На самом деле эта история начинается в маленьком городке, в шестидесяти с лишним милях к западу от Милуоки. Первые шаги на пути к настоящему моменту, к «здесь и сейчас», начинаются с размахивания клочком бумаги у меня перед носом.
– Давай же, Алиса. Ты же сама знаешь, что хочешь ему позвонить. Или, – Тэмми корчит гримасу, – тебе придется придумать что-нибудь еще, и побыстрее. В хижине нет свободной комнаты, и, кроме того, папа…
Ей не нужно продолжать. Отец Тэмми пытается бросить пить. Снова. Только на этот раз он утверждает, что на его стороне сам Бог. Что-то о новой церкви у замерзшего озера и перерождении во славу Иисуса. Это означает, что он к тому же готов восстановить отношения с дочерью, если та согласится с ним жить. Отец Тэмми хочет, чтобы она приехала до Дня Святого Патрика, полагает, что дочь поможет ему воздержаться от соблазнов. Только вот он еще не знает, что у нового парня Тэмми, Рэя, живущего в одном городе езды от той церкви, в подвале можно найти все: от перкосета до героина.
Тэмми полагает, что один мужчина с легкостью может компенсировать отсутствие другого.
Она моя лучшая подруга, но я бы не поехала с ней на озеро, даже если бы меня пригласили. Чего хорошего ждать от этих хижин и церквей, расположенных в подвалах, где полно мальчишек, которые никогда не покидали округ, не говоря уже о штате, если только не отправлялись в тюрьму. Прошло девять месяцев с тех пор, как мы с Тэмми закончили школу, наступил новый год, а я только сильнее убедилась, что не создана для маленьких городов. Я не была зачата в одном из них, и чертовски уверена, что не хочу умирать в похожем месте. Все, что мне нужно, – это хорошо или достаточно хорошо оплачиваемая работа, которая приблизит столь желанный отъезд, сократив до минимума разделяющее нас расстояние.
Будь мне уже восемнадцать, я могла бы убирать со столов в баре Джимми – двоюродного брата Тэмми, который всегда был ко мне добр. Одних чаевых хватило бы, чтобы купить билет и выбраться отсюда. Но до моего дня рождения еще целых четыре недели, что также означает, что Глория Ди, мой опекун, все еще имеет право распоряжаться моим банковским счетом и, следовательно, контролирует мою свободу. Обычная работа тут не поможет.
– Я обещала твоей маме, что присмотрю за тобой, пока тебе не исполнится восемнадцать, – обычно говорила Глория. Только я думаю, что ее больше интересовали выплаты от государства, которые прекратятся, как только я стану достаточно взрослой.
Я смотрю на листок бумаги в руке Тэмми и думаю о том, что мне это даст.
– Я не знаю, Тэм…
Мы делим ее бугристую двуспальную кровать, прячась под одеялом от очередного холодного утра с серым небом. Лежа так близко к лучшей подруге, я чувствую на ее коже запах выкуренных вчера «Мальборо лайтс», смешанный с ароматом пудры и «Шанель № 5». Этот запах кажется таким знакомым, что мне хочется уткнуться лицом в шею Тэмми. От осознания, что завтра она уедет, мне хочется плакать. Но слезы мне не помогут; жалость к себе ведет в никуда.
Никуда. Я и так уже непонятно где.
Даже хуже – я в ловушке. В этом городе, где небо давит на вас, а от грязного воздуха закладывает нос, как если бы смог из других, более приятных городов перекочевал сюда и повис прямо над вашими головами. Не знаю, о чем думала моя мать, когда вернулась в свой родной штат. Почему она не могла просто остаться в Нью-Йорке?
Расскажи мне о том, где меня зачали.
Я так часто спрашивала маму об этом и никогда не уставала от ее рассказов о Нью-Йорке. Меня забавляло, что Манхэттен – это остров.
– Не все острова тропические, Алиса.
Я узнала, что есть место, где можно сесть на поезд в любое время суток, где рестораны никогда не закрываются, а на улице запросто можно встретить какую-нибудь кинозвезду. Для меня все это звучало так романтично, даже когда я еще не понимала значения этого слова. Мне просто нравилось его звучание, его вкус у меня во рту.
