Ну а пока что ничто в этом мире не делается за просто так, и всем приходиться трудиться, кроме разве что некоторых продвинутых стран, построивших у себя подобие займового коммунизма, и живущих по принципу – после нас хоть потоп и кризис ликвидности. Для нашей же страны это пока недостижимое и не совсем желаемое будущее, где в отличии от всех этих стран, ещё не наступили такие радужные дни (вот почему они проводят все эти жертвоприношения своих душ на этих радуга-парадах). Так что Алексу пока что ещё приходится добывать себе хлеб насущный, каждый день отправляясь на работу, в редакцию одного из журналов, где он числился фотокорреспондентом. Куда он со своим характерным желанием отдохнуть, и вознамерился поутру пойти, чтобы уже там переложить свой тяжкий груз на своих коллег.
И как это в основном бывает, то в тот самый критический момент вашей семейной драмы, когда вам больше всего нужна помощь или чьё-нибудь душевное участие, её нет, и вы, как правило, остаётесь в своём горьком одиночестве, наедине с самим собой и горем. И как результат всего этого, свой благовидный шанс на взаимовыручку получают ваши ни разу горе не хлебавшие и ничего такого не подозревающие коллеги по работе, к коим у вас как раз накопилась масса требующих немедленного ответа вопросов.
Ну а чем больше человек сам себя чувствует недооцененным, то тем большему количеству людей, – среди них были даже те, кто не имел возможности недооценить вас будучи незнакомым с вами, что, конечно, только их проблема, и вас это совершенно не волнует, – он с невыносимым желанием и отчаянием старается доказать их неправоту, наводя на них пока ещё холодный ствол своего огнестрельного автоматического оружия.
– Запрягай лошадей! – Указующе твёрдо заявит ему тот, кто должен повелительно заявить это его побуждение к действию.
– Мои амбиции – это предпосылки для возникновения этой ситуации. А их посылки и отсылки меня – уже аргумент для предъявления им всего этого последствия, – смотря исподлобья (для грозности своего вида) на окружающих, прохрипел про себя Алекс, уже находящийся на взводе и готовый спустить всех своих злобных собак на недосужую на твои проблемы публику. Правда собаки используются лишь в обыденных, словоблудных случаях, тогда как такие, судьбоносные случаи, требуют от тебя пустить в неистовый галоп то, что покрепче и посерьезней, а именно тех четырех разномастных коней, которые несут на себе своё откровение, с которым вы и хотите обратиться к миру. Ну а пока что вы, попридержав их внутренне, ведёте диалог с тем, кто при подобных действиях всегда незримо присутствует и в значительной степени побуждает вас таким образом действовать.
– Я, конечно, польщён, что ты не пропустил мои замечания мимо ушей и прислушался к ним. Но не кажется ли тебе, что ты слишком радикально и категорично-безвозвратно подходишь к моему предложению заставить мир заговорить о тебе? – Сегодня критик не слишком самоуверен, глядя на то, как начальник Алекса Валериан Леонидович, находясь не в свойственном для себя виде – из его разбитого носа вместе с соплями тёк своеобразный коктейль, который придавал слюнтяйную выразительность его внешнему виду, – и положении – он всю свою жизнь смотрел на мир с высоты своего орлиного носа, а теперь стоит на коленях перед Алексом и смотрит снизу вверх. Для чего много не потребовалось, а нужно-то было, всего лишь пару разков его приласкать кулаком. Что и было проделано Алексом с огромным удовольствием, после того как он вскрыл, правда, уже вторую печать войны.
И когда он снял вторую печать, я слышал второе животное, говорящее: иди и смотри. И вышел другой конь, рыжий; и сидящему на нем дано взять мир с земли, и чтобы убивали друг друга; и дан ему большой меч.
Но Валериан Леонидович при всём этом, не смотря на всю свою унылость и забитость, всё равно не сводит своего взгляда с Алекса, и очень пристально внимает ему, боясь упустить даже самое мимолетное его замечание, на которые он плевал и зевал за всё время работы Алекса в редакции.
– А это, наверное, уже не меньше пяти лет. – Алекс, глядя на своего такого внимательного к нему начальника, которого в виду его авторитарного стиля правления, а также из-за лекарственного рифмового сходства, все за глаза звали Касторычем, решил по-своему (очень запоминаемо для начальника) напомнить тому об этом своём юбилее, ещё раз заехав Касторычу кулаком в левое ухо.
– Слышишь, Касторыч, сука, я уже пять лет как здесь на тебя батрачу. – После своего кулачного напряга, Алекс, предположив сбой работы слухового аппарата Касторыча после этой своей ему оплеухи, перешёл на повышенные разговорные ноты, заорав тому прямо в ухо. В результате чего, плюс ко всему сотрясательному головокружению, вызвал у того уже не просто недоумение – «Какой на хрен Касторыч?! Это ошибка, я всего лишь Валериан», – в голове Валериана смутно роились оправдательные мысли, – а уже дрожь его поджилок, которые первоначально находясь в шоковом состоянии, ещё не осознавали всей опасности своего положения.
Ну а теперь, когда этот, до этого совсем неприметный работник их журнала, уже несколько раз кулаком в лицо заявил о себе, Валериан начал понимать, что, пожалуй, его связи в администрации города, в данном случае никаким боком не помогут, и ему сейчас в кои-то веки придётся рассчитывать только на себя. А это после стольких лет заслуженного расслабона, стало непосильной ношей для его поджилок, которые, действуя по аналогии с подтяжками, придерживающих определенный вес ваших штанов, уже не слишком справляются с этой задачей, стоит вам только грузно навалить в них то, что валится от большого страха. Что и произошло с Валерианом, пустившимся в самые тяжкие свои думы, в один момент нашедшие для себя этот короткий задний выход. Что, конечно, не осталось незамеченным Алексом, который сначала искривился в лице, поморщившись носом, а затем даже несколько удивился подобному ходу вещей. После чего своей вопросительной реакцией ещё больше ошеломил Валериана:
– Это что, твой поздравительный ответ, гнида? – Усмешка в глазах Алекса (как оказывается, Алекс не зря прозвал главреда Касторычем) и его несколько отстранённый вид, выглядели куда более пугающими для Валериана, нежели если бы Алекс выказал всю свою злость.
– Нет. – Крайняя необходимость хоть что-то ответить, заставила Валериана выдавить это отрицание.
– Опять нет. – Лицо Алекса потемнело от злобы и ненависти, что вызвало новый спазм в животе Валериана, чей рассудок мгновенно помутнел от страха и собрался уже пересидеть в своём падучем обмороке, пока опасность не пройдет.
– Я это «нет» только от тебя и слышу! – Орал Алекс уже на павшего на пол в свой обморок Валериана, который, грохнувшись носом в пол, уже в свою очередь вызвал недоумение у Алекса, который совершенно не рассчитывал на такой быстрый, не просто поворот, а в некотором роде крен событий. Всё это, по его спонтанной задумке, должно было продлиться несколько дольше, к примеру, столько, пока его душа не удовлетворится. Но, скорее всего, таким образом действий это совершенно не достижимо.
А ведь ещё вчера, когда Алекс, уходя с работы домой и прощаясь с теми, с кем он считал и не считал нужным (их было непропорционально значительно больше, чем других категорий людей), и с тем, с кем он хотел больше встречаться, но для этого приходилось иногда и прощаться (очень редкие и единичные случаи), даже сам, не говоря обо всех них, у которых и своих забот полон рот, а значит, нет ни до кого кроме себя никакого дела, не мог себе представить, какое радикальное и местами критическое изменение произойдет с ним всего лишь за один вечер. И ведь что тут самое интересное и удивительное, так это то, что по вашему внешнему виду совершенно невозможно определить всю глубинность тех изменений, которые произойдут и произошли с вами.
И это вам не какая-нибудь там новомодная причёска ведущего специалиста отдела маркетинга, приведшая всех коллег в неописуемый восторг (этот вид восторгателей оттого вызывал много вопросов, что было сложно понять, какое преимущественное чувство превалировало в них, правда, одно можно было точно сказать, что эта причёска никого из них не оставила равнодушным), или тот же новый костюм от какой-нибудь итальянской, замелькавшейся на подиумах морды, и ставшей до того мультибрендовой, что даже Медуза Горгона из-за неё начала страшиться за свой безупречный вид. И это нечто совсем другое.
Хотя кого сейчас волнует что-либо не касающееся себя или даже не самого себя, а того, что тебя представляет или же уже ты сам представляешь.
Так, к примеру, костюм по цене машины, взятый в кредит ищущим своих лёгких путей к сердцам особ женского рода, редактором отдела светских новостей под фонтанирующим именем Теодор, подающим не только надежды, но также кидающим всякие комплименты в лицо дамам бальзаковского возраста и сальные шуточки им в спину, разве не занимает теперь все его мысли? А ведь этот костюм должен был проложить свой мысленный путь к сердцам, как безголовых молодых особ, так и обеленных возрастом, но украшенных бриллиантами и красками, увлажненных кремами, подтянутых и не только физическими нагрузками, отягощенных накоплениями на боках и на счетах бизнесвумен.
И ничего, и у Теодора всё равно всё отлично.
Ну а другая покупка, покупка новой машины редактором отдела политики, на которой он из своих политических соображений подвёз на работу лишь тех своих коллег, кто приближён там к чему-то влиятельному. Конечно, очень здорово и говорит о том, что у редактора отдела политики на этом стратегическом для себя направлении, всё идет просто отлично (Из политических соображений и по рекомендации имеющих опыт в подобных делах, имеющих вес товарищей, значение употребленного слова «отлично», идёт вместе со связкой «от других», что совершенно не значит, что у него всё зашибенно здорово, а значит всего лишь то, что он как индивидуальность имеет своё право на самовыражение).
Но так или иначе, а у политредактора для виду тоже всё отлично. Вот только у нелицемерного Алекса не всё так отлично.
И вот когда у вас всё не только из рук плохо, но в некоторой степени окончательно суицидально, то чем бесстрастнее вы выглядите, тем вы более жутко смотритесь, неся в себе большую потенциальную опасность для всех вас окружающих.
Ну а вчера Она своим «Не быть», не только раздавила его, но и тем самым нанесла на его душу свою печать отверженности, которая несёт в себе бесконечность непримиримости своего ненавистного для себя положения, требующего от тебя непреложных изменений.
– И я видел, что Агнец снял первую из семи печатей, и я услышал одно из четырех животных, говорящее как бы громовым голосом: иди и смотри. Я взглянул, и вот, конь белый, и на нем всадник, имеющий лук, и дан был ему венец; и вышел он как победоносный, и чтобы победить. – Кто-то с утра слишком призывающе откровенен с накачавшимся кофеем и горечью осознания конечности своего бытия Алексом, так и не сомкнувшим всю эту ночь своих глаз.
Чего сидишь и хлопаешь глазами? Запрягай лошадей! – Заторможенность не предпринимавшего никаких действий Алекса, заставляет повысить голос его побудителя к действиям. После чего Алекс быстро проделывает все свои подготовительные к выходу на работу утренние гигиенические дела и, оказавшись в прихожей, где его ещё с вечера ждёт приготовленная им массивная сумка, решает перед своим выходом из квартиры ещё раз заглянуть в неё.
Алекс не спеша берёт собачку замка сумки, затем лёгким движением руки, с каким-то странным выражением лица, на котором сквозила вызывающая неприятное, сглатывающее горлокомок чувство ухмылка, расстёгивает сумку. После чего Алекс, удовлетворившись имевшей своё место в сумке и в его душе вещественности, закрыв и взяв сумку себе наперевес, ещё раз внимательно взглянул на зеркало и, увидев в нём то, что хотел увидеть, со всей своей решительностью направился к выходу.
– Чума моего дома падёт на ваши пока ещё не седые головы! – Протрубил зов в Алексе, подошедшем к зданию редакции журнала, где он уже без малого пять лет трудился фотокорреспондентом.
– Теперь у них появится возможность не только написать от первого лица, но и запечатлеть у себя в голове. – Алекс, взявшись за ручку двери, определенно усмехнулся такому, как оказывается не лишенному продуманности характеру его действий, где он выступает как хроникер и участник всего этого действа. Но Алекс, войдя в здание редакции, вот так прямо, выстрелом из «Сайги» в лоб зевающему охраннику, не собирается через его труп посвящать всех работников редакции журнала в свои душевные переломы.
– Не зевай, лови пулю! – Вот так с ходу, Алекс не заорёт на эту сонную тетерю, после чего у того и шанса не будет не поймать эту разрывающую его рот на части пулю. А он всего лишь спокойно поздоровается с Петровичем, против которого он ничего не имеет, и который, не обратив никакого внимания на эту несомую Алексом с собой габаритную предвзятость, без проблем пропустит его через турникет на его рабочее место.
«Нет, не всё так сразу, и каждый для себя заслуживает особого подхода», – смотря на свою сумку у себя в кабинете, бормочущий про себя Алекс решает повременить и для начала пройтись по коридорам и кабинетам редакции, чтобы навести свою персонифицированную диспозицию ненависти к этой, как любит говорить главный редактор, нашей общей семье.
– Что ж, от любви до ненависти сколько там шагов? – Алекс, выходя из своего кабинета, начал расчётливо прикидывать своё шаговое расстояние до первой по его ходу двери так любимого им отдела новостей, где так любя свою работу и себя в ней, трудятся всеобщие любимцы издательства, а, главное, высшего звена местной вертикали власти – эти новостники, которым сам бог или должность велели быть первыми среди первых.
