Солнце взошло над безмятежным миром, благословляя городок своими лучами. После завтрака тётя Полли совершила традиционное семейное богослужение: оно началось с молитвы, возведённой на скальном основании обкатанных и историей валунов и басен из Священных Писаний, а также всяких цитат и преданий, скреплённых вместе с тонким раствором собственных домыслов и сплетен; и с вершины этого совершенного строения, как Моисей с вершины Синая, возвестила очередную мрачную главу Моисеева Закона.
Тогда Том так сказать, препоясал свои чресла, и принялся зубрить нечеловеческие библейские вирши, чтобы зазубрить урок, Сид давно уже восседал на вершине исторической наук, ибо выучил свой урок за несколько дней до этого. Том напряг все свои умственные силы, чтобы запомнить пять стихов из Нагорной проповеди, потому что короче стишков там не нашлось. По прошествии получаса зубрёжки Том имел более чем смутное общее представление о Нагорной проповеди, не более того, ибо его ум в это время бороздил все иные поля человеческой мысли, а руки были заняты всеми отвлекающими развлечениями мира. Мэри взяла его книгу, чтобы послушать, как он читает, и он попытался найти дорогу, продираясь сквозь адский библейский туман:
– Блаженны те – а-а-а…
– Бе…
– Бедные…
– Нищие…
– Да, нищие-е, э-э…
– Да, нищие, блаженны бе-е-е-е-дные-а-а-а…
– И…
– И…
– Ибо…
– Ибо они…
– Ибо уте…
– Ибо утя!
– В духе…
– Э-э… Ибо… В духе!
– Блаженны нищие духом, ибо они…
– Блаженны нищие духом, ибо они… они…
– Их…
– Их! Эх! Блаженны нищие духом, ибо их… есть Царство Небесное…. Блаженны скорбящие, ибо они…
– Блаженны скорбящие, ибо они… их…
– Ш-ш! Уте…
– Ибо они… утя!
– Ибо они уте! Ша!
– Потому что они утяша! Чёрт подери, я не знаю, что это такое! Что это зза гадость такая! Кто такое придумал?
– Надо знать! Обязательно! Утеша…
– О, обязательно! Ибо они будут утеша… ибо они будут… Утя!… э-э-э, блаженны плачущие ибо их… э-э, блаженны, блаженные те, которые будут… ибо они… которые… они будут… плачущие… они будут что? Блаженны блаженные, ибо блаженны вдвойне! Мэри! Как тебе не стыдно? Почему бы тебе не сказать мне, Мэри, что они делают там? С каких пор ты стала такой подлюкой?
– Ох, Том, истинно тебе говорю, бедняжка ты тупорылая, я вовсе не дразню тебя! Я на такое не способна! Ты должен пойти и выучить всё, как следует! Вот и всё! Не расстраивайся, Том, ты справишься, и если ты это сумеешь одолеть, я подарю тебе что-нибудь очень хорошее! Ну вот, будь хорошим мальчуганом!
– Ну ладно! Но, Мэри, не таи, скажи мне, что это такое!
– Не обращай внимания, Том! Это всё выеденного яйца не стоит! Ты знаешь, что если я говорю, что это хорошо, это уж точно хорошо!
– Держу пари, что это так, Мэри! Хорошо, я займусь этим снова!
И он действительно «взялся за это снова» – и под двойным давлением любопытства и предполагаемой выгоды он сделал это с таким воодушевлением, что сразу добился выдающегося, блестящего успеха. Мэри подарила ему новенький нож «Барлоу» стоимостью двенадцать с половиной центов, и судорога восторга, охватившая его организм, потрясла его до основания. Правда, нож при всём желании ничего бы не порезал, потому что был тупой, как пробка, но это был «достаточно надёжный», «Всамделишный» Нож Барлоу, и в этом факте было непостижимое очарование – хотя откуда у западных мальчиков вообще появилась фантастическая идея, что такое дешёвое оружие можно подделать, дабы ухудшить и без того скверное – это великая тайна и, возможно, она навсегда останется таковой. Как Том сумел изрезать этим тупорылы ножичком тёткин буфет, когда ухитрился приняться за бюро – тоже великие тайны, и мы знаем только то, что в это мгновение его вызвали переодеваться в парадный сюртук для похода в воскресную школу.