Я знаю, что какой-то мужчина привез нас обратно на Средний Запад. Какой-то мужчина и какое-то обещание, оба в итоге были забыты. Моя мать осталась, потому что жить тут было в тысячу раз дешевле. К тому же ее ждали новые мужчины и новые обещания, но в основном речь шла только о нас двоих, пытающихся обзавестись домом – каждый раз, в каждом новом месте. Честно говоря, каждый раз, когда мы собирали вещи и переезжали, я испытывала облегчение, потому что это означало, что еще один мужчина ушел, и мы снова остались вдвоем. Вдвоем нам всегда было лучше.
– Почему она оставила меня здесь?
– Что? – Тэмми приподнимается на локте и смотрит на меня.
– А?
– Ты что-то пробормотала, Алиса. Что ты сказала?
Я не собиралась вслух задавать этот важный вопрос, на который все равно не существовало ответа. Это было нечестно. Есть вещи, о которых люди осмеливаются говорить, только когда выпили достаточно дешевого алкоголя, чтобы притвориться, что уже не понимают, что говорят. При этом скрыть тот факт, что вы попросту уничтожены своим горем, становится невозможно. Как будто все произошло вчера, а не много лет назад, когда вам было всего четырнадцать. Именно в такие моменты, когда лучшая подруга держит ваши волосы, пока вас тошнит от выкуренной вчера травки и выпитого из алюминиевых банок спиртного, все всплывает наружу. Слова такие же жестокие, как обжигающая ваше горло желчь. О том, как вам тоже хотелось умереть на том кухонном полу или броситься прямо в огонь, когда они задернули эти темные, тяжелые занавески вокруг ее гроба.
Мне было четырнадцать, когда моя мать выстрелила себе в голову. Она нажала на курок за полчаса до того, как я вернулась из школы. Конечно, к тому времени, как я пришла домой, она была мертва. Разве в этом вообще можно усомниться?
Если боль берет над вами верх, когда вы пьяны, протрезвев на следующее утро, вы не станете упоминать об этом, а уж тем более обсуждать. Точно так же, вы никогда не станете уточнять, что Тэмми имела в виду, когда говорила, что в детстве под кроватью у нее жили дяди, а не монстры. Вы знаете, что нужно оттащить ее от парочки футболистов из колледжа, с которыми она пошатывающейся походкой пытается сбежать с вечеринок по пятницам, которые вы устраиваете. По ночам вы заботитесь друг о друге, а на утро отмахиваетесь от этой заботы. Таковы правила, которым вы следуете и благодаря которым вы обе выживаете.
– Ладно, неважно, чудачка, – пожимает плечами Тэмми в ответ на мое долгое молчание, а затем снова машет клочком бумаги у меня перед носом. – Позвони ему, Алиса. Позвони мистеру Джеееексону. Ты ведь больше не его ученица, а он не твой учитель. К тому же, – она протягивает руку и убирает непослушную прядь волос с моих глаз, ее глаза озорно блестят, – он очень даже горячий. Кипяток прям! И давай будем честны. Это самые легкие деньги, которые ты когда-либо сможешь здесь заработать. Черт возьми, будь я хоть вполовину такой же красивой, как ты, не стала бы и раздумывать. Но никому неинтересно на меня смотреть.
Тэмми вкладывает листок бумаги мне в руку и сжимает мои пальцы.
– Позвони ему. Сделай это. Что ты потеряешь? – не дожидаясь, пока я отвечу, она продолжает: – Если спросишь меня, Алиса Ли, ответом на этот вопрос будет всего одно слово – «ничего».
– Тебе удобно, Алиса?
– Угу.
Я лгу. У меня уже болят ноги, а мышца на левой руке дрожит не переставая. Когда он впервые показал, какую позу мне нужно занять, и попросил оставаться неподвижной, я подумала, что нет ничего проще. Удобно устроившись на маленьком диване в своих джинсовых шортах и белой майке, я действительно решила, что это самые легкие деньги, которые я когда-либо зарабатывала. Двести долларов за то, чтобы замереть и позволить мужчине себя нарисовать. Запросто. Но уже буквально через минуту все мое тело начало болеть.
