О своём прошлом, тяжко вздыхая, стремящийся к точности Михаил Богданович Котенко – отец Петра – рассказывал только с горечью в словах; их семья, как и все односельчане в Черниговской губернии на правобережье Днепра, попала под жестокий голодомор. Когда половина деревеньки уже умерла от голода, его мать, Лукерья Федотовна, уже не могла ходить, а его отец, Богдан Никифорович, то есть дед Петра, уже еле на ногах держался, созрел чрезвычайно опасный, но единственно приемлемый план спасения от голодной смерти Михаила, которому исполнилось тогда всего одиннадцать лет.
Богдан Никифорович отвёл своего сына Михаила до околицы на северном краю деревни и показал на два поста, где находились вооружённые винтовками сытые красноармейцы, которые, согласно приказу свыше, препятствовали выходу населения из деревни вплоть до расстрела на месте. Богдан Никифорович указал участок, где Михаил ночью сможет попытаться просочиться между двух красноармейских постов.
Сын с отцом вернулись в белоснежную залитую горем хату. Богдан Никифорович, не глядя на свои головные боли и головокружения, велел сыну выпить настой овса, затем перевернул гранёный стакан и все замоченные зёрна вывалил в свою широкую натруженную ладонь, из которой пересыпал их в боковой карман тёмно-зелёной, поношенной, местами дырявой куртки Михаила. Так дальновидный дед поступил с последними драгоценными зёрнами, что были у семьи.
Михаил получил от Богдана Никифоровича строгие советы:
– Когда поползёшь, надо постоянно внимательно смотреть на оба поста с горящими ночью кострами и, если окажется, что кто-то из постовых глядит в твою сторону, следует мгновенно замереть и не двигаться. Встать на ноги можно только через версту – за линией постов, а дальше стараться с предельной осторожностью идти на север тропинками, маленькими дорожками и всегда избегать большаков. Деревни, тем более зажиточные, обязательно обходить стороной. Питаться советую в лесу орехами, семечками от шишек хвойных деревьев и съедобными ягодами, ни в коем случае не есть волчьи ягоды и грибы. Тебе, Михаил, обязательно надо всё это преодолеть ради всех нас – ради семьи, ради деревни.
Тёмной беззвёздной и безлунной ночью шелестел листьями деревьев умеренный ветер, помогая отцу, под которым предательски шуршала трава, и чуть потрескивали сломанные соломинки. Но в красноармейских кострах искры улетали в небо, и тоже что-то временами значительно потрескивало. Время преодоления отрезка пути, по которому он осторожно полз по-пластунски, показалось отцу вечностью: очень не хотелось ему повстречаться ночью с шипящей скользкой гадюкой или иной змеёй.
Далее он выполнял безукоризненно наставления Богдана Никифоровича, деда Петра: шёл в лаптях лесами, перелесками, обходил населённые пункты. В лесах и полях крайне опасался повстречать хищников – в первую очередь, наткнуться на логово серых волков, поэтому подобрал себе надёжную палку с заострённым концом, чтобы отбиваться в случае какой-либо напасти.
Убегающий Михаил в жаркий звенящий кузнечиками полдень при безоблачном синем небосводе сидел в густом ивовом кустарнике вблизи полузаросшей травой дорожки. Неожиданно он услышал разговор местных жителей и понял по говору, что дошёл до белорусов. Михаил вздохнул чуть свободнее и делал попытки просить в белорусских селениях еду и кров. Его оставляли ночевать на одну ночь, давали на дорогу кусочек хлебца и желали лёгкого пути: у них самих с едой имелась давняя напряжёнка, да и боялись подвергнуться репрессиям за помощь тому, кто убежал от голодомора.
Михаил и дальше продолжал осторожно продвигаться примерно в направлении севера, ориентируясь по полярной звезде, восходу и закату солнца. Спал чаще всего в поставленных на полях ароматных свежих стогах сена, куда пробирался в сумерках или ночью.
И однажды белорусы подсказали, что тёмной дождливой ночью он сможет сделать попытку перебраться в более сытую страну – Литву, где смог бы устроиться батрачить до лучших времён. Они указали благоприятное место, где необходимо преодолеть небольшую холодную и тёмную речку, у которой чуть выше по течению шумел, сбрасывая воду, добрый величественный водопад.
