Глава 3
Вечер 12 марта 1941 года
Тень металась по стенам, как черная ведьма из преисподней, то уменьшаясь, то увеличиваясь в размерах, взмывая ввысь, под потолок. В тот момент, когда они оба размахивали руками, казалось, исполинские крылья огромной ветряной мельницы заполняют все пространство комнаты, и сама эта комната готова взмыть вверх, как огромный дирижабль.
Слишком уж причудливой была игра света и тени в узком пространстве между стенкой и матерчатым абажуром. В этом крошечном отрезке комнаты не хватало ни света, ни воздуха, оттого голоса звучали глухими и терпкими, похожими на испорченное, перестоявшее вино. А тени жили отдельной жизнью, устраивая адские пляски на выцветших от времени и солнца обоях.
Ссора была жестокой. Разгорелась она в обед, от ничего не значащего, пустого замечания, в обыденной, абсолютно стандартной обстановке, когда три столовых прибора и дымящаяся супница создавали некое подобие семейного уюта. А солнечные лучи еще разбрасывали по паркету яркие брызги и не грозились уйти в чудовищно быстро исчезающие тени.
Слово за слово, несколько ничего не значащих замечаний, и вдруг супруги Раевские, забыв обо всем на свете, и прежде всего забыв про сжавшуюся на краешке стола четырехлетнюю дочь, вооружились самыми острыми ножами из жутко ранящих слов, затачивая их взглядами, пустыми, как бездна. А заточив, они принялись наносить друг другу острые раны по тонкой поверхности души, сжавшейся под кожей, упиваясь точными попаданиями в самую сердцевину чужого сердца.
Так бывает, когда прежде близкие люди вдруг, за долю секунды, перерождаются в смертельных противников и словно не сидят друг против друга за обеденным столом, а стоят на смертоносной дуэли, где если не ты убьешь, то будешь убитым. А пули должны попасть прямиком в сердце, ну, в крайнем случае, в голову, и это не столько вопрос чести – какая уже там осталась честь? – сколько вопрос дальнейшей жизни.
Что перерождает супругов в таких смертельных врагов? Обыденная, обыкновенная обстановка советской стандартной квартиры? Дымящаяся супница, столовые приборы, салфетки, открытое окно?.. На такой вопрос никогда не существует ответа.
Ведь все же остается прежним, и солнце светит точно так же, как светило за десять минут до этого, и супница дымится, и ножи-салфетки лежат… Только в глазах появляется пустота, а в глубоких тарелках вместо супа – свежая, теплая, еще дымящаяся кровь…
Нет, не было ни мордобоя, ни жуткого площадного мата, покрывающего чужие уши липким, зловонным слоем несмываемой грязи. Раевские все-таки были интеллигентными людьми и ссорились так, как должны ссориться культурные люди с обязательным высшим образованием.
Но взаимные упреки, подколки и зло в их словах были не менее жестокими и кровавыми, чем прямые удары в голову. А ненависть, горящая в раскаленных добела глазах, была намного страшней прицельного выстрела в упор.
Забыв о дымящемся супе, о курице, остывающей на большом блюде посреди стола, супруги ранили и ранили друг друга безжалостными словами, увлекаясь все больше и больше. И мирный обеденный стол превратился в поле брани, на котором уже появилась первая кровь.
Забыв об обеде, о солнце, о дочери, Раевские сошлись в смертельной схватке. И кто знает, сколько бы длился этот жестокий поединок, в котором не существует ни победителей, ни побежденных, если бы не одно… Их дочь, четырехлетняя Софийка, бесконечно вертевшаяся на стуле, сначала облилась супом и заревела, а затем уронила пустую тарелку на пол.
Тарелка не разбилась. Но грохот и жуткий рев испуганного ребенка стали ведром холодной воды, которая привела в чувство обоих. И, взяв себя в еще дрожащие руки, супруги принялись делать вид, что ничего не произошло, перебивая друг друга, стали утешать ребенка, в глазах которого застыло все страдание мира, потому что она была маленькой, но отнюдь не идиоткой и прекрасно видела, понимала, чувствовала тот момент, когда мирный семейный обед, так и не начавшись, закончился, и в смертельной схватке сошлись ее родители, а заложницей стала она…
Супруги утихомирились. Мать умудрилась даже накормить девочку куриной грудкой. Заплаканная Софийка поначалу не хотела есть, но когда родители успокоились и даже перестали смотреть волком друг на друга, девочка принялась глотать очень быстро, боясь, что если она перестанет, родители снова с жуткой ненавистью примутся ругаться. И тогда их уже точно ничто не остановит.
