Остается понять, каким образом интересующие нас термины сделались основополагающими категориями для определения политической идентичности. Путь к этому оказался весьма извилистым и весьма растянутым, поскольку занял не меньше трех четвертей века – к цели он привел лишь в 1900‑е годы. Результатом стала радикальная трансформация, превратившая специализированный язык парламентской кухни в базовый язык всеобщего избирательного права.
Дело в том, что образцовая ясность эпохи Реставрации очень скоро сошла на нет. После 1830 года слова сохраняются, но реальность, которой они были обязаны своей мощью, изменяется. Разделение парламента на фракции перестает быть точным отображением вопроса, стоящего перед страной: завоевания Революции или контрреволюция? – и определения этих фракций утрачивают точный смысл. После победы либерального орлеанизма положение усложняется, а зеркало замутняется. В отсутствие крайнего роялизма, который обострял противоречия, антагонистические партии сближаются. «После Июльской революции, – отмечает публицист в 1842 году, – дюжина почтенных членов, осколки легитимизма, растворяются среди депутатов самых разных убеждений. Вследствие этого слова „правые“ или „правая сторона“ перестают обозначать какую-либо политическую партию»57. Политическая игра сужается до сугубо профессиональных разборок, в ходе которых личные взаимоотношения и соперничество клиентел берут верх над принципами и доктринами. Официальные дискуссии становятся весьма эзотеричными, тем более что две основные проблемы, приобретающие важность с течением времени, установление Республики и социальный вопрос, в их ходе практически не затрагиваются. В силу уже установившейся традиции понятия «правые» и «левые» сохраняют смысл в парламенте, но не выходят за его пределы и утрачивают ту идентификационную способность, какую им на время придали славные битвы 1820‑х годов.
Поэтому когда в 1848 году во Франции вводится всеобщее избирательное право, этот язык входит в употребление далеко не сразу. Слова «правые» и «левые» по-прежнему слишком тесно связаны с внутренней парламентской практикой для того, чтобы стать выражением главных направлений общественного мнения. Они остаются словами профессионального языка, парламентских отчетов, политического анализа. И когда Прудон, например, описывает в «Исповеди революционера» разные типы партий и утверждает необходимость существования двух умеренных партий в середине между двумя крайними, он не забывает уточнить, что употребляемые им термины не универсальны: «на парламентском языке это называется правый центр и левый центр»58.
Электоральные соревнования и партийная принадлежность будут описываться совсем иными лингвистическими средствами. В ходе майских выборов 1849 года, надолго определивших, как известно, карту политических сил Франции, два противоборствующих лагеря именуются на народном языке соцдемами и реаками. Тогда же возникает очень мощная символика противостояния, сформированная войной флагов: красные против белых59. В течение следующего полувека политические лагеря будут определять себя с помощью этих цветов. Да и гораздо позже, в 1960‑е годы, Эдгар Морен обнаружит, что в коммуне Плозеве́ (департамент Финистер), описанной под прозрачным псевдонимом Плодеме́, этот способ идентификации остается наиболее распространенным60. В первой четверти ХX века, когда понятия «правое» и «левое» уже прочно вошли в политический язык, в напряженные моменты, когда требуется подчеркнуть ответственность выбора, цветовая символика берет верх. «Я за силы революции против сил контрреволюции; есть белые и красные; я за красных!» – восклицает радикал Мальви во время демонстрации, служащей подготовкой к созданию Картеля левых в конце 1923 года61. И даже перед выборами 1936 года находятся кандидаты, провозглашающие «вечную борьбу» «блока красных» против «блока белых»62.
Для исследуемой нами истории этот факт важен чрезвычайно. Всеобщее избирательное право сразу порождает огромную потребность в политической идентификации. Каждый обязан выбрать свою позицию. Так вот, поначалу эту потребность удовлетворяет противопоставление красного и белого. Именно оно на первых порах предоставляет возможность до крайности упростить позиции оппонентов и позволяет каждому из них немедленно определить собственную позицию в конфликте, возникшем вследствие вторжения масс в политику. Лишь на втором этапе, медленно и постепенно, место красного и белого заняли левые и правые, выступающие в той же роли. Дело в том, что красный и белый пустили очень глубокие корни и сделались, особенно в некоторых южных регионах, едва ли не принадлежностью фольклора. Костюмы, маскарады, ритуальные столкновения красок: эта битва эмблем стала настоящей традицией. И не удивительно: ведь символика красного и белого воздействует на воображение и сердце. Тем более загадочно, каким образом понятия «правое» и «левое», несмотря на всю свою холодную абстрактность, смогли вызывать такие же страстные чувства, завоевывать таких же горячих сторонников, порождать такое же сильное отвращение.