– Ну что, сволочь, ты готов встретиться с праотцами? – Алекс, решив не церемониться, что, в общем-то, было под стать и отвечало образности поведения каждого из сотрудников, работающих в этом отделе, с ходу выбил дверь, соединяющую их отдел с коридором, и тем самым поставил всех здесь присутствующих перед фактом своего явления, которое несло им своё новое, определенное этим явлением Алекса мироустройство. Что, правда, произошло лишь только по прошествии их первого шока, ну а пока что первореакционно, они были поставлены в свои замершие, не очень-то удобные и деликатные позы (любой стоп-кадр, выхватывающий промежуточное состояние движущихся лиц, выдаёт на поверхность скрытую преднамеренность поведения лица, которое на эту поверку не всегда лицеприятно).
Так глава отдела и по совместительству замглавред (по местной сарафанной классификации – Загар) Серветовой Аристарх Витальевич, до этого ошеломившего их момента, до появления Алекса грозно взирал на свою редакторскую команду, занявшую свои раскрепощенные места вокруг него, стоящего в центре офиса и держащего в руке чашку горячего кофе, через глоток которого он любил отправлять в головы редакторской группы свои редакторские посылы.
И кто знает (чем ближе к источнику несущему разглагольствования, тем ниже понимание того, чего он там несёт, так что близстоящие к Загару коллеги по его отделу, можно сказать, были сами себе на уме, без чего надо заметить, в этом отделе невозможно было выжить), о чём шла речь в этом отделе в этот судьбоносный момент, что, в общем-то, для Алекса, ворвавшегося к ним со своим внеочередным очень категоричным вопросом, не имело никакого значения.
И, наверное, не будь у него в руках такого убедительного огнестрельного аргумента, то этот Загар, скорее всего, послал бы его куда подальше. Но сейчас, когда эта глубина ока ствола зримо вглядывается в душу каждого из присутствующих людей, которые, не смотря на то, что имеют своё разное пространственное положение в кабинете, тем не менее, считают, что это око определенно направлено на него. Отчего каждый из них не смеет игнорировать его и, уставившись на этот факт зыблимости существования всякой твари, начинает прокручивать в голове все свои заслуженные прегрешения, за которые ему вот сейчас и придётся отвечать.
– Я, бл*дь, так и не понял вашей позиции по материалу Немировича, – Грозный Загар, таким панибратским образом, обратился ко всем и в частности к самым ответственным и доверенным или просто к своим любимчикам – Антону, Андрону и Алисе. Говорят, что Загар, стремящийся во всем быть первым, в соответствии с этим и подбирал к себе в команду сотрудников. Где отбор происходил не только исходя из их личных и профессиональных качеств, но наряду с ними, претендент на место в отделе новостей, проходил целую тестовую систему, разработанную Загаром, где даже имена сотрудников должны были соответствовать своему именному первоначалу.
Но тут Загар вдруг неожиданно для себя, не рассчитав место своего ротового приложения к горячей чашке кофе, вдруг обжёгся.
А спрашивается, когда такие случаи бывают ожиданными?
– А в случае перепоя! А? – не ожидая от себя такой информированности, обалдел от такой неожиданности тот туалетный читатель, любитель перепоя, а недопоя, который уже смирился со своими утренними ручными потрясениями.
Что же касается Загара, то кому понравится такая обжигающая теплота отношений с чашкой. Ну а для сглаживания полученного ожогового ущерба для себя, приходится прибегать к повышенной вентиляции этого места своего ожога. Что и вылилось в замечание Загара, с которого он решил начать свой многоветренный и много-векторный путь ведения утренней рабочей летучки.
Ну а пока Загар обдувает свою губу и язык, эти его приближенные, три «А», вытянув свои лица, очень ответственно реагируют на этот его запрос к ним.
– Сколько веревочке не виться, а правда всегда найдёт для себя выход. Так что это был лишь вопрос времени, когда ты сам признаешься, кто ты таков есть на самом деле, – Антон благоговейно и смиренно глядящий на Загара, тем не менее, в своих мыслях был не столь добродушен к своему, пока ещё начальнику, который, по его мнению, уже давно засиделся на этом своём тёплом месте, и которое пора бы уже уступить более достойным, в коих он, отбросив всю редакционную шелуху, видел только себя.
– А моя позиция такова: дать бы тебе хорошенько в твою рожу, красную от возлияний, а не, как ты говоришь, волеизлияний, – подумал Андрон, всегда и во всём несколько оппозиционно настроенный к подавляющим его волю и сознание административным барьерам, чьим олицетворением для него были все начальствующие лица, от которых разве можно дождаться хоть какой-то демократичности поведения. И даже Загар, всегда отмечавший Андрона среди всех, и часто звавший его к себе домой на попойки, и то своим демонстративно-начальствующим поведением за столом, где каждый имеет своё право на лицевые и даже нелицеприятные высказывания, не давал ему свободы самовыражения, заставляя Андрона держать себя в руках и смеяться даже над теми шутками Загара, в которых он не видел ничего смешного.
– Поди в кофе себе коньяка добавил и теперь куражится. А мне после вчерашнего только сдохнуть охота, – Андрон, стоящий у кулера с водой, вливает в себя уже третий стакан воды, который так и не приносит ожидаемого облегчения для Андрона, который этим своим домыслием всё-таки дал некоторые основания для понимания такой, как оказывается, не случайности обжога Загара.
– Опять этот алкаш не даст мне слова, а отодвинет в самый зад, – шипит, глядя на всех сразу шустрая Алиса, которая, не смотря на всю свою рыжесть в купе с красотой лица и зада, энергичность и заряд своеволия, так и не может задвинуть собой этих хмырей Андрона и Антона. Они, как она считает, только благодаря своей мужской природе и имеют вес здесь в этом отделе, где в основном она и пашет, а они, нашедшие нужный подход к луженой глотке Загара, заливая её умело, этим пользуются для продвижения своих на коленке написанных передовиц.
– Вот был бы на его месте молодой, то уж тогда у этих кадров не было ни единого шанса противостоять мне, – Алиса, облизнув губы, посмотрела в глаза какого-то суперактивного, с голым торсом молодчика, глядящего на неё с плаката Пирелли.
– Я не понял, почему мы молчим, – не услышав должного ответа, Загар, полный огорчения, незамедлительно решил передать его всем присутствующим, повысив свой голос. Но тут вылетевшая от удара дверь, тут же внесла свои коррективы в этот насыщенный кофеем и придирчивостью Загара разговор. Который, получив свой новый заряд энергии, тем самым очень сильно ускорил необходимость принятия ответных решений для всех участников этой дискуссии, где всякая задержка могла привести к плачевным результатам.
Примером чему послужила нерасторопность присутствующего здесь стажёра Виталика, в чьей компетенции находилась очень важная часть любого творческого процесса, принести то, не зная что. Где всякая думающая голова, не имея полноценной возможности держать при себе всю нужную демонстративную часть материалов, всегда чего-нибудь из них да забывает у себя или в каком другом месте, которые просто необходимо предоставить на редакторский суд, что собственно на себя и берёт этот стажёр, быстро посылаемый к чёрту за этой необходимостью. В общем, стажёр сочетал в себе функции мальчика на посылках и для битья, так сказать, два в одном. А ведь платят, как за какую-нибудь неполноценность.
Ну так вот, этот стажёр, видимо, находился с утра в своём должном месте у двери, в прилежно сконцентрированном на себе состоянии, которое у всех этих ещё непуганых стажёров есть результат их не совсем должного, непонимающего осмысления своего места в этом творческом процессе (какой вход «платят», такой и выход «усердие»). В общем, этот стажёр Виталик, как всегда, с открытыми глазами кимарил и, наверное, в случае словесного обращения к нему кого-либо из присутствующих он только со второго упоминания его рабочего (настоящим никто не удосуживался интересоваться) имени («Эй, стажёр, ты чё, уснул что ли?!»), возмущенно отреагировал бы: «С какой это стати?!».
Но на этот ра,з такой резкий вылет двери, в радиусе которого оказался этот дремлющий стажёр, своей весьма жёсткой размашистой встречей с носом стажера, по всей расквасистой видимости физиономии, только и успевшего до своего падения визгнуть стажёра, не предусматривал дополнительных уточняющих вопросов. Ну и ко всё понявшему с полуоборота двери стажёру, так и ко всем другим присутствующим в офисе сотрудникам, быстро уловившим сегодняшний зубодробительный тренд, сразу пришло понимание того, что для каждого из них найдётся своя дверь или тот же косяк.
– Ну так что, мы молчим? – теперь уже задался этим сакраментальным вопросом Алекс, обращаясь к Загару, который на автомате, как тёртый калач, во избежание не только кривотолков, но и для того чтобы не выдать всех своих редакторских тайн, решил заранее купировать эту проблему, засунув свой язык в чашку кофе. Так огненная горячность кофе, должна была обжечь и напрочь нейтрализовать функционал его языка, лишив его возможности ведения откровенных разговоров. Хотя, возможно, Загар, просто дёрнувшись от неожиданности, таким неосторожным образом бесчувственно прикипел к своей чашке с горячим напитком. Что ж поделать, когда в каждом человеческом поступке хочется видеть хоть какой-то героизм.
– Что, язык проглотил что ли? – вопросительное предположение Алекса было не слишком далеко от правды, в которой пылание языка Загара было сродни этому явлению.
– Алекс! – вдруг прозвучавший голос сумевшей первой собраться Алисы, вывел его из своей задумчивости и быстрым шагом вернул его обратно в свой кабинет, куда и заглянула эта Алиса.
– Чего? – только и сумел ответить встрепенувшийся Алекс.
– Чего-чего, – Алиса передразнила Алекса, – ну ты идёшь на летучку? – Алиса, насладившись этими заминочными видами Алекса, который было видно не совсем понимал, чего это её «чего» значит, и озвучила ему то своё, для чего она собственно, к нему и заглянула. После чего, не дожидаясь Алекса, развернулась и, не закрывая дверь кабинета, оставив Алекса наедине со своими взаимопониманиями с фантазиями и предваряющими их мыслями, смущающей мужские умы походкой направилась по коридору туда, куда было не важно взиравшим ей вслед носителям брюк, в число которых также входил и Алекс, не решившийся пропустить такие демонстрационные виды этого апологета женского начала.
– А чего собственно она ко мне заходила? – Зачесалась запоздалая мысль в голове Алекса. Что и говорить, но реалии жизни (тем более такие вызывающие и сбивающие вас с мысли) своей вящей натурностью не могут не отодвинуть на задний план все те, как вам совсем недавно казалось, слишком серьезные и безотлагательные вещи. И хотя, как утверждающе считает природа, у каждого объекта противоположного пола имеется то своё, на что стоит посмотреть, всё-таки у некоторых представителей или представительниц, в своём показательном арсенале имеется несколько интересно больше этого своего. Что и заставляет с придыханием не сводить с них своих частично завистливых глаз. Что же касается Алисы, то она можно определенно сказать, через свою иксовость строения ног, очень уж отъявленно позиционировала себя с женским началом, выставляя на всеобщее обозрение свою приверженность к этой основополагающей X-хромосоме.
– А мне плевать на эти современные эталоны красоты, – заявляла Алиса, с вызовом надевшая на выход короткую юбку, из-под которой на свет смотрели её крест-накрест ноги.
Правда она всё же с ревностными нотками в голосе, со злостью смотрела вслед прошедшей мимо неё обладательнице очень высокого в ногах, такого природного казусного предпочтения перед ней.
– Ничего, этот крест не такой уж и тяжкий, – смеялась она не слишком искренним смехом, глядя на ещё одну стройность и прямоту, которая слишком долго и высоко длилась у встречающей в приёмной главреда секретарши Анжелики. Которая своим вызывающим, нет, не поведением, а видом, сбивала с мысли всякого сюда входящего. И у посетителя уже ничего, не то что надежд, а в голове не оставалось при взгляде на неё. Что, надо заметить, не слишком-то способствовало творческому процессу, кроме разве что поэзии (но журнал – это вам не поэтический кружок, так что стихоплётство здесь неуместно).
– Не переживай, – Алексу частенько хочется утешить Алису, прижав её к груди, – у неё и мысли такие же прямые, как и всё остальное, – своим заявлением, Алекс, наверное, ещё больше расстроил бы Алису, для которой ещё её первоначало не потеряно и, значит, такая слепота Алекса насчёт этой затмевавшей всякий ум стройности ног, не может её не беспокоить.
– Да пошёл ты, – Алиса сгоряча послала Алекса и, скрывшись там вдали, за поворотом, тем самым вновь вернула Алекса в свои кабинетные пенаты.
– Ничего, меня так просто не собьёшь с мысли, – придя в себя, Алекс жёстко отреагировал на этот, хоть и выдуманный, но всё же дерзкий посыл ему Алисы, затем убрал сумку в шкаф, после чего, дабы выказать своё непримиримое к словам Алисы отношение, решил быстро пройти мимо новостного отдела и сразу же навестить главреда Касторыча, чья изящная входная дверь с его именной табличкой на ней, ведущая в его кабинет, не только была тем Римом, куда вели все дороги всех редакционных служащих, но и в некотором роде олицетворялась с нерушимостью и вечностью этого единоличного мнения Касторыча, которое здесь, под этими стенами, считалось последней инстанцией, где апелляцией на него мог служить лишь ваш увольнительный уход вон.
