Гена стоял возле двери своей бывшей квартиры с пальцем, занесенным над дверным звонком, и медлил. Позвонить следовало давно. Он стоял уже минут пять. Но палец сделался непослушным, почти деревянным. Застыл в пяти сантиметрах от кнопки уродливо согнутым, и ни с места.
– Твою мать… – прошептал он, скрипнув зубами.
И позвонил.
Она не открывала бесконечно долго. Много дольше, чем он решался в дверь позвонить. Он не уходил. Знал, что она дома.
– О, какие люди, – проговорила его бывшая жена совершенно без выражения. – Че надо?
– Поговорить, – он занес ногу над порогом.
– Все разговоры закончились на пороге загса, Сидоров. – Ее босая ступня ударила его по щиколотке. – Тебе в моем доме делать нечего. Нас с тобой больше нет. И разговоров о нас с тобой больше нет. Тебе что, плохо в новых отношениях, Гена?
Он закатил глаза, судорожно сглотнул и крепко стиснул зубы. Чтобы не наорать на нее, не наговорить лишнего.
Их больше не было, да! И он об этом совсем не печалился, скорее наоборот. Он был рад, что они расстались. Потому что их брак превратился в пытку. Они устали даже ненавидеть друг друга. И в новых отношениях ему было хорошо, комфортно, счастливо. Он обожал свою девушку. Скучал по ней, если не видел больше восьми часов. И восхищался тем, как она готовит.
Но разве скажешь об этом Анне? Она тогда его не то что для разговора не пустит, она его из окна выбросит. Из подъездного окна тринадцатого этажа. Его не будет, а она сядет. А ей в тюрьму нельзя. И ему пожить хочется. У него счастливая жизнь еще только начинается.
– Чего молчишь? – бывшая жена уставилась на него исподлобья. – Не устраивает, как я выгляжу?
И вот тут он решился на нее посмотреть. На нее – на всю. И не то чтобы ужаснулся, но поводов для сожалеющих вздохов было предостаточно.
На Анне были какие-то нелепые многослойные одежды. Сверху толстый банный халат, под ним – пижама. Широкие штанины волочились по полу. Под пижамной курткой – футболка с высоким горлом.
– Надела все, что было? – усмехнулся Гена криво. – Волосы немыты. Лицо серое. Пьешь, что ли, Смирнова?
Она принципиально не взяла его фамилию при регистрации их брака. Ее после расторжения и менять не пришлось.
– Я никогда не пила, Сидоров, ты это знаешь. Не пила ни в радости, ни в горе. А сейчас мне вообще никак. С какой стати мне пить?
– Выглядишь не очень, – он почесал затылок. – На звонки не отвечаешь. На работу не являешься вторую неделю.
– Только не вздумай свистеть, что ты разволновался, – нацелила она ему в грудь палец. – И начальство мое тебя прислать не могло. Оно в курсе причин моего отсутствия. Что-то случилось, Гена? У тебя какая-то непруха? И срочно нужен мой совет?
Она угадала. Как всегда, угадала. И по его теперешнему молчанию угадала, что снова все о нем угадала.
– Я не подаю убогим. До свидания.
Анна попыталась закрыть дверь. Но он вовремя вставил ногу в ботинке между дверью и притолокой.
– Полицию вызвать не могу. Мы оные и есть. Что же мне с тобой сделать?
Аня переводила взгляд с его ботинка на подбородок, с подбородка снова на ботинок. Он понял, что она может ударить. Приемами рукопашного боя бывшая владела в совершенстве. В зале в спарринге он сто раз оказывался на лопатках.
– Аня, он снова убил, – поторопился Гена, чтобы не упасть уже в следующую минуту на бетонный пол лестничной площадки. – На этот раз в парке…
Она мгновение изучала его несчастную физиономию. Потом, вытянув руку, схватила за воротник трикотажной рубашки и втащила в квартиру. Уже с порога он почувствовал запах лекарства. Или спирта? Может, она все же пьет? Раньше за ней такого никто не замечал, но мало ли. Все меняется.
Он не пошел за ней в кухню, заглянул в гостиную и спальню. Кровать обнаружил заправленной. А вот на диване в гостиной валялись скомканное одеяло и подушка. Рядом стоит журнальный столик, на нем стакан с водой, гора таблеток, горчичники и комок из ваты и марли. Компресс. Она всегда его ставила, когда у нее болело горло. А оно у нее болело часто.