По-видимому, прежде всего эта замена свидетельствует о триумфе парламентской системы. К 1900 году она сделалась неотъемлемой частью французской жизни. Именно на нее ориентируется не только политика, но и общественные силы. Даже самые непримиримые ее противники разговаривают на ее языке. Чтобы это произошло, понадобились тридцать лет – тридцать лет, в течение которых во Франции привилась демократия. Быть может, эволюция политической лексики способна помочь осветить изнутри некоторые составляющие этого процесса на уровне ментальностей.
О правых и левых вновь вспоминают при Второй империи в период либерализации режима, а именно во время выборов в Законодательный корпус в 1869 году. Девяносто депутатов от оппозиции, констатирует журналист-современник Л. Юльбак, «намерены принудить собрание возвратиться к прежнему разделению на левых, крайне левых, левый центр, правый центр, крайне правых»63. Прогноз очень точный, потому что не пройдет и нескольких недель, как Гамбетта в прозвучавшем очень громко «Письме к избирателям первого округа департамента Сена» попытается произвести размежевание внутри левого лагеря. Он предлагает «разделить нынешних левых на две части»; хотя он и не употребляет терминов «левый центр» и «настоящие левые», понятно, что речь идет именно об этом. Гамбетта стремится вернуть слову «левые» его «точный, четкий, определенный смысл», с тем чтобы оно обозначало «сплоченную политическую партию, объединенную общим происхождением и общими принципами», партию, все члены которой выступают за всеобщее избирательное право и введение демократических институтов64. Текст Гамбетты интересен своим промежуточным характером. С одной стороны, он продвигает идею партии как группы единомышленников, поддерживающих одну и ту же доктрину: «нужно организовать левых таким образом, чтобы в их число входили только граждане, поддерживающие одни и те же принципы». Но, с другой стороны, Гамбетта мыслит исключительно внутрипарламентскими категориями, доказательством чего служит следующее утверждение: «Пестрые, разнородные левые, исповедующие самые разные взгляды, могут произносить речи, критиковать, словесно преследовать общего противника, и это очень важно; но действовать они никогда не смогут»65.
Эта точка зрения будет господствовать на протяжении многих лет. Оживление старых терминов происходит на фоне военного конфликта, падения Империи и Коммуны, а затем возвращения к нормальному парламентскому режиму, закрепленному принятием конституционных законов в 1875 году. После февральских выборов 1871 года в Национальном собрании совершенно официально возникают Республиканская левая, Правый центр и Левый центр66. В 1876 году возникнет Крайняя левая, в 1881 году – Радикальная левая. В 1885 году крайние левые провозглашают себя отдельной группой в Сенате и объявляют об этом в манифесте, показывающем, насколько привычными и четкими сделались политические этикетки: «Именование крайне левыми достаточно ясно обрисовывает мотивы, диктующие необходимость организации группы»67. Что касается палаты депутатов, то там после выборов 1885 года вновь образуется Союз правых. В следующем году Рауль Дюваль берет на себя инициативу создания Республиканской правой. В 1893 году Жак Пью заимствует это название для своей бывшей Конституционной правой. В парламентских речах, в политической аналитике, развитию которой дает мощный толчок бурный рост прессы, правая, левая и их производные правят бал.