Так что не было ничего удивительного в том, что у многих коллег Алекса, не обладающих такими массивными дверями, при упоминании им о своей работе, в голову сама по себе лезла эта внушающая трепет дверь главреда Валериана. Тогда как у менее зависимых от редакторского диктата, называемого редакторской политикой, работников журнала, к которым и относился Алекс и ещё пара тщательно законспирированных оппортунистов из отделов спорта и Интернета, для которых специфика их приложных задач не заставляла их противопоставлять своё мироосознание с руководством к действию главреда, так вот для этой рабочей группы двери Касторыча служили тем дворцовым символом, который, как и в семнадцатом году, необходимо было взять штурмом (всем нужен свой сигнал к действию наподобие выстрела «Авроры»).
– Ну а как же тогда дверь генерального директора журнала, этого ставленника и любимчика издателя, которая своим размахом куда массивнее и шикарнее, чем эта, так себе, ведущая в этот мозговой центр редакции дверь главреда? – не нежданно, а ожидаемо, заявит о себе представитель другого центра силы редакции, генерального директора, какой-нибудь однозначно всезнающий матерый роялист. Но в том то и дело, что каждая из дверей, Геныча (так своевольно и дерзновенно звали гендиректора, правда, только в очень своём узком кругу, во время своего распоясывания и совместных застолий, работники редакции), или Касторыча, несла и определенно отражала в себе суть того, кого она таила в глубине этого кабинета.
И если Геныч, определяя хозяйственные вопросы редакции, отражал в себе всю материальную обустроенность, которая, конечно же очень важна и в случае не должного понимания целеустремлений работников, скорее всего приносит для них лишь материальный дискомфорт, ведущий лишь к брожению умов, то в случае с Касторычем, который отвечал за творческую константу журнала, которая не терпела редакционного инакомыслия, складывалась такая ситуация, что умственное брожение сотрудников журнала время от времени достигнув своей критической массы, было уже готово вот-вот взорваться вследствие такого не учёта твоего мнения – а этого не учитывать себе дороже. Что, наверное, и становилось тем катализатором, который вынуждает предубедительно смотреть на эти двери Касторыча, за которыми он прячет не только своё лицо, измождённое лицоблюдством и потаканием его мнению со стороны подхалимов из числа сотрудников журнала, число которых, не смотря на сокращения, либо расширения редакторского состава, всегда соответствует своей нормативной необходимости.
И как в этом бесконечно уверен Алекс, то встроенном в стенку кабинета сейфе, находящемся прямо за портретом президента, висящего за спиной Касторыча, тот прячет в яйце свою душу. Которая освободив своё место в его теле, приводит того на радость издателю и его акционерных партнёров к такому бездушию во всех своих мыследвижениях, что окончательно ведёт информационную политику их журнала к гепатиту «А».
– Захватить его врасплох, и тогда возможно получится вырвать из застенков его душу, – Алекс зачем-то хапанул в себя приличный глоток воздуха, затем решительно нащупал в кармане пистолет, который, придав ему уверенности в себе, втолкнул его в приёмную главреда. Ну а там, как и следовало ожидать, проход предваряла охрана в виде женского батальона, олицетворением которого была эта неприступная Анжелика, чей слагательный вид уже на самых подступах к кабинету Касторыча, разил зашедших в приёмную посетителей наповал, превращая их в немые, с выкатанными глазами овощи.
– Главное не смотреть на неё и ничего не говоря, быстрым шагом пройти до кабинета Касторыча, – Алекс заметил на своём пути этот ощетинившийся длинными ресницами бастион в виде Анжелики, готовый своей грудью встать на защиту Касторыча, от чьего места зависела теплота её места, быстро опустил свои глаза в пол, для того чтобы не сбить себя с мысли, и быстрым шагом, почти что на ощупь, стал пробираться до этих проклятых дверей Касторыча.
И кто знает, чем бы закончился этот хитрый маневр Алекса, если бы на его пути встали эти шлагбаумно-длинные ноги Анжелики, которая к удаче для Алекса, в этот момент находилась у себя за столом. Где она с остервенением и натужным вниманием занималась своими ногтями, которые, ломкие такие, начали её сердечно беспокоить.
Но как не видно было Алексу, ему повезло, и он, уже ничего не видя и слыша только звук своих туфлей, ступающих несколько тише, чем он всегда ступал ими на пол, наконец-то, достиг своей цели – двери Касторыча, которую он тут же незамедлительно открыл. После чего проникнув внутрь, только и успел как развернуться, где сразу же сходу натолкнулся на кого следует, а именно на Касторыча, который, будучи хозяином своего кабинета, был волен перемещаться по нему, куда ему желалось. А Касторыч в этот неожиданный для себя момент видимо решил потянуться, для чего и подошёл поближе к дверям. Где, как оказалось, не столь безопасно стоять, да и вообще может ждать всякая неожиданность, или того хуже, неприятность.
Ну а Алекс на этот раз не растерялся, вернее сказать, ему уже некуда было деваться, оказавшись не просто вот так прямо лицом к лицу с Касторычем, а в некотором роде даже соприкоснувшись с ним носами. Где на Алекса вот так, с десяти сантиметров смотрели обалдевшие от такой наглости глаза Касторыча, готового уже обрушить на Алекса своё праведное возмущение. Этого, конечно же, Алекс не мог ему позволить, упредительно опередив его своим словом:
– Где, падла, ключ от сейфа? – обрушил, или будет вернее сказать, ткнул коленкой Алекс снизу в пах Касторычу, что сути не меняет всего этого демонстративного дела, приведшего к обрушению основ его мироздания. Которые (основы) получив этот вероломный исподтишка удар, зазвенев у него не только в ушах, подкосили его ноги и заставили рухнуть на пол.
Я тебе сейчас покажу Ника, – Алекс, не смотря на всю эту поверженность Касторыча, не собирается ловиться на все эти уловки своего противника и, не спрашивая того о его желании видеть или не видеть, добавочно сотрясает его мозг парочкой словесных и физических ударов, которые, судя по ответному качанию головой Касторыча, достигли своей цели. Хотя это возможно была только внешняя и всего лишь видимая рефлекторная реакция этого хитреца Касторыча, который, пустив все эти свои сопли, так совершенно и ничего не понял, в каких разумных и располагающих для взаимопонимания целях, Алекс предварил своими ударами разговор с ним по душам.
– Ещё раз спрашиваю, где ключ от сейфа? – Алекс, наклонившись к Касторычу, своим вопросом определенно заставил того недоуменно задуматься. – Значит, ты, гад, собираешься упираться? – задался вопросом Алекс.
Но тот всё молчит. И Алекс, не дождавшись ответа от Касторыча, приподнялся и пошёл в сторону висячего над креслом хозяина кабинета портрета президента. Ну а пока он следовал к своей цели, Касторыч, оставшись наедине со своими мыслями, пытался сообразить, что к чему и как так может быть. Что было не так уж легко, когда его мысли так спонтанно собрались в кучу. И он так и не отыскал среди себя ответа на этот натужный вопрос совсем с ума сошедшего Алекса. Что, наверное, было единственным объяснением Касторыча самому себе этих действий Алекса, который требовал от него какой-то несуществующий ключ от какого-то сейфа. Да он ему уже давно не нужен, когда он перешёл на безналичный расчёт, а вот номера счетов от него, хер тебе, не дождёшься.
Что же касается Алекса, то он, отодвинув портрет президента в сторону, к своему удивлению не обнаружив там ничего похожего на скрытый сейф, выразительно посмотрел на Касторыча, который, как и предполагал Алекс, не собирался бежать (почему у Алекса была такая уверенность, трудно сказать.).
– Ладно, – сделав свой вывод, Алекс вновь вернулся к Касторычу, который, заметив перед собой появление Алекса, вдруг осознал, что он своими мудрствованиями упустил шанс на побег, и что теперь на него наверняка посыпятся новые неудобные вопросы.
Что ж, на этот раз он точно неперемудрствовал, и Алек, действительно вновь обратился к нему за разъяснениями:
– Я смотрю, ты продуман, сейф перенёс, – усмешка сопроводившая сказанное Алексом, не очень-то понравилась Касторычу, который так и не понял, о каком таком сейфе ведётся речь.
– Какой сейф? – Касторыч своим отрицанием однозначно делает из Алекса дурака. Что, конечно же, не только не разумно так делать с его стороны, ведь такая дерзновенная наглость, однозначно сбивает сердечный ритм вопрошающего и заставляет его непроизвольно нервничать, задевая своим вызванным этой сбивчивостью выбросом энергии выступающие детали лица Касторыча, который, получив оглушающие аплодисменты по своим ушам, был вынужден глубоко задуматься над своим неподобающим поведением.
– А такой сейф, где ты, тварь бездушная, прячешь свою душу в яйце, – Алекс, схватив Касторыча за шею, проскрипел ему прямо в ухо это своё уточнение, которое, не смотря на свою удивительную фантастичность, уже не показалась Касторычу, получившему предварительный жизненный урок по ушам, таковым.
– Это всё он. – Касторыч, как человек крутящийся в таких сферах и клубах по подставочным интересам, где без умения выкручиваться из самых щепетильных ситуаций, невозможно выжить, находит для себя выход в перекладывании ответственности на того другого (впрочем, как и всегда), который не просто явно с чёрной душой, а, скорее всего, сам дьявол во плоти, взял и обманным путём впутал его во все эти махинации, о которых он знать не знал и духом не слыхивал. А эти они, ну те, кто недоволен своей кардинальной серостью, вынуждены были благодаря, хотя кого тут благодарить – совсем непонятно, так вот, они в виду такого своего незримого и малопривлекательного фактора существования, вынуждены вечно что-то там замышлять и затевать за спинами статистически думающих и живущих людей. Где в свою очередь такие люди, как Касторыч, верно служат им информационным проводником для озвучивания их позиций. И, конечно, Касторыч всегда в качестве отговорки, как это делают старшеклассники, пойманные с сигаретным запахом из-за рта, ссылался на то, что он просто рядом стоял, когда кто-то там всё это замышлял. И значит весь спрос с них, а не с него.
– Кто он? – Алекс определенно удивлён этим заявлением Касторыча.
– Ну он, – выдавливает из себя Касторыч, явно что-то темня.
– Не понял, – прохрипев Алекс, сжав шею Касторыча.
– Тот, чьё имя мы не упоминаем вслух, – ответ Касторыча показался Алексу очень сказочно знакомым, что неожиданно для самого Алекса, вызвало в нём какую-то радостную усмешку. После чего он вдруг интуитивно, не то что осознав, а каким-то образом увидев образность ближайшего пятиминутного будущего, свернув с этого своего целеустремленного хода дискуссии, ввёл в неё предусмотренный его провидением свой вопрос:
– Слышишь, Касторыч, сука, я уже пять лет как здесь на тебя батрачу.
Алекс, зная ответ, уже не столь внимательно ждал ответа, ведя свой разговор к своему логическому концу, или вернее началу, а со всем своим домысливаемым вниманием, всё так же взирал вслед за что-то слишком долго поворачивающей за угол Алисы.
Впрочем, если сопоставить скорость всякой мысли с ходом движения любого, даже очень быстро ходящего человека, и спроецировать всё это на отражающую умозрительную поверхность, то можно ответственно заявить, что за это проходящее время, соответствующее вашему даже спринтерскому ходу по какому-нибудь коридору жизни, можно ещё не то надумать. Поэтому не стоит делать такие далеко идущие выводы о тихоходности перемещения Алисы по коридору, только основываясь на одном, а именно на быстротечности вашей мысли, умеющей столько всего нафантазировать.
– Нет уж, им так легко не отделаться от меня, – Алекс, переведя свой взгляд на висящее зеркало, находящееся у входа в кабинет, сразу же за вешалкой, сделал этот вывод для себя и для всех тех, кого он решил сегодня потревожить. – Они заслужили большего. Моего присутственного соучастия в их жизни, – Алекс, глядя в зеркало и определенно замечая и видя в нём кого-то того, о ком он вёл речь, всем своим грозным и нахмуренным видом предупреждающе нёс угрозу им.
Я вам ещё покажу, – Алекс, неопределенно высказавшись на счёт перспектив того, чего он там такого покажет, приступил к первому своему показательному шагу, расстёгиванию пуговицы на рубашке, находящейся в двух пальцах выше от его ремня на брюках, строго напротив его пупа, для которого, в общем-то, и были проделаны все эти его манипуляции.
И когда Он снял третью печать, я слышал третье животное, говорящее: иди и смотри. Я взглянул, и вот конь вороной и на нем всадник, имеющий меру в руке своей.
– Что ж, дуплетом посмотрим в ваши глаза, – усмехнувшись и подмигнув своей второй, а возможно даже своей первой умозрительности, считающей себя первоначалом этой жизненной ипостаси, понимания мира, пупу, Алекс таким словесным образом завершил свои приготовления к выходу из кабинета. После чего медленным шагом направился в сторону кабинета Касторыча, для того чтобы показав себя таким приоткрытым и взирающим на окружающих образом, заметить в смотрящих на него глазах то, что невозможно скрыть под их лицемерной улыбкой.
