И обняв возлюбленную, он нежно припал ртом к тёплой отполированной щеке Коломбины.
Заиграл оркестр, и Арлекин краем глаза видел, как усердно дует в медную блестящую трубу музыкант, смотря в пустоту своим единственным, слепым, немигающим, неправильной формы глазом, привычно сжимая инструмент беспалыми культями.
**************************************************************
Карнавал играл в жизни столицы немалую роль. Окутывая город разноцветной пеленой масок, фейерверков, нарядов, пленяя горожан и гостей города нескончаемой чередой уличных представлений, круглосуточной круговертью праздника и веселья, он неумолимо ломал привычный размеренный и выверенный словно в лавке часовщика, ход жизни столицы. И даже Церковь, непреклонный страж строгости нравов и неизменности традиций, временно отступала, вынужденно признавая традицией и полный, хоть и временный, отказ от всех устоев и правил. Но надо сказать, что эти семь дней Карнавала, эти семь дней безумного веселья и хмельной вакханалии имели существенное значение для казны, а также карманов торговцев и комедиантов. Винные лавки, кабаки, закусочные и трактиры не закрывали свои двери ни днём, ни ночью, постоялые дворы были переполнены, и скаредные старухи набивали свои перины золотыми монетами, отчеканенными всеми коронами Европы, сдавая гостям города каждый угол своих закопчённых лачуг. Магистрат еле успевал выдавать патенты на уличные выступления и представления артистам, съехавшимся со всех окрестных городов и стран. Но конечно же лучшие места задолго до прибытия чужеземцев были забиты местными фиглярами, ибо знание того, когда именно состоится празднество, дорогого стоило, причём в прямом смысле этого слова, и было доступно лишь тем, кто не отличался скупостью в общении с чиновниками Магистрата.
Манджафоко, разумеется, не мог остаться в стороне, и его права на выступления на самых оживлённых площадях были закреплены патентами. Деревянные актёры трудились, не покладая рук – одно выступление сменяло другое, играли в театре, на площадях, играли везде, где только умудрился получить разрешение их пронырливый хозяин. Артистов не хватало и Манджафоко привлекал их со стороны, оказывая им протекцию и предоставляя им право выступать под именем своего театра, не безвозмездно разумеется, но куш был таков, что канатоходцы, шпагоглотатели, факиры и шуты соглашались, не раздумывая, на условия предприимчивого отставного корсара.
Однако будучи в самом центре буйства праздника, подопечные Манджафоко не были его частью. Деревянным существам было строжайше запрещено покидать пределы театра, за исключением выступлений на площадях. Одно дело лицезреть на сцене деревянное создание и потешаться, другое дело разделять с ним радость и веселье, чувствовать чужеродное существо равным себе, имеющим такое же, как и ты, право на маленькую часть общего праздника. Праздника людей. Неизвестно, как поведёт себя пьяная толпа, а рисковать зазря своим имуществом не имеет смысла. Так рассуждал Манджафоко.
Площадь Людвига Свирепого была переполнена. Толпа оживлённо бурлила, кто-то уже надел маски в предвкушении ночного разгула, кто-то, не дождавшись апофеоза праздника, уже был мертвецки пьян. Торговцы, мещане, аристократы, приезжие, карманные воры, иностранцы, публичные женщины, мастеровые – все смешались в весёлом многоголосии и безумном калейдоскопе разноцветных нарядов. Несчастным актёрам приходилось натужно орать, отчего казалось, что действие спектакля происходит в каком-то диком исступлении всех героев, постоянно находящихся на пределе нервного напряжения. Со стороны это могло бы показаться безумием, но напротив, опьяняющее бездумное веселье толпы, предвкушающей ночной разгул, странным образом гармонировало с исступлёнными воплями, доносящимися со сцены. Люди, пришедшие на короткий срок забыть, кто они, забыть о насущном хлебе, бедах, горестях, заботах, забыть о себе самих, восторженно внимали абсурду происходящего, пьяного смешения чинов, званий, состояний и полов. И яростные крики деревянных существ лишь придавали происходящему новые оттенки весёлого безумия, заставляя ещё глубже погружаться в пучину празднества.
Артисты торопились, непрерывная череда спектаклей, представлений, валила с ног, и, хотя энергия происходящего бесшабашного веселья передавалась и им, провоцируя, взвинчивая и придавая им сил, как раз сил почти не оставалось, хотелось, как можно скорее покончить со всем.
– Что ты тут делаешь, и Изабелла где?! – блеющим старческим голом орал Педролино.
Арлекин, весь завёрнутый в чёрный плащ и в полумаске, подпрыгнул и, внезапно выхватив из-под плаща дубинку, лихо взвизгнул и со всего размаха обрушил своё оружие на голову Педролино. От удара Педролино нелепо повалился на спину, перекатился на живот и пополз на карачках от Арлекина.
– Что ищешь, крошка потерялась в бороде?!
И под хохот публики Арлекин отвесил пинка несчастному, отчего тот растянулся на сцене, как лягушка.
– Чего ты хочешь, на кошель возьми, дружище! – умоляюще блеял Педролино.
– Дружище?! – под улюлюканье публики хохотал Арлекин, – а вот под зад не хочешь сапожищем?!
И снова пнул несчастного, а затем осыпал его градом ударов палкой.
– Тебя, злодея, любострастца, проучу! За Капитана смерть тебе я отомщу! – злобно кричал Арлекин, осыпая потешно барахтавшегося и охающего Педролино градом ударов.
