала туда после «этого». Смахнула дурацкие баночки, пыталась найти шприц или, если повезет, клизму. Не нашла.
Залезла, включила душ, расставила ноги так широко, что чуть не села на шпагат. Направила струю. Черт, даже сейчас тело помнило, какая была горячая вода… отрегулировала, получилась слишком холодной.
Ерзала, переминалась с ноги на ногу, как чертова утка. Пытаясь вымыть, что попало внутрь. Стиви, говнюк, не надел презерватив! Спустил в нее целую пинту! А она дура, еще поверила «С презиком, в первый раз, больно будет. Слышь, давай так…».
Первый раз! Ее первый раз! Был испорчен, как и у всех. Хоть кто-нибудь бы объяснил, что, лишаясь девственности, забеременеть почти невозможно. Нет же! Все только и твердили «предохраняйтесь-предохраняйтесь». Девяностые! Было время, когда все предохранялись.
Было время, когда все предохранялись. – представила, как пишет гусиным пером в большую книгу из пергамента. Первая буква «Б» красной строки, – витиеватая и непонятная.
– Стартрек, с Шетнером. Не какие-то там…
Очередь киносеанса подошла к Энди. Изобреталка-Энди! Педик! Вот, кто меньше всех пострадал. Стартрек, кто бы сомневался!? Трое педиков слоняется в долбанной звездной посудине. Энди, конечно, спит и видит себя среди них. Прокладывать маршрут через Андромеду, чинить какие-нибудь долбаные ускорители. В космосе, ему явно не будет хватать рукколы, которую он так тщательно выращивает. Зато, вместо сраных горьких лопухов, трое говнюков-космоковбоев, смогут трахать друг друга в жопу.
В жопу… в жопу… в жопу… придурки, уроды вы все!
Рут… Рут… ты чего? Может хочешь…Нет, надо ее поберечь. Вы слышали, что сегодня…
Что? Это они ей? Вот, говнюки… а, почему, это они ей!?
Встала, отпихнула Фрэнка, закричала что-то, не знала, что. Пальмы над головой отразились эхом «в жопу, в жопу, в жопу».
Так все надоело, так все хотелось здесь послать. Вернуться в девяностые! Пусть даже к Стиви, тупому полу корейскому ублюдку с его тупым «слышь-слышь».
Только бы не было Прилива. Никакого Прилива. Не говорить о нем, ни знать. Ни ругать себя за то, что повторяешь «прилив-прилив». А-а-а… черт, черт, черт… К черту, это все!
(Рут! Хватит повторять! Пожалуйста, хватит!)
– Рут, мы Стартрек вспоминаем!? Хороший фильм… – Эрик протянул ей обе руки, как будто, она была умалишенной.
Захотелось двинут ему по оставшейся половине зубов. Чтобы шепелявил дебильное «ф-с-е-е получиш-ш-ть-ся».
Остафь шебе хлафное! Рал-ф-ф Лох-х-рен-н.
Представила, как Эрик, без верхних зубов, постаревший, сгорбленный, но по-прежнему, в розовой поло – поднимает скрюченный палец вверх.
Он потерял все.
Но, оставил главное.
Ральф Лорен.
– Пошел ты! – перестала злиться, осталось только раздражение.
– Да, ладно, Рут! Весело! Давай…
Она бы все была готова отдать, чтобы Эрик вмазал ей, как следует, потом подхватил и унес в пальмы, чтобы трахнуть. Как сделал бы любой нормальный мужик из девяностых. Мужик из девяностых… у-у-у-у! На-до-е-ло-о-о!
Вмазать и трахнуть!
С новой мазью «Вмазотрах», вы будет хотеть этого!
В любом месте, в любое время!
Да здравствуют, девяностые! Вмазаться, трахаться, корчиться в ванной и блевать на вечеринках!
– Давай, Рут! Все получиться!
– Я давать буду, если капитан Кирк с Чамберсом спустятся со своей дурацкой мыльницы и будут трахать меня. Слышите… – особенно, с ненавистью, посмотрела на Энди, который все это время ухмылялся. – Слышите вы меня! Трахать не свои дурацкие ускорители, а меня. Слы-ши-те…
С Рут не все в порядке. – сказала Хелен.
Драная хиппи! Тупая любительница Воннегута!
– Да на хрен, оглянитесь вы… кто здесь вообще в порядке! Кретины!
Не выдержала, убежала. Эрик побежал следом. Они считались парой! Пара! Импотент в поло и озабоченная трахом, несуществующим трахом, тридцати сколько-то летняя, бывшая рекламщица. Ни на что, не способная.
Рекламы больше нет. И траха больше нет. И не будет.
***
– Так, ты какой фильм хотела бы посмотреть?
– Какой… ты спрашиваешь, не потому, что время «киносеанса»?
– Нет, что ты! Я просто. В общем, Рут. Ты знаешь, что…
Лежали вдвоем в гамаке. Со стороны бухты доносилось шептание воды, убаюкивающий эффект добавлял шелест разлапистых пальм и папоротников.
Злость и раздражение ушли. Довольно быстро, как и появились.
Давно она не помнила себя такой. Как будто, трясут изнутри. Может, это все из-за механического малыша?
– «Лучший друг» мне очень нравится.
– Мадонной хотел быть?
– Нет, мне сам фильм нравится. Ну и Мадонна, конечно, тоже.
Больше всего, ее раздражало в Эрики, да и во всех остальных тоже, что он почти никогда не реагировал на издевательства. Ни на какие! Скажешь ему «засунь себе поло в жопу», а он ответит «все получится».
– Может, Руперт Эверетт?
Раз уж начала издеваться, так продолжай, не останавливайся. Стеби, стеби, стеби… – так говорил ее босс, Грязный Мэни.
Она не знала (или не помнила), но думала, что «грязным» его называли за это его излюбленное «стеби-стеби». Мэни был из породы старых рекламщиков, для него не было ничего святого. Впоследствии, оказалось, что это и есть единственно правильная позиция в жизни, причем не только для рекламщиков.