– Пока что мы только тренируемся, Алиса, – сказал мистер Джексон, поднимая мои руки над головой. – Чтобы я мог решить, в какой именно позе запечатлеть тебя. Каждое тело уникально, так что мне нужно познакомиться с твоим. Понимаешь?
Он наклонился так близко, что я почувствовала смешанный запах травки и виски, а также заметила, что кончики его пальцев испачканы чем-то черным. Я уставилась на его короткие грязные ногти, пока он, преклонив одно колено, осторожно раздвинул мои ноги еще шире. От близости этих пальцев у меня свело живот, а нервное напряжение грозило выразиться в глупом, девичьем хихиканье. Я не хотела сделать что-то не так. Не только из-за пачки двадцатидолларовых банкнот, которые он положил на стол рядом со мной. Я хотела угодить ему.
Мистер Джексон.
Все хотели ему угодить.
Однажды, в начале обучения, он подошел к моей парте. Даже тогда я почувствовала пьянящую смесь травки и виски. Я затаила дыхание, когда он уставился на мой набросок балерины у станка, на напряжение, которое я пыталась уловить в ее мышцах. Не говоря ни слова, мистер Джексон легко провел пальцами между начерченными угольно-черным ногами моей танцовщицы. Всего на секунду, жест такой быстрый, что никто другой в классе его не заметил. Но я это почувствовала. Почувствовала так отчетливо, как если бы он провел этими пальцами между моих собственных бедер. Когда мистер Джексон отошел, я силилась понять, означали ли бабочки, роящиеся в моем животе, удовольствие или желание выбежать из комнаты.
В последнем семестре он говорил с классом о рисовании с натуры, о том, что нельзя хорошо нарисовать человека без понимания того, как устроены его тело, кожа, кости и изгибы. Он сказал, что лучшие художники-портретисты всегда начинали с обнаженной фигуры. Он даже хотел привести на урок живую модель, но школьный совет не разрешил, так что нам пришлось поверить ему на слово – или убедиться в этом самим, как только закончим школу.
– Может, кто-то из вас даже попробует стать моделью, – дразнил класс мистер Джексон, при этом глядя прямо на меня.
– Зови меня Джейми, а не мистер Джексон, – упрекнул он меня сегодня, когда помогал снять пальто. – Я же больше не твой учитель.
Я автоматически ответила:
– Извините, мистер Джексон.
Он рассмеялся и легонько коснулся моей щеки, а после добавил, что был рад моему звонку.
– В этом городе нелегко…
Мистер Джексон не договорил, а только махнул рукой – заканчивать фразу не было нужды. Он понимал: я как никто знала, насколько нелегка бывает жизнь.
Объявление, которое дала мне Тэмми, гласило: «Требуются натурщицы. 200 долларов наличными. Возможно долгосрочное сотрудничество».
Мои руки дрожали, когда я набирала его номер.
– Да, мне уже исполнилось восемнадцать. Да, я делала это раньше. Да, я все еще рисую, и да, я тоже буду рада вас видеть, – сказала я по телефону.
Я солгала во всем, кроме последней части. Хотя и тут я была не вполне искренней. Меня подкупал не мистер Джексон, а двести долларов и то, насколько далеко я могла сбежать, будь они у меня в кармане.
Теперь я впервые осталась наедине с мистером Джексоном. Он смотрит то на меня, то в свой альбом и прикусывает язык зубами, пока рисует. Он не похож на других живущих в этом городе мужчин. Мистер Джексон худощавый и загорелый, а вместо пышной бороды, которую в наши дни, кажется, отращивает каждый, у него щетина. На нем нет обуви, а потертые на лодыжках джинсы туго облегают бедра. В школе он обычно носил брюки. В джинсах же мистер Джексон выглядит худощавым и гибким, и тут я понимаю, что тоже рисую его, прорабатывая изгибы и линии его тела.
Кожа, кости и изгибы.
– Какое серьезное выражение отразилось только что на твоем лице, – говорит он, выходя из-за своего мольберта. – Когда я начинаю думать, что поймал тебя, ты меняешься, Алиса.