После обеда Раевские разошлись по разным комнатам и даже сделали вид, что ничего не происходит – впрочем, каждый по-своему. Но едва наступил вечер и зажгли свет, ссора разгорелась с новой силой.
В этот раз они ругались в спальне, закрыв за собой дверь, приглушив голоса, ведь маленькая Софийка была в соседней комнате. Ссорились они вроде тихо, но с каждым пройденным барьером голоса их становились все ожесточенней, неистовей, яростней, и постепенно они перешли на крик.
Никто из них не смотрел в сторону закрытой двери, за которой дрожащая Софийка слышала, как ругаются мама и папа. Давно забыв о приличиях и о том, что они культурные, интеллигентные люди и надо сдерживаться, Раевские поливали друг друга грязными оскорблениями. И в них снова не было мата, но было другое, что гораздо хуже – унижение друг друга, методичное нанесение уколов по болевым точкам, то, что страшнее откровенных уколов – попытка растоптать личность и человеческое достоинство, которые противники даже в самой жестокой ссоре все-таки пытаются сохранить.
Но здесь ни о каком сохранении не было и речи: переступив через определенную границу, супруги пытались нанести друг другу удар побольней.
Это были страшные, болезненные удары, настоящие раны, оставляющие после себя выжженную пустыню там, где когда-то была душа. И становилось понятно: в тех местах, где взрывная волна задела обнаженные, окровавленные нервы, уже никогда ничего не появится, кроме злости, ярости, нена- висти…
В какой-то момент Раевский перешел черту. Одно из оскорблений было особенно ужасным – таким ужасным, что рука жены взметнулась вверх. На щеке супруга вспыхнул красноватый след от пощечины.
Толкнув в ответ женщину в плечо кулаком, он отбросил ее с такой силой, что, не удержавшись на ногах, она сползла по стенке, медленно оседая вниз как размазанное мыльное пятно, растекающееся по грязной воде. Самое страшное в этом было то, что именно в этот момент Софийка, приоткрыв дверь, все увидела. Не выдержав, она пулей вылетела из комнаты, пронеслась по коридору и выскочила наружу, на удивление легко справившись с тяжелой входной дверью – страшная, всегда пугавшая ее, она оказалась менее ужасной, чем то, что произошло в спальне родителей.
Подогнув под себя ноги, в состоянии полного шока Раевская сидела на полу. Все вокруг нее словно накрыл стеклянный купол, не пропускающий воздух, время начало течь медленно, очень медленно, как на кинопленке. Она была в каком-то ступоре. И понимала, что это уже навсегда.
– Ты заплатишь за это, – прорычал супруг, возвышаясь над ней непробиваемой, мощной скалой, – ты заплатишь за то, что ты сделала! Ты посмела поднять на меня руку! За это ты заплатишь!
– Ты… ты… – Вместо слов из горла жены вырывалось какое-то страшное бульканье, в котором тонули неразборчивые слова – впрочем, их никто и не собирался разбирать.
– Я сделаю так, что ты пожалеешь очень сильно! – продолжал Раевский. – Я сделаю так, что жалеть ты будешь до конца жизни! Ты даже не представляешь, что я тебе приготовлю! До конца своей жизни ты будешь жалеть! – бесконечно повто- рял он.
Но женщина все больше и больше погружалась в ступор, а угрозы его становились все более устрашающими, потому что его дико бесило отсутствие реакции жены – состояние, которого он никогда не мог понять.
Обоих отрезвил звонок в дверь. Он прозвучал дважды – настойчиво и очень резко. С такой резкостью, что женщина даже сумела подняться с пола, а ее муж – сделать несколько шагов к двери.
– Кого несет… – выругавшись сквозь зубы, он все-таки пошел открывать дверь. Жена безвольно плелась следом за ним.
На пороге стоял новый сосед, который недавно переехал в их дом. Этого соседа Раевские видели всего несколько раз и затруднились бы определить его возраст – где-то между тридцатью и сорока. Внешность его тоже была абсолютно стандартна – таких не узнают, они ничем не выделяют на улице. Обыкновенный, абсолютно не примечательный человек средних лет, среднего роста, одетый и выглядевший как все.
За руку он держал Софийку, лицо которой было больше не заревано, наоборот – на нем сияла почти счастливая улыбка – рот ее был забит вкусными карамельками, и еще груду карамелек девочка держала в руке.
– Добрый вечер, – заговорил сосед. – Я тут на лестнице вашу малышку встретил. Я так понимаю, что она случайно выскочила из квартиры, а дверь захлопнулась. А до звонка ей не дотянуться. Вот я и помог.