Очевидно было то, почему Грязный Мэни был еще и «мэни». За свое «стеби, стеби, стеби» он умудрялся брать деньги, причем неплохие.
Она пришла овечкой, после тупой работы в какой-то корпорации. Поначалу, разве что могла брифы заполнять. Работала секретаршей по сути, хотя по должности – помощник арт-директора.
Запомни, Рут! Клиенты – идиоты. Они не знают и никогда не узнают, чего сами хотят. – с этими словами, Мэни бросал стопку брифов в урну, переполненную бычками и смятыми алюминиевыми банками.
Урны с бычками и смятыми банками! Она хорошо помнила офис. Атмосфера старой «школы». Бутылки дешевого, но сносного виски в каждом углу, разрешено курить прямо на рабочем месте.
Последнее, что она помнила оттуда, как, примерно, за месяц до того, как все рекламные агентства перестали существовать, пришла в офис, кажется, что-то забрать. Сотрудников уже никого не было, все бежали из города.
Застала «на посту», великого и ужасного, ДжиЭм.
Мэни сидел в своем кабинете. Он был один, но, накурено было так, как редко было в прежние времена, когда курили все.
В углу увидела разорванные свертки, коробки, щепки от ящиков с дорогой выпивкой. Похоже, босс разворошил клиентские подарки. Целый шкаф товаров категории «дьявола»: сладкое, сигары, выпивка.
У его жены, не так давно до этого, на втором триместре, «вывалился» ребенок. Они еще тогда изредка собирались в офисе. Не для работы, конечно. Просто так. Собирались, обсуждали.
Рассказывали, что жена Мэни (ее звали, Джинджер, кажется) не чувствовала боли, не было судорог. Она просто пошла в туалет. Села на стульчак, дернулась всем телом, вниз скользнуло что-то тяжелое, холодным пустым звуком шмякнулось о поверхность унитаза.
Пустым звуком!
(Хватит! Не повторяй!)
Мэни нашел Джинджер, сидящей у крышки, безумными глазами смотрящей на плавающий, в сгустках крови, желеобразный эмбрион. У эмбриона были несформировавшиеся, открытые сине-белесые пятаки, вместо глаз.
Что ему оставалось? Мэни нажал на кнопку, глаза эмбриона завертелись, пропали в канализации. Джинджер обезумела, кричала, наглоталась таблеток, слегла.
Многие осуждали Мэни. За что!? И, что он мог? Нести это «желе» в больницу, просить со словами «сделайте же что-нибудь».
Они бы ничего не сделали. Да, вряд ли он прошел дальше входа. Больницы к тому времени, уже были переполнены.
– Рут, слышишь!
Она стояла на пороге кабинета, видя Грязного Мэни, впервые, грязным в прямом смысле. Волосы взлохмачены, как у Джека Николсона в «Иствикских ведьмах», рубашка торчком, сальная, чем-то заляпана. —Рут! – он смотрел на нее красными глазами, – Это конец, Рут! Конец!
Она и так это знала. Просто не хотела так это называть.
– Конец! Ты па-ни-ма-шшшш… в-а-а-б-ще…
Мэни сгреб, смахнул бумаги со стола. Среди них, яркая увесистая папку «Снова, в стране Мальборо». Запятая, после «снова» напоминала эрегированный член. Это Мэни придумал. Его «вишенка» на торте почти финального варианта брендбука, над которым они работали целый год.
Куча креативов, которая должна была вернуть всех курильщиков к истории про ковбоя, который и во время электронных сигарет, по-прежнему, скачет по прериям, вечерами сидит у костра, щелкает потертым Зиппо. Совсем не тоже самое, что подзаряжать курево от разъема в стене кондоминиума.
Пососать у робота!? Или, почувствовать вкус легенды?
Добро пожаловать в страну Мальборо!
– Больше не будет, слышишь! – Мэни заметил, что она смотрит на папку. – Больше не будет его.... Слышишь, слышишь, слышишь…
Она убежала из офиса. Не смогла смотреть на него такого. Раздавленного. Никакого, как будто, от него ничего не осталось.
Мэни всем обещал, что вернет ковбоя в седло. Венец его карьеры! Так он и говорил. Но, не вернул. Никто не вернул. Легенды про ковбоев закончились. Все легенды. Их слизал…
Выбежав из офиса, на улице, услышала звон стекла. Оглянулась, показалось, увидела облачко сигарного дыма, вырвавшееся из одно из окон верхних этажей их офиса.
Это могло быть, что угодно. Но, она была уверена, что это последний ковбой сделал свой последний прыжок. Из окна офиса, где были настоящие кирпичные стены, а во всех переговорках стояли бутылки с выпивкой, а некурящие считались задротами.
Грязный Мэни, самый честный и брутальный чувак, которого она когда-либо знала, выбросился из окна.
Ковбой не обретет седло.
***
От воспоминаний и убаюкивающих звуков моря и пальмовых листьев, она заснула. Ей приснилось, что она маленькая и живет в маленьком обветшалом городе. В одном из тех, где жители выходят, по вечерам, на крыльцо, чтобы пропустить штук пять бутылочек «Курс», закусывая «Раффлс», прикуривая «частокол»1, одна от другой.
Единственное, что отличало этот чахлый городишко… нет, это даже была не лесопилка. И не бывшие дальнобойщики, алкоголики на пенсии.
Там была воронка, размером с «Катерпиллер», идущая вглубь земли, прямо на центральной площади. Похожая на закручивающееся торнадо, только вместо вихрей, были земляные уступы.
По ним спускались тяжелые грузовики-самосвалы. Рядом с ними, в жуткой пыли, прижимаясь к земляным осыпающимся стенкам, шли люди. С детьми, по одиночке, парами. Хуже того, с ними еще были их домашние животные.
Особенно больно было видеть ухоженных кошек, которые своими пушистыми лапками, пытались найти хоть какой-то путь, среди комком земли, держаться подальше от «злых» протекторов больших грузовиков.
Насколько хватало глаз, тянулась вереница людей, животных и грузовиков. Все спускались, но никто не поднимался. Похоже, что подниматься, при всем желании, было невозможно. Кольца уступов были устроены как винт, который может только вкручиваться, крутиться в одном направлении.