Мэри дала ему жестяной тазик с водой и кусок мыла, он вышел за дверь и поставил тазик на маленькую скамеечку, затем окунул мыло в воду и тут же стремительно положил его обратно, в потом, засучив рукава, осторожно вылил воду на землю, а затем, фыркая, вошёл в кухню и начал старательно вытирать лицо полотенцем за дверью. Но Мэри отняла у него полотенце и сказала:
– И как тебе не стыдно, Том? Прекрати свои мерзкие шуточки! Вода тебе не повредит!
Том был слегка смущён. Таз снова сам собой наполнился водой, и на этот раз Том немного скорбно постоял над ним, как над покойником, сбираясь с духом, затем глубоко вдохнул и принялся умываться. Когда он снова вошёл на кухню, закрыв глаза и нащупывая руками полотенце, на этот раз с его лица капала обильная пена и стекала вода. Но когда он отнял от лица полотенце, то результата его умывания открылся во всей его красе, потому что чистая территория заканчивалась прямо у его подбородка и шла вдоль челюсти, и была, как маска, а ниже и выше за этой чертой простиралось обильное поле девственной античной грязи, спереди залезавшее на лоб и сзади покрывавшее всю шею. Мэри крепко взяла его за руку, и когда она закончила с ним, он прекратился в настоящего мужчину и брата, стал стопроцентным бледнолицым, и его влажные волосы были аккуратно расчесаны, а короткие изящные завитки завершали общее прекрасное впечатление. (Он с трудом стал усиленно приглаживать локоны и пытался плотно приладить волосы к голове, ибо он считал свои кудри «женственными», и они наполняли его жизнь неискоренимой горечью). Затем Мэри достала из гардероба костюм, который использовался только по воскресеньям в течение двух лет – он назывался просто «тот, другой» – и поэтому мы сейчас поимели прекрасное представление о богатстве его гардероба. После того, как он хаеончил одевание, девушка одёрнула его костюм, застегнула его аккуратно на все пуговицы до подбородка, выпростала широкий воротник рубашки на плечи, отряхнула его и увенчала его сократовский лоб крапчатой соломенной шляпой. Теперь он выглядел значительно лучше снаружи, зато внутри ему было страшно неуютно. Он чувствовал себя неуютно, и выглядел неувернно, потому что в чистой одежде и чистоте таилось стеснение, которое раздражало его. Он надеялся, что Мэри забудет его башмаки, но надежда была обманута – она тщательно смазала их жиром, как это было принято, и вынесла на улицу. Он вышел из себя и сказал, что его всегда заставляют делать всё, что он не хочет делать. Но Мэри сказала убедительно:
– Пожалуйста, Том, будь паинькой!
Поэтому он с рычанием влез в ботинки. Мэри скоро была готова, и трое детей отправились в воскресную школу – место, которое Том ненавидел всем сердцем, но зато Сид и Мэри любили всей душой.
Субботняя школа начиналась с девяти и продолжались до половины одиннадцатого, а затем начиналась церковная служба. Двое из детей всегда оставались на проповедь добровольно, и третий тоже всегда оставался – по
более веским причинам.
Церковные скамьи с высокими спинками и без скамеек вмещали около трехсот человек; здание было крошечным, уродливым сараем, с чем-то вроде соснового деревянного ящика наверху вместо шпиля. В дверях Том отступил на шаг и обратился к одетому по воскресному товарищу:
– Слушай, Билли, у тебя есть билет на Йоллер?
– Так точно!
– Что хочешь за него?
– А что дашь?
– Кусок лакрицы и рыболовный крючок!
– А ну покажи!