– Не убивай, клянусь, ни в чём не виноват! – визгливо кричал Педролино, вновь пытаясь на четвереньках уползти от своей участи.
– Хороший ты пинок получишь вновь под зад!
И, демонически захохотав, Арлекин незамедлительно исполнил своё обещание.
– За подлое убийство, за стяжательство, за горе – тебя склюют вороны в чистом поле! – кричал Арлекин, в такт отбивая палку о несчастного.
– Куда ползёшь ты, как раздавленная кошка?! Тебе, коварной шельме, проломлю я бОшку!
И получив яростный финальный удар по голове, Педролино наконец растянулся на сцене и, закатив глаза, громогласно захрипел под восторженную овацию публики.
*************************************************************
– Кто веселился, не скупись, грошом с артистом поделись!
Деревянные артисты ловко лавировали в море публики и ловили шляпами монеты, сыпавшиеся, как звонкий град со всех сторон.
– Господи, ну наконец-то, – Мальвина, аккуратно разливала кофе в маленькие чашечки изящного фарфора. Непослушный локон ниспадал на лицо, закрывая левый глаз, Мальвина недовольно морщилась, дёргала головой, пытаясь откинуть его, но тщетно, локон был непреклонен.
– Я думала, это никогда не кончится.
Педролино, развалившись в любимом кресле, с явным удовольствием прихлёбывал ароматный напиток, и, зажмурившись, вдыхал его запах.
– Значит, сегодня? – Арлекин рассеянно улыбаясь, вертел в руках ту самую палку, которой давеча выбивал дух из своего визави. Полая и лёгкая, палка легко порхала между его пальцами.
– Да оставь ты её, сломаешь же, – Мальвина протянула ему чашечку, из которой поднимался ароматный пар.
– Конечно, сегодня, – Коломбина озорно хихикнула, – если не сегодня, то когда же?
– Когда, ты говоришь, он уходит? – отставив чашку, Педролино повернулся к ней.
– К девяти часам обещался быть у суперинтенданта. У него бааал, – Коломбина сделала жеманное лицо и попыталась изобразить некое комическое па, но, внезапно взмахнув руками, едва не рухнула навзничь, благо Арлекин, сидевший напротив, успел подхватить её в падении.
– Да что же это такое! – гневно завопила она, – кто оливковое масло брал?!
И сердито повернувшись к Апидоро, она решительно схватила оставленную Арлекином палку. Апидоро, прыснув от неожиданности в кофе, с потрясающей лёгкостью перепрыгнул через кресло и, оказавшись в относительной безопасности, примирительно протянул в её сторону руки.
– Да вытру я, вытру, – посмеиваясь, заверил он. – Вот только дай допить, и всё как есть вытру!
– Значит к девяти? – уточнил Педролино.
– Да, к девяти, там костюмированный ужин по случаю карнавала, бал и всё такое. Ехать ему до улицы Ла-Граата минут двадцать, не более, а значит, приблизительно без четверти девять…
– Да, приблизительно так, – с предвкушением протянул Педролино.
– Ээээххх, повеселимся! – гаркнул Апидоро.
– Пол вытирай, весельчак, – и Коломбина кинула в здоровяка тряпкой.
**************************************************************
Окутанный вечерней мглой, местами прорываемой скудным светом фонарей, город содрогался в сладостном ознобе праздника. Сотни и тысячи людей, словно потоки разноцветных муравьёв, сновали по городу, хлопали дверями питейных и увеселительных заведений, пили, горланили песни, пускались в пляс прямо на улице, ещё находясь под впечатлением грандиозного карнавального шествия. Мрачные атланты и загадочные кариатиды тёмных зданий древней столицы из непроглядной тьмы антаблементов недоумённо взирали на радужный калейдоскоп домино, платьев, нарядов, масок и полумасок, освещаемых неровным светом редких фонарей. Неудивительно, что в хмельной и разгульной суете осталось незамеченным появление пяти фигурок, тщательно завёрнутых в разноцветные плащи с масками на лицах. Беспрепятственно выбравшись из окна на крышу хозяйственной пристройки, беглецы незамеченными спустились по верёвочной лестнице и окунулись в пучину праздника. Ночной весенний воздух кружил головы беглецов, хохоча как безумные пробирались они сквозь толпу, пританцовывая под звуки музыки, вырывавшейся из дверей и окон трактиров, бежали стайкой дальше куда глаза глядят в чарующую нарядную полумглу ликующего города.
– Смотрите!
Дверь ближайшего трактира распахнулась, и оттуда со смехом, свистом и гиканьем, под звуки музыки вывалилась хмельная компания, музыканты следовали вслед за ними, выказывая полное пренебрежение к святости ночной тишины. Самый шумный из них, явно главарь этой развесёлой компании, одетый в костюм пирата с чёрной косынкой на голове и зловещей повязке, закрывавшей левый глаз, внезапно остановился, раскинул руки и закричал что было мочи, задрав голову к тёмному и равнодушному небу, усеянному холодными звёздами. И тут же ухватил за талию, оказавшуюся рядом с ним девицу, завёрнутую с головы до ног в какую-то белую простыню и завертелся с ней в бешеной пляске.
Арлекин остановился, словно завороженный их танцем и вот когда прохвост, наряженный пиратом, подхватил девицу в белом за талию и подняв в воздух повернул её лицом к Арлекину, оскаленная пасть и две чёрных дырки вместо глаз предстали перед взором деревянного зрителя, две грубо нарисованные перекрещённые кости украшали белое её домино. С хохотом кружилась она в руках властителя морей и лысый череп маски озорно дёргался в такт её танцу. Пятна крови, усеивавшие саван танцовщицы, кружились, под бледным светом луны, сливаясь в розовую пелену, причудливым узором украшавшую саван.