Она подумала, что жалеет даже не то, чтобы этих людей, пропадающих в земляной пучине, а то, что этот маленький город может похвастаться только этой воронкой.
От этого зрелища, она перенеслась в школьный класс. За партами сидели дети, примерно десяти лет, с эталонной внешностью. Блондины, брюнеты, один рыжий, парочка с азиатской внешностью и несколько с арабской. Мальчики и девочки, пятьдесят на пятьдесят.
Чем вы особенно гордитесь в вашем городе!? – спросил кто-то, наверное, учитель, хорошо поставленным голосом, оставаясь за кадром.
Девочка с белой внешностью вытянула руку, поднялась, рассказала, что в ее городе есть полигон для испытания самолетов. Азиатский мальчик ответил, что в его городе родился известный исполнитель блюз (тебе-то откуда знать про блюз, джеки-чан?). Рыжий начал про спортивную команду. Но, его «и вот, в суперкубке» прервал здоровенный парень, со спутанными сальными волосами, в грязной одежде, с отстраненным лицом.
Вот, в моем городе… – он загремел, не по-детски, оформившимся басом, – Никто известный, в-а-а-ще не родился. Нет там, как их… никаких полигонов, а спорт… ну есть кое-какой – драки, наверное, рядом с пабом для «леприконов». Эт-то можно назвать спортом… – он неприятно хохотнул, – А! Во еще, что! Все дома, на хрен, покосившиеся, все отваливается! Дороги, так ва-а-а-ще, дерьмо!
Зато, зато… посреди центральной площади есть… о-г-р-о-омная такая дырень! Да, дырища прямо в земле, размером с, мать его, полигон для долбанных самолетов. В нее все спускаются, но никто не поднимается. Ха-ха-ха!
Звучит патриотическая музыка. Оркестр берет высокую ноту, на фоне неба и нервно трепыхающегося флага, надпись: Гордись дырой в своем городе!
А, лучше так: гордись своей дырой!
Стебно, нахально, двусмысленно. Как Мэни любил. А, главное, универсально.
«Гордись своей дырой!» – подходит и для рекламы кредитования, и для женских прокладок, и еще для много чего, что сделало мир – таким.
Та-ким… так-ким… та-ким… – ей показалось, что ее живот превратился в барабан, и кто-то стучал по нему двумя палочками, пытаясь достать наиболее патриотический ритм.
***
Проснулась от сильного толчка снизу. Провела рукой, внизу было мокро. Месячные!? Нет, не может быть. Что тогда? Еще раз проверила. Да, чуть мокро. В том самом месте, как когда-то, обычно. Но…
Понюхала пальцы. Это… запах металла, наполовину с вагинальным. В прошлом, мужчины почему-то сравнивали его с рыбным.
В ДжиЭм один раз пришел заказ на рекламу вагинальной помадки. Они взяли его, хоть производитель был захудалым. Грязный Мэни обожал такие заказы. Можно было развернуться, не боясь перегнуть палку с шовинизмом и сексуальным подтекстом.
И почему он дал ей придумывать концепцию? Может, хотел поиздеваться над новенькой?
Она предложила то, на что тогда была способна. Откровенно, дурацкое.
Женщина шла с букетом по улице, кажется, даже парижской (ну и клише!), то и дело зарывалась носом в герберы, потом поднимала волоокие глаза на зрителя. Отбивка слоганом:
Запах, который внутри.
Вторая концепция была еще хуже. Белое перо кружило в воздухе, падало на голый женский живот. Слоган:
Легкость всегда с тобой!
Жуткая чушь! На редкость, банально и тупо. А еще не понятно, что она хотела донести. Что она вообще рекламировала!? Цветы, постельное белье, прогулки по европейским городам!? Занятия йогой?
– Что ты хочешь им сказать!? Что, твою мать… – орал Мэни, порвав все листы с «легкостью» и «запахом внутри».
Рут молчала, ничего не могла сказать. Испытывала смесь злости, обиды и отстраненности. Отстраненности от того, что ее уволят. Она пойдет прочь из офиса, куда-нибудь, вдаль, не зная куда, жалуясь сама себе на несовершенство мира.
– Чего молчишь? Ты баба или нет? Тебя вообще волнует, есть у тебя запах между ног? Ни хрена! Слышишь! Тебе насрать на свой запах! Так, чего ты продвигаешь то, на что всем насрать!? Какого хрена ты думаешь… а, знаешь, на что тебе не насрать? Я тебя скажу! Тебе не насрать! Не насрать… будет ли какой-нибудь придурок лизать тебя достаточно долго, чтобы ты… ладно, не кончила, куда тебе! Хотя бы потекла, как следует, прежде, чем он залезет и начнет пыхтеть!
Грязный Мэни посмотрел на ее внимательно, с состраданием.
– Е-мое! Слушай… а, тебе вообще кто-нибудь когда-нибудь отлизывал? А, хрен с ним… я бы тебе отлизал, если хочешь знать. Не такая ты и страшная, кстати.
Олдскульный менеджмент! Еще одна особенность Мэни. На фоне угроз и оскорблений, – грубые, но искренние комплименты.
– Что вы, вообще, за поколение такое?! Сосать не умеете, лизать не хотите, трахать… даже трахать стесняетесь… как вы вообще будете…
(Мудрый Мэни подозревал заранее)
– А… на хрен все это дерьмо! Вспоминай папу Огилви!
Мэни выхватил откуда-то маркер, нарисовал на клипборде «до» и «после».
На одной половине «до», была голова мужчины, с кислым выражением. Видимо, все потому, что он держал в зубах рыбину. На второй – «после», все тот же мужчина улыбался, зажав в зубах, как собака кость, кусок арбуза.
– И чтобы, сок у него тек по щекам. И по шее… слышишь! Будто, он до корки зарылся туда и «хрум-хру-хрум»! До, корки, понимаешь? А-ха-ха-ха… Все, иди, отдавай рисунам (так у них называли дизайнеров), нормально уже!
Слоган она придумал сама. Вверху было написано: Что ты больше любишь? Внизу: Люби всем ртом!