– Оу, извините. Наверное, я… пыталась сконцентрироваться. И, эм, у меня немного болит рука.
Я опускаю руку и сажусь прямо на диване.
– Это сложнее, чем я думала.
Ошибка. Моя вторая ложь раскрывается так легко, и мистер Джексон сразу же все понимает. Он видит то, что, должно быть, уже подозревал. Я никогда не позировала.
– Хочешь передохнуть, расслабиться? Уже за два… – он смотрит на часы, – перевалило.
Я киваю, и мистер Джексон – Джейми – скручивает тугую сигарету, затем садится рядом со мной. Диван накрыт белой простыней. Наши бедра соприкасаются, но он пытается отодвинуться.
Он протягивает мне косяк, и я делаю глубокую затяжку, чувствуя жжение в горле и носу. Эта травка лучше, чем та, что я пробовала, и от второй затяжки я начинаю кашлять – так сильно, что сгибаюсь пополам.
– Боже, Алиса. Ты так невинна, – с нежностью говорит мистер Джексон, а затем тихо смеется и похлопывает меня по спине. Моя голова спрятана у меня между ног, а на моей спине покоится рука мистера Джексона, и я боюсь выпрямиться. Комната кажется слишком маленькой и вращается вокруг меня, стремительно сужаясь. Причиной тому могут быть его пальцы, или дым, или причина, по которой я вообще тут оказалась.
С моим учителем рисования, который раньше видел меня только в классе, а теперь тянется, проводит рукой по моему животу и помогает мне снова выпрямиться.
– Могу я это снять?
Возможно, это вопрос. Позже я буду размышлять, а спрашивал ли он моего разрешения на самом деле? И я буду размышлять, могла ли я сказать «нет» травке и этим испачканным пальцам, что прикасались к моей коже, стягивая бретельки майки. Я буду удивляться, почему просто не отказалась, почему даже не попыталась противиться ему. Но сейчас я просто закрываю глаза и киваю. Я не вижу выражения его лица, когда он снимает с меня майку, а затем и шорты. Не подозреваю о мелькнувшей вспышке, когда мистер Джексон тянется за лежащей рядом со стопкой двадцатидолларовых банкнот камерой и наводит ее объектив на мое тело.
Имеет ли значение то, что я никогда не говорила ему «да»? Я знала, чего от меня хотят. Требуются натурщицы. 200 долларов наличными – мистер Джексон достаточно ясно дал понять, чего хочет. Не думаю, что у меня было право удивляться камере или тому, чем все в конечном итоге закончилось. Должно быть, ему это казалось вполне логичным. Он мог бы даже сказать, что я сама этого хотела.
Еще в Мельбурне Руби показывает своей сестре рекламу однокомнатной студии, сдающейся на длительный срок в Верхнем Вест-Сайде, которую она уже забронировала.
– Довольно маленькая, – говорит она, делая глоток вина, которое Кэсси налила ей, – но в ней есть все необходимое. – После чего они проверяют по карте, что интересного есть в окрестностях. – Здесь я смогу бегать, – говорит Руби, обводя пальцем синеву водохранилища Жаклин Кеннеди Онассис в Центральном парке, – а еще, может быть, здесь, – ее палец перемещается к западной границе карты, к толстой зеленой линии, что змеится вдоль реки Гудзон. – Риверсайд-парк. Я читала, что там не так многолюдно. Место более… уединенное.
– Там безопасно? – спрашивает Кэсси, и Руби закатывает глаза.
– Считается, что Нью-Йорк – один из самых безопасных городов в мире.
– Да, но ты поедешь туда одна, – говорит Кэсси. – Когда путешествуешь одна, следует быть осторожнее.
– Я всегда одна, – отвечает Руби, и наступает очередь Кэсси закатывать глаза.
– Да-да, и мы обе знаем, почему это так, верно? Надеюсь, сестренка, что в Нью-Йорке ты собираешься не только бегать. Или, – Кэсси прищурившись указывает на Руби своим бокалом с вином, – надеюсь, что ты будешь бегать так долго, чтобы наконец сбежать от этого человека и от той власти, что он, похоже, над тобой имеет.