Арлекин не мог оторвать взгляд от заворожившего его зрелища. Он силился и не мог понять, ведь люди смертны они умирают каждый день и каждый час, главный ужас человеческой жизни заключён в неизбежности смерти, но как объяснить ту поразительную лёгкость, с которой люди относятся к неминуемому и безвозвратному своему исчезновению? Люди большую часть своего времени думают о чём угодно, о любом виде суеты, коих придумано сколь угодно много, но думать о единственно важном у людей никогда нет ни времени, ни желания. Но самое поразительное, что даже обращаясь к теме смерти, большей частью люди шутят и большей частью неуместно. Люди веселятся, но что это? Немыслимое легкомыслие, поразившее, словно умственный мор, всё человечество? Или это маска, предназначение которой скрыть истинные чувства – ужас, который нельзя ни преодолеть, ни постигнуть, ужас перед неведомым и непреодолимым?
В это время спутники танцоров сбились в некое подобие хоровода и, приплясывая, начали кружиться вокруг них. Толпа шумела, хлопала, свистела, Арлекина толкнули и оттеснили в сторону, однако он продолжал неотрывно смотреть на неуклюжие хмельные па, выписываемые этой парочкой. Внезапная мысль словно обожгла его изнутри. Если смерть – нечто неизбежное и ужасное, то что должно быть жизнь, если люди так ею дорожат? Ведь люди верят, что смерть – это лишь гибель их тела. Но что даёт людям тело? Удовольствие, радость, счастье? Но ведь та малая часть, в которой это истинно, с лихвой перекрывается голодом, жаждой, болезнями, ранами, неутолённостью желаний и прочими многочисленными бедами, что приносит людям тело.
Так что есть зло и что есть благо?
И не есть ли то легкомысленное отношение к смерти, что свойственно людям, робкой радостью возможного прекращения страданий и маской страха лишь перед неизвестностью, страха понятного, но далёкого от того ужаса, что должен испытывать человек, навечно лишающийся единственной своей ценности и отрады. Смерть – это загадочная мистерия, единожды открывающаяся дверь, ведущая человека из мира страданий в полную неизвестность и, конечно, танец – лучшее из придуманного человеком, чувственно соответствующего этой мистерии. Великий танец жизни и смерти, этих неразлучных партнёров, сплетающихся друг с другом в неуловимом порядке хаоса пляски, танец чувственный, прекрасный, вечный – не это ли и есть истинная картина бытия человека?
Размышления Арлекина были прерваны громким визгом, неожиданно заглушившим и весёлый шум пьяной толпы, и музыку. Подняв в очередной раз свою партнёршу, танцор в маске пирата не удержался и поскользнувшись загремел на землю, увлекая за собой и женщину, издававшую тот самый оглушительный вопль, что вернул Арлекина к действительности. Толпа хохотала, улюлюкала, свистела, маска с женщины слетела прочь, поднимаясь с земли, она встала на четвереньки, а потом села на землю, свет окна трактира пал на её лицо, она хохотала. Оплывшее лицо женщины лет сорока пяти, испачканное грязью, источающий хохот чёрный провал рта, лишённый передних зубов, теперь были хорошо видны Арлекину. Руками подбирала она свой белоснежный некогда саван, весь в пятнах от вина, а теперь ещё и грязи. Её партнёр по танцу также хохотал, лёжа спиной на мостовой, пиратская шляпа его слетела, обнажив голову с огромной проплешиной, лихая повязка закрывавшая глаз съехала прочь. Арлекин узнал его – это был один из мелких чиновников магистрата, что захаживал иногда по делам к его хозяину.
"Впрочем, возможно, всё гораздо проще, – подумалось Арлекину. – И смерть никакое не таинство, и дверь в неизвестность лишь нарисована на стене и никогда не открывается и не может никуда провести, как не может согреть очаг, нарисованный на стене лачуги бедняка. Потому что вести после смерти некому, некого и некуда, и человек глубоко в душе понимает это, догадывается, что его посмертная судьба ничуть не отличается от судьбы гусеницы, нечаянно раздавленной его телегой, поэтому и ужасается человек ледяной равнодушной пустоте вечности, где, несмотря на всю её необъятность, нет места для него, поэтому и готов мириться со всеми неисчислимыми бедами, что приносит ему его тело, поскольку знает, что на самом деле ничего, кроме этой жалкой дряхлеющей воняющей плоти, у него нет и никогда ничего не будет. От этого и легкомысленные песенки и шутки, и пренебрежение, поскольку иным способом не забыться, а забыться необходимо, ибо всерьёз думать об этом не под силу человеку и избавиться от этих мыслей также ему не под силу". "Боги, – подумал он, усмехнувшись, -Боги, создавшие нас. Возможно, прежде чем создавать нас, им стоило создать себя?"
Щёлк! – внезапный подзатыльник вырвал Арлекина из пучины его мыслей.
– Да что ты тут стоишь, как болванчик? – звонко смеясь, Коломбина схватила его за руку и потащила по улице сквозь разноцветную толпу гуляк.
– Нашёл чего смотреть, пьяные людишки в грязи валяются, – хихикала она, – будто, чтобы любоваться на такое, непременно карнавал нужен.