Грязному Мэни понравилось. Похлопал по плечу, налил виски. Это было высшим признанием.
***
Втянула железно-рыбный запах, далекий от арбузного. Картинки воспоминания исчезли. Слегка раскачала гамак, опять заснула.
В следующий раз, проснулась с тяжестью в висках и затекшей шеей. Чертов Энди со своими гамаками! Просто, практично, полезно… – так и просится на рекламу какой-нибудь дряни из «Возьми в дорогу».
«Вставь в жопу», как говорил Мэни про такие товары и никогда не брался за их заказы.
Дерьмо с полок «вставь в жопу» рекламировать бесполезно. – говорил он, когда к ним приходили производители складывающихся, в десятеро, зонтов, калькуляторов, толщиной с лист картона, карманных коммивояжёрских стиральных машин. – Такое дерьмо, – Мэни брал тонкий, как пенал, зонт, – Купит только человек, стоящий под проливным дождем. Ему реклама не нужна. Он и так купит это одноразовое дерьмо с четырехсот процентной наценкой.
***
Купит с четырехсот процентной наценкой, купит с четырехсот процентной на-цен-кой… на-цен-кой… на-цен-кой…
Волны, попадающие в волнорез отзывались не успокаивающим «хлоп-хлоп», а более решительным «баумс-ба-умс».
Наступило утро. Судя по светящимся, салатовым цветом, папоротникам, уже позднее.
На столике, рядом с ее гамаком, лежал механический малыш. Под ним, как пеленка, записка на хорошей плотной бумаге. Не нужно было долго думать, чтобы понять, от кого.
Вязла, прочитала надпись, крупно:
«Полностью починить не смог. Лопнула пружина, которой у меня нет. Со временем, найду и починю. Мастерская Энди».
Мастерская Энди! Лопнула пружина! У кого!? У тебя, импотент хренов? – подумала, что ее так раздражает не сам Энди, а все эти его выкрутасы. Записки, септики, волнорез, руккола, коллекция стиралок…
Нет, больше всего, ее раздражает это его «со временем».
Вспомнила, как они только приехали сюда. Она была тогда очень слабая. Ничего не понимала, даже толком не могла связно говорить, да и слышала только отдельные куски фраз. Хуже, не помнила, кто она, что она. Как будто, все воспоминания в голове, как мелкие детальки в банке, взяли и хорошенько потрясли.
Тогда, увидела Энди и первый раз услышала от него это «со временем».
Все разбирали остатки вещей, сортировали консервы. А, Энди пошел проверять, достаточно ли устойчива правая часть берега, чтобы волны не подмыли его.
– Ты… чего? – она пошла с ним.
Делать ей все равно было нечего. Ни вещей, ни консервов.
– Волнорез важен. – сказал он. – Как ты, наверное, знаешь, в море действуют силы Кориолиса. Если шторм будет повторяться, он может размыть и затопить часть берега. Важную часть!
– Здесь может быть такой сильный шторм?
– Со временем. Поверь. Со временем. Все действует, со временем.
– Со временем? – она посмотрела на него глазами, полными слез. Но, это были не слезы грусти. Скорее, слезы ненависти.
Нет, не на Энди конечно. Но, после этого его «со временем», она и его возненавидела, как будто он был частью всего этого «со временем».
Внизу, в записке, после слов «Мастерская Энди», был большой кусок текста, мелким, и очень аккуратным шрифтом, в виде примечания. В нем Энди информировал о происхождение, истории, назначении механических малышей.
Он всегда так делал. Это тоже жутко раздражало. Как будто, представлял себя главным наставником, неким хранителем истории всего человечества.
Швырнула лист, посмотрела в глаза механического малыша. Краска побледнела от времени или от нахождения в соленой воде, но, все еще, изображала оба глаза довольно натурально.
Согнула ножки. Те издали приятное механически-точное, «кх-р-р-ххх». Согнула еще раз и еще.
Снизу, опять почувствовала сильных запах метала. Теперь это была не рыба, а что-то среднее, между окислившейся металлической штукой и запахом ящика, долго хранимого в подвале.
Ящик раскупорили, его спертый запах растворился в пространстве.
Поднялась. На бежевом полотне гамака, увидела красное пятно. Довольно большое и «тигриное», по краям – в полоску, от складок ткани.
Давно она этого не испытывала. Давно? Вечность… как женщина, с начала девяностых, ждущая крови каждый месяц, каждый раз, с противоречивыми чувствами облегчения и разочарования, ей показалось, что она не испытывала этого уже целую вечность. Такую долгую вечность, как будто, с ней никогда вообще этого не было.
Может быть, поэтому, толком не поняла, что она сейчас, на самом деле, испытывает.
Но, поняла, что пока никому ничего не скажет.
Пока рано. – подумала, полностью уверенная, и в этом «пока», и в этом «рано».
Такие бочки для воды, обычно устанавливались на фермерских полях, на случай засухи. Они объехали все фермы по соседству, но подходящую так и не нашли. Какие-то сильно проржавели изнутри, не годились для устройства душа, другие были слишком большими, –не дотащить.
– Поеду завтра подальше, в сторону магистрали. – предложила Рут.
Про пятно на гамаке, она никому не рассказала. Но, не утаивать же от себя!? Это теребило, раскачивало, как будто, все время толкая куда-то. Куда-то ехать, идти… что там, бежать!
– Я с тобой! – сказал Эрик, подняв большой палец, улыбнувшись «все получиться».
Хочет найти какие-нибудь новые тряпки? Или не хочет отпускать меня одну!?
– Мы найдем ее! – он немного наклонился, сказал тихо, доверительно.
В пламени костра, его лицо показалось еще более кинематографичным. Бархатная оливковая кожа, умышленный беспорядок прически, небритость, богатая мимика морщин.
Перед глазами поплыли черно-белые кадры…
Девушка бежит по каменной лестнице, увитой плющом и, покрытой мхом. У нее красивое, немного необычное, лицо. Она, по-хищному, втягивает воздух, ищет глазами кого-то.