Глава 5
Безбрежность рабочего и полурабочего бытия
– И наконец-то, незаконченный, так с трудом нам дающийся роман о неоконах – Определенное смысловой тематикой высказывания замечание Валериана, как казалось бы, не имеющее в себе ничего такого уж смешного, тем не менее вызвало смешки у собравшихся у него на летучке, не слишком дисциплинированных работников редакции, которым, как оказывается, палец покажи, они ржать начнут. Что, конечно же, для всякого строгого, неуверенного в себе и с отсутствием чувства юмора начальника, немыслимо слышать. Но всё-таки когда на его месте находится иная властность, умеющая направить в нужное русло хаос мысли подчиненных, которым только такая образность мышления позволяет создавать приемлемый контент, то такое весёлое положение вещей не представляет для него опасности. И Валериан, не испытывая нетерпения, присоединился к смешкам, а уж затем, остановившись около Алекса, уже испытывая своё терпение, воззрившись на него, попытался одной своей начальствующей видимостью достучаться до того.
– Я смотрю, что у Алекса свой, как всегда особенный, сфокусированный взгляд на жизнь, и в частности, на рассматриваемую нами тему! – Касторыч, не дождавшись от Алекса требуемой реакции всполошенности, решил чудодейственным словесным способом напомнить тому, как о его присутствии здесь, а не там, в его сомнительном (любая фантазия не имеющая реальности воплощений, уже своим фактом неосуществления в данный промежуток времени, есть вещь сомнительная) мире воображения, так и о своём начальствующем положении, требующем от своих подчиненных внимательности и рефлекторной ответности.
Ну а так как Касторыч слыл за большого либерала, то он, конечно же, позволял своим подчиненным иметь свою отдельную, правда, не выходящую за пределы основного направления редакторской политики точку зрения. Правда при случае, да и за просто так, Касторыч, как особа облачённая властными полномочиями, дабы они не заржавели, был не прочь их использовать на всю свою полную диктаторскую катушку. И он, ухватив, к примеру, того же Алекса за его волосы, с удовлетворением захочет добиться от него согласного кивания головой, которая в своей кивающей реакции, согласованной с направлением его ручных действий, постарается себя превозмочь, и каждый раз с восторженными звуками соприкасаясь с поверхностью прилегающего к ней стола, глубоким звуком будет отдавать своё почтение ему.
Но Касторыч всё же не зря поставлен на такой высокий пост, и он умеет унять в себе все эти не совсем позволительные для открытого выражения своей сущности желания. А так, при случае прихватив бутылку коньяка и пару находящихся в неслужебном к нему подчинении работниц (а находящихся в подчинении у своих страстей), трудящихся на другой ниве культуры, после рабочей смены расположившись у себя в кабинете, Касторыч уже сможет, заглушив коньяком свои принципы, в забытьи своих начал, к которым относятся его носки и брюки, дать волю своим так и рвущимся к деятельности деспотичным мыслям, которые действуя через его загребущие руки, дают им полную свободу для нелиберальных действий.
– Ну что, Алекс, скажешь? – Усмехнулся Касторыч, глядя на Алекса, который, вернувшись из очередной задумчивости, которая не способствует вниманию и запоминанию того, о чём идёт речь, и поэтому требует от застанного врасплох своих развёрнутых оправданий.
– Да ничего нового. Я не хочу выделяться, – ответил Алекс.
– Это, конечно, дерзко с твоей стороны – вот так прямо накладывать тень на свой коллектив, да и меня подобным хитроумным способом обвинять в экстрасенсорном умении вводить подчиненных в транс, – усмехнулся в ответ Касторыч, своим ответом вызвав шумную смешливость коллектива редакции.
Ну а поднявшийся шум в кабинете Касторыча, скорее всего и вызвал в ещё не полностью пришедшем в себя Алексе защитную реакцию, которая и получила от него соответствующее моменту словесное выражение. – Я не ищу лёгких решений и сицилианской защите предпочту защиту «А. Лехина», – Сказал Алекс. При этом Алекс не просто вот так ляпнул вслух слышанное им когда-то такое созвучное месту выражение, а ему вдруг вспомнился сюжет из одного выпуска «Ералаша», который, по его мнению, очень точно должен был отражать суть этой защиты «А. Лехина».
Так за шахматной доской встречаются большой любитель шахмат – некий очкастый тип, непонятно каким ветром его сюда занесло, и его соперник – бунтарского вида человеческий огрех, большой любитель иных подходов в решении своих насущных проблем. Где последний не долго думая, в ответ на первый же шахматный ход своего шахматного соперника, подвигнул того на непременное желание заглянуть под стол, где тот к своему изумлению увидел ответный ход – так называемую защиту А. Лехина – кулак этого огреха. Что, конечно же, сразу сравнивает шансы этого шахматного гения и огреха, и ведёт в неумолимую победную сторону огреха. Но как говорится, на каждую защиту найдётся своя полузащита, и шахматный гений, на то он и гений, чтобы умеючи использовать имеющиеся в наличие шахматные средства, а именно рокировку, которая и привела на его место не менее сумрачного вида типа, чей огромный кулак под столом очень доходчиво объяснил этому огреху, что его коса нашла на камень, и заодно указал на то, что его «косо-бланкина» защита контрпродуктивна.
– Не понимаю, о чём это ты? – Споткнувшись о высказывания Алекса, недоумевая ответил ему Касторыч. Правда после беглого осмотра Алекса и обдумывания добавил. – Но давай уже, высыпайся дома, а не на работе.
– А ты значит, за меня не будешь высыпаться с ней? – Стиснув зубы, зло посмотрев на Касторыча, подумал Алекс, видя в Касторыче то извлечение урока из ошибок или ошибок из уроков, тьфу, совсем запутался, в общем, Касторыч был первым в списке претендентов на роль того советчика, который за свои советы теперь по полной программе ответит перед ним.
– Или тебе может быть кажется, что у меня и значит у тебя, на сегодня других больше дел нет, как… – здесь Касторыч в задумчивости замолчал, уставился на Алекса, затем почесав себя за ухом, вдруг ухмыльнулся и с улыбкой заявил, – а ведь и в правду нет. – Чем вновь вызвал улыбки у всей собравшейся сборной солянки.
– Вот только у меня, а не у тебя. – Засмеялся Касторыч. – Ведь мне в отличие от тебя нужно постоянно за тебя и за всех вас нести ответственность, что есть факт моей постоянной занятости. А это скажу вам, вещь сама по себе очень обременительная для моего сердечного клапана, который очень живо реагирует на всё то, что с вами происходит.
– Оттого ты к коньячку-то и пристрастился – переживаешь! – В неустойчивых и дерзновенных умах, которые всегда существуют в любом рабочем коллективе, пронеслась эта крамольная вопреки мысль.
– А происходит, как вы сами знаете многое. И за это как раз и отвечаю я. А вы ведь на этом не останавливаетесь, и в любой подходящий под ваши устремления момент, готовы вашего работодателя, а по совместительству благодетеля, – Касторыч сурово посмотрел на подчиненных, ища в их взглядах несогласованные и противоречащие его мнению поветрия, – обвинить во всех своих грехах и, бросив на произвол судьбы, уйти в другое информационное агентство (тяжёлая пауза).
– Но я всё-таки не снимаю с себя ответственности за тебя, христопродавца, и если покаешься, то не оставлю тебя и дам тебе хоть какую-нибудь да работу, – Касторыч вновь вернулся к Алексу и, улыбнувшись, вернул благодушие в атмосферу редакторского кабинета. После чего Касторыч вернулся к своему рабочему месту, для виду порылся в бумагах и, не найдя или может найдя что искал или не искал, в общем, не важно, сделав конструктивный вид, обратился к Алексу. – Значит так, тут ваш фантаст звонил…
Заслышав упоминание фантаста, вместе с ушками на макушке подтянулась вверх Алиса. Тут Касторыч, вдруг что-то вспомнив, посмотрел на Алису.
– Ах да, Алиса. Это и к тебе относится. Так вот, он чуть ли не требовательно просит вас приехать к нему. Вы что, разве не закончили с ним? –спросил Касторыч.
– Да вроде бы всё, – пожав плечами, ответила Алиса.
– Ну, не знаю. Он говорит, что самое важное осталось недосказанным, и что перед выходом в свет его интервью, ему необходимо ознакомиться с текстом его интервью, – уже советуясь с собой, вслух размышлял Касторыч. – Ладно, ничего не поделаешь, раз я обещал Алексу и этой писательской глыбе… – Касторыч перевёл свой взгляд из себя на Алекса. – А ты, Алекс, наверное, нашёл с ним общий воображаемый язык, раз он так желательно просит тебя видеть? – спросив, Касторыч вновь ухмыльнулся, после чего посмотрел на Алису и обратился к ней. – Давай Алиса, бери свой штатив и езжайте к фантасту, – чем заставил зашевелиться мысли Алисы и Алекса.
Где у Алекса не в пример Алисе, при несравненно одинаковой скорости мысли (такие высокие скорости бытия сложно измеримы и поэтому пока что имеют обозначительно-оскорбительные – тугодум, ветер в голове – именования, нежели точные измерительные характеристики), его размышления даже не простирались, а заглядывали несколько дальше чем у неё (как в последствии выяснится, всё не так – всё-таки мысль штука мало изученная, и Алиса не меньше чем и он думала об этом странном человеке). И как результат, мысли Алекса вернули его к этому фантасту, который во время своей прошлой встречи с ними, пришедшим к нему брать интервью, очень даже живо заинтересовал его.
Глава 6
Последний из поколения человек
Кто я? Раньше бы я легко ответил на этот не слишком сложный вопрос. Но сейчас…Сейчас, пожалуй, нет. И если я даже и найду подходящий ответ на этот вопрос, то от меня, пожалуй (в наш век патентов), ещё потребуют доказательств и аргументаций для этой своей высказанной уверенности, которых мне, скорее всего, и не сыскать. И я под валом аргументаций, исков и заявлений высококлассифицированных специалистов, буду вынужден признать, что мои, по их мнению, слишком многоговорящие утверждения, несут в себе плагиат и копипаст. Так что прежде чем что-то утверждать, было бы разумно заглянуть в административный кодекс, затем в патентное бюро и напоследок в орфографический словарь, где чётко чёрным по белому обозначена принадлежность всех мною употребленных слов такому-то языку. Ну а если я буду его использовать в своих частнособственнических целях и, скорее всего, не по назначению, то ведь всегда можно лишиться этого, не как нужно и не по назначению используемого инструмента. Что ж, что сказано, то сказано, ну а мне только и остается делать, как прикусить язык той говорливости, в предупредительность которой мне пожелалось верить. Ну, да ладно, чёрт с ним.
Так кто же всё-таки я? Скажу так, я последний из оставшихся в живых моего поколения выпуска 19** года. Это может показаться странным (хотя почему), но я не самый старый человек на свете. И я, можно сказать, по возрасту ещё многих моложе, но тем не менее, это не отменяет того факта, что из нашего годового выпуска, я остался последним и единственным представителем. Почему так получилось, трудно сказать (я не про себя, а о преждевременной, в сравнении с более старшим выпуском, законченности моего поколения). Кто знает, может быть наш выпуск был признан не слишком удачным или имеющим в себе некую дефектность, которую там сверху, в конструкторском бюро творца, решено было срочно исправить, для чего собственно, и потребовался наш срочный отзыв обратно.
Претендовать же на какую-то уникальность в полной мере значения этого слова, наверное, может лишь тот, кто является сам творцом. В нашем же случае, мы всего лишь детализация смысловых намерений кого-то там, кто через свой инструмент, природу, облекает свои мысли и смыслы в человеческую форму, которая при всей конвеерности сборки и выхода в свет, всё-таки имеет поштучную, свою отличительную внутренность, называемую индивидуальностью, чья начинка в виде эго, в свою очередь, и претендует на свою уникальность.
И ведь как бы мы не утруждали себя размышлениями, в своих бедах ссылаясь на всевышнее провидение, которое своих замыслов не раскрывая, таким своим таинственным способом, ведёт нас к своей какой-то цели, до понимания которой нам не то что далеко, но и близко не видно. Так вот, не смотря на все эти преимущества вселенского разума, ему, судя по всему, тяжко без вспомогательных элементов и никак не обойтись без нас. Тем не менее, раз он, поделившись, наделил нас крупицей своего разума, то видимо он нуждается в нас. И дабы мы уж совсем не заплутали в потёмках, даёт нам свои подсказки, на основании которых мы можем как-то ориентироваться в этой жизни. Так вот, получив инструмент познания – разум, и его инструментарий в виде логического рассуждения, можно было не вставая с места, приступить к рассмотрению факта обретения своего я, нашего выпуска, поколения 19**.
Но что по своей сути есть поколение, кроме этих всем известных общих научных формулировок типа – общность людей и объектов, живущих в своей совокупности времени, генетики и другой общности интересов. По мне так, то это есть мобилизационный провидением отряд, созданный для проведения в жизнь востребованных временем решений высшего разума. Ну а что и какие это могут быть решения, то об этом мы может только догадываться и, исходя из врученного нам в соответствии с временным промежутком прожитья разумом, чьи размеры по сравнению с неандертальцем, уже не столь малы, но ещё недостаточно размерны для того чтобы понять свою суть (чего уж говорить о более существенных вселенских вещах), делать свои предположения и выводы.
Ведь если исходить из того, что единица времени соответствует определенному состоянию материальности жизни и его пространственному положению в мире, где концентрация единиц живого и неживого объекта находится в своей неизменной полноте, то вполне вероятно, что могло так случится, что в какой-то момент произошла мировая разбалансировка сил, и мир оказался на грани своего краха. Что и потребовало своего немедленного вмешательства. Ну а задачи по выполнению всего этого упущения, и были возложены на своё своевременное поколение, которое, получив свой, согласно времени разумный инструмент, и должно было навести свой порядок в мире.