На берегу лежали два связанных поржавевшей колючей проволокой выкорчеванных пня с торчащими обрубками тёмными корней. Ему помогли спустить их на воду и наказали, чтоб, когда доберётся до литовского берега, не отталкивал их в реку, а подтащил к берегу для того, чтобы этим укрытием смогли воспользоваться другие желающие лучшей жизни перебежчики. Михаил устроился, как учили, – между двух пней. И первоначально, стоя на каменистом дне реки в лаптях, толкал пни к противоположному берегу чуть вверх по течению. Когда же глубина повысилась, он старался подгребать руками без всплесков, затем опять толкал пни к литовскому берегу, где их привязал к прибрежным кустам ивовыми ветками.
Ночью и утром Михаил старался уйти подальше от границы и обсыхал, а днём попросился на хутор, где он тоже никому никаким боком оказался не нужен. Но сострадательная и дальновидная Рута, жена хозяина, видя бедственное положение мальчика при приближении зимы, уговорила хозяйственного мужа, Андриуса Станкявичуса, принять Михаила батраком. Вначале строгий хозяин категорически отказывался, но затем решился взять его за еду. Питался отец не за общим широким столом, а в отведённом сараюшке во дворе возле овина – три раза в день давали по куску хлеба и остатки еды от общего стола – иной раз перепадала тёплая бульба или иные вкусности.
Хозяин хутора обеспечил его летней и зимней одеждой и обувью, что остались от двух повзрослевших сыновей. Тёплая одежда особенно пригодилась в холодные зимние времена.
Отец отработал исправно четыре года и беспрекословно выполнял любую посильную и непосильную работу, не задавал лишних вопросов, ни в чём не прекословил, осознавая, что в ином случае его могут запросто прогнать за ворота, что было бы равноценно гибели. По существу, он был рабом.
Но однажды пасмурным днём в начале осени хозяин хутора с сожалением сообщил, что Михаилом заинтересовался местный полицейский, а это ничего хорошего не сулит ни батраку, ни его хозяину, поэтому настало время прощаться. Андриус тут же запряг бричку и отвёз его на железнодорожную станцию, где договорился со сговорчивым проводником за добрый шмат вкусного сала, что тот увезёт отца в Россию. Проводник объяснил, что Михаил не доедет до одного из древнейших городов России – Пскова – и высаживать ни на какой промежуточной станции его не собираются, а придётся отцу спрыгивать с поезда вскоре после какой-нибудь станции, когда поезд не набрал ещё полный ход.
Перед тем как сигануть с пассажирского поезда, отец получил от жадного проводника ценные указания: куда и как идти, что сказать крестьянам; ему было наказано ни в коем случае никому и никогда даже не заикаться, что он сбежал из сытой Литвы, а тем более от голодомора.
В деревне его пустили только в третью избу, где жила женщина с приветливой дочерью Анной; муж хозяйки скоропостижно скончался весной от странной и неизвестной болезни. Экономная Марьяна, молодая вдова, переживала, что они на зиму остаются без нужного количества дров, поэтому отца впустили и взяли, чтобы тот из ближнего леса приволок валежника для печи на зиму. Отец подлатал развалившуюся старенькую тачку, опробовал её вечером и на следующий день принялся за работу с искренним усердием. Сначала возил недавно упавшие сучья и валежник, а затем с более серьёзными намерениями принялся и за ещё не опавший сухостой.
Деревенским любознательным жителям на их обыденные естественные расспросы Марьяна сообщила о Михаиле, что приехал их навестить и помочь по хозяйству дальний родственник из соседней Новгородской области.
Он, по существу, получил два выходных, когда они втроём один раз пошли за брусникой, а другой раз за клюквой. Перед этими мероприятиями Марьяна основательно покопалась в огромном, обитом железными полосами сундуке и достала оттуда завёрнутую поношенную юбку, старенькую двустволку мужа и потёртый, видавший виды патронташ с дюжиной снаряжённых патронов. Она объяснила, что он с ружьём станет охранять её с дочерью, однако взяла слово, что тот ни в коем случае не станет палить по лесной живности, поскольку все угодья поделены между местными охотниками, которые могут покарать и за одну только стрельбу.