За одним из поворотов, из тени выходит мужчина. Породистый, чем-то похож на эти ступеньки. Которым возраст только добавляет крепости и силы. И, эта сила – мудра, аристократична.
У мужчины внешность Эрика, не считая полного набора верхних зубов.
Девушка, с лицом пантеры, бросается на него. Они впиваются друг-другу в губы. Сверху летят мелкие капли. Что-то среднее, между пеплом от газет и серебряной крошкой.
Ты всегда найдешь его!
По запаху…
Живанши
– Так, вы найдете? – сказал Фрэнк.
Эрик опять поднял большой палец. Рут вздрогнула, ничего не сказала. Она хотела уехать. Ненадолго, уйти из «Гамаков Энди». Чтобы, хотя бы, все, как следует, обдумать.
Механического малыша… но, причем тут… обдумать свой сон… нет, и не это главное. Хватит претворяться! Обдумать запах. Запах рыбы и железа.
Железо, рыба, вишня.
Живанши.
Я это обожаю…
Обдумать красный «цветок». И почему так говорили!? Цветок… просто пятно кровяных сгустков. Нет, это не просто пятно!
– Рут, мы вместе… – Эрик посмотрел на нее, внимательно.
Почему-то, сегодня, все ей казались очень внимательными. И даже милыми. Давно забытое чувство облегчения, после… нет, подожди, не делай таких выводов.
***
Велосипед плохо справлялся с земляной дорогой, раскисшей от дождей. Глина, вперемежку с травой, наматывалась на колеса, забивалась в спицы.
Она пыталась крутить изо всех сил, но от нажимов на педали, становилось только хуже. Переднее колесо глубоко зарылось.
В прошлой жизни, она, скорее всего, была сторонником велосипедов. Толком не помнила, был ли у нее велосипед, ездила ли она на нем. Но, точно помнила, что осуждала машины. Особенно такие, с двумя большими трубами сзади, мощные и громкие.
Машины для сексистов. Сексисты! Сейчас бы парочку сексистов. Она бы даже не отказалась от двух миллионов… миллиардов сексистов.
Нажала на педали слишком сильно, переднее колесо наполовину закопалось в грунт. Не удержала равновесие, упала.
– Рут! Рут! Рут! – Эрик слез со своего велосипеда, побежал к ней. – Ты в по-р-я-я-дк-е-е-е…
Лежала, прижавшись щекой к траве. Мокрые стебли приятно холодили кожу. С этого ракурса увидела верхушку крыши, вероятно, фермерского дома, в глубине, за разросшимися деревьями. Что это? Кажется, фруктовые. Вишня или слива!?
Железо, рыба, вишня.
Неповторим и привлекателен.
Живанши.
Эрик что-то тараторил над ухом. Она лежала, не хотела вставать. Провела взглядом по противоположной стороне поля, увидела, среди кустарника, покатую поверхность, явно принадлежащую бочке. Не очень большой, но добротной. Владельцы фермы были людьми практичными и с достатком.
Скорее всего, протестанты. Раньше всех убили себя, между прочем. Вера в ответственность перед бытием стала их же приговором.
Бытие хочет убить тебя?
Будь ответственен. Убейся сам!
Воспользуйся специальным предложением на веревку и мыло в…
Стеби, стеби, стеби… хватит! Хватит, Рут!
– Эрик, я нашла бочку.
Она показала ему направление. Сама решила сходить на ферму. Почему-то захотелось посмотреть, что там.
***
И правда, перед домом росла вишня, сильно заросшая. Когда-то, аккуратно купированные ветки и побеги, теперь росли буйно и беспорядочно.
Природа отвоевывала этот мир. Снова, забирала себе. Медленно, но неизбежно. Мощно!
У сексистов опять ничего не получилось. «Вэ-восемь» не успели разрушить озоновый слой.
Нарвала пригоршню. Попробовала, кислая! Не смогла есть.
Судя по остаткам загороди вокруг стволов, раньше за деревьями следили. Вокруг каждого ствола небольшое «гнездо», защищающее от зайцев и сусликов. Кто-то был хозяйственным чудиком. Эндрю бы оценил!
Прошла через сад, дошла до дома. Не богатый, но основательный. Точно, протестанты. Ничего лишнего, все для дела.
Поднялась по ступенькам. Даже не скрипнули, только краска висела лохмотьями, да дерево почернело от сырости.
Вошла. В центре гостиной – большая лужа, почти озеро, от стекающей сверху воды. Центральная часть крыши не выдержала. Стропила остались, но настил провалился. Как будто, владельцы, прямо из гостиной, запустили небольшую ракету, которая, вылетая, сделала дырку ровно по центру.
(Гордись дырой в… своей крыше!? Хватит, ты пришла не для этого. Для чего?)
В центре гостиной стояло пианино. На крышке остались фотографии. Изображения на них почти полностью размылись, выцвели.
Какие-нибудь, дядя Дейв и тетя Марджери. И как это может вдохновлять на Шопена!?
Села на скамейку, к инструменту, открыла деку. Та скрипнула, но открылась, представив взгляду целый ряд клавиш. Некогда белые, теперь приобрели «прокуренный» вид, а черные были похожи на вытянутые мышиные тельца, серые, в мелкую «шерстяную» насечку. Мертвые клавиши убитого инструмента! Начала представлять рекламный ролик, в котором отец и сын достают из захламленного сарая старое пианино, сдувают толстый слой пыли, реставрируют. Что-то про преемственность поколений. Возможно, накопительный траст или…
Кое-что отвлекло… по одной из клавиш пробежал муравей. Большой и рыжий. Ей показалось – очень жирный. Неприятно жирный муравей, с мощными мускулистыми лапами.
Довольно музыки.
Ваша, Планета.
Нажала на одну из клавиш. В ответ раздался трущийся звук и, вслед за ним, резкое «дз-я-я-у-н-н-ь». Порвалась струна. Гадостного муравья не задело, он деловито перебежал поближе к ее пальцам.