Том продемонстрировал. Вещь была в полном порядке, и собственность мгновенно перекочевала из рук в руки. Затем Том обменял пару белых алебастровых шариков на три красных билета, а какую-то мелочь – на пару синих. Он караулили на подходе других мальчиков, и продолжал выкупать разноцветные билеты еще минут десять-пятнадцать. Потом он вошёл в церковь с толпой чистых и шумных мальчиков и девочек, проследовал к своему месту и тут же затеял ссору с первым попавшимся мальчиком. Вмешался учитель, солидный пожилой человек; потом Том дёрнул за волосы мальчика на соседней скамье, который на мгновение повернулся к нему спиной, и Том сделал вид, что поглощен своей книгой, когда мальчик обернулся, потом воткнул булавку в другого мальчика, чтобы услышать, как он скажет: «Ой!» и получил новый выговор от учителя. Весь класс Тома был под стать ему – беспокойный, шумный, безбашенный. Когда они приходили читать свои уроки, ни один из них не знал этих дурацких стихов как надо, и учителю приходилось всё время подсказывать их. Тем не менее, они прорвались, и каждый получил свою награду – в виде маленьких синих билетов, каждый с отрывком из Священного Писания на нем; каждый синий билет был платой за два стиха декламации. Десять синих билетов равнялись одному красному и могли быть обменены на него, десять красных билетов равнялись одному желтому; за десять жёлтых билетов суперинтендант давал ученику Библию в очень простом переплёте (стоившую в те легкие времена сорок центов). Интересно, у скольких моих читателей хватило бы ума и сил выучить наизусть две тысячи стихов для того, чтобы обзавестись даже Библией Доре? И всё же Мэри таким образом приобрела две Библии – это была кропотливая работа двух лет жизни. А немецкий мальчик-лютеранин выиграл даже четыре или пять библий. Однажды он отбарабанил за один присест целых три тысячи стихов, не останавливаясь ни на мгновение, но напряжение его умственных способностей при этом оказалось слишком велико и с того дня он превратился в полного идиота – печальное событие для школы, потому что в торжественных случаях директор школы всегда запускал этого мальчика «трепать помелом» (как выразился Том).
Только старшим ученикам удавалось сберечь свои билеты и продержаться в этой тягомотине достаточно долго, чтобы в конце концов заполучить Библию, и поэтому вручение призов было редким и примечательным событием; успешный ученик был настолько велик и заметен в тот день, что сердце каждого нового ученика тут же воспламенялось завистью и пылким честолюбием, которое часто длилось неделями. Вполне возможно, что умственный желудок Тома никогда по-настоящему не жаждал ни одного из этих призов, но, несомненно, всё его существо в течение многих дней жаждало славы и почёта, которые приходили вместе с призами.
Через некоторое время директор школы появился перед кафедрой с закрытым сборником гимнов в руке и указательным пальцем, просунутым между страницами, и приказал всем собраться и прослушать его с особым вниманием. Когда директор воскресной школы произносит свою обычную короткую напутственную речь, книга гимнов в руке так же необходима, как неизбежный нотный стан в руке певца, который выступает на сцене и поёт соло на концерте – хотя почему это так, остается загадкой, ибо ни в книгу гимнов, ни в нотный лист эти страдальцы никогда не заглядывают. Этот директор был преплюгавейшим типом лет тридцати пяти, с козлиной бородкой песочного оттенка и короткой белёсой шевелюрой, в добавок к этому он носил жёсткий стоячий воротничок, верхний край которого доходил почти до ушей, а острые кончики загибались впереди в углах рта – забор, заставлявший его смотреть только прямо перед собой и поворачиваться всем телом, когда требовалось повернуть голову. Его подбородок был подпёрт широким и длинным, как банкнота, галстуком с бахромой на концах, носки его сапог были резко подняты вверх, как полозья у саней, – эффект, производимый до фанатизма трудолюбивыми молодыми людьми, готовыми часами сидеть, прижав пальцы ног к стене. Намеренья мистера Уолтерса были чрезвычайно серьёзны, а сам он непредставимо искренен и честен в душе, ведь он с таким благоговением относился к ко всяким святыням, книгам и намоленным до дыр местам и так отделял их от низких мирских сфер, что невольно для него самого его воскресный голос в нужных местах приобретал особую интонацию, совершенно непредставимую в будние дни. Он начал свою незабываемую речь так:
– А теперь, возлюбленные детки, я хочу, чтобы вы все сели так прямо и красиво, как только сможете, и уделили мне всё своё внимание на минуту или две. Так будет лучше! Именно так должны поступать хорошие маленькие мальчики и примерные юные девочки. Вот я вижу крошечную девочку, которая смотрит в окно – боюсь, она думает, что я обретаюсь где-то там, наверху, порхаю с ветки на ветку на одном из этих деревьев, и вот я сижу на ветке, как птичка и чирикаю что-то воробьям. (Одобрительное мерзкое хихиканье) Я хочу жоложить вам, дети, как мне приятно видеть столько ярких, чистых, юных лиц, собранных в таком месте, как это, учащихся поступать правильно и быть хорошими!..
И так далее, и тому подобное! Нет необходимости записывать остальную часть этой речи. Это был канонический образец бреда, который не меняется веками, и поэтому до боли знаком всем нам.