Ну а какой порядок? То, не имея в своих головах расширенных полномочий и, понимая суть вещей только на уровне своего интеллекта и его обзорности, конечно, трудно давать ответы на столь несоразмерные своему разуму вопросы, которые находятся в компетенции лишь тех, кому это по его, Атлантову плечу и Демиургову разуму.
Впрочем, имея хоть и крупицу разума, всё-таки можно предположить, что от нас в итоге требуется – скорее всего, мы в свой временный промежуток жизни, должны отбалансировать мировую упорядоченность бытия. Что и является основным посылом для любого поколения. Ну а так как общие вопросы нам не подвластны, то наш взор автоматически направляет всё своё внимание на частности, в которых уж мы-то, как никто другой, имеем не только значение, но и должны разбираться. И если уж быть совсем внимательным, то как говорил один Козьма, следует зрить в корень, а именно – более усидчиво посмотреть на то, что осталось вне нашего внимания, рожденных в 19** или в любом другом году людей; что по сути не важно (все детали и частности, приведшие нас в этот мир, всего лишь отличаются, так сказать, элементарной концентрацией тех или иных веществ, в этом держащимся на балансе сил мире).
И как бы вся эта околонаучная рать, определяющая вашу жизнь по звёздам, с высоты своего чердачного положения, с умным и с моноклем в глазу видом не пыталась вас запричинить и затерминить, вызывая в вас тягу ко всему таинственному и неизвестному, вам не следует, поддавшись на их уговоры и посылы к звёздам, уперевшись рогами (вы же козерог) в небесный свод, видимый вами через телескоп или же гороскоп его желаний, верить всему тому, что, как оказывается в итоге, не имеет для вас большого значения. Хотя, всё-таки надо отдать им должное, лучше, конечно, хорошей затрещиной или точным в заднюю часть посылом (чем верой, которая, чем звонче звучит монета, перекладываемая в их карман, тем крепче их убежденность в том, что только вера способствует благоденствию; правда, чьему, они так и не уточнили), их подход к жаждущим озарения, не малограмотен и очень даже психологически-основательно подготовлен.
Но ведь твой день рождения, по которому строятся все эти темпераментно-характерные астрологические предположения, есть всего лишь следствие чьего-то решения, а не причинность сама по себе, которой она станет уже для другого рода следствий. И понимание этого подследственного факта, заставляет нас перенестись назад, на тот временной период созревания плода, именуемый беременностью, и обратить наш внимательный взор на тот божий инструментарий, ваших родителей, чьими руками (ну вы поняли, что это только метафора) был заложен фундамент будущего поколения, или если говорить менее высокопарно и обобщенно, то устроена ваша жизнь. И если уж ваша привязанность к звёздам столь властна над вами, то вам, наверное, стоило бы навести справки и узнать в какой фазе на тот момент находилась Луна, после чего сопоставить взаимное расположение небесных тел (и только, а то некоторые нетерпеливые натуры, не умеющие останавливаться, пойдут дальше в выяснении столь деликатных вопросов) и уже на основании всех этих информационных данных, делать свои блестящие зодиакальные выводы.
Что же касается нас, то мы всё-таки не зря обратили свой взор на причину нашего появления, где все эти частные, а иногда единоличные желания и даже часто вовсе нежелания, в едином инстинктивном (умеет творец убеждать) порыве решились на то, что они даже и не предполагали, и о чём зачастую не догадывались.
Как, например, в одном самом обычном случае, где все ваши головные боли ушли на задний план и в одно мгновение перестали учитываться. А всему виной этот возбужденный выпитым в таверне, уставший от отказов муж. Который наслушавшись хвастливых речей своих сотрапезников, вдруг усвоил факт своего подкаблучного положения, который в трезвом положении его ещё может быть и устроил бы, но сейчас он, будучи в опасливом для косм и прядей жены состоянии, естественно, и слышать ничего не желает о каких-то там головных болях своей благоверной, для лечения которых у него приготовлено чудодейственное средство – звучный, под риторический вопрос: «Кто в доме хозяин?!» удар кулаком по столу. После чего у вошедшей в ступор благоверной (впервые за их семилетний брак) пропадает дар речи, и она, не оказав сопротивления, вынуждена прямо сейчас оказать честь своему кормильцу. Правда, уже через девять месяцев она переложила на него свою головную боль, выдав свой плаксивый ответ этому, прямо сказать, не слишком прозорливому умельцу.
– И какого эля я нашёл её? – Почесывая свой затылок, многозначительно, с долей растерянности в ногах, поглядывая на свою одновременно головную боль и сокровище, задался вопросом сей достойный муж.
– Не фильтрованное и крепкое, – звуком стаканов отдавалась ему эхо.
Или же в каком-нибудь другом, также в самом обыкновенном случае, когда какой-то самый что ни на есть рядовой студент, оказавшись в своём обычном безденежном положении, в одно и тоже время испытывая нужду и не испытывая затруднений в наличии потенциала для осуществления любых растратных действий, которые не относятся в этой занудной нужде, вынужден тратить свой потенциал на то, чтобы противостоять ей. А именно заниматься различной подработкой, а когда её нет, то изыскивать средства каким-нибудь уж больно оригинальным способом, которые часто, ой, куда заводят.
И ведь что замечательно интересно, так это то, что естественный ход вещей или та эволюционная лестница, по которой движется этот, тот и всякий обычный студент, вечно балансирует между возможностями и желаниями, которые вечно друг друга дополняют. Так у него на одной чаше весов мысли помещается его материальный аспект, который ограничен шишем за душой, не позволяющим ему сильно разгуляться, а на другой чаше – его духовные устремления, готовые пойти на большие растраты для того, чтобы хоть как-то да материализоваться. Где он, исходя из своих ограниченных собой (в полном значении этого слова) возможностей, побуждаемый присутствующим в нём духом, начинает растрачивать себя по максимуму, что приводит, с одной стороны, к оскудению его духовных сил, а с другой, – уже к накоплению материального достатка.
Ну а материальный достаток не в пример духовному обладанию, не любит растрачивать себя и, конечно, не позволит это делать тому, от кого он зависит. И со своим временем обязательно происходит переоценка ценностей, и чаша весов склоняется под грузом достатка, который ощущается во всем теле уже давно не студента, а обладателя лысины и пуза степенного гражданина. Что в итоге приводит его к кардинальному решению, больше не расточать свои духовные силы, которых на всех не напасёшься. И теперь, когда студент получил материальные возможности и достаток, сколько душа пожелает тратить, он вдруг понял, что он не имеет никакого желания этого делать. И выходит так, что когда он не имел ничего за душой кроме самой души, то как раз в это время больше всего тратил, а когда получил возможности, то стал, наоборот, ещё более скуп.
Ну а пока эти истины находятся вне сферы понимания всякого обыкновенного среднестатистического студента, который приобщиться к ним сможет только через собственное достижение и постижение, то ему пока что некогда отвлекаться на всё это, ещё кто знает доступное ли. Пока же у него есть желание и духовные силы, то, пожалуй, наверное, есть шанс на то, что всё им задуманное, вдруг возьмёт, да каким-нибудь образом и осуществится. Для чего, конечно же, необходим начальный капитал, которого, как всегда в таких случаях, при наличии великолепной идеи и желания материализовать её, увы, почему-то нет.
А пока никто не хочет вкладываться в идейность обыкновенного студента, то он, как и все его соратники по студенческому делу, не имея ничего другого кроме себя, начинает растрачивать то, что он имеет, а именно то, что и было заявлено в начале предложения, а именно себя. И конечно, этот обыкновенный студент, как он считает, не так уж и обыкновенен и не столь уж прост (каждый человек уникален, вот только почему-то обрушивающиеся на них невзгоды не слишком разнятся, что есть оскорбительный факт для их уникальности, требующий ярко выраженных и индивидуальных невзгод), а все не простые и необыкновенные вещи и субъекты права, уже сами по себе должны быть очень востребованы, и как минимум вызывать вашу заинтересованность.
– Что ж, раз вы такой весь из себя необыкновенный, то может быть вы поделитесь с нами и более детально объясните, что всё-таки в вас есть такого, чего у других нет? И как это нами может быть использовано? – Тут же найдутся скептики, которые не любят верить на слово. И они, сидя за столом в какой-нибудь приёмной комиссии, поставив вопрос ребром, прижав студента к стенке, своим противным писклявым голосом зададутся этим, однозначно несвоевременным для студента вопросом.
И студент, скорей бы всего ответил бы на этот, ясно, что провокационный вопрос, будь он своевременным (ведь студент ещё находится на стадии поиска себя и своей исключительности, так что пока что в нём есть всего лишь потенциал, а эта такая вещь, которая не демонстрируется публично. Вот почему этот вопрос носит характер не своевременного). Но опять же, будь он своевременным, то скорее всего, он был бы уже запоздалым (вот такой выходит парадокс с этими зависящими от времени постановки вопросами, ведь всё и так видно). В любом случае, этот вопрос не имел для себя ответа, и студент, подсознательно чувствуя эту безответную истину, дабы его не сочли за невежду, только промычал в ответ.
– Ну тогда, я посмею предположить, что ваша заявленная необыкновенность, есть та самая обычная черта, которая присуща каждому первому студенту, – не дождавшись ответа, посмеиваясь заявит скептик, потрясыванием своей академической бороды выведя из себя и из кабинета студента, решившего, что такое непризнание есть всего лишь отражение завистливости этих дряхлых умов, и что такова участь всякой необыкновенной личности, которую понять сможет лишь такая же необыкновенная личность, что и он. Ну а студент, как и всякая необыкновенная личность, естественно обладает непросто чувствительностью, а он обладает сверхчувствительностью, которая, разволновавшись от всего этого, основательно взявши рычаги управления над студентом, начинает руководить всеми его импульсивными действиями, которые теперь носят характер порывистости, с которой его и кидает в разные стороны, заставляя его совершать не то что необдуманные, а очень эксцентричные поступки.
– Я после своей смерти желаю за наличные отдать на исследования своё самое обыкновенное тело! – Огорошил себя студент, но никаким образом не смутил администратора, находящегося на стойке приёма одного из специализированных учреждений.
– В этом календарному году все средства уже освоены, – не отрываясь от монитора компьютера, дежурно ответил администратор. – Вот если бы вы предложили нечто необычное… – В задумчивости сказал администратор, после чего оторвал свой взгляд от монитора и изучающе посмотрел на осунувшегося студента. – Так в вас есть что-нибудь такое необычное, чего не было бы у других людей? – Спросил администратор студента, который поёжившись от такого вопроса, с трудом и тише обычного ответил:
– Нет.
– Ну, вот когда будете отвечать нашему стандарту качества, то милости просим! – Улыбнулся администратор, который про себя решил, что он очень даже удачно пошутил.
Студент же побледнев развернулся и, с трудом передвигая ноги, направился на выход из этого мрачного учреждения. Но ему не суждено было прямо сейчас, на свежем воздухе, выветрить из себя все эти волнения, которые ещё в большей степени обратили его сердце вскачь. И как только студент оказался за дверями этого офиса, то ему на глаза попалось висящее почти что напротив офисного входа рекламное объявление, сообщавшее, что буквально рядом, если проделать два шага до лифта, а затем совершить двухэтажный подъём наверх, то в таком-то офисе вы можете очень выгодно для себя и для всех заинтересованных лиц, под большие преференции поместить свой самый наиценнейший генетический материал, эту потенциальную природную возможность новой жизни.
Что и говорить, а куда как чаще, нежели это нужно для понимания каждым из нас неизбежности последнего пути, даются нам все эти напоминания об этом. Ну а столь ещё не менее редко встречающееся близкое соседство двух – начальной и конечной – ипостасей жизни, и вовсе намекает на их некую нерушимую связь между собой.
– Вот где я с точностью до гена смогу оценить себя! – Прочитав объявление и воспылав надеждой, студент решив не полагаться на судьбу, которая в самый нежданный момент любит подвергать тебя сомнению, ставя препоны в виде остановки на полпути лифта, бросился к лестнице. Поднимаясь по ступенькам, он преодолел последние свои сомнения и вновь оказался у администраторской стойки, теперь уже ведущей в этот банк человеческого потенциала.
И хотя на этот раз на администраторском месте, в отличие от прежнего, не то что малосимпатичного, а скорее похожего на урода очкарика, сидела очень приятная, в таком же возрасте особа, она, в свою очередь, так же как и он вела себя, не сводя своего взгляда с монитора. И она на приветственное слово студента, только на одно мгновение, – лишь для того чтобы бросить мимолётный взгляд, – ослабила связь с этим притягивающим её внимание экраном монитора. После чего состыковав в голове некоторые взаимосвязанные нестыковки, не используя ничего кроме рук, достала из ящика стола брошюры и, положив их перед студентом, со словами: «Вот, ознакомьтесь», – отправила его для изучения этих предложений на находящиеся здесь в глубине офиса мягкие диваны.
И хотя такая приветственность администратора не приветствовалась, как её мнительным начальством, так и постоянным клиентом этого места сбора, для самого студента, имеющего некоторые предубеждения против такого подхода и своего участия в этом подходе в это вместилище человеческого потенциала, такая неосмотрительность администратора, в чьём взгляде он не желал видеть всякие потаённые, а, значит, скабрезные на счёт него мысли, была скорее даже желательна.