Посмотрела на стертые расплывшиеся лица дяди Дейва и тети Марджери. Они ухмылялись. Хотя, так только казалось. Отдельные черные пятна на, пошедшем волнами, от влаги, картоне…
Пятна не могут ухмыляться, Рут! Не могут… не могут… не мог-у-у… не…
Внутри тряхнуло, как электрическим током. С силой, хлопнула крышкой. Звук был такой, как будто упал грузовик, полный мебели.
Но, даже сквозь этот сильный звук, услышала ломающийся, трескающийся рыжий панцирь.
Получай, сука!
Открыла крышку, проверила. От муравья осталось жирное пятно и пара чешуек, размазанных по «никотиновой» клавише.
В жопу эко-мир! – кивнула пятнам Дейва и Марджери. Те кивнули в ответ «Вот и молодец! В жопу!».
***
Наверху оказалось две спальни. Одна, хозяйская. Большая кровать, на толстых деревянных ножках, немного вычурных, расставленных врозь. Скорее всего, послужила трем поколениям.
Послужила!? На ней трахались (пусть и стыдливо) три поколения долбанных протестантов. Три поколения… преемственность поколений! Такое же абсурдное сочетание, как и «Стейнвей энд санс». Ни того, ни другого, ни третьего больше не будет. Не может быть.
Кровать была застелена! Вот люди! Есть такие, кто даже за пять минут до большого взрыва, застилают кровать и ставят на посудомойке «hold on».
– Милая, у нас еще есть арахисовое масло и тосты. Убрать их для следующей цивилизации?
– Да, дорогой! И не забудь перекрыть воду для полива. Ты знаешь, что в гараже слабый кран…
Ба-а-а-у-у-м-м!
Я ВСЕ перекрыл.
Обращайтесь!
Ваш, Большой Взрыв.
Встала на кровать прямо в кроссовках, в центр кремового покрывала, оставив два извилистых червяка от подошв. Попробовала попрыгать.
Бря-я-нк б-у-у-м-с… – звук был, чем-то похож на порвавшуюся струну. Видно, лопнула пружина.
Лопнула пружина, которой у меня нет. Со временем, найду, починю.
Мастерская Энди.
Со временем, со временем, со временем… – что-то ее здорово цепляло в этой фразе. Как будто, нет никакого «со временем». – Времени больше нет, потому что мы ничего не оставляем после себя. Ничего!
Никаких следов. Ни шезлонгов, ни минетов, ни рекламы. И нет больше Евы Мендэс с бананом по горло. Поэтому, у нас больше нет никакого «со временем». Никаких шансов.
Упала на кровать, попа сразу стала мокрая. Запахло болотом и протестантством.
Скатилась вниз, на пол, открыла тумбочку на той половине, которая была женской, судя по заплесневелой баночке крема.
Почитать перед сном. Отвлечься, расслабиться. Что же ты читала, милая!? Может какой-то детектив? Даже протестантским женам нужно что-то, кроме «спокойной ночи, дорогая».
Из верхней полки, достала тяжелую, сильно отсыревшую книгу, в толстом основательном кожаном переплете, пахнущем болотом, как и кровать.
Провела по заглавию. Книга была ей знакома. Нет. Эту книгу она читать не будет. Хватит уже рассказов про непорочное зачатие.
Следующий ящик оказался пустым. Ни таблеток, ни журналов, ни даже расчески. В нижнем были еще две черные книжки. Она приняла это за книжки.
Первую сразу отшвырнула. Судя по кожаной обложке, та тоже была божьим бестселлером.
Вторая была меньше, но толще, без надписей и изображений. Вблизи оказалась, не книгой, а коробкой.
Встряхнула. Ничего, в ответ – глухой звук.
Сразу не удалось открыть. Потом, догадалась, потянула. Коробка выдвигалась наподобие пенала. Когда открыла, не поверила глазам.
Напоминающий тропический фрукт, там лежала та самая штука, удивительно чистого, яркого, свежего розового цвета! С немного склоненной, идеальной формы, головкой и небольшим клычком с противоположной стороны. В тыльной части, утопленная кнопка с надписью «включить-выключить».
Нажала. Ничего. Конечно же, батарейки сдохли.
Потерла в руках, надавила в разные стороны, попробовала языком. Класс!
Удивительно. Но, несмотря на репутацию Грязного Мэни, к нему никогда не обращались изготовители таких штук. Может, потому, что их и так покупали? Реклама ни к чему!?
Представила фокус-группу в офисе. Мэни раздает всем сотрудникам женского пола такие черные коробки.
– И ты бери, Рут! Чего, стоишь…
Она не решается, ей стыдно.
– Бери-бери! Тебе ж концепцию писать… а-ха… выдаю в пятницу! Специально! Слышите, курицы! И не отлынивать! Трите свои устрицы, пока жемчужина не вывалится… а-ха-ха-ха…
Появилась картинка. Морское дно, как в «Русалочке», мультяшное и безопасно-яркое. На нем лежат изящные раковины, немного напоминающие по форме женщину с расставленными ногами. Они томно хлопают (если можно, конечно, томно хлопать) двумя фигуристыми половинками, давая понять, что им очень одиноко и очень хочется… да, понятно, чего им больше всего и очень хочется.
Из правой верхней части экрана, сопровождаемый стремительным звуком «вжик», вылетает морской конек, по форме, точь-в-точь, розовый фаллоимитатор из черной коробки. У него длинная гладкая изгибистая спинка, рот открывается в похотливой, но доброжелательной, улыбке.
Я с вами! Я – Розовое чудо!
Грязный Мэни не одобрил бы название. Но, он плохо понимал женскую аудиторию. И вообще, нельзя доверять мужчине рекламировать сугубо женские, тем более, интимные товары.
Дай Мэни волю, он бы назвал «Розовое чудо», как-нибудь, издевательски. Типа «На абордаж» или «Штык-молодец».
Нет! Так нельзя! Так нельзя… – она сильнее сжала «спинку» прибора. – Нет-нет! Так нель…зя! – тот удобно лег в руку. Уперлась спиной в кровать, расставила ноги, вбок отвела полоску трусов спереди.