Угодья безвременно усопшего супруга местные охотники сразу же разделили меж собой, нисколько не спрося мнение вдовы. Она предполагала, что, может быть, в будущем Михаил сможет с кем-нибудь договориться на совместный охотничий промысел, а пока он поможет им безбоязненно набрать ягоды, которые нужны для выживания до следующего урожая.
Михаил спросил Марьяну:
– От кого вас надо охранять?
– Требуется охрана от медведя, волка или от двуногого зверя. Медведь, Миша, сейчас сытый и вряд ли нападёт. Но кто знает, что взбредёт в медвежью башку на данный момент… Если будет опасность со стороны медведя, по нему не стреляй, а то подраненный он может бед натворить неописуемых. Надо стрелять только в воздух – отпугивать его выстрелами. Если же он идёт на тебя и никуда не деться, стреляй прицельно по глазам или падай и притворись неживым – падалью. По волкам, которые сейчас тоже в основном сытые, можно пульнуть для острастки и желательно попасть хоть дробинкой, чтоб они почувствовали, что с ними не шутки шутят, а поджидает их здесь гибель. А с двуногим зверьём надо быть особенно осторожным – нужно кричать ему, чтобы не подходил близко, а шёл бы подальше своей дорогой. Беда в том, что эта зверюга может оказаться вооружённой, например револьвером, это надо обязательно учитывать. Всё теперь тебе понятно?
– Много ли двуногого зверья встречается в ваших благодатных краях?
– Немного, но иногда встречаются. Если сообщат о таком звере нашим охотникам, они цепью прочёсывают леса и стараются уничтожить гадюку, которая создаёт опасности для существования местных жителей.
– Значит, по такому надо лупить на поражение.
– Если ты уверен, что это настоящая зверюга. А то может оказаться, что кто-то из соседней деревеньки просто заблудился – леший его закружил. Такому крестьянину надо указать выход на дорогу до его родной деревушки.
– Теперь, Марьяна, всё становится окончательно понятным.
– Есть ещё один совет на этот случай – надо прочистить стволы с обильной долей оружейной смазки. И, кроме того, помазать немного этой смазкой патронташ, чтобы звери издалека почуяли неблагоприятный для них запах и остереглись подходить близко.
– Хорошо, так я и сделаю, – пообещал новый охранник.
Марьяна спросила проживающего в её избе молодого человека невзначай и с ноткой иронии в голосе:
– А ты, Мишенька, пулять-то из ружьишка-то умеешь ли?
Он абсолютно твёрдо ответил:
– Дурное дело – не хитрое.
На самом деле, Михаил до этого момента никогда даже не держал в руках огнестрельного оружия, но хорошо ему запомнилось, как на второй осени своего пребывания батраком он видел охотничьи учения. В тот день оба сына и отец Андриус, все одетые в зелёные, недавно пошитые специальные охотничьи костюмы, стояли посреди двора хутора. У всех троих в руках сверкали от солнечных лучей ружья и металлические головки с капсюлями в кожаных зелёных патронташах. Михаил отлично видел, как Андриус обучал владению ружьём своих сыновей-погодков – серьёзного Антанаса и бесшабашного Юргиса, – которые в то время получали образование в крупнейшем городе Литвы на разных курсах Вильнюсского университета. Отец с сыновьями стояли посреди двора хутора, а над ними перед надвигающейся осенней стужей проплывали многоголовые гусиные стаи. Птицы в этих стаях частенько кричали что-то друг другу. Именно по ним опытный охотник Андриус учил стрелять своих сыновей:
«Крепко уприте приклад в своё плечо, соединяйте мушку с прицельной планкой так, чтобы центр птицы оказался на мушке, затем ведите ствол ружья по прямой линии полёта птицы и дайте упреждение в пять фигур, далее, затаив дыхание, медленно, плавно нажимайте на спусковой крючок и при этом ведите стволом ружья в соответствии с упреждением и полётом выбранной для выстрела птицы».
Громыхнули два одиночных выстрела из обоих ружей, но подбитым оказался один серый гусь, который кубарем полетел на землю. Андриус похвалил Антанаса и сказал Юргису, чтобы тот как можно крепче держал цевьё ружья и как бы сливался с оружием в одно целое.
Успешно прошли и первое, и второе его охранное сопровождение ягодниц; ружьё тогда не пригодилось. После данных мероприятий Михаил спросил Марьяну:
– А если стрельнуть серого гуся из твоего крестьянского двора?