И студент в свою очередь, не стал задаваться лишними вопросами, и, ухватив брошюры, добрался до диванов. Где после быстрого осмотра этого пристанища присел, затем удобно расположившись на диване, слегка успокоился, и уже после небольшого настроя принялся изучать все эти великолепные предложения. Там, с одной стороны, очень красочно объясняли необходимость этого вложения, которое может дать последний шанс уже потерявшим всякую надежду людям, тогда как с другой, уже этим потерявшим надежду людям, с той же красочностью расписывали все те преимущества, из которых только и состояли все эти предложения – как обрести надежду и вместе с ней ещё кое-кого.
– Вы, я вижу, новичок в этом деле, – неожиданное заявление незнакомца, очень незаметно присевшего рядом на диване, сбило студента с его мысли. В чём, в общем-то, не было ничего уж столь из ряда вон выходящего. Ведь когда ты очень увлечён чем-то, то твоя связь с окружающим миром прерывается, и любое, даже весьма заметное появление кого-либо, зачастую проходит для тебя незаметным. Студент, между тем, как и все занятые и внезапно отвлечённые от своего дела люди, с видимым удивлением, под которым скрывалось недовольство, внимательно посмотрел на этого, посмевшего его отвлекать, однозначно бездельника. И уже после проведения идентификационных действий, которые должны были дать возможность студенту определиться, как себя вести с этим, однозначно сующим свой нос в чужие дела типом (чем он и заслужил для себя некоторые нелицеприятные соответствия), решил дать тому шанс на исправление. И хотя этот тип, сующий свой нос в чужие дела, своим длинным носом и соответствовал своему бестактному поведению, он, тем не менее, всем своим несколько странным видом, где наряду с его длинным носом, все его части тела имели такие же очень длинные, прилагательные пропорции, вызвал у студента некоторое расположение к себе и даже благоприятное впечатление.
– И что же вас навело на такую мысль? – Студент после небольшой паузы решил поупражняться в учтивости разговора.
– А разве это не очевидно?! – Тип с длинным носом своим намёкливым ответом вогнал в краску студента, только сейчас понявшего всю свою неосмотрительную оплошность.
– Да, не переживайте так. Я бы мог сказать, что вам ещё рано себя вести таким образом. Что, наверное, для всякой молодости обидно слышать. Тогда как каждый из нас, кому уже не рано, а зачастую и поздно, за это преимущество многое бы что отдал. – Тип с длинным носом и с такой же величиной своего возрастного пути, с горестным чувством вздохнул.
– Ну а нужда… Да-да, не спорьте, – незнакомец поспешил перебить студента, попытавшегося было оспорить это его утверждение, – именно нужда привела как вас, так и всех оказавшихся здесь людей. Но вы, наверное, поняли, что нужда всё же нужде рознь, и если для кого-то некоторая сумма будет в самый раз, то для других, как говорится, не в этом счастье. – Тип с длинным носом задумался, после чего неожиданно для студента пододвинувшись, обратился к нему с очень личным вопросом.
– Посмотрите на меня, – развернувшись всем своим телом к студенту, с долей горячности в голосе, своим словом побудил студента к своему желаемому действию этот странный тип. Что при таких заявленных незнакомцем словах, только в случае слепоты вопрошаемого (и то не факт), не может остаться без ответного действия. Так что, если даже студент в это мгновение и смотрел на этого носатого типа, то он всё равно бы после этих его требовательных слов, должен был на него заново взглянуть. И студент, придав своим глазам внимательности и сфокусировав взгляд, уже таким новым способом посмотрел на него.
– Вы, наверное, заметили, что я, имея некоторые особенности в своём внешнем физическом виде, тем самым в некоторой степени отличаюсь от обычного среднестатистического человека, – тип с длинным носом и с такими же габаритами своего тела, внимательно посмотрел на студента, пытаясь рассмотреть в его глазах понимание этого своего достатка.
Студент, решив не спешить с ответом, тем не менее, сделал внешний, видимый для глаз незнакомца обзор его тела, чем дал понять тому, что он был услышан. И этот новый обзорный взгляд на незнакомца, выявил массу несоответствий с существующим на данный временной промежуток стандартом человека, которому при всём к нему уважении, не были доступны такие столь высокие количественные параметры, которыми обладал этот тип, как казалось при первом взгляде, с длинным, но если принимать во внимание его общую габаритность, то вполне соответствующим им и ему носом.
– Наверное вам, обычному человеку, будет сложно понять, что испытывает такой человек как я, чья, скажем так, определённая несхожесть налагает свой подтекст, как на моё отношение к миру, так и его ко мне, – тип с длинным носом вновь глубоко выдохнул, после чего посмотрел куда-то сквозь студента, который оказавшись под давлением этого вздоха, не слишком понимал, как себя вести дальше.
Это, наверное, стало доступно пониманию незнакомца, у которого, всего вероятнее, и внутренняя составляющая мысли имела не меньшую глубинную размерность, с которой можно было очень далеко заглянуть. И он, заметив у студента эту его приспособленность к внешним обстоятельствам жизни, решил прекратить эту неудобную для него паузу.
– И хотя здесь всем рулит полная анонимность, которая является первейшим правилом, которым руководствуется в своей работе это заведение, тем не менее, не мне вам говорить, что при должном подходе всегда можно найти уже свой анонимный подход, позволяющий приоткрыть некоторые завесы тайн над этой анонимностью. – Тип с длинным носом, наклонившись к студенту, к его удивлению (чему я обязан столь высокой чести?!), одновременно перешёл на откровенный и заговорщицкий тон.
Спрашиваете, зачем мне это нужно? – Незнакомец своими заявленными словами, в которых сквозил его провидческий дар, всё больше удивлял, ничего такого не спрашивающего студента. – Я, так сказать, хочу посмотреть на себя с другой стороны, где я буду не тем, кем есть, а одновременно тем же, но только обычным, – сделав слишком громкое ударение на последнем слове, незнакомец своей импульсивностью несколько испугал студента. – Я надеюсь, что природа примет во внимание моё самое обыкновенное желание и создаст своё генетическое чудо, в котором не будет ничего необычного, – проговорил носатый тип, вернувшись к своему обычному вздыхающему виду.
– Разве настолько плохо не подходить под общий стандарт? – Студент всё же собрался и спросил незнакомца, который вдруг изменился в лице и со злобой в голосе грозно ответил. – А я ничего другого и не ожидал услышать от обычного человека. И знаешь что, пока ты сам не окажешься в моей шкуре, то никогда не поймёшь, что это такое, – незнакомец, заметив недоумение студента, видимо, осознал своё не право осуждения и, состроив жалостную гримасу, с тоской в голосе добавил. – Наверное, я просто устал. – После чего он с трудом поднялся на ноги и, шоркая об пол подошвами огромных ног, не спеша направился к выходу из офиса.
– И как я его сразу не заметил? – Удивился студент, глядя на эту под потолок массивность.
Студент же пока незнакомец так шёл, собирался со своими мыслями, которые только называются так, во множественном числе, тогда как присутствующая обдуманность существовала лишь в единственном экземпляре и всё крутилась вокруг этого странного человека и всего им сказанного. И стоило только за этим типом захлопнуться двери, как студент вдруг сумел по-новому себя увидеть и здесь обнаружить. И это им увиденное, со своей стороны заставило его подняться на ноги и, бросив прощальный взгляд на лежащие на столе брошюры, обойдя взглядом и самим собой административную расположенность, уже самому оказаться за дверями этого офисного помещения.
– Что ты во мне, в самом что ни на есть обычном человеке, нашла такого необыкновенного? – Со слезами в глазах задался вопросом студент, уткнувшись в самое обыкновенное плечо, самой что ни на есть обыкновенной женской расположенности к нему, в виде самой обыкновенной женской красоты, которая смотрела на него глазами его сокурсницы по институту.
– Ты самый необыкновенный человек на свете! – Тихо дала поверить в себя сокурсница студенту, который спустя время, а вернее сказать, через всё тот же обычный срок, сопутствующий вложенным намерениям, встретил сокурсницу у родильного дома и, заглянув под одеяльце того маленького детского свертка в её руках, своими глазами увидел собственноручно созданное обыкновенное чудо. А ведь как всем известно, то только чудо может быть обыкновенным, тогда как необыкновенной – лишь только всякая обычность.
Ну, а в каком-нибудь в другом, правда, не совсем в другом, а на государственном уровне случае.
Где бездетная королева, своим затянувшимся бесплодием уже всех достала, и где у грозной мамаши короля уже нет больше сил и новых вариаций объяснительных ответов, для этих столь любопытных послов царственных дворов Европы, которые так и жаждут влезть в чужую постель и выведать, кто, с кем и зачем, и где, в свою очередь, у уставшего от насилия над собой короля, уже нет даже сил что-либо доказывать и пробовать, то всё это вместе наводит на свои тяжкие мысли, требующие немедленных ответов.
И если король, предпочтя возлежаниям в кровати с его королевой, всё больше времени проводил в гулянках и посиделках со своими приближенными, и за кувшином вина может быть с этим и смирился бы, то государственные интересы и главное, потомственное древо королевской династии, которое жёстко и зловеще олицетворяла мамаша короля, явно не желало с этим мириться.
Так что королеве было над чем задуматься. Что лучше сделать? Каким-нибудь коварным способом отвлечь собою короля от его каждодневных забав и, сумев восстановить пылкость отношений, подтвердить своё право на повелевание, не только этим коронованным бурдюком, но и всеми и вся. Либо же ничего не делав, дождаться пока эта мамаша короля, эта паучиха, сплетёт свои сети заговора, и найдя поддержку у иерархов церкви, а также у представителей других королевских дворов, имеющих множество принцесс на выданье и главное свои плотоядные планы на часть короны короля, возьмёт и расторгнув брак, выпнет её из королевства.
– Нет, уж! Не дождётесь! – вспомнив хищную улыбку мамаши короля, вскипела королева, непроизвольно ущипнув служанку, шнуровавшую её изящные туфельки, чем ввела ту в искушение притянуть шнурок до пределов сжатия сухожилий. Ну, а первую статс-даму, церемонно сообщившей королеве, что её ждут к столу, заставила сыграть в игры её разума, не предполагавших такого ответа от королевы и, теперь не знавшей, что же дальше делать. Ведь только королева, по своему царственному рангу несравнимо выше всех здесь находящихся в замке, и только сам король, сославшись на свою корону на голове и в крайних случаях на скипетр в руках, которым он в случае непослушания может и взгреть, имеет своё царственное право перечить королеве.
С другой же стороны, мать короля, под чьим пристальным присмотром находятся все ведущиеся во дворце местные интриги, которая при этом умеет очень больно щипаться, имеет куда большую в практическом, а не в представительном плане власть. Но статс-дама, на то и первая в этом роде дама, и поэтому она способна не только стойко выдерживать щепки матери короля, но и имеет внутреннюю настойчивость, как можно дольше оставаться первой статс-дамой. Для чего ей нужно внимательно слушать свой голос, интуитивно подсказывающей ей, что пока королева не родила, то она ещё не вошла в полноценное владение своим правом повелевать, то её и нечего слушать.
– Её высочество, Ваше величество настоятельно ждут и без вас не желают начинать завтрак. – Ещё раз вспомнив длинные ногти матери короля, на ходу придумав аргумент побуждения к действию, во всеуслышание заявила первая статс-дама.
– А разве для всякого верноподданного, не есть первейшая обязанность и величайшее благо, находиться в ожидании своей королевы. – После того как королева собралась с силами, чьё падение было вызвано этими коробящими её слух словами статс-дамы, где та осмелилась заявить, что её уже настоятельно ждут, она воспылав гневом, со стальными нотками в голосе поставила ту на место. – Надо срочно, что-то делать. – В голове королевы пронёсся этот призыв к действию. – Раз уже первая статс-дама начинает мне дерзить, то значит мои дела плохи. – Сквозь слой белил побледнела королева.
– Я думала… – сделав сильнейший поклон, попыталась оправдаться первая статс-дама, но ей не дали договорить, и сослаться на то, о чём она там думала, когда королева, воспылав желаниями, громко и вне очереди говорить, резко перебила её.
– С каких это пор, подданные столь много возомнили о себе и в присутствии царственных особ считают вправе думать. А? – грозный окрик королевы заставил зашататься первую статс-даму, чьё неуклюжее полусогнутое положение грозило ей рухнуть в ноги королевы. Что она и проделала, после того как её каблучок на туфле, не привыкший к такому давлению на себя, а привыкший только к нежному к себе обхождению, как со стороны хозяйки, которая только могла изволить, вставая на плечо и тем самым подавляя всякую кавалерскую статность, так и стороны самих кавалеров, использовавших туфельку в виде подставки для фужера с шампанским, взял, подогнулся и вслед за собой уронил первую статс-даму.
На что королева, всегда относившаяся настороженно к первой статс-даме, считая её за наушницу, проводницу в жизнь желаний мамаши короля, увидев в этом жесте статс-дамы выражение её верноподданнических чувств, которых ей уже давно никто не выказывал, слегка оттаяла и погладив статс-даму по голове, простив её, сказала:
– Ну, полно-те убиваться. Извольте подняться на ноги.