Я переехала. Если так можно назвать то, что в тот день я просто не пошла домой. Точнее, в ту ночь. Мы ничего не делали. Почти. И продолжаем в том же духе. Хотя с тех пор, как он снял с меня майку, прошла уже неделя. Неделя, с тех пор, как его пальцы прижались к моей коже, пока он стягивал мои шорты с бедер. Во время нашего первого телефонного разговора, когда мистер Джексон сообщил мне, во сколько прийти к нему домой, он добавил:
– Без нижнего белья. И надень что-нибудь мягкое. Никаких линий, мне не нужны линии, Алиса.
Я тщательно следовала инструкциям мистера Джексона и оделась так, словно на улице было тридцать градусов жары, а не четыре. Так что я шла и дрожала под своим толстым зимним пальто. В тот день ему оставалось снять не так уж много. Чтобы оставить меня полностью обнаженной на его маленьком, накрытом простыней диване, не потребовалось много усилий.
Прошла неделя, а мой желудок все еще закручивается в узел при воспоминании об этом. Раньше ни один мужчина не видел меня обнаженной. Никогда не рассматривал меня так пристально. О, у меня был секс, если так можно назвать шарящие пальцы и толчки под простынями на разных вечеринках. Только подобного со мной никогда не происходило. Меня никогда по-настоящему не видели до того момента, когда мистер Джексон соскользнул на пол и посмотрел на меня снизу вверх. То, как он, все еще стоя на коленях, сказал «Вот так», протянул руку, пробежался пальцами по внутренней стороне моих бедер и раздвинул мои ноги еще шире.
– Я хочу сфотографировать тебя, Алиса.
Комната накренилась. Обычно, когда он наблюдал за мной в классе, у меня возникало точно такое же ощущение в животе, будто я одновременно тону и плыву, хочу, чтобы он продолжал прикасаться ко мне, но в то же время хочу прикрыться, вскочить на ноги и убежать. Вместо этого, загнав дрожь поглубже, я не сдвинулась с места. В конце концов, это то, что, по его словам, от меня требовалось.
– Мне нужно, чтобы ты оставалась совершенно неподвижной.
Я ответила:
– Да, конечно. Я уже делала это раньше.
Теперь он знает, что это неправда, хотя я еще не сказала ему, сколько мне на самом деле лет. То, что я скрываю от него свой возраст, больше похоже на недомолвку, а не на настоящую ложь. Особенно по сравнению с тем, что я сказала Глории, когда вернулась, чтобы забрать кое-какую одежду. Я сказала, что еду на озеро с Тэмми. Кое о чем лучше никогда не рассказывать, потому что это ничего не изменит. Достаточно того, что он знает, что я солгала, будто у меня есть опыт работы моделью. Он бы и так догадался: я вздрагиваю каждый раз, когда щелкает камера.
И я все равно вздрагивала даже тогда, когда уже немного пообвыклась. Прошлой ночью, лежа без сна на этом диване, я думала о том, как быстро вещь, которая раньше казалась странной, может стать нормальной и даже обычной. В тот первый день, когда мистер Джексон сфотографировал мое обнаженное тело, я находилась где-то еще, за пределами объектива, может быть, даже за пределами комнаты. Я задрожала, когда он сделал один снимок, затем другой, уверенная, что он подошел слишком близко, увидел слишком много. Но я ни разу не попросила его остановиться, не попросила его вернуться к мольберту. Закончив, мистер Джексон завернул меня в мягкое одеяло, и мы всю ночь проговорили об искусстве и Боге.
– Я верю, что это одно и то же, – сказал он.
Мы ели домашние начос, и он никогда не прикасался ко мне. По крайней мере не так, как прикасаются, намекая на что-то еще. Я спала на диване, завернувшись в одеяло, а на следующее утро он сфотографировал меня через полуоткрытую дверь, пока я принимала душ, а позже, вернувшись на диван, мистер Джексон захотел сделать еще один снимок.
– Свет сейчас прекрасен, Алиса.
На этот раз я не пыталась мысленно сбежать из комнаты. Я не сводила глаз с объектива, пока открывался и закрывался единственный, наведенный на мое тело, глаз камеры. Я чувствовала себя сильной, глядя прямо на него. Позже мистер Джексон показал мне несколько снимков, но бледная обнаженная кожа, мягкий треугольник волос между моими ногами ничего для меня не значили. Я не могла перестать смотреть на то, как сверкали мои глаза, как мои губы на мгновение изогнулись в оскале.