Арлекин молчал и глупо улыбался, не зная, что ответить спутнице. А она влекла его всё дальше и дальше, через ад пьяных пляшущих толп, через тени статуй древних воителей, невидящими глазами пронзительно смотрящих им вслед, через пляски огней факелов и окон трактиров, спотыкаясь о тела павших в неравной схватке в Бахусом, через запахи вина, жареного мяса, свежей выпечки, острых соусов и человеческих нечистот, оглушающих их со всех сторон. Она что-то весело щебетала, но в шумном хаосе, охватившем город, Арлекин не мог разобрать почти ни слова и лишь кивал в ответ, когда она оборачивалась к нему. Вдруг знакомые лёгкие, как дуновение ветерка, и будоражащие, как молодое вино, звуки донеслись до них из-за угла.
– Туда! – весело крикнула Коломбина.
Звуки тарантеллы усилились, мелодия ускорилась, став бесшабашной, заполоняла Арлекина, как озорная весенняя река, нахально взломавшая лёд, выходит из берегов, намереваясь заполонить собой всё, до чего способна дотянуться.
Вокруг музыкантов уже весело плясало несколько десятков человек. Кружились парами, звонко щёлкали каблуками по мостовой, светились улыбками, смеялись своей ловкости, своей молодости, своей беззаботности. Весело хохоча, Коломбина втянула Арлекина в круг, и они закружились вместе со всеми, весело отбивая по камням мостовой такт всё ускоряющейся мелодии. Танец захлестнул Арлекина с головой – театр, болезнь, позор изгнания, близость гибели, всё, что так тяготило Арлекина ещё недавно, всё казалось ему сейчас далёким, чужим и безнадёжно несущественным, реальным был лишь ритм, который неумолимо задавала всё ускоряющаяся музыка, ритм, который соединял два существа воедино, заставляя чувствовать друг друга, как две части одного организма. Реальной была лишь маска, через которую весело поблёскивали Арлекину чёрные глазки его партнёрши и её звонкий озорной смех. Ловко притопывая вслед за ускользающей нитью музыки, слыша смех Коломбины, ощущая её тёплые гладкие руки в своих руках, Арлекин испытывал странное чувство. Будто вовсе не руки соединяли его с кружащейся рядом с ним танцующей фигуркой, а незримая ниточка, протянувшаяся между ними, ниточка странная, но очень важная и волнующая, ибо по ней, как по волшебной струне, передавались и чувства, и настроение, и малейшее колебание души. Арлекин готов был поклясться, что знает теперь о ней всё, как и она знает о нём, и не просто знает, но понимает и чувствует, как и он сам. И теперь они – одно, непостижимым образом одно нераздельное целое и, глядя на её смеющуюся маску, закрывавшую полностью лицо, он молил лишь о том, чтобы этот танец не прекращался, не прекращался вовеки. Так и кружились они под нескончаемую бешеную мелодию, всё взвинчивающую свой темп, и Арлекин всё смотрел на неё, на кружащийся зелёный плащ, выбивающиеся из-под капюшона непослушные чёрные как смоль волосы и на желтоватые твёрдые её пальцы, с округлыми шарнирами фаланг, выбивавшиеся из-под плаща.
– Нет, вы посмотрите, мы с ног сбились, а они тут отплясывают! – раздался знакомый недовольно-насмешливый голос.
– Да ладно тебе, право, очень мило, – хихикнул рядом ещё один.
– Ну да полно вам, в театре не наплясались, что ли?
И Арлекин вновь оказался втянут в круговерть человеческого праздника, влекомый за рукав, словно безвольная кукла. На небольшом пятачке у подножия какой-то величественной конной статуи оживлённо сновал народ.
– Настоящее бургундское! Красное! Живительное, как слеза Мадонны, терпкое, как кровь Сатаны!
Возле бочки, стоявшей на грязной телеге, было оживлённо, хозяин только и успевал наполнять деревянные кружки красной мутной жидкостью, да собирать медные и серебряные монетки. Здоровяк в ярком красном домино с золотыми позументами и злобной носатой маске, вальяжно облокотившись о бочку, цедил вино из небольшой кружки. Увидев приближавшуюся к нему троицу, весело замахал рукой.
– Эй, сюда, где ж вас черти носят!
И небрежно кинул торговцу пару монет – моим друзьям столько же, прохвост! Арлекин, приняв из морщинистых рук торговца деревянную кружку с терпко пахнувшим напитком, недоуменно посмотрел на Апидоро.
– Позволь, но откуда же деньги? Ведь мы…
Апидоро лениво повернул к нему голову и хмыкнул.
– Тсссс…не нужно лишних вопросов, – приобнял его за плечи Педролино, – пей себе, не твоя забота.
Отхлебнув из кружки, Арлекин пожал плечами.
– Это, право, странно, разве между нами какие-то тайны…
– Ну изволь, со вздохом вновь перебил его Педролино, если уж так настаиваешь. – Чтобы попасть зрителю в театр, ему нужно для этого что?
– Купить билет, – нерешительно ответил Арлекин.
– Правильно. А на площадях кто им билеты продаёт?
– Никто, конечно. Мы же потом сами деньги и собираем, а затем…
– А затем пора бы уже перестать тебе дурака валять!
– И перестать задавать глупые вопросы, – проворчал Апидоро.
– Совершенно верно, – продолжил Педролино, – а кроме того, пора понять, наконец, что кроме нас самих, о нас никто не позаботится.
– Да хватит уже об этом! – недовольно фыркнула Мальвина, – неужто, кроме как на карнавале, нет времени о делах поговорить!
– Эй-ей, аккуратнее! – взвизгнул недовольный пьяный голос.