В свою очередь первая статс-дама, не собираясь разубеждать королеву, поднимается на ноги и смиренно ждёт её указаний, которые не заставляют себя ждать, и королева оглашает своё желание, сообщить королеве-матери, что она уже идёт. После чего первая статс-дама, под волнующимся взглядом убежденной в её верности королевы, прихрамывая на свою без каблучную туфельку (– Вон какая верность, ради меня не пожалела подвернуть ногу, – на глаза королевы наворачиваются слёзы), направилась вон из покоев королевы, где у выхода из опочивальни королевы, в ожидании её уже стояли другие наушницы, совсем не первые, но жаждущие ими стать, другие статс-дамы.
– А они, пожалуй, всё слышали и непременно всё передадут матери короля. –Из под сладких улыбок не первых статс-дам выглядывают острые зубки достоверности этих убеждений первой статс-дамы, чья верность матери короля вдруг поколебалась и теперь поглядывала в сторону действующей королевы.
–Надо торопиться. – Решив за себя и не много за королеву, первая статс-дама быстрым шагом направилась в королевские апартаменты, служащие для обеденных церемоний, где как она и ожидала, с перекошенным в гневе лицом, не стоя на месте, накаляла атмосферу мать короля.
– Ничего, теплее будет. – Сделав книксен, первая статс-дама в глубине своих мыслей уже пошла дальше и принялась вольнодумствовать. – Её величество, приказали доложить, что они скоро будут. – Из глубины своего присеста доложила первая статс-дама.
– Да как она смеет?! – ещё больше вскипела мать короля, ища глазами, чем бы можно запулить в первую статс-даму.
– Что я смею? – неожиданное появление королевы и её несвоевременный для матери короля и очень своевременный для головы статс-дамы прозвучавший вопрос, позволивший отбросить все предположения о плохом слухе королевы, заставил мать короля непроизвольно одёрнуться от неожиданности и, забыв всякие приличия, не проявив почтительность, не улыбнуться в ответ королеве.
– Так что же вы молчите? Или у вас от королевы есть тайны? – королева каждым своим замечательным словом выбивает крепость опоры из под ног матери короля. Которая спустя тяжкий вздох всё-таки пришла в себя и уклончиво, уже в своём книксене ответила ей:
– По моему ничтожному мнению, королева имеет полное право, всё сметь. Ну а если вам послышалось в моих словах обратное, то я позволю себе дополнить мою недосказанность. Я имела в виду лишь то, что королева лишь в одном случае не имеет право сметь, а именно сметь, не сметь.
– Что ж, вы как всегда в своём обычном наряде и репертуаре. И всё также пытаетесь замыслить всю простоту изречений, из которых, я всего лишь поняла одно, а именно вашу ничтожность потуг, что-либо объяснить мне. Ну что ж поделать, раз вы таковы. – Королева улыбнувшись, польщённой этим вниманием к себе первой статс-даме, с надменным видом прошла к столу, где и заняла подобающее её рангу и положению место.
– Ничего. Скоро узнаешь, кто из нас ничтожество. – Ядовито улыбаясь, с крутящимися мыслями недоброжелательства, снова перебила себе весь аппетит мать короля, которая своей, под своими чёрными одеждами худобой, вселяла страх и ужас в сердца подданных этого королевства. – А критику моего наряда ещё никто не переживал. – Приложившись к кубку с вином, сквозь его стекло многозначительно посмотрела на королеву мать короля.
– Переживу. – Прочитав мысли своей родственницы по мужу, королева со своей стороны подняв кубок, принялась упиваться своим, пока что царственным положением. – И что же всё-таки заставило её выбрать именно меня? – смягчившись под воздействием вина, посмотрев на мамашу короля, про себя задалась вопросом королева.
– И что же всё-таки заставило меня выбрать именно её? – с неприязнью посмотрев на королеву, попыталась вспомнить движения своей души мать короля.
А ведь королева уже не столь молода (аж под тридцать), не бела, не румяна и стройна, и уже не способна, не только повелевать самой собой и своей статностью, но и с пол своего юбочного оборота заводить этого, не слишком высокорослого главу династической фамилии (хотя, благодаря своей короне на голове, он, не смотря на свой маленький рост, был всех на голову выше), уже давно не желающего и переставшего заглядывать на её половину. Но спрашивается, почему так происходит, что самое первое после короля лицо, пребывает в такой для себя королевской недоступности.
– Презреть! – из глубины памяти до королевы доносится ответ её матери, другой королевы, другого королевства, когда она будучи всего лишь принцессой, спросила её. –Ваше величество, скажите, как нужно себя вести, чтобы в тебе увидели королеву? – И новая королева, впитав в себя этот матушкин завет, одновременно верно и не совсем правильно, восприняла этот её посыл.
И Королева, рассуждая очень здраво, пришла к единственному выводу, что скорей всего в применении этого «Презреть правила», надо отталкиваться от самой себя. И стоило только на её голове водрузиться королевской короне, то она, следуя этому своему должному предубеждению, тут же презрела всех и в том числе короля, который под её чрезмерно холодным взглядом, в одно её неусыпное мгновение презрел себя и все свои маломальские потуги на свою уверенность в себе, которая там же закончилась, где и началась, в этих подлых королевских колготах. После чего король, будучи публичным лицом и значит, не свободным от мнений толпы и слухов, не посмев отступить от существующих правил этикета, не стал покидать покои королевы, и заняв место с краешку её постели, таким завернутым в себя способом проспал эту первую и последнюю свою с ней брачную ночь.
Что же касается королевы, то она, следуя своему королевскому правилу, достигла самых больших высот и презрела всех, в том числе и свой родительский дом, который раз не сумел презреть и согласился на этот её брак с королём, то значит, находится в том более низком положении, когда его можно только презреть. Но видимо королева так увлеклась выполнением своих королевских обязанностей, что она, увлекшись одним, пренебрегла своей должной и главной обязанностью, способствовать появлению наследника. Что по началу привело к слухам, следом последовали недомолвки, ну а вскоре поползли и свои уверенности в том, что королева, презрев в себе женское начало, в результате этого стала не способна исполнять обязанности королевы.
– А ведь надо было презреть себя и свои нужды, и полностью отдаться служению короне. – Рассуждала королева, следуя по тёмным и очень узким лабиринтам подземелья. Чей проход, своим между стенным пространством, отделял по разные стороны очень неуютные, грязные и закрытые на крепкий засов, отдельные, предназначенные для отдельных людей помещения, в свете и при свете называемые темницами. Но королева, как особа требующая для себя большей уютности отношений (даже с такими тёмными предназначениями), не остановилась у первой встречной двери, и проследовав до самой широкой двери, где использовав в место своей ухоженной руки, прихваченный с собою скипетр, очень настойчиво постучала в эту дверь. После чего, а вернее будет сказать, после очень небольшой заминки тех, кто находился там за дверью (все знают, что королевские особы не любят ждать и, в общем-то, при своём появлении практически не используют стука. Что касается этой ситуации, то королева, не имея возможности сослаться на церемониймейстера, используя скипетр, взяла на себя эту роль), эта обитая железом дверь распахивается и к нежданному удивлению всех внутри присутствующих, королева предстает пред их очами.
Впрочем, как бы то ни было, но к прибытию королевы всё было готово. Так те, кто уж больно сильно заблуждался на счёт себя и не желал идти на контакт, были подцеплены за ребра на крюки и развешены вдоль стен. Ну а тот, кто обладал даром провидения и так не заблуждался на счёт своих сил, не терпящих боли, то тот осмотрительно занял своё центральное место на дыбе. Ну, а заправлял всем здесь, в этом пыточном помещении, очень выдающаяся личность с мифическим именем Дедал. Которая уже одним своим, заставляющим вздрогнуть чувствительные сердца внешним видом, где отсутствие разного рода крайностей плоти лица, – ушей и носа, – придавало ему в этих стенах некое изящество, вызывая у попавших сюда людей смиренность и желание побыстрее отмучаться.
– Все уже заждались. А мы без вас разве можем начать. – Преклонив голову перед королевой, сказал Дедал. А когда в нём нуждаются царские особы, он всегда чувствует прилив сил и воодушевление, которое и проявляется у него через не свойственную ему шутливость.
– Ну что ж, время не терпит. – Ответила королева и, сдвинув своим взглядом с прохода Дедала, приблизилась к этой полной внимательности, которую источал задетый за живое крюком и подвешенный на дыбе провидец.
– Слушай Мишель, если ты не хочешь настрадаться, то давай, живо говори, что мне делать? – подойдя вплотную к этому дыбозанимающему провидцу, придвинувшись к его уху, проговорила королева.
– Есть у меня для тебя один катрен. – Произнёс в ответ провидец, чем заставил разгневаться королеву. А всё потому, что она очень трепетно относилась к себе, и не терпела проявления любой фамильярности по отношению к себе, на которую по её мнению, посмел заикнуться этот смертник.
– Ах ты чучело бестолковое. – Забыв о правиле «ниже пояса не бить», королева использовав скипетр, принялась раз за разом нарушать это правило бития.
– Да как ты смеешь, своим грязным ртом поганить моё имя! Которое в таком неподобающем для слуха укороченном виде, даже сам король не осмеливается произносить. – Приведя к бесчувствию провидца, королева упала без чувств на вовремя подставленный стул.
– Сейчас он придёт в себя. – Вылив ушат воды на провидца, Дедал с помощью чувствительной затрещины привёл в чувство Мишеля. Который придя в себя, с ужасом насладился видами окровавленного скипетра, всё также находящегося в руках королевы. И пока не пришло желание посмотреть вниз, на последствия её исступления (а оно было огромным и только веревка на шее не позволяла этого сделать), найдя в себе нужные слова, сумел убедить королеву в том, что она не так его поняла.
– Ладно. Давай, свой катрен. – Не выпуская из рук скипетр, королева смилостивилась к Мишелю.
– От судьбы не уйти никогда.
И ты, рожденный по знаком стрельца,
Как бы меток ты не был,
Ты промахнешься, и на том,
Ты попадёшь и попадёшься на одном. –Прочитав своё предсказание, Мишель замер в ожидании реакции королевы.
– Из всего того что ты мне тут наплёл, я поняла лишь одно, что его надо ловить на охоте. – Устремленный на Мишеля взгляд королевы, заставил его как-то умудриться и ещё раз облизать свой язык пересохшим горлом.
– Ладно. Отпусти его. – Развернувшись к Дедалу, дала указание королева, после чего добавив: « Только не слишком далеко. Он нам ещё понадобится», – мерным шагом прошлась вдоль висячего на крюках несогласия с политикой её величества, где ещё разочек для острастки, кровавым скипетром приударила по наиболее выделяющимся чреслам и, вздохнув над тем, что у неё нет достаточного времени для того чтобы более детально побеседовать с этими отступниками, тем же путём каким и вошла, удалилась отсюда.
– Знаешь, каково моё мнение. – Проводив глазами королеву, обратился к Мишелю Дедал, к чьёму мнению, надо сказать честно, в этих стенах прислушивались. Так что он мог не беспокоясь, рассчитывать на должное внимание этого Мишеля.
– Хреновый из тебя провидец. – Слова Дедала с одной стороны, как ножом по сердцу прошлись по Мишелю, а с другой, нож с зазубринами в руках Дедала, как серпом по яйцам прошёлся пока по груди Мишеля, что поставило в тупик всё того же Мишеля, не слишком разумеющего, чему же отдать предпочтение.
– И ты даже в самом дальнем уголке своего прозрения, не сможешь увидеть то, что я зачастую вижу здесь через день. –Делал сплюнул остатки лука, которым он перебивал свой зловонный запах изо рта (всё ради королевы) и, решив, что не дело не использовать такой великолепный шанс проверить работу дыбы, принялся натягивать Мишеля в его писклявую струну.
Ну, а что король? А король на то он и король, чтобы тут же почувствовать желание заняться государственными делами и, уйдя в них с головой, в общем, и в частности, забыл о существовании королевы. Теперь король имел насущную государственную занятость, в которой первое место для него заняло питие и охота (что ж поделать, раз таковы обязанности всякого короля). Правда, надо заметить, что и в государственных делах не всё и всегда шло гладко, и часто не обходилось без своих затруднений.
Ну а когда всё это наскучивало и подданные начинали брюзжать, то король, будучи не столь глуп, а наоборот, будучи даже весьма очень находчивым королем, посмотрев на приунывших подданных, несколько уставших от предсказуемости и упорядоченности хода их жизни, сдвигал на бок корону, напускал на себя важной значительности, для чего ему пришлось вдохнуть в себя пару лишних порций воздуха, что при его общей занятости организма всегда переполненного желаниями и вином со всякой снедью, было героически трудно сделать (на что не пойдешь ради своих подданных), и с высоты своего положения, своим очередным заявлением вновь вселял надежду в сердца своих подданных. Которые, а то уже было начали задуматься над тем, а зачем им задумываться, раз их жизнь столь упорядочено одинаково движется. А ведь, наверное, в присутствии короля, даже очень не позволительно иметь в своих головах такую затруднительность, как мозги, да ещё к тому же и думающие.
– Отныне и во веки веков, вначале будет охота, а уж после неё пир! – огласил свой приговор всякому лесному зверю король, который учтя малую приспособленность своей королевской рати ко всякому виду стрелкового оружия после крепкого застолья, сделал этот весьма своевременный вывод. Что и говорить, а король должен своевременно (иначе они могут задуматься о замене короля) думать и заботиться о нуждах своих верноподданных, которые после крепкого застолья, хоть и обретали мужественность, но в виду того, что они вместе с ней также обретали неповоротливость тела и мысли, то такое положение больше способствовало увеличению продолжительности жизни диких животных (о домашних, в виду некоторых ошибочных заездов охотников на крестьянское подворье, лучше будет промолчать), нежели самих охотников, подвергающих большей опасности своих товарищей по охоте, чем эту не загнанную в тупик лесную дичь.