Почти неизбежно обращение к ним в двух случаях: с одной стороны, когда в ходе дебатов страсти накаляются до предела, а в другом, когда производится хладнокровный анализ соотношения сил между лагерями, точнее говоря, состояния различных составляющих этих лагерей. Неисчерпаемый источник примеров такого анализа предоставляют степенные комментаторы газеты «Время» (Le Temps). «Нет такого преимущества правых, которое не вытекало бы из опрометчивости радикалов»68, – сокрушаются они, например, в 1873 году, а годом позже констатируют, что «левые и левый центр имеют между собой несравненно больше общего, чем правые и правый центр»69. Не меньше примеров употребления интересующих нас терминов в текстах полемических. «Возблагодарим республиканскую нетерпимость за установление полного единодушия в рядах правых», – восклицает в июле 1876 года бонапартист Кассаньяк. Со своей стороны, радикал Флоке в январе 1879 года призывает к союзу левых; возможно, именно тогда и рождается соответствующая формула: «Спасением Республики стал Союз левых… Союз левых – вот истина»70. Следует, разумеется, упомянуть и такое явление, как коалиция крайних, благодаря которой Гамбетта в январе 1877 года получил пост председателя бюджетной комиссии. «Правые решили исход противостояния между двумя группами левых, – комментирует бонапартистская газета. – Они почти единодушно и ничуть не скрываясь голосовали за радикальных кандидатов, а теперь радуются их победе»71. Механизм отлажен так четко, что Ферри делает его центральным пунктом своей избирательной кампании 1881 года, истинная цель которой, признается он, устранение достаточного числа непримиримых монархистов, дабы «раз и навсегда уберечь кабинет министров, отвечающий воле большинства, от коалиций правых с крайне левыми»72.
Именно в этом контексте «сплочения республиканцев», дистанцирующихся от крайних меньшинств, и рождается одна из наиболее знаменитых формул оппортунизма, ошибочно приписываемая самому Ферри: «Опасность грозит слева». В действительности он только намекнул на нее, когда 14 октября 1883 года в Гавре указал на «частичные успехи партии непримиримых»: «Монархической угрозы более не существует, но ей на смену явилась другая, и мы обязаны взглянуть ей в лицо…»73. Формулировку и популяризацию лозунга взяли на себя противники Ферри. Так, накануне выборов 1885 года «Манифест комиссии республиканского радикального социалистического конгресса» клеймит «злополучного человека, который, забыв из ненависти к радикалам, кто наши исконные враги, не побоялся сказать стране: опасность теперь грозит не справа, а слева»74. Примеры можно было бы умножать до бесконечности. Для равновесия приведем высказывание Рауля Дюваля, сделанное в тот уже упоминавшийся момент, когда в 1886–1887 годах наметилось сближение партии старых бонапартистов и монархистов со сторонниками консервативной республики. «Если я смотрю налево, – объявил этот оратор членам палаты, – я вижу недоверие и подозрительность. Если я смотрю направо, я вижу многих коллег, которые из страха перед словом [Республика] не продвигают политику, которую в глубине души находят самой разумной»75. Несоответствие готовых этикеток реальному положению дел – другая тема, которой суждено большое будущее и на которую следует обратить внимание уже сейчас.
Обилие упоминаний не должно вводить в заблуждение. Оно по-прежнему тесно связано с парламентской жизнью и ее специальным наречием – наречием, которому политическая стабильность и новые формы передачи информации позволяют распространиться гораздо шире, чем прежде. Но стоит обратиться к электоральному контексту, и эти слова практически исчезают из поля зрения. Мобилизация активистов и выбор кандидатов опираются на другие категории – хотя при подведении итогов и анализе результатов «правые» и «левые» вновь становятся необходимы. Коммуна возвращает и оживляет цвета 1848 года. Она, в частности, надолго воскрешает красное (а следовательно, и белое) и как опознавательный знак, и как пугало. Сама революция для ее участников становится «Красной», а «красные» наводят ужас на буржуа76. На многие десятилетия на этом будет строиться язык обличений, имеющий огромное значение для того «приручения» оппозиции друг/враг, которое совершается в ходе голосования.
В более мирном контексте главную роль в рассматриваемый период играют такие этикетки, присвоенные каждым из лагерей (и принятые другим), как консерваторы и республиканцы. Именно с их помощью строятся союзы, заключаемые во втором туре и сделавшиеся неизбежными после принятия в 1875 году закона об избрании от каждого избирательного округа по одному депутату. Именно они обсуждались во время решающей консультации в октябре 1877 года, которая открыла республиканцам дорогу к власти. Именно вокруг них велись электоральные баталии 1880‑х годов – и временный возврат к голосованию за списки77 в 1885 году ничего в этом не изменил.