– Попробуй, Мишенька, пульни, – ответила вдова с надеждой в надтреснутом голосе и кивнула головой в знак полного согласия.
Он перерыл весь патронташ и нашёл только один-единственный заряженный пулей патрон. Поэтому, когда солнечным днём по голубому небосводу с белыми облаками летели гусиные стаи стороной, он долго и тщательно прицеливался, пропуская одну стаю за другой – примерялся. Так продолжалась до той поры, пока очередная стая серых гусей не полетела прямо над ним. Он опять тщательно прицелился и выстрелил. Один гусь забарахтался в воздухе. Но не тот, в какого целился новоявленный охотник. Михаил посмотрел на медленно падающего гуся, вновь прицелился со всей тщательностью и добавил заряд средней картечи по подраненному гусю, после чего тот камнем рухнул на ещё зелёную траву. За подстреленным гусем быстренько сбегала Анна, и счастье надолго озарило дотоле хмурое лицо Марьяны.
Мясо гуся пришлось кстати изголодавшейся семье, поэтому внутрисемейный статус Михаила значительно повысился.
Несколько позже она передала Михаилу, что местные охотники уважительно и с пониманием отнеслись к метким выстрелам её дальнего родственника. И один из них высказался, что даже, может, возьмёт его с собой на охоту в зимний период.
Он помог утеплить избу принесённым из леса мхом и прижился в семье.
При этом он с прежним энтузиазмом впрягся в заготовку древесины. Да так, что ко дню Покрова дрова для русской печки в избе оказались запасёнными в необходимом количестве, но он и по второму снежку продолжал заготовку древесины на будущее.
Отец вспоминал, что в довоенное время с середины лета, когда начинали идти грибы, и до глубокой осени каждый божий день они питались этими самыми грибами.
Для их зимней заготовки они ездили в лес – брали в аренду на полдня лошадь с телегой, заезжали в лес, собирали грибы в корзинки, затем высыпали их на телегу, обрамлённую досками. Этот «короб» наполняли полностью и даже с верхом, после чего отправлялись домой, где двое суток мыли, чистили, варили грибы и солили их в бочках.
Грибов с картошкой с придомового огорода при умеренном потреблении хватало до следующего урожая. Хранили соления в надёжном погребке – тогда и не подозревали о существовании холодильников.
Заготавливали и сушёные грибы, но в меньшем количестве: печь ради их засушки специально не топили, а солнечной жары хватало лишь для того, чтобы просушить тонко нарезанные пластинки, из которых при их нахождении на улице большая часть аромата и полезных веществ выветривалась.
После того Михаил трижды достойно и хладнокровно проявил себя на зимней охоте. На третьей охоте им удалось подстрелить сохатого. Как хозяин угодий, обаятельный Тимофей взял себе голову с рогами, все нижние части ног, шкуру и туловище. Михаилу он отдал одну переднюю ногу и одну заднюю. Марьяна очень обрадовалась такому сногсшибательному пополнению продовольственных припасов.
Тимофей – охотник, который брал его с собой в собственные угодья, – предложил остальным деревенским охотникам вернуть Михаилу земли, некогда принадлежавшие умершему супругу Марьяны. Общий сход охотников всей деревни одобрил эту важную идею, и Михаилу отдали почти все прежние угодья безвременно ушедшего охотника.
Из-за того, что с порохом и дробью были значительные проблемы, он стал специализироваться на силках и ловушках. Иногда удача улыбалась, и Михаил приносил в дом Марьяны то рябчика, то зайчика. Среди деревенских жителей он, хотя и считался самым молодым охотником, но прослыл фартовым. Из заячьих шкурок Анна с матерью шили шапки-ушанки, тёплые рукавицы, стельки в валенки и другую обувь. Семья Марьяны постепенно вставала на ноги благодаря Михаилу.
«Во второй день войны, – вспоминал Михаил Богданович, – замолчали чёрные круглые репродукторы, потому что бомбы с фашистских самолётов завалили телеграфные столбы с проводами радиотрансляции. Круглые чёрные конусы располагались в каждой избе. Начиналась трансляция каждое утро в шесть часов гимном и продолжалась до полуночи также заканчивалаясь гимном. Данный репродуктор имел гораздо большее значение, чем телевизор в XXI веке, – он передавал новости страны и зарубежья, освещал трудовые подвиги стахановцев, загладовцев, гагановцев и многих других передовиков производства.