– А ну прочь с дороги! – прорычал в ответ хриплый усталый баритон.
Сквозь толпу к торговцу продирались двое карабинеров в парадных ярких мундирах, возглавляемые офицером с тоскливым и злобным лицом.
– Уходим, – шепнул Педролино и быстро нырнул в толпу.
Друзья последовали за ним. Последним поспешал Апидоро, спешно глотая остатки вина.
– А в участок не хочешь ли…
– Синьоры, да ведь праздник же…ну какая лицензия…отведайте…отменное…
– Я тебе покажу, скотоложец, праздник, – доносилось сзади, но друзья были уже далеко.
*************************************************************
Ночной сад дышал прохладой, благоухал нежным ароматом отходящих ко сну растений. Беглецы смеялись, шутили, оживлённо делились впечатлениями прошедшего дня.
– …И тут взял я его за лацканы его задрипанные, – Апидоро скорчил зверскую рожу, – поднял, встряхнул пару раз и швырнул в канаву. А второй мне тут и говорит: "извините, говорит, синьор, обознались мы, наверное". А я ему: "ты ножик-то свой чахленький обратно в тросточку засунь, а то не ровен час отниму, да в глазу у тебя им поковыряюсь, чтоб в следующий раз лучше видел, кого обобрать хочешь, паскудник!"
– А мне он говорит: «чаровница, готов поклясться, что видел Вас в Женеве», а я ему: «ну конечно, очень может быть, я частенько бываю там с моей маман», и Коломбина, а за ней и Мальвина разразились заливистым смехом. А он мне: «Да где же Вы там бываете?». А я ему: «ах, оставьте эти расспросы, Вы меня компроментиииируете», – последнее слово Коломбина, скорчив смешную рожицу, сказала в нос, и девушки снова залились смехом.
– Друзья! – возвысил голос Педролино. – Друзья! – повторил он опять, подняв руку. Славный вечер и славная ночь…Завтра мы вернёмся к прежней жизни, будем развлекать почтеннейшую публику, будь она проклята, выполнять приказы нашего хозяина, нашего спа-си-те-ля, улыбаться его остроумнейшим шуточкам, жрать еду, ради которой мы и трудимся, и продолжать своё существование.
Существование рабов.
Да, да, именно рабов, вы все прекрасно это знаете и знаете также, что раб, которого хорошо кормят и с которым сносно обращаются, не перестаёт быть рабом. Но сегодня мы все свободны – нет ни публики, ни хозяина, ни положенной порции и хотя бы на вечер, да хоть на миг, мы свободны.
Они стояли кругом, освещаемые скудным лунным светом, с трудом пробивающимся сквозь ажурную решётку ветвей ночного сада.
– Посмотрите вокруг, – продолжал Педролино, – что вы видите? Деревья…Наши далёкие родственники, продолжил он с горькой усмешкой, впрочем, даже и не такие уж далёкие. Наши живые родственники, свободные, хоть и бессильные перед людской волей существа. Расходный материал. Люди позволяют им жить, когда и где людям удобно и убивают их тогда, когда захотят. Деревья не имеют ни возможности возразить, ни защитить себя.
Так же и мы.
Нас терпят, допускают наше существование, пока мы нужны. Ведь наше предназначение дохнуть за людей в пламени войны, веселить их, ублажать их музыкой. А если завтра не нужны – под корень!
И Педролино резко ударил ребром ладони по ближайшему дереву.
– Ну это мы ещё посмотрим, – пробурчал тихо Апидоро.
– Мы уже единожды испытали это, оказавшись выброшенными гнить на улицу! Да, нам повезло, а скольким нет?! Сколько нас таких же сгнило на свалках, в вонючих сточных канавах, было забито и растерзано всяким отрепьем?!
Ветки слегка затрещали, сонная недовольная птица, встревоженная нежданным оратором, взмахнула крыльями, явно собираясь найти более спокойное место для ночлега.
– Мы ничем не отличаемся от них, – погладил он шершавую кору. – Ни по природе своей, ни по положению. За исключением одного.
У нас есть воля.
Педролино улыбнулся и положил руку на плечо Арлекина. Другая его рука легла на плечо Мальвины. Арлекин видел, как по лицу Коломбины, стоявшей напротив, проскользнула тень смятения, даже лёгкого страха.
– Да стоит ли? – прошептала она.
Но руки Апидоро решительно легли на плечи Коломбины и Арлекина. Поразительно, но Арлекин и сам не заметил, как обнял за плечи, стоящих рядом с ним собратьев.
Педролино закинул голову и прикрыв глаза, решительно топнул ногой. В тот же момент, Арлекин почувствовал, как тёплая волна дрожи, пробежала по его телу и уже как бы со стороны, будто не владея в полной мере своим телом, он увидел, что его правая нога, гулко ударила в землю, сливаясь с ударами его товарищей.
Удар, удар, шаг в сторону. Удар, удар, шаг в сторону. Удар, удар, шаг в сторону. Освещаемые скудным светом луны, пять фигурок начали кружение, обняв друг друга за плечи. Вслед за ними кружились их тени, то скрещиваясь, путаясь с тенями деревьев и ветвей, то утопая в беспросветной темноте ночного сада, то воскресая в робком лунном свете. Движение ускорялось, и вот круг разомкнулся и танцоры, оставив друг друга, изменили темп и характер движений.