Почему-то, поняв, что она не соврала насчет алкоголя, он не испытал облегчения. Скорее легкую досаду. Не переживает? Не убивается по нему, оставившему ее так вероломно? Хотя…
Если разобраться, он не уходил от нее. Анька сама его выставила. Узнала про его роман на стороне и выставила. И даже без синяков и скандалов обошлось. Молча собрала его вещи, молча пнула его сумку, молча указала подбородком на дверь. И с тех пор, если разобраться, они сказали друг другу не более двух десятков слов. Это в личной жизни. По работе им приходилось общаться. Никто из них не хотел увольняться по причине развода.
– Сюда иди, Сидоров! – громко позвала его бывшая жена. – Я болею, идиот, не пью. Пахнет компрессом…
Сучка! Она даже сквозь стены видела его и угадывала!
Аня стояла у окна и курила в форточку электронную сигарету. Так она бросала курить! Смешно. По его мнению, что так дым, что так. Но кого и когда интересовало его мнение… в их браке!
Он вошел в кухню. Цепляясь взглядом за каждый предмет, осмотрел все. Пытался найти что-то новое, появившееся без него. Не было ничего нового. Хотя нет. Новым был полный порядок на кухне. Раньше здесь постоянно царил хаос. Грязи не было, нет. Посуда была вымыта всегда. Но ее почти никогда не убирали в сушку. Стопки чистых тарелок росли слева от раковины. Чистые чашки и стаканы стояли в ряд справа. Там же чистые контейнеры, в которых они брали на службу бутерброды. Ее с красными крышками. Его – с синими. Ничего этого сейчас не было: ни контейнеров, ни посуды. Обеденный стол пуст. А прежде на нем всегда стояла ее чашка с последними глотками чая или кофе. И он не смел ее убрать и вымыть. Ее последние глотки были неприкасаемыми.
Одним словом, много было самых разных правил, которые он втайне считал идиотскими. Но тут недавно поймал себя на том, что в новой своей жизни оставляет на столе чашку с недопитым кофе и просит ее не трогать…
– Говори. Быстро и по существу, – скомандовала Аня в привычной манере.
Вытащила из волос длинную заколку-шпажку, тряхнула густыми волосами. Снова собрала их на макушке в тугой ком и проткнула его заколкой. Две пряди привычно выскользнули из прически и обрамили ее узкое лицо с высокими скулами. Черные глаза бывшей жены смотрели на него неприязненно, когда она скрещивала руки на груди и усаживалась на широченный низкий подоконник.
– В парке в выходной было обнаружено тело девушки, – начал он говорить, снова чувствуя себя как на экзамене и боясь сбиться и показаться бестолочью.
– В какой выходной? – спросила она холодно и строго.
– В смысле? – моргнул Сидоров непонимающе. – В минувший!
– В коромысле! В субботу или воскресенье?
– В воскресенье, – внес он уточнение. – В пять часов вечера. На плато над речкой. Такая там, знаешь, Грязновка.
– Знаю, – нетерпеливо повела она плечами. – Кто обнаружил? При каких обстоятельствах?
– Художник… – Он сразу заметил, что она напряглась. – Искал место для работы. Ему нужен был вечерний свет. Он колесил на велосипеде по дорожкам парка, искал. Потом поехал к горе. По пути наверх оставил велик в кустах, поднялся. Обрадовался, что место именно такое, какое ему нужно. Тут подул ветер, и на его губы налипло что-то. Он подумал, что это пыльца одуванчика…
– Одуванчики давно облетели, – тут же вздернулись ее брови.
– Он потом тоже сообразил. Но не сразу. Снова подул ветер и принес с собой запах тлена.
– Блин, Сидоров, ты сейчас в рифму заговоришь, точно, – фыркнула его бывшая жена. – Короче, он сунулся в кусты, а там тело. Мертвое, женское, молодое. Наголо бритое. Волосы измельчены в труху, лежат на лице. Все так?
– Все так.
– И что наш художник? – Анна прищурилась.
– Заблевал там все. Позвонил 112, спустился с горы, дождался нас. Правильно ответил на вопросы.
– Правильно, значит? – удивилась она.
– Было время подготовиться. Ехали сорок минут. Воскресенье, пробки.
– В воскресенье пробок меньше. И гуляющих в парке тоже. Кто-то видел его? Как он катался? Как ехал к горе?
– Мы сами увидели. На камерах. Весь маршрут его отследили. Ни разу никого не потревожил своим перемещением на велике. Заехал в парк, сразу на велодорожку свернул. Покатался.
– Долго?
– Час. Почти час.
– Ого! Долго. И весь час катался?