Розовое чудо! Название должно быть безопасным и немного… да, немного волшебным. Должно быть, до крайности, женским. Обещающими мягкое деликатное удовольствие или сильный быстрый эффект. Не важно. Хозяйка сама управляет! Сама решает, как. И только она.
Но, слоган должен быть конкретным, понятным. И никакой двусмысленности, пустой мужской иронии. Женщины очень практичные. Они ничего не покупают просто так. Такую практичность почти не способны оценить мужчины, но…
Точно такой же, но ручной!
Вот, так! Так… так! И, никаких ракушек, трепещущих створками. Никакого ухмыляющегося конька, нет…
Движения участились. Бедра развернулись, из груди начало что-то доноситься. Хрип, писк!? Что-то далекое, забытое.
Ручной. Он ручной! Он такой же, но ручной! Он такой же… он всегда с тобой!
Хрип и писк превратились в стон. Кровать начал скрипеть. Это возбудило еще больше.
Представила загородки вокруг вишен. Как их грызут, ломают зайцы и суслики, набежавшие, как саранча. Как саранча… да! Грызут и грызут, высовывая свои маленькие язычки «тюк-тюк-тюк». Они просто не могут остановиться!
Вишня. Металл. Рыба.
Со мной ты кончишь!
Живанши
Почувствовала запах вишни (руки еще помнили прикосновение к ягодам), металла и немного, рыбы.
Розовое чудо! Такой же… только, ручной!
Толчок! Кровать, вторя, всхлипнула «ух-ух-х». Внизу, давно беспокоящее набухание, отозвалось щекоткой, скатилась большая тягучая капля.
***
Открыла глаза, увидела Эрика. Тот стоял на пороге. Смотрел, теребил крокодильчик Лакост.
– Рут, ты…
Она машинально сдвинула ноги, спрятала прибор за спину. Потом, передумала. Наоборот, посмотрела Эрику прямо в глаза, расставила ноги широко, как могла.
– Эрик? Скажи честно. Ты хоть что-то чувствуешь?
– Рут, ты?
– Чувствуешь или нет?
– Я…
– Ладно, пойдем.
Убрала «Розовое чудо» в коробку, взяла под мышку. Теперь он будет с ней. Везде и всегда.
Чудо, которое всегда с тобой.
Вот, так! Просто и понятно. Немного по-хэмингуэйевски. Но, главное, практично и без издевательств.
Выходя из спальни, увидела, что вторая черная книга, которую она швырнула, раскрылась и оказалась тетрадкой.
На открытой странице, вверху было написано «Дорогой дневник». Взяла, покрутила. Хотела вернуть, положить в тумбочку. Но, потом, передумала, тоже засунула под мышку, к Розовому Чуду.
Милый Дневник!
Это история о том, как мы с Полом (это мой муж) приняли это ответственное решение и станем родителями.
Дальше много страниц слиплось. Перелистнула на вторую, не слипшуюся, треть дневника.
Дорогой Дневник!
Скоро самый прекрасный праздник. Тем труднее мне испытывать скорбь. Мне стыдно. И больно. Я ничего не могу сделать с собой. Хотя, как могу, скрываю от всех свое настроение.
Прошло уже шесть месяцев, с тех пор, как мы с Полом приняли это ответственное решение. Мы пытаемся. Он старается… я, как могу, тоже ему помогаю. Но…
Не стала читать после «но». И так понятно. «Но, не», «но, ничего», «но, отнюдь». Хотя, «но, отнюдь», скорее подошло бы для какой-нибудь городской девушки-сноба с вечным карамельным латте в быстро разлагаемом эко-стакане.
Нет. Хозяйка этого дневника была простой. Простушка Молли… ну, звучит как-то пошло. Просто, Молли… нет, слишком фамильярно. Молли, пусть будет Молли, без всяких эпитетов.
Представила, как крупный, но не толстый, Пол, с окладистой бородой и косматой головой, забирается в, предложенную ему, «рогатку» расставленных ног. Немного ерзает в начале, потом движения становятся более уверенными, даже строгими.
На ферме очень тихо, после заката. Слышен скрип кровати, на толстых ножках, и учащенное мужское «уф-уф-уф». Никто из них обоих не стонет, тем боле, не кричит. Это не для удовольствия! Все это – только для дела.
Достала Розовое Чудо, лизнула кончик «точно такой же, но ручной». Прибор сам лег в руку.
Снова представила Пола. Его большие руки, с закатанными рукавами рубашки в клеточку, пахнущие корой вишневых деревьев. Джинсовый комбинезон с кусочками соломы, застрявшей за отвороты карманов и шлеек. Огромные башмаки с коркой навоза.
Он входит в спальню и прыгает… Нет, не так. Пол тактичен. С начала, он умывается, снимает рабочую одежду.
И только потом, стыдливо входит в спальню. Ощущая важность свой миссии и ответственности решения. Молли ждет его. Она подготовилась. Прочитала пару страниц книги бытия, разогрела створки своей «ракушки» Розовым Чудом.
Пол погружается в расставленные ноги. Озирается, как будто проверяя, все ли в порядке. Наверное, так же деловито он осматривает упряжь или загородки от грызунов.
Все крепко? Все на славу!?
Да. Крепко-крепко… на славу, на славу. Да-да… добавляет усилий, кровать «трахаемся тремя поколениями» скрипит громче, натужней.
От этого, Пол немного смущается, замедляется. Дышит не так громко. Иногда еле слышны всхлипы той, что почти полностью укрыта складками одеяла, а видны только острые коленки худых ног.
Какой была Молли!? Судя по почерку, это была хрупкая девушка, с какой-то затаенной грустью. Что-то не давало ей спокойно жить, с самого детства. С Полом ей конечно, повезло. Хозяйственный, обстоятельный, добрый. Его жена – часть его. Хоть он и не совсем ее понимает. Но, всегда готов ее поддержать. Он готов забираться в расставленные ноги каждый вечер, точно по расписанию. Тридцать, пятьдесят лет… столько, сколько потребуется «в горе и в радости». Так же, как он готов проверять загородки от зайцев и сусликов, вокруг вишневых стволов, убирать кукурузу, наполнять бочку дождевой водой и поливать поле во время засухи.