Последняя треть речи была омрачена возобновлением драк и других буйных проявлений молодости, последствием развлечений, чрезвычайно распространённых среди некоторых скверных мальчиков, а также ёрзаньем и шепотками, которые распространялись всё шире, омывая даже основания таких изолированных и неподкупных островков кротости и благочестия, как Сид и Мэри. Но теперь все звуки внезапно смолкли, как и голос мистера Уолтерса, а конец речи был встречен взрывом молчаливой благодарности.
Большая часть перешептываний была вызвана событием, которое было более или менее редким – появлением новых лиц: адвоката Тэтчера в сопровождении какого-то трухлявого старца. За ним шествовал прекрасный, дородный седовласый джентльмен средних лет в сопровождении почтенной дамы, которая, несомненно, была женой последнего. Дама вела за собой маленькую девочку. Том был неугомонен, его терзали угрызения совести, он не мог встретиться взглядом с Эми Лоуренс, не мог выдержать её пристального любящего взгляда. Но когда он увидел эту маленькую пришлицу из Рая, настоящую принцессу, его душа мгновенно озарилась неземным блаженством. В следующее мгновение он уже вовсю выпендривался – давал соседям затрещины, дёргал их за волосы, щипал всех окружающих, корчил рожи – словом, использовал все те безотказные приёмы, которые могли с пол-пинка очаровать хорошо воспитанную девушку и вызвать её аплодисменты. У его экзальтации был только один теневой момент – воспоминание о его унижениях в саду этого ангела, но эта грустная запись на песке быстро смывалась растущими волнами счастья, которые захлестывали его всё выше и выше, пока не поглотили совсем.
Гостям было предоставлены самые почётные места, и как только мистер Уолтерс закончил свою речь, он сразу же представил гостей жаждавшей новых сенсаций школе. Мужчина средних лет оказался поразительной личностью – он был явно большой шишкой, не меньше, в сущности, чем окружной судья, в общем, самым величественным созданием из числа тех, которых когда-либо лицезрели эти дети, и они удивлялись и вопрошали друг друга, из какого материала он сделан, и с одной стороны хотели услышать его звериный рёв, а с другой боялись оглохнуть. Он был из Константинопля, городка в двенадцати милях отсюда – следовательно, путешествовал и видел мир, и тому же эти самые глаза ежедневно озирали здание окружного суда, которое, по слухам, имело жестяную крышу. О благоговейном трепете, который внушали эти размышления, свидетельствовала внушительная тишина и ряды пристально вперившихся в него глаз. Это был великий окружной судья Тэтчер, брат их собственного адвоката. Джефф Тэтчер сразу же полез вперёд, в первые ряды, чтобы показать своё шапочное знакомство с великим человеком. на зависть остальных учеников. Услышать такой шёпот – была ли в мире музыка слаще:
– Смотри на него, Джим! Он собирается туда подняться! Да не отвлекайся! Скажи-ка! Смотри! Он собирается пожать ему руку! Он пожимает ему руку! Видишь? Ты бы хотел очутиться на месте Джеффа?
Мистер Уолтерс тоже начал «выкаблучиваться», удвоив своё усердие и суету вокруг всяких официозных мероприятий, направо и налево раскидывая приказы, вынося поспешные суждения, отдавая распоряжения здесь и там, везде, где мог найти даже микроскопическую цель для проявления своего могущества. Библиотекарь также выкобенивался по полной – бегал туда-сюда с полными книг подмышками и везде устраивал шум и гам, какими наслаждаются получившие на мгновение власть мелкие насекомые. Учительницы-барышни выпендривались тоже – с фальшивым интересом мило склоняясь над учениками, которых лупили пять минут назад указками по башке, поднимали хорошенькие предупреждающие пальчики и хмурили бровки на плохих мальчиков, любовно похлопывая по крупам хороших. Молодые джентльмены-учителя выделывались короткими ругательствами, командами, замечаниями, выговорами и другими проявлениями мелочного авторитаризма, показывая тонкое понимание дисциплины. Большинство учителей обоего пола вдруг словно прикипели к библиотеке позади кафедры, и то и дело подбегали к полкам с умным видом и копались в книжных развалах, словно разыскивая там божественные откровения, без которых им просто не жить, и это был трюк, который им приходилось повторять по два-три раза (с большой озадаченностью во взоре). Маленькие девочки выкозюливались по-своему, а маленькие мальчики шкодили с таким усердием, что воздух был наполнен сомнительными звуками и комками пролетающих в разных направлениях промокашек. Послышался шум драки. А над всем этим возвышался великий гуру, сияя величественной судейской улыбкой, расцветая над всеми, как майская роза, греясь на Солнце собственного величия – ибо он тоже выпендривался как мог.