Мистер Джексон сказал, что я непостоянна, и снова постелил мне на диване.
Так что мы живем по этому новому распорядку уже целую неделю. Наши разговоры разносятся по всему дому, а когда он уходит на целый день в школу, я счастлива здесь одна, просматривая его книги, написанные людьми, чьих имен я почти не знаю. Ницше, Сартр, Юнг.
И некто по имени Кьеркегор, который сказал: «По сути своей, все начинается с ничего и поэтому может начаться в любой момент».
Мне нравится, как звучит эта фраза, и я почти понимаю ее значение.
Когда мистер Джексон приходит домой с продуктами и пивом, мы готовим ужин, немного выпиваем, а потом он фотографирует меня как-то по-новому.
– Это не порнография, – говорит он в один из таких вечеров, когда просит меня положить руку между ног. – Расслабленно, вот так.
Возможно, на этот раз он уловил мою нерешительность, замешательство по поводу того, к чему это может привести.
– У порнографии есть своя цель, свои достоинства, Алиса. Не позволяй консервативной болтовне этого города запудрить тебе мозги. Хотя то, что мы делаем, к этому не относится. Речь идет о том, чтобы показать миру, как ты живешь в своем сильном и красивом теле. Все невероятные вещи, которые ты можешь заставить его делать.
Позже мистер Джексон показывает мне несколько видеороликов на своем ноутбуке, которые называет достойной порнографией. Женщины и мужчины обвились вокруг друг друга, задыхаясь, и выглядя по большей части так, будто им больно.
– Агония и наслаждение могут выглядеть одинаково, – говорит он мне, когда я пытаюсь ему это сказать. Это правда, потому что я не вижу разницы, не могу понять, боюсь я или каким-то образом открываю новые грани в себе самой, наблюдая за разворачивающимися сценами. Я знаю, что сама хочу смотреть на это, и знаю, что становлюсь мокрой, пропитываясь тем, что вижу на экране. Я испытываю противоречивые чувства от увиденного, от того, как оно одновременно ужасает и возбуждает меня.
Одно мне известно наверняка, – то, что мистер Джексон показывает мне, я уже не смогу забыть. Но, поскольку ночью он снова оставляет меня одну, я никак не могу понять, чего он ожидает от меня в этом новом манящем мире.
Позже я пойму, чего он хотел добиться, заставляя меня ждать. Ему нужно было знать, что мне можно доверять, убедиться, что он в безопасности. Как будто моя безопасность вообще не играла никакой роли.
В ночь прощания с работой Руби ловит себя примерно на такой же мысли. Весь вечер Эш держался от нее на расстоянии, по другую сторону бара, так что всю вечеринку она искала его, совсем забыв, что праздник был устроен в ее честь и едва замечая каждое «Я буду скучать по тебе» или «Помнишь, когда…», которое ей говорили. К одиннадцати часам ее затошнило, не от дешевого шампанского, а от узла горечи в животе, и она, извинившись, пошла домой в слезах. Как Эш мог так игнорировать ее? Эта была единственная ночь, когда никто не заподозрил бы, что между ними что-то есть, потому что все в агентстве обнимали ее, признаваясь в своей любви. Но он все равно держался от нее на расстоянии.
Эш появился в ее квартире двадцать минут спустя.
– У меня есть полчаса, – сказал он, взглянув на часы. Как будто тридцать минут могли компенсировать целую ночь, которую она потеряла, дожидаясь встречи с ним. Когда он уходит, заказав Uber с ее телефона – «Просто на всякий случай», – она думает, а не спланировал ли он это с самого начала? Хотел ли он посвятить ей хотя бы одну ночь, сделать так, чтобы она почувствовала себя в безопасности? Или речь шла всегда только о нем?
Конечно, она знает ответ на этот вопрос. Мы обе знаем. Только нам потребуется еще несколько недель, чтобы понять, чем действительно грозит связь с такими ветреными мужчинами.