Плотно, словно вбивая невидимые сваи, удар левой ногой, удар правой, три быстрых взмаха левой, словно отгоняя невидимое гигантское насекомое. Правой, левой и снова три взмаха. Левой, правой и вновь, и вновь. Сад исчез, исчезли деревья, трава, исчезло небо, и лишь луна оставалась главным свидетелем происходящего, раздувшись, впитав в себя все соки исчезнувшего мира, она светила ярким и беспощадным ледяным светом, ослепляя заблудшие души и калеча любого, забывшего о ритме, лежавшего в основе всего сущего, начиная от придорожного камня и заканчивая Богами.
Удар, удар, три лёгких взмаха. Удар, удар и снова, и снова. И словно в дивном сне, движения становились всё легче и легче, и каждое движение приносило всё большее удовольствие, предвещавшее экстаз, и с каждым движением желание продолжать танец, продолжать до бесконечности, становилось всё жгучее и мучительнее. А мимо проплывали звёзды, а луна, исторгающая ослепительное сияние, освещала их и те блестели изумрудами и рубинами, топазами и горным хрусталём. И среди них в сияющей черноте ночи мимо Арлекина проносились лица его товарищей. Вот мертвецки бледное лицо Педролино, пустыми глазами смотрящее в небо; вот, словно сведённое судорогой, лицо Апидоро, зажмурившегося и скрипящего зубами, словно старающегося перекусить невидимую проволоку; вот Мальвина, приоткрывшая рот в кривой странной усмешке, скосившая свои прекрасные голубые глаза куда-то в бездонную мглу; а вот прямо напротив лица Арлекина, бездонные полные чёрного ужаса глаза и приоткрытый рот, словно молящий о помощи, словно крик, что должен был исторгнуться из груди, был украден и нет никакого спасения. Взгляд этих глаз, словно бездонная воронка, затягивал его, и он падал в беспросветную неумолимую равнодушную вечность, оглушаемый криком, тем самым криком, что был похищен, а теперь раздавался всё сильнее, всё невыносимее, заполнял всё его естество, поглотил всё вокруг, заполонил собой всё и уже нет ничего, кроме этого страшного вопля. Так кричит умирающее существо, которое ещё минуту назад считало, что вся жизнь у него впереди, кричит перед разверзнутой пастью вечности, готовой поглотить его.
– Стоп! Стоп, хватит, прошу…
Коломбина стояла, прижав руки к груди, в её широко открытых глазах застыл ужас, её била едва заметная дрожь.
Ухххфф…Апидоро тяжело опустился на землю, сел, облокотившись о дерево, полузакрытые его глаза, с сонной бесцельностью лениво осматривали поляну. Мальвина, вытянувшись, словно струнка, неподвижно стояла, закрыв глаза, блаженная улыбка бродила по её лицу, и лишь Педролино, сделав шаг назад, отошёл в тень и, опершись о дерево, задумчиво приглаживал свои волосы.
Тело неважно слушалось. Преодолевая тошнотворную дрожь в конечностях, Арлекин как можно твёрже сделал шаг вперёд и протянул Коломбине руку.
Домой шли молча, закрывшись от мира и друг друга маскарадными костюмами и разноцветными масками.
В каморке было темно. Кто-то зажёг свечку и из темноты ночи стали появляться силуэты их скромного обихода. В полумраке Апидоро задел плечом шифоньер, ответивший ему возмущённым громким скрипом.
– Тише! – зашипела на него Мальвина.
Внезапно из дальнего угла комнаты, недосягаемого для света свечи, послышался громкий скрип, огромная тень, отделившись от табурета, выплыла на середину комнаты и, по мере приближения, всё более явно вырисовывались её черты – камзол, тяжёлые сапоги и чёрная как смоль борода, поверх которой на всю честную компанию смотрели два глаза, как две амбразуры, как два ствола охотничьего ружья, наведённого на жертву. Коломбина вскрикнула.
– Доброй ночи, – тихо сказал гость. – Как погуляли?
В комнате воцарилась гробовая тишина, лишь было слышно неспешные удары капель о пол – увалень Апидоро, всё же пролил что-то, толкнув шифоньер.
– Впрочем, об этом мы побеседуем завтра, – также тихо и бесцветно сказал Бар Абба.
– А сейчас прошу любить и жаловать – вашей компании прибыло.
В кладовой, на топчане, что некогда служил ложем больному Арлекину, кто-то лежал, накрытый по глаза покрывалом, из-под которого виднелись лишь волосы со смешным задорным хохолком на макушке и закрытые глаза. Друзья обступили топчан, разглядывая неофита. Внезапно глаза его открылись и хитро покосились на актёров, покрывало сползло с его лица и стало возможно разглядеть его. Он был худ, немного скуласт, однако главной отличительной его чертой, бросавшейся сразу в глаза, был внушительных размеров тонкий нос, вызывающе торчащий едва ли не перпендикулярно его лицу. Новичок с любопытством покрутив головой, разглядывая новых знакомых лукавыми внимательными глазками и вдруг широко улыбнулся, растянув рот едва не до ушей.
– Его зовут Пиноккио, – сказал Манджафоко, закрывая за собой дверь.
В комнате воцарилась тишина, друзья смотрели на нового жильца их каморки, а он в свою очередь внимательно разглядывал их.
Внезапно весёлый, жизнерадостный голос Пиноккио прервал тишину:
– Привет, неудачники!
И расхохотался звонким заразительным смехом.
