Глава 1

В путь!


А назавтра ранним туманным утром Артемий Хлодунов уже сидел на вокзале в городе Ополье в восьмидесяти километрах от Радова и своей просторной квартиры, за которую так дорого платил коммунальщикам. Из дорожной сумки торчал кончик складной удочки, замотанный, как полагается негабаритному колющемуся грузу, в целлофановый пакет и перевязанный шнуром. В сумке были теплый дырявый свитер, который при случае не жалко выбросить, и смена белья, а в рюкзаке, который висел за плечами, – еще один рюкзак, старой прочной холщово-брезентовой конструкции с кожаными ременными застежками и широкими лямками, предусмотрительно взятый, чтобы вывезти те раритеты, которые он найдет на родном пепелище в Суштаке. Таким образом, то, что у правильных путешественников достигается простым решением разума и волевым посылом, к Хлодунову пришло через предварительное бессознательное опробование и тренировку: еще вчера он топал пешком по шпалам, а сегодня смело сел в местную электричку и приехал в Ополье, чтобы двинуться дальше. Разум в его поступках не присутствовал, а только имитационная закодированность. Расписание поездов и электричек он знал, но ехать с пересадками на местных электричках вначале до Ярославля, потом до Логатова сразу же отказался: во-первых, с багажом натаскаешься, во-вторых, пересадок в этом случае было бы целых две – в Ярославле и в Данилове, а как часто отправляются те электрички и не придется ли торчать на вокзалах сутками, он не знал. Конечно, таким образом можно бы существенно сэкономить, но все-таки лучше уж купить билет на проходящий пассажирский поезд сразу до станции назначения. Он его купил, но ждать все равно оставалось еще четыре часа.