– Нет. Отдыхал. Воду покупал. Пил. Потом покупал еду. Присаживался за столик. – Гена пожал плечами. – Ничего в нем подозрительного, если ты это имеешь в виду.
– Не твое дело, что я имею в виду, – огрызнулась она беззлобно. – Как он выглядел? Как ел?
Пришлось рассказывать ей обо всем, даже цвет носков не пропустил. Особенно долго рассказывал, как он усаживался на деревянный стул в парковой кафешке. Как тщательно вытирал стол влажной салфеткой, которую, конечно же, принес с собой.
– И что, прямо свою тарелку достал? И вытряхнул на нее ножки из картонной коробки?
Ее черные глаза горели азартом, тем самым, которого он так боялся. Этот огонь и сожрал их брак. Потому что, когда вот так вот у Аньки горели глаза, она не спала, не ела, не заходила домой. Она работала как проклятая! Она не видела ничего и никого вокруг. Гоняла подчиненных – а он им тоже был – в хвост и гриву.
– Эстет, значит, – удовлетворенно улыбнулась она, когда он закончил рассказывать. – Ну-ну, Валерий Павлович… Очень хочется с вами познакомиться. Очень хочется на вас взглянуть.
Гена мысленно пожалел несчастного художника, в силу обстоятельств оказавшегося не в том месте не в то время. Анька ведь вцепится мертвой хваткой, вопьется в его мозг, вывернет всю душу наизнанку. А бедный Валерий Павлович всего-то и хотел найти удачное место с хорошим светом для своей новой работы.
– Ты уверен? – обернулась она на него от плиты, где варила себе овсянку. – Или просто хочешь мне возражать по привычке?
– Нет. Не хочу возражать. Просто беседовал с этим художником, наводил о нем справки. Ничего такого подозрительного.
– То есть в его квартире…
– В доме. Он живет в коттедже, – с удовольствием поправил ее Гена.
– То есть вокруг его дома не разложены мертвые женские тела с обритыми черепами. И дома не обнаружено вещей убитых. И… Что? – Она умолкла и минуту его рассматривала. – Вы не сделали обыск в его доме?
– У нас нет оснований.
– Возможно. Но просто зайти к нему ты мог? Осмотреться. Глазами пошарить, как в моей квартире только что.
Сучка! Все замечает!
Аня выключила плиту, перелила жидкую овсянку в глубокую тарелку, поставила на стол перед ним.
– Что это? – вытаращился Гена возмущенно. – Я не буду эту дребедень!
– Будешь. Ты за время нашей беседы несколько раз дотрагивался до правого бока. Воспалился желчный? Да вижу. И белки глаз с желтизной. Любимая не в курсе твоей хронической болячки? И кормит тебя изысканно и сытно?
– Не твое дело.
Он болезненно поморщился. Он раскрыт. Можно было дальше не притворяться. Третий день ноет правый бок. И таблетки не помогают.
– Чего нахватался на этот раз? – Анька уселась напротив. Подтолкнула тарелку. – Жри кашу, Сидоров, немедленно. Или я по скорой тебя отправлю.
Он нехотя взял ложку. Зачерпнул каши. Съел ложку, потом – вторую и так опустошил всю тарелку.
– Ребрышки, – пробормотал он, стоя у раковины к Анне спиной, когда мыл тарелку. – Это были запеченные свиные ребрышки.
– Ты идиот, Сидоров? Тебе же нельзя эту гадость.
– Вкусно, – возразил он неуверенно.
– Вкусно, но гадость же. И тебе нельзя. Так загнешься, – монотонно отчитывала его бывшая жена. – Сейчас-то с каши все прошло?
Он выключил воду. Замер. Да, в правом боку затишье. Надолго ли? Любимая прислала сообщение, что готовит на ужин что-то особенное. Он был уверен, что это будет невероятно вкусно, но боялся представить, что с ним станет наутро.
– Я сейчас в душ. И мы с тобой поедем, – буркнула Анна от дверей кухни.
– Куда? – он отряхнул от воды руки, высушил полотенцем.
– К художнику, куда же еще.
– Анна! Ну зачем?! К нему-то зачем? – взорвался он раздражением, следуя за ней до дверей ванной.
– А ты разве забыл?
У двери ванной она неожиданно сбросила с себя халат, выскочила из пижамы и, оставшись в футболке с высоким горлом и трусах, закончила с гадкой улыбкой:
– Про профиль убийцы, который нам представили пять лет назад, забыл? Там четко говорилось, что убийца – эстет. И вполне может быть художником. Все. Жди в машине. Буду через пятнадцать минут.