Репродуктор передавал вести с полей и вещал о производственных успехах конкретных лиц на фабриках и заводах. Из репродуктора люди слышали пение хоров, а также многие известные песни из художественных кинофильмов. Тексты шлягеров записывали на бумагу и пели в домашней обстановке, на работе и на праздниках. Самыми знаменитыми считались «Валенки», «Вот кто-то с горочки спустился» и, конечно, «Катюша». Все хорошо знали слова марша танкистов: «Чужой земли мы не хотим ни пяди, но и своей вершка не отдадим». И в одно мгновение информационное и музыкальное обеспечение псковской деревни полностью оборвалось – радиотрансляция прекратилась на годы.
На третий день войны в деревеньку приехал чахлый на вид представитель районного военкомата с двумя пустыми подводами, на которые усадил всех мужчин моложе сорока пяти лет и, поскольку место оставалось, посадил и трёх девиц за восемнадцать лет, обещая, что их выучат санитарками.
Марьяна наврала, что Михаилу только исполнилось семнадцать, – роста он был ниже среднего, а из-под ветхой одежды мускулатура не пробивалась. Военный комиссар строго поглядел на отца, просверлил его всепроникающим взглядом и пообещал заехать за ним через год. Деревенский голова – председатель колхоза – запряг единственную в деревне лошадь, посадил в телегу жену с дочерью и поехал вослед подводам с деревенскими призывниками – у них только у троих из всей деревни имелись настоящие государственные паспорта. Больше в деревне ничего не слыхали ни о ком из этого обоза.
Как шла война в деревне, никто никаким боком не знал и не ведал – здесь не проходили ни наши войска, ни немецкие.
Где-то через месяц после начала войны мотоцикл с коляской привёз двух сытых гитлеровцев в плащах, касках и с чёрными автоматами. Мотоцикл остановился на маленькой площадке у главного здания деревни – лабаза. Грузный фашист с не в меру упитанным лицом и телом выкарабкался из коляски мотоцикла, поднялся по трём истоптанным ступеням на крыльцо деревенского магазина, отодрал красный флаг от стены, сломал о колено древко, разорвал руками полотнище и бросил на землю. Затем оба фашиста зашли в лабаз, а там, кроме гвоздей, скоб, хомутов и металлических колец для кадок, почти ничего не оказалось. Не сказав никому ни слова, фашисты сели на мотоцикл и уехали дальше.
Где-то ещё через месяц два мотоцикла привезли фашистского офицера и переводчика в чёрной форме с белой повязкой на правом рукаве. Офицер указал пальцем на первого попавшегося плешивого старика, переводчик подозвал его и сказал, что его назначили старостой деревни и потребовал снять кепку перед фашистским офицером, если не хочет получить немедленно пулю между глаз. Затем как-то раз в полгода нацисты с переводчиком наведывались и заставляли старосту снимать шапку перед гитлеровскими офицерами. При этом с назначенного старосты и с остальных жителей оккупированной деревушки абсолютно ничего не спрашивали.
Когда войска Красной армии освободили местность от нацистов, в деревню пришёл партизанский отряд, о котором прежде в деревне и слыхом не слыхивали. Партизан сразу не взяли в состав действующей Красной армии, а отправили на перепроверку и переформирование в тыл к особистам – контрразведчикам. Хмурый партизанский комиссар с бледным лицом, одетый в ватную одежду, строгим тоном спросил деревенского старосту:
– Ты снимал шапку перед фашистами?
– Да, – признался староста, радуясь освободителям.
– Повесить, – распорядился своим бойцам безапелляционным тоном и с металлом в голосе комиссар.
Деревенские жители, в первую очередь женщины, пытались сумбурно доказывать невиновность старика. Но их стенания, крики, слёзы, мольбы нисколько не подействовали – ничего не помогло. У комиссара имелось много своих очень важных неотложных дел, он ничего не хотел слушать и лишь прикрикивал на деревенских страдалиц и угрожал им. Старика безо всякого суда и разбирательства достаточно быстро и профессионально повесили на нижний сук могучего раскидистого трёхсотлетнего дуба, а на грудь привязали табличку: «Фашистский прихвостень».