– Ой, спасибо вам! – Раевская уже почти пришла в себя и, нагнувшись, порывисто обняла дочку. – Даже не знаю, как вас благодарить!
– Пустяки какие! – немного смутился мужчина. – Мы же соседи. С кем не бывает.
– А что ты ешь? – Женщина увидела карамель.
– Это я угостил, – быстро сказал мужчина, – малышка плакала, и я вот… воспользовался конфетами, чтобы она успокоилась. К счастью, у меня были карамельки.
– Ой, это же дорого! Право, не стоило! – Было видно, что Раевской неудобно, ведь конфеты, которые с таким удовольствием поглощала Софийка, были для нее лакомством.
– Даже не думайте об этом! – Мужчина улыбнулся. – Все дети любят сладкое. А у меня оно нашлось!..
Распрощавшись с соседом, мать завела Софийку в ее комнату. Больше супруги друг с другом не разговаривали. Раевская переодела дочку и уложила ее. Немного убаюкала, рассказав любимую сказку. Испуганная и измученная, девочка уснула достаточно быстро. Когда же мать вышла из детской, плотно затворив за собой дверь, взрослая спальня была пуста.
Мужа нигде не было. Очевидно, он ушел, когда она укладывала ребенка. Ушел… Раевская опустилась на тумбу в прихожей, закрыла лицо руками…
14 марта 1941 года
Во дворе детского садика было непривычно тихо. Раевская, запыхавшись, бежала по разноцветным плиткам двора. От быстрого бега она сильно вспотела и распахнула пальто.
В садике была тишина, столь привычные детские голоса не звучали. Сумерки окутывали все вокруг лиловой дымкой тумана, в котором все казалось расплывчатым. Кое-где в окнах уже зажигался свет.
Она потянула на себя тяжелую дверь и столкнулась лицом к лицу с воспитательницей, которая уже собиралась домой.
– Извините, что я так поздно, – выдохнула Раевская. – Задержали на работе. А где Софийка?
– Вы что, считаете, что вас кто-то будет ждать? – Голос воспитательницы звучал неприязненно, и было видно, что она хочет поскорее уйти домой. – В последнее время вы приходите когда вздумается! Позже всех.
– Извините. Но я работаю. Я и так стараюсь рассчитать время.
– Все работают! – Воспитательница смотрела на Раевскую с заметной неприязнью.
– Где Софийка? – В голосе матери тоже появились резкие нотки, было видно, что ей надоел этот разговор.
– Так ее забрали, – воспитательница пожала плечами. – К счастью, есть люди, которые интересуются ребенком больше, чем вы.
– Кто забрал, отец?
– Говорю вам, девочку уже забрали. И вовремя, между прочим. Идите домой.
Раевская вбежала в подъезд, бегом поднялась на третий этаж, открыла дверь своей квартиры. Везде было темно и тихо.
Она остановилась в дверях, щелкнула выключателем. Яркий свет залил прихожую.
– Софийка! – громко крикнула она. Ответом была полная тишина.
Не разуваясь, не сняв пальто, Раевская побежала по комнатам. В квартире абсолютно никого не было… Чтобы не упасть, она прислонилась к стене.
Щелкнул замок входной двери. Она услышала, как в прихожей поставили сумку. Звук знакомых шагов… В комнату вошел муж.
– Привет, ты уже дома? А где Софийка? – спросил небрежно.
Раевская даже не смогла закричать, просто захрипела…
15 марта 1941 года
Бершадов медленно поднимался по лестнице. За ним с пистолетом в руке плелся Игорь Барг. На лестничной площадке между вторым и третьим этажом Григорий обернулся, покосился на пистолет:
– Прекрати эту кукольную комедию! Раньше нужно было думать! Здесь давным-давно никого нет.
– Извините, – заметно смутившись, Барг спрятал пистолет в карман пальто, – оплошал…
– Не в первый раз, – отрезал Бершадов.
– Я… знаю. Я исправлю свою вину. Но если вы разберетесь, вы поймете, что я не виноват. Засада была просто…
– Заткнись, – коротко, резко бросил через плечо Бершадов и продолжил подниматься по лестнице.
Наконец оба оказались на площадке третьего этажа. Здесь находилось всего две квартиры. Дверь слева была опечатана белой лентой. Бершадов решительно сорвал ее, достал из кармана ключ. Отпер дверь. Вместе с Баргом они вошли в прихожую, в которой не было никакой мебели, кроме одинокой, чуть криво стоящей, пустой вешалки.
Григорий щелкнул выключателем. В центре прихожей расплывалось большое мокрое пятно.