Так делал его отец, дед… все поколения «Полов» так делали. Возможно, их даже всех, по мужской линии, звали «Пол».
Единственное, что отличает именно этого Пола… он искренне не понимает, почему его вечерняя деятельность не дает плодов. Саженец не приживается. Саженца вообще нет. Початок не вызревает. Кукурузный побег остается пустым, он не тяжелеет к осени, не одаривает их сочной медовой кукурузой ко дню урожая.
Нет! Ничего нет!
Это заботит Пола. Он, наученный фермерской жизнью, своей и прежних поколений, пытается решить это по-фермерски. Добавляет «прикорм». Возможно, даже пытается научиться новым видам возделывания «почвы».
Но, опять ничего не получается. Он злится. Ревет, как медведь. Молотит по подушкам, бросает покрывало. Трахается так, что ножки добротной кровати вот-вот подломятся.
Трахается, трахается, трахается…
Вокруг кровати валяется одежда. Клетчатая рубашка, джинсовый комбинезон с соломинками, ботинки с коркой навоза… а он все трахается, трахается и трахается. Не взирая на то, что Молли сложно дышать, ей больно, большой вес бьется и бьется в ее развернутые бедра, и нет никакой речи про удовольствие. Но, Пол не может это заметить. Он фермер. Он должен собрать хоть когда-нибудь урожай.
Поэтому, он трахается, и трахается, и трахается!
На тихой ферме, после заката, сразу же после проверки загородок… каждый вечер слышен стон-скрип кровати. Громкое, почти злое «ух-ух-ух».
В этом месте, Рут обычно сама кончает. Пол, кровать, джинсовый комбинезон пропадают. Откладывает Розовое Чудо, пахнущее металлом, рыбой и, немного, вишней. Переворачивает страницу дневника. Часто, попадая на одну и ту же запись.
Дневник!
(Уже без всякого «милый» и «дорогой»)
Мы все перепробовали. Пока ничего не получилось. Мне кажется, хотя так говорить нельзя, последнее время Пол не старается. Он делает это по привычке.
Я не ругаю его. Просто чувствую там какое-то неправильное напряжение.
Так не должно быть. И… о, Господи…
Следующие записи Рут не читает. Она и так знает продолжение. Она слышала это много раз. От разных людей, кто приходил в «Гамаки Энди» и уходил, так и не соорудив большой фак на берегу, даже не сделав кучу на кромке береговой линии.
Во всех этих рассказах наступал момент «О, Господи…», не важно, в каких словах и выражениях
И, да! О, Господи…
Рут знала, что будет дальше. У нее был свой «О, Господи!».
Она смотрит на почерк, изучает его. В поздних записях, ручка продавливает бумагу. Линии и завитушки букв становятся резкими. Точки почти насквозь пробиваются поверхность.
***
Иногда, она начинает читать сразу после слипшейся части. В некоторых записях «второй половины», почерк опять становится мягким, но без всяких «дорогой» и «милый».
Эта кожаная тетрадка – боль Молли. Сложно обращаться к боли «дорогой», тем более, «милый». Особенно, когда потерял всякую надежду.
Ты поняла, что ты одна в этом мире, наедине со своей проблемой? Да? – от таких мыслей, Рут самой становится грустно. Даже Розовое Чудо не помогает, не просится в руку.
В такие моменты – хуже всего наткнуться на записи:
Надежд почти не осталось. Прошло больше полутора лет, как мы с Полом приняли это ответственное решение.
Я не могу…
Пол начал приходить все позднее, от него пахнет. Раньше алкоголь никогда не был для него, проблемой. Но… и почему я это объясняю!? Кому?
Господи… ну, почему ты не даешь нам…
Когда приходил Эрик, можно было на нем сорвать злость и высмеять. Потом, дать Розовое Чудо. Хотя, у Эрика получалось плохо. Он ошибался, соскакивал. К тому же, отвлекал полуулыбкой и постоянными подбадриваниями «все получится». так и хотелось прокричать: Я просто хочу кончить! Мне насрать на твое «все получиться»!
Только ты знаешь, как надо!
Возьми чудо в свои руки.
Розовое Чудо!
***
В этот вечер пришел Фрэнк. Она бы не подумала дать ему фаллоимитатор, даже если бы они только вдвоем остались в «Гамаках Энди». Почему!? Кто знает… может, в грузном старом Фрэнке «этого» осталось больше, чем в подтянутом Эрике, старающимся сохранить прическу и одежду от Ральф Лорена!?
– Фрэнк, ты думаешь об этом? – она показала ему «Розовое чудо».
– Я… – он обычным жестом сжал нижнюю губу, двумя пальцами. – У меня и до этого было не очень. А теперь…
– Да… ты считаешь, что все произошло само по себе?
– Видишь ли, видишь ли… – Фрэнк еще сильнее сжал нижнюю губу, как будто готовился прочитать лекцию.
– Только без лекций. Скажи, что нам делать?
– Я думаю, надо попробовать. Еще попробовать!
– Попробовать…
Вспомнила отдельные фразы из дневника, начинающиеся со слов «попробовать». Она ведь сама могла написать такой дневник. И все потому, что очередной мозгоправ подумал, что это хорошая идея: «Выражайте свои чувства, милая. И все получится!»
Писать всякую чушь, потом прятать тетрадку в тумбочку, доставать оттуда черную коробку с Розовым Чудом. Чтобы подготовиться, пока какой-нибудь Пол проверяет загородки у вишневых деревьев.
Я купила это изделие, чтобы немного расслабиться.
Изделие! Изделие… почему надо все искажать! Это не изделие. Это фалоимитатор. Член, только резиновый. И с вибратором.
Надежный. Ласковый. Всегда – готовый.
Розовое Чудо.
Разозлилась, бросила тетрадку. Розовое Чудо затолкала поглубже, в складки гамака. Может завтра применить его к Энди во время киносеанса? Давненько у них не было «Криминального Чтива». А Энди, со своей идиотской коллекцией стиральных машин, вполне походит на роль придурка из лавки с барахлом. Еще бы он коллекционировал спутниковые антенны.