Наконец-то наш герой отделил задницу от насиженного места, где сидел безвылазно и взаперти, как в тюрьме, почти десять лет, и захотел посмотреть мир! Да ведь и поехал-то не в новые, неизведанные места, а на родину, могилы предков проведать. «По заросшим тропам», написал бы Гамсун; продираясь сквозь наслоения памяти. И душевное состояние у старика Артемия Хлодунова медленно, но менялось: с того, с каким мы сидим на месте и ежедневно ходим на работу, то есть с уныло стереотипного и равнодушного, меняясь на авантюрно-когнитивное и изыскательское. Эта перемена определяется внутренне, по слабому интересу к новизне. Хлодунов еще помнил этот же вокзал лет десять назад – по нему толпами шляндали оборванные бродяги и пьяницы, в креслах сидели, с полосатыми дорожными сумками и закутанные в шали, дебелые старухи-торговки с отечными ногами, парами прохаживались (но оборванцев не шмонали) осанистые милиционеры, а теперь все эти великолепные залы, в голубом и зеленом пластике, по стенам кое-где увешанные пейзажами в богатых рамах, сверкали чистотой и безлюдьем. Следовательно, за десять лет правления Путина сел на место на привязь и в крепость к партии Единая Россия не только он, Хлодунов, но и вся страна. Вот же, нет ни одного бомжа! Прогресс? Безусловно. Хватит кочевать, искать перемен и бродить по свету без камеры предвариловки и догляда! Два юриста, любя справедливость, очистили от деструктивных элементов, терроризма и пешего движения наши дороги. Полицейские, еще дороднее и осанистее прежних, и теперь парами патрулировали пустые залы ожидания, из переговорных устройств на их пузах слышался треск суровых команд по розыску преступников, сзади на ремне болтались стальные наручники, а кобура внушала уважение, но вылавливать и шмонать этим ранним утром на вокзале в Ополье было уже некого: во всех креслах сидел только один прилично одетый путешественник Хлодунов, да и тот опасался, не стали бы дознаваться, кто он такой, и требовать документы. Оставив сумки, он из любопытства прошел по залам, от вокзального кафе, еще закрытого, до касс и нигде по стенам не обнаружил ни одного сколотой облицовочной плитки, а в углах и на подоконниках ни одного фикуса, ни одного растения вообще: только строгие служебные и проездные инструкции для пассажиров и на всех дверях таблицы «для служебного пользования», «служебный вход». Конструктивизм делового подхода был налицо. Хлодунову это показалось забавным – что так скоро все сели и замерли по команде двух, среднего ума, администраторов, сменявших друг друга на престоле отечества. Еще не начинался рабочий день, а через зал ожидания, и все поодиночке, шли и шли озабоченные мужчины и женщины, еще слегка заспанные и обалдевшие от установленного строгорежимного порядка, и все, как один, замирали перед клавиатурой банкомата. Банкомат мигал зеленым и красным светом, тарахтел с теми же трелями, что и запрещенные игровые автоматы, и всем без исключения выдавал пачки банкнот – всем одинаково тощие. За два часа наблюдений Хлодунов не заметил, чтобы хоть кто-то снял заметно толстую пачку денег. У Хлодунова кредитной карточки не было; он втайне ухмылялся; ему, последнему ваганту и вагабонданту, было весело смотреть на эту кроткую очередь к банкомату и что некоторые клиенты международного ростовщичества, как и он бы сам, случись ему обзавестись карточкой, нетвердо помнили свой идентификационный номер, путались в кнопках клавиатуры и пренебрегали квитанцией, которую после раздумья выплевывал банкомат. Женщин и девушек было больше и к банкомату они обращались доверчивее, старики затруднялись в технологических деталях, парни выглядели самодовольными, особенно после получения банкнот. Никто деньги не пересчитывал, но женщины отходили прочь раздумчивым шагом: подсчитывали в уме. Со временем лысый старик с двумя неохватными сумищами и болезненного вида худой туберкулезник составили Хлодунову компанию в этом зале ожидания. Полицейские, сидевшие тут же, где прежде торговал газетный киоск, а теперь спускались глухие светлые жалюзи и лаком блестела свежая служебная дверь, тотчас проверили документы у этих двоих и опять скрылись за ней. Было отчетливо ясно, что менты скучают, ищут повода придраться к кому-нибудь и не находят. «Скоро они сожрут друг друга, фээсбешники и эмвэдешники, раз покончили с оппозицией внутри страны», – с юмором подумал Артемий Хлодунов и, подхватив рюкзак и сумку, потащился в вокзальное кафе, которое только что открылось, – выпить чаю. Бутерброд с ветчиной стоил тридцать рублей (а Хлодунов его помнил за 15 копеек), чай с лимоном – двадцать рублей, пицца – пятьдесят пять, яйцо – двадцать, сок, двухсотграммовая упаковка, – тридцать рублей; взбитых молочных коктейлей не продавали вовсе, а нашему путешественнику отчего-то, должно быть, от ностальгического томления, захотелось именно их: еще с юности он помнил, коктейль был такой жирный, что мазался по губам. Усевшись за дальний столик и размакав в кипятке пакетик с заваркой, Хлодунов достал предусмотрительные домашние заготовки – ржаной хлеб, котлеты и крутые яйца, – и принялся все это уписывать. Официантке и судомойке, так же как ментам, не терпелось поработать и она с ожиданием несколько раз выглядывала из подсобки – когда можно будет обмахнуть столик после единственного клиента и убрать бумажные салфетки. Благодать спокойной жизни без социальных потрясений была разлита во всех сферах. Хлодунов не спешил вылезать из-за стола, потому что ждать поезда оставалось еще два часа. Его заботило, как бы сходить в станционный туалет бесплатно; за каждый чих нынче драли деньги, и за свою мочу тоже, а это порождало новые социальные напряжения. Хлодунов не мог отстегивать плату всем и каждому, потому что ему самому не платили вовсе. Мало того, что он послушно сидел в одиночной камере своего многоэтажного дома и шил рабочие рукавицы для будущих поколений, он еще делал это бесплатно, а гороскоп упрекал его, что он платит телом, а не деньгами. За большими, светлыми и чистыми окнами благоустроенного кафе погромыхивали проходящие электрички, свистели транзитные поезда и сновали пассажиры; большинство из них спешили в Москву – успеть к началу нового рабочего дня, в свой офис, к компьютеру. Это было не очень понятно – из Ополья за сто верст тащиться в Москву, лишь бы занять другое кресло, этого бы рационализма не одобрили даже средневековые радонежские монахи и ямщики ярославского извоза, но таковы были цивилизационные новости: вы становитесь придатком чего-то, в чем неясно заключались даже такие категории, как стоимость и функциональность. Можно любить такую жизнь? А они ее любили, и в этой многомиллионной толпе каждый чем-нибудь да гордился.