Засаду перебили в ночь с 14 на 15 марта – тех двоих, которых Игорь Барг оставил в этой квартире. Первый был убит прямо в прихожей, – ему дважды выстрелили в голову почти в упор. Второго застрелили в гостиной, когда, услышав выстрелы, он ринулся на помощь первому. Он так и рухнул прямо с пистолетом в руке – его убили так профессионально, что он даже не успел нажать на курок.
Провал засады Бершадов считал абсолютной виной Игоря Барга, потому как был твердо уверен в никчемности этого плана: оставлять двоих агентов в агентурной квартире, которую давно покинул тот, за кем следил весь отдел.
Но Игорь был уверен, что люди агента обязательно вернутся сюда. Поэтому и оставил засаду. Бершадов не стал ему мешать по одной простой причине: уж очень ему хотелось держать Барга в руках.
Агентов ему было не жаль. Не самые умные, плохо подготовленные, они были скорее обузой, чем помощью в сверхсекретной операции, отчет о которой Бершадов лично отдавал в Москву каждые два часа. Операция подходила к своему логическому завершению.
Григорий прекрасно знал, куда направляется агент, и готовился к его ликвидации на территории Молдавии, куда тот так стремился попасть. Провал же засады был служебной оплошностью Барга, которой Бершадов воспользовался с огромным удовольствием. Сам же Барг теперь пребывал в вечном страхе, даже не догадываясь, что начальник не собирается пока отдавать его под трибунал. Ключевым словом было «пока».
Сила Григория заключалась в его тайной власти, которую давала ему скрытая информация, и он с удовольствием испытывал эту власть на подчиненных. Впрочем, Игорь прекрасно понимал, что теперь находится у Бершадова в руках.
В этой квартире, по большому счету, делать было нечего. Барг не понимал, зачем начальник потащил его сюда, страшно нервничал, но вопросы задавать не осмеливался. Уж очень шатким было его положение в отделе Бершадова да и непосредственно в НКВД.
У Григория же было отличное настроение. Час назад он получил информацию, что все готово к необходимой ликвидации и что после 8 вечера агент обязательно появится на агентурной квартире в Кишиневе, где его уже ждут. Значит, операция будет успешно выполнена, а из Москвы Бершадов получит очередную награду, которых у него в последнее время становилось все больше.
Тщательно продуманный план давал ему возможность заняться другими делами, и он с удовольствием наблюдал за тем, как нервничает Игорь Барг, который был уже не в состоянии держать себя в руках.
После провала засады квартиру обыскали более чем тщательно. Сам Барг примчался мгновенно, ночью, и буквально вылизал все углы на предмет тайников, отпечатков пальцев и прочего, что могло бы натолкнуть на след. Бершадов прекрасно знал, что Игорь действительно работает очень тщательно, поэтому можно было не сомневаться, что если бы в квартире было что-то, что могло натолкнуть на след, то он это нашел бы.
Однако там ничего нового найдено не было, и теперь Барг страдал и недоумевал: зачем Бершадов притащил его сюда снова, прикидывал в уме про себя: то ли это новое, важное дело, то ли медленная казнь.
Григорий меж тем прошелся по гостиной. На полу ее тоже расползлось большое мокрое пятно. Он бросил небрежный взгляд на продавленный диван и пустой шкаф. Такая меблировка квартиры подчеркивала одно – здесь не жили, квартира была лишь перевалочным пунктом, убежищем на две-три ночи, когда нужно было просто спрятаться, переждать.
Бершадов не сомневался: его агент, опытный, никогда не подводивший, на одном месте больше трех ночей не ночевал. Так было и в этом случае.
Он сделал несколько кругов по комнате и снова не отказал себе в удовольствии насладиться нервозностью Барга.
Не решаясь ни войти, ни сесть, Игорь как изваяние застыл у стены. Он слишком хорошо успел изучить характер своего начальника и знал, что Бершадов никогда не действует прямо и что с его методами можно ожидать любого подвоха.
Наконец, когда цирк уж слишком затянулся, Григорий, улыбаясь, обернулся к Баргу:
– Успокойся. Жить будешь. Пока. Мы здесь потому, что ждем одного человека.
– Какого человека? – насторожился Игорь.
– Ты его не знаешь. Это оперативник из уголовного розыска района, где мы сейчас находимся. И он кое-что должен нам рассказать.
– Это касается дела, которым сейчас мы… то есть вы… занимаемся? – промямлил Барг, уже потерявший над словами контроль.
– Да, – неожиданно серьезно кивнул Бершадов. – И мы будем заниматься этим делом. Смотри, что у меня есть.
С этими словами он достал из кармана стеклянную баночку, заполненную каким-то белым содержимым. Это был театральный грим. Игорь сразу его узнал…