Была одна штуковина, без которой экстаз мистера Уолтерса не мог быть полным – это была возможность вручить в качестве приза какому-нибудь счастливцу Библию, дабы продемонстрировать всем чудо божественного Воздаяния и Справедливости. У многих учеников оказалось только по несколько жёлтых билетов, чего явно не хватало на оплату Библии, и он уже знал это, опросив загодя всех звёздных учеников. Сейчас он отдал бы всё на свете, лишь бы тот немецкий парень вернулся из психушки в школу в здравом уме и памяти.
И вот теперь, когда эта квёлая надежда окончательно умерла, Том Сойер вышел вперёд с девятью жёлтыми билетами, девятью красными и десятью синими, и тут же потребовал Библию.
Это был гром среди ясного неба!
Уолтерс никак не ожидал, что из этого мёртвого источника в ближайшее тысячелетие может поступить подобная заявка. Но обойти претензию на величие было совершенно невозможно – вот заверенные чеки, и плата по ним должна быть произведена незамедлительно. Поэтому Том был водружён на место перед судьёй и другими приглашёнными богоизбранниками, и из их штаба была возвещена на весь мир очередная благая весть. Это был самый ошеломляющий сюрприз последнего десятилетия, и впечатление от него было настолько испепеляющим, что оно подняло нового героя где-то на высоту местного судьи, а школа обзавелась сразу двумя чудесами вместо одного. Все мальчики были снедаемы дикой завистью, но самые горшие муки испытывали те, кто слишком поздно осознал, что они сами, по собственной воле и глупости, так легкомысленно сбывая билетики направо и налево, на свою голову сварганили это ненавистное великолепие, вознесли злодея к небесам, обменяли билеты на неземное богатство, которое он накопил, продавая подряды на побелку забора. Они презирали себя, считая себя лохами, обманутыми хитрым, подлым мошенником, коварной подколодной ядовитой змеёй, затаившейся на их погибель в густой придорожной траве.
Премия была вручена Тому с такими пышными словесными излияниями, на какие директор школы был способен и какие только мог извергнуть из себя в подобных обстоятельствах, но в них не было и намёка на истинное восхищение, ибо инстинкт подсказывал бедняге, что здесь кроется какая-то подпольная заковыка, тайна, которая, возможно, не выдержит яркого дневного света – было просто нелепо, непредставимо, дико, что этот мальчик хранил в своих микроскопических мозговых извилинах две тысячи снопов бесценной библейской мудрости – даже их дюжина, без сомнения, напрягла бы его интеллектуальные способности до беспредела.
Эми Лоуренс была безмерно горда и счастлива, она пыталась заставить Тома увидеть это на своём лице, но он не смотрел на неё. Она задумалась, скоро её охватило легкое беспокойство, затем смутное подозрение превратилось в осознание, оно пришло и ушло – потом пришло снова; она стала присматриваться пристальней, и это открыло ей всё – и тогда её сердце разбилось на куски, и она ревновала, и злилась, и слёзы наворачивались на её прекрасные очи, и она ненавидела всех и вся. И Тома больше всех! (Так по крайней мере думала она сама).
Том был представлен судье, но язык у него заплетался, дыхание сбивалось, сердце скакало – отчасти из-за ужасного величия этого человека, но главным образом потому, что он был Её отцом. Ему хотелось упасть ему в ноги, и он несомненно сделал бы это, будь он к кромешной темноте. Судья возложил Тому на голову руку, назвал его славным мальчиком и спросил, как его зовут. Мальчик запнулся, задохнулся и выпалил:
– Том!
– О, нет, не Том – это…
– Томас!
– Ах, вот оно что! Я думал, что ваше имя не такое короткое! Это очень хорошо! Но у вас есть ещё и фамилия, и я полагаю, что вы мне её озвучите, не так ли?
– Назовите джентльмену вашу фамилию, Томас, – сказал Уолтерс, – и скажите «сэр». Вы не должны забывать о хороших манерах!
– Томас Сойер, сэр!
Давайте милосердно опустим занавес над остальной частью этой потрясающей сцены.