Сказано(тем более королем), сделано, и вот в один из светлых для природы и тёмных (после вчерашней подготовительной попойки) для сознания верноподданных короля дней, охотничий рог протрубил, что пора бы подняться с постели и, натянув на себя зелёные охотничьи колготы, присоединиться к охотничьей свите короля. И если королевской свитой двигала их обязанность перед своей головой, не желающей лететь с плеч вон, то король, имея на счёт себя несколько большего мнения, нежели его дворовая свита, мог и не спешить.
Да вот только буйный нрав его главного ловчего, который явно находясь в оппозиции к последнему указу короля, где тот ввёл такие кардинальные изменения в очередность распития горячительных напитков, естественно не смог стерпеть всякого промедления (главный ловчий обладал неоценимым качеством, необходимым для того чтобы занимать эту должность, а именно самой большой и луженой глоткой, позволявшей ему заглушать рёв охотничьего рога, а также крепче всех радоваться за короля, как всегда не оставшегося без охотничьих трофеев), грозившего ему пересыханием этих животворящих, сообщающихся с атмосферой труб.
–Ваше величество! – прогремел голос главного ловчего у входа в палатку короля. Чем вызвал переполох находящихся в покое мурашек короля, тут же бросившихся по его телу в рассыпную.
– Да-да. – Король всего лишь только подтвердил, что это он Ваше величество, но главный ловчий, использовав своё тугодумие в своих личных целях, не стал вдаваться во все эти смыслозначения сказанного королем, и в один свой мощный оборот лишив своего устоявшегося места стражу, резко переместившуюся на оземь, ворвался в палатку короля, чем поставил того перед главным ловчим в одних колготах.
Но главного ловчего трудно смутить одними колготами (даже если они принадлежат королевской особе) и он, не заметив замешательства на лице короля, начинает очень громко побуждать короля к сборочным действиям. Ведь по его сугубо личному мнению, этот дикий зверь в лесу, совершенно не знаком с придворным этикетом и не обладает придворной учтивостью, в связи с чем от него можно всякой подлости ожидать, и он скорей всего, не будет ждать, когда король растележится. И зверь, действуя по своему звериному помыслу, возьмёт и каким-нибудь хитрым образом умыкнет. После такой убедительности сказанного главным ловчим, королю ничего другого не остаётся делать и он, смирившись с таким положением вещей, где зверь столь неучтив даже к королевской особе, с помощью главного ловчего быстро натягивает на себя охотничий жилет и, позволив зеркалу отдать должное его великолепию, направляется вслед за главным ловчим.
– Да здравствует, король! – дружный, но всё же несколько вялый хор голосов придворных встречает короля у выхода из палатки.
– Да здравствует, охота! – поприветствовал в ответ король, вызвав жалкие ответные улыбки своих подданных, которые только теперь постигли непреложную суть круговорота вещей, изменение порядка которого, как оказывается, приводит к своим весьма чувствительным и главное неприятным изменениям. И если раньше они, использовав руководствующие их действиями, сопутствующие появлению храбрости напитки, с коей (храбростью) ничего не было страшно, то теперь на голодный желудок и главное на трезвую голову, им почему то, с одной стороны очень не терпелось приступить ко второй части охоты, пиру, а с другой, очень даже терпелось не лезть на рожон, под клыки кабана.
Король же в свою очередь получив доступ к своему носу, который с утра не имея внутренних испарений, теперь мог точно ощущать все запахи, вдруг к своему неудовольствию ощутил лишь источаемый его подданными запах унылости и не радостности таким их, на сухую положением. Что, конечно же, побуждало короля к гневу, но всё же он, ощущая себя в некоторой степени в таком же неэнергичном положении, махнул на всё это рукой, что к его неожиданности для главного ловчего послужило сигналом к действию. И он, проорав: «Король открывает охоту!», – тем самым призвал охотников к шевелению.
И вот звучит гудок рога и все придворные уже готовы подставить своё плечо королю, чья поступь на плечо придворного позволяет ему без лишних замешательств оказаться в седле лошади, где его, как стрельца по знаку зодиака, уже ждёт свой королевский лук.
– Сегодня, нас ждёт удача. Я просто чувствую это. – Заорал главный ловчий. После чего принюхавшись к своей меховой накидке, главный ловчий своим несколько возбужденным видом заставил короля заподозриться на счёт него. И король, пропустив через свои ноздри дополнительную порцию воздуха, попытался прочувствовать этот момент, где к его нюхательному неудовольствию ему в нос ударили запахи конских отложений, к которым примешивалось столько всего, что король, решив не испытывать судьбу, которая через эту вонь склоняла его пойти прочь из седла, и он, покрепче ухватившись одной рукой за лук, а другой за стремя, приготовился отправиться во весь опор вскачь.
Что же касается главного ловчего, то подозрения короля на его счёт были не столь уж беспочвенны. И как только с утра он выполнил свою миссию по побуждению короля к действию, то по выходу из палатки короля, он не сразу присоединился к дружным голосам придворных, приветствующих короля. А он соблазненный увещеваниями неких третьих лиц(но как выяснилось позже, не последних, а даже вторых лиц королевства), поддавшись предательскому голосу своего ненасытного желудка, без тени сожаления оставил короля на произвол своих придворных, и в одно мгновение оказался у другой палатки, где готовился стол для встречи усталых охотников.
Что и говорить, а исходящий из этой палатки запах, не просто сводил с ума всякого не потерявшего обоняние, но и разил их наповал. Что естественно не могло быть спокойно воспринято главным ловчим, уже приготовившимся сразиться со стоящей на здешнем посту стражей, но к большому огорчению главного ловчего, местная стража не в пример страже у королевской палатки, была откормлено крепка, что сводило бы на нет его любые потуги на победу, если бы он вдруг решился прорваться к столу.
Но главного ловчего уже здесь ждали, и не успел он омрачиться всеми исходящими запахами, как незаметно для любого невнимательного взгляда, выглянувшая из-за широких плеч стражи женская фигура, поманила пальчиком главного ловчего, который заметив этот знак внимания, как в первую очередь рыцарь, для которого всякое желание дамы закон (надо признаться и со всей откровенностью заявить, что главный ловчий никогда не отказывал себе и самой обладательнице пальчика, в удовольствии ответить на этот её призыв) и он уже было приготовился сцепиться с хмурого вида стражником, как к его удивлению, тот видимо уколотый в спину всё тем же пальчиком, потерял всю свою хмурость и пропустил главного ловчего через себя.
Ну, а что произошло там, в глубине темноты палатки, то, не смотря на всю кипящую во мне страсть и желание поделиться всем там не увиденным, но очень живо представляемым мною, то я также как и главный ловчий, не чуждый рыцарской учтивости, имея такую же что и он претензию, закрою забрало и предоставлю своё слово уже вашей учтивости, которая со своей свойственностью, сможет в своих подробностях всё рассказать каждому внимающему ей интеллекту. В свою очередь главный ловчий, испытав всё то, что ему было суждено испытать, прикрыв под поясом наполненную средством взаимопонимания фляжку, с довольным видом быстро преодолел расстояние от этой палатки до короля, который было вдруг спохватившись, хотел спросить: «А где главный ловчий?», – как выглянувшая из-за его спины довольная рожа главного ловчего, тут же укорила его.
– Вперёд! А-ту, его! – неожиданно для всех, вдруг звучно заорал главный ловчий и, взбудораженные подданные, сам король, а ещё больше лошади, в одно это звучное мгновение спохватились и понеслись вскачь. И если кто спохватился верно, за стремя, то тот удержался в седле, ну а те, кто спохватился за нечто другое, как например, за воображаемые телеса своей мадам де Тужур, то их призывно ждала грязная оземь, куда они, не удержавшись в седле, были в одно мгновение и отправлены прочь.
На что король, конечно же хотел выразить своё возмущение, но резвость его перепуганного коня, не то что не позволяла ему как-то там говорить, а она вообще, к полному недоумению или вернее сказать, к полнейшей осадочности в седле короля, лишила его полной самостоятельности принятия решений, отчего он от страха не мог вымолвить и слова (в общем, заставила почувствовать себя обычным, в подчиненном положении, просто ездовым человеком).
А всё этот безумный главный ловчий, который в своих поступках совершенно не знал удержу, что естественно уже не способствовало удержу несущихся во весь опор коней, как короля, так и уже начавших отставать от него, как оказывается, не таких уж и верноподданных. Что, наверное, всё же имеет своё естественное объяснение. Ведь лучшие лошади находятся под седлом короля и его главного ловчего, а значит, место подданных всегда позади них, но с другой стороны, когда дело касается королевских особ, то в этом случае логика существования простых вещей, разбивается о свою логичность носителя королевской крови, считающего, что подданный, только в том случае будет считаться верноподданным, если он сумеет вывернуться так, что одновременно всегда будет находиться позади короля, и в тоже самое время своей грудью встречая опасность, оберегать его стоя впереди. Так что в данном случае, только главный ловчий мог соответствовать этому высокому званию верноподданного, правда слишком ретивого и внушающего опаску, верноподданного.
– Врёшь, не уйдёшь! – продолжал орать и безумствовать главный ловчий, вынуждая короля, раз за разом, в страхе проглатывать наслоение слюней, время от времени грозивших перелиться через свои естественные препоны губы.
– Кто, кого, ко? – подпрыгивая на седле, король не понимая, кто там при такой их скорости сможет уйти, попытался согласовать со своей тряской своё мыслевыражение, вылившееся в такое, в зуб ногой отскакивание.
– Готовь лук и стрелы, сейчас мы эту собаку поймаем! – последовавший угрожающий крик главного ловчего, ещё больше смутил короля, совершенно не собиравшегося охотиться на каких либо и даже породистых собак. –Не пристало королю питаться собачатиной и в случае крайней нужды, голода, и то он только до голубей и пирожных опустится, – в короле взыграла его королевская гордость и кровь. Но безумный вид главного ловчего определенно внушал беспокойство, и король, дабы не будить лихо, пока оно тихо, ухватился за лук и стрелы, и приготовился, если что, пустить стрелу в спину этому опасному ловчему.
–Вон, она! – вновь заорал ловчий, рукой указывая куда-то в чащу леса, в которой королю кроме чащи, так ничего и не увиделось.
– Да чего ты ждёшь! – обдал короля своей яростью ловчий. – Да стреляй же, ты, скотина! – звоном языка колокола оглушила короля эта бестактность главного ловчего, и король задрожав, сквозь пелену наступившего умственного затмения, отпустил натянутую тетиву. После чего, то что последнее он увидел, так это было ошарашенное выражение лица главного ловчего, уж точно не ожидавшего ничего такого из произошедшего, а именно точного попадания стрелы короля, так и того, что местом цели была выбрана его задняя тыловая часть.
– Что? Как? Где я? – очнувшись лёжа на мягкой постели из сена, приподнявшись на локти, смутно понимая или вернее совсем не понимая, где он находится и что происходит, заметив там, вдали, не слишком отчетливо видную фигуру, слившуюся со светом, исходящим со стороны всё той же фигуры, с трепетом в голосе, полный жалости к себе попытался спросить и не расстроить эту незнакомую фигуру король. Но фигура не спешила отвечать на все эти мольбы короля, чем ещё больше разволновала и встревожила его.
– Может она (А почему она, а не он, ну во-первых, так будет верней лингвинистически, а во-вторых, было бы желательней, чтобы это была она – в случае опасности подмысль короля работает вовсю королевскую голову) не знает, что я король и поэтому не спешит выразить своё почтение. – Попытался утешить себя уже взмокший от страха король.
– Вы меня слышите? А ? – не слишком громко, чтобы не расстроить эту фигуру и не слишком тихо, чтобы всё же быть услышанным, проговорил король, и к своему неповоротливому состоянию и ужасу заметил, что фигура, чья чёткость, так и оставалась вне фокусировки расстроенных всеми этими событиями его глаз, вдруг повернулась в его сторону, и после паузы, которая скорей всего была потрачена для того чтобы более внимательно рассмотреть это ничтожество, которым сейчас себя видел и причислял король, начала потихоньку приближаться к нему.
– Мама. – Вскрикнул про себя король и, не выдержав вида приближающейся действительности, крепко сжал свои веки. Но к его удивлению, затаённости и страстному желанию, острый меч не вонзился в его столь чувствительное к внешним воззваниям и влияниям, ещё не готовое к смерти тело. А вместо этого до его уха донеслось тихое пожелание:
– Вот ты и попал.
После чего неизвестная фигура, чей голос был достаточно сильно знаком королю, видимо решив, что король благодаря своему занимаемому высокому положению, достоин большего, вместо быстрой смерти выявила желание предложить ему альтернативу, а именно долгую мучительную борьбу, правда, почему-то только за чужую жизнь.
На что король, несмотря на его зависимое от себя (одновременно величества и ничтожества) и своего положения (на сеновале) положение, проявил политическую ловкость, и сообразно своему высокому статусу, попытался оказать сопротивление, которое заключалось во всё том же состоянии его полной отрешенности от происходящего. Где он, придерживая свои глаза закрытыми, попытался таким известным издревле способом противостоять неизбежности, где он вроде был как бы не при чём и в тоже время совсем не не при чём (таковы уж все и во все времена политики).