ГЛАВА 4
Невозможно установить достоверно, когда впервые появилась Пляска. Однако вскоре стало очевидно, что это времяпрепровождение деревянных существ, казавшееся поначалу невинным развлечением, скрашивающим их унылый досуг, является недугом и непросто недугом, а скорее опасным мором, способным свести на нет весь смысл их существования, заложенный создателями. Сама Пляска представляла собой незамысловатый танец, совместно исполняемый несколькими деревянными человечками, поначалу становящихся кругом и обнимающими друг друга за плечи, а затем впадающих в некое экстатическое состояние, свойственное дервишам магометан, а также последователям некоторых тайных сект, проклятых Церковью. Свойством этого танца является то, что начавшие плясать гомункулусы редко могли остановиться сами, лишь резкий окрик и внешнее вмешательство могли прекратить это безумие. Как правило же Пляска продолжалась до той поры, пока плясуны не обессилят до последнего предела и не рухнут на землю, как их предтечи под топорами лесорубов.
Опасность Пляски заключалась в том, что, один раз отведав оную, кукла желала возвращаться к этому состоянию вновь и вновь, теряя силы попусту и становясь всё бесполезнее для своего хозяина. Но главная опасность была даже не в этом. Было известно, что заядлый плясун резко менялся в характере – становился злобным, раздражительным и неуправляемым, а иногда и агрессивным по отношению и к своим собратьям, и к своим хозяевам. Все его мысли и вожделения отныне посвящались Пляске и всё, что отделяло его от этого времяпрепровождения, вызывало в нём недовольство, отторжение и ярость.
После нескольких драматических случаев, когда наиболее опасных персонажей мастеру Иосифу пришлось обездвижить и, присыпав как следует тосканским горохом, отправить обратно Карло для изучения этого нового недуга, и Карло и мастер Иосиф пришли к выводу, что Пляска – опаснейшее явление, кое подлежит строжайшему запрету. К этому же выводу очень скоро пришёл и Манджафоко.
Итак, Пляска повсеместно была запрещена. Замеченные в Пляске подвергались серьёзным взысканиям, а чаще всего классифицировались в качестве выбраков и изгонялись.
**********************************************************************
Ночь была тёплой и Манджафоко с удовольствием разглядывал из кареты охваченный праздничной лихорадкой город. Ужин у суперинтенданта удался на славу, под прекрасную мадеру старый корсар щекотал нервы вельможным гостям и самому хозяину рассказами о бурной своей жизни, комично тараща глаза и рыча сквозь бороду просоленные морские проклятия, пугал впечатлительных дам подробностями яростных схваток, приукрашивал, а иногда и вовсе выдумывал россказни свои. Результат же сего ужина вполне удовлетворил его ожидания. Два новых места, для производства уличных представлений были обещаны суперинтендантом. И хотя распределением таковых занимался Магистрат, суперинтендант обещал оказать хозяину цирка покровительство. Хорошо зная правила сей игры, Манджафоко и не подумал заикнуться о мзде, причитавшейся вельможе – она подразумевалась и в коммерческих кругах столицы, был хорошо известен её размер. Манджафоко, разумеется, знал его, а гостеприимный хозяин знал, что Манджафоко обладает самой серьёзной репутацией. Итак, дело шло в гору и единственным, что несколько омрачало его настроение, была наметившаяся нехватка актёров. Заполучив всеми правдами и неправдами лучшие площади столицы, он не мог полноценно их использовать и даже временно привлечённые им со стороны артисты-люди – канатоходцы, шпагоглотатели и факиры – не могли полностью охватить их. Основная его сила – деревянные артисты, разбитые на мелкие труппы, работали не покладая рук, выбиваясь из сил, давали представление за представлением, но и их не хватало. Более того, намедни Манджафоко был вынужден перевести в рабочие четырёх артистов за полное отсутствие способностей к актёрскому ремеслу.
Дорогая лежала через сад, и луна с трудом пробиваясь сквозь кружева тёмной листвы, освещала дорогу. Внезапно мелькнувшие тени и странный то ли шум, то ли бормотание, не ускользнув от зоркого внимания отставного корсара, заставили его выглянуть из окна кареты.
– А ну-ка погоди, – тяжёлая рука мягко опустилась на спину кучера.
Тяжёлые ботфорты грузно ступили на влажную ночную траву. Разводя ветви руками, словно плывя в сказочном древесном море, Манджафоко пробирался к удивительному силуэту, издававшего странные звуки, столь заинтересовавшие его. Внезапно тени, мелькнувшие среди деревьев, и топот удаляющихся ног, заставили его остановиться. Но вот луна блеснула из-за ветвей, осветив крохотную лужайку, и он встал, широко расставив ноги и поглаживая густую бороду.
Снизу, где-то с уровня его колен, на него смотрело жёлтое лицо, перевёрнутое вверх тормашками, немигающий взгляд его глаз, встретился с глазами хозяина театра, а рот едва скривился в лёгкой усмешке. Выше, на уровне глаз Манджафоко были ясно видны, обутые в истоптанные казённые сапоги ноги, связанные верёвкой и подвешенные к суку дерева. Руки были заведены за спину и скорее всего также связаны. Прямо под головой несчастного были сложены сухие ветви, очевидно, что злодеи, собирались сжечь незадачливого выбрака, но были спугнуты кем-то, либо покинули место преступления по иным неведомым причинам. Молча Манджафоко разглядывал неожиданного визави и тот в свою очередь внимательно разглядывал его, ничуть не смущаясь неудобством своего положения.
– Ну здравствуй, – прогудел наконец Манжафоко.
Собеседник не ответил, лишь широкая улыбка озарила его лицо. В воздухе беззвучно сверкнула сталь, и деревянный человечек гулко рухнул на землю.