Мы можем судить об этом по оригинальному документу – «Сборникам» программных установок избранных депутатов, основу которых радикал Бароде заложил в 1881 году, чтобы составить лучшее представление о пожеланиях избирателей78. В интересующем нас смысле «Сборники» весьма показательны. Почти до самого конца 1890‑х годов ни правые, ни левые практически не фигурируют в речах, с которыми кандидат обращается к своим избирателям. Если же они и упоминаются мельком в программах, призывах или прокламациях, то в значении сугубо парламентском, как, например, в речи генерала Фрешвиля, который в 1889 году объясняет, что «вместе со своими коллегами из правого лагеря сделал все, что только может сделать меньшинство», или в выступлении Монгольфье перед избирателями из Турнона: «Программа, которую я хочу вам представить, – это программа правых»79. Термины эти сохраняют относительную нейтральность на фоне таких проклятий, как «реакционеры» или «красные», и на фоне других наименований, позволяющих гражданам определить собственную позицию. В первой фазе существования Третьей республики эту роль играют прежде всего другие термины: республиканцы и консерваторы.
Ситуация меняется к 1900 году, в период «республиканской обороны»80 и конфликта, порожденного делом Дрейфуса и захватившего все общество. В этот момент «правые» и «левые» оказываются наилучшими названиями для двух Франций, которые страстно спорят о самых главных вещах: истине, справедливости, религии, нации, революции. В канун войны 1914 года за «правыми» и «левыми» окончательно закрепилась роль опознавательных знаков. Парламентская топография сделалась для граждан основным средством определять свое место в политике81. Это становится очевидным уже в ходе выборов 1902 года, на которых победу одерживает «Блок левых». Еще более масштабно это проявляется во время выборов 1906 года, хотя период наиболее острого столкновения двух блоков по религиозному вопросу закончился годом раньше вместе с падением кабинета Ко́мба. Интересующие нас термины переживут даже союз между социалистами и радикалами в последующие годы. Они больше не зависят от конкретных обстоятельств. Отныне, каковы бы ни были отношения между разными составляющими, правой и левой, предвыборное соперничество будет осмысляться именно в этих категориях – ибо на этом языке говорят не только народные избранники, но и сами избиратели, а кандидатам приходится идти им навстречу.
Остается понять, какая маленькая ментальная революция скрыта за этой лексической мутацией. На наш взгляд, скажем сразу, дело прежде всего во вступлении в эру демократии в современном смысле слова и вытекающих из этого переменах в области представительства. Вдобавок эта глубинная трансформация политического порядка накладывается на весьма своеобразные исторические обстоятельства. Именно этот пучок взаимных влияний, выразившийся в лингвистическом сдвиге, нам и предстоит рассмотреть. Пойдя на очень сильное упрощение, можно сказать, что массовое принятие терминов «правые» и «левые» решает разом три главные проблемы: как ориентироваться в происходящем, когда появление новых партий постоянно сдвигает ось противостояния; как справляться с противоречиями, когда разлом проходит не только между лагерями, но и внутри каждого лагеря; как совмещать позиции деятеля и наблюдателя, когда политическое представительство отражает раздел общества на разные лагеря.
Исторические обстоятельства – это, разумеется, прежде всего гражданская война умов, которую обостряет в начале 1898 года (напомним, что «Я обвиняю» Золя вышло 13 января) полемика вокруг виновности капитана Дрейфуса. Так начинается семилетний период, включающий в себя наступление националистов, отпор республиканцев, а затем антиклерикальную кампанию кабинета под председательством Комба; за эти годы противостояние мнений доходит до небывалого накала. Именно в этот напряженнейший момент, благоприятствующий утверждению дуалистических категорий, и осуществляется тот переход, который нас интересует. Впрочем, эта чрезвычайная конфликтность сама по себе ничего не объясняет. Существуют уже устоявшиеся категории для обозначения участников конфликта, и сложившееся положение дел вполне могло бы сделать еще более распространенной оппозицию между республиканцами и консерваторами или между красными и белыми. Разве не под знаком «обороны Республики» совершается в 1899 году сближение левых с крайне левыми и их мобилизация против националистических выступлений – от демонстрации 11 июня до открытия 18 ноября «Триумфа Республики» Далу?82 Однако вместо усиления старых понятий происходит их замена.
Чтобы объяснить, почему это происходит, нужно рассмотреть эволюцию политических сил и сопутствующее ей устаревание привычных определений. Здесь главным фактором следует признать появление и постепенное укрепление социалистов. «Заря 1893 года», по выражению Жореса, успех на выборах, в ходе которых во главу угла