Теперь они стояли друг против друга в тишине палисадника и лишь лёгкий ветер, благоухающий ночной сыростью, нежно теребил ветки деревьев.
– Ты знаешь, кто я? – вполголоса басом спросил Манджафоко.
– Я знаю, кто я, – неожиданно чистым и высоким голосом ответил собеседник и снова расплылся в улыбке.
Манджафоко удивлённо поднял густые брови.
– Я самый везучий выбрак на свете. Во всяком случае сегодняшней ночью.
Незнакомец улыбался, и улыбка его производила странное впечатление – широкая и искренняя, как казалось вначале, при дальнейшем рассмотрении она производила впечатление ехидной и даже глумливой, а в последующем и вовсе казалась злобной.
Манджафоко усмехнулся, но моментально вновь сдвинул брови.
– Ты знаешь, кто я? – возвысив голос, повторил он вновь.
– Среди наших о Вас слагаются легенды, досточтимый Бар-Абба, – ответил незнакомец и слегка поклонился.
– Почему ты здесь?
Деревянный человечек на мгновение замешкался, но уже через мгновение поднял глаза на грозного собеседника.
– Я плясун, – спокойно сказал он и слегка усмехнулся.
Вновь воцарилась тишина, а Манджафоко с минуту исподлобья глядел в глаза спасённому им деревянному существу.
– Пляска у нас запрещена, – внушительно проговорил он.
Собеседник немедленно кивнул.
– Хорошо ли ты меня понял? –чуть повысив голос, спросил Манджафоко.
– Да, синьор, – и собеседник снова кивнул.
И вновь воцарилась тишина на поляне.
– Тебя зовут Пиноккио, – и Манджафоко, развернувшись, широкими шагами направился к карете, слыша за спиной торопливые шажки.
************************************************************************
– Да и чёрт бы с ним.
Мальвина злобно швырнула в угол сломанную иголку. Придерживая лежащее на коленях платье, шарила рукой, пытаясь найти в шкатулке новую.
– Обидно, конечно, да и сами мы хороши.
Коломбина, поджав ноги, сидела на кровати. Поправила волосы и вновь вздохнула.
– Какой леший нас в сад понёс? Вернулись бы пораньше, никто не прознал бы…
– Да и чёрт бы с ним! – вновь зашипела Мальвина. – Пусть подавится, осьминог бородатый…
– Кальмар, – с усмешкой поправил её Педролино.
– Сам ты кальмар! – вскинулась Мальвина, – всё усмешечки тебе, иди вон кашу жри свою, что ж доел-то? Только и умеешь, что на мандолине дурацкой тренькать, толку от тебя, малахольного…
Мальвина была не на шутку рассержена. Ночное приключение друзей не прошло без последствий. Манджафоко был в бешенстве – самые дорогие, самые талантливые его куклы, которым дозволялось столько, как никому другому в театре, бесцеремонно нарушили его запрет, чем подвергли себя опасности, подвергли опасности всю работу театра и это тогда, когда он нуждался в них более, чем когда-либо! Разговор, состоявшийся на следующий день, был столь тяжёл, что даже Апидоро, которого, казалось, ничем пронять нельзя, признался потом, что более сильнейшее потрясение было им испытано лишь раз – когда, выгнанный из казарм мастера Иосифа, он оказался в полностью чужом, незнакомом и враждебном мире. Наоравшись вдоволь на незадачливых гуляк, Манджафоко объявил им, что в наказание за неслыханную дерзость они лишаются части привилегий. Отдельная комната оставлялась в их пользовании, однако они лишались возможности пользоваться продуктами по своему усмотрению, самостоятельное приготовление пищи впредь запрещалось, весь обширный их гардероб помещался на общий склад, под охрану отставного матроса Грилло, служившего у Манджафоко кем-то вроде каптенармуса. Наряды выдавались им, как и всем, лишь на время спектаклей, в прочее время, они, как и все прочие актёры, были одеты в простую домашнюю одежу. Пищу же отныне они получали из общих котлов, готовившуюся на всех актёров, однако есть им было позволено всё же у себя, а не в общей столовой.
Арлекин был подавлен случившимся. Его мало беспокоили некоторые неудобства, вызванные нововведениями, и тем паче не тревожила уязвлённая гордыня. Театр был его жизнью, его домом, его судьбой. И если даже самая чёрная работа, что изначально поручалась ему, воспринималась им с энтузиазмом и даже благодарностью, то можно представить себе, какой честью для него было лицедействовать в главных ролях спектаклей. Но великая степень его благодарности Манджафоко, лишь усугубляла его отчаяние. Он искал ответ и не понимал, как могло случиться так, что, будучи всецело преданным своему хозяину, он так легко смог нарушить запрет, ослушаться, предать и во имя чего? Ради веселья ночной прогулки по праздничному городу? Это поразительное легкомыслие, о существовании которого в себе он и не подозревал, сводило его с ума, он искал причины и не находил их. Гнев хозяина был страшен, но ещё страшнее было то презрение, что испытывал Арлекин к самому себе и к своим товарищам, подбившим его на ночную дерзость. "Девушкам простительно, – рассуждал Арлекин про себя, – но я, но Апидоро и Педролино рождены солдатами и пусть по разным причинам нам не суждено было ими стать, но это наша сущность, которую подменить не дано никому, и измена, дезертирство никак с нею не совместимы. Видимо, трижды был прав мастер Иосиф, изгоняя нас ко всем чертям. Мы выбраки, выродки нашего странного рода, бракованные орудия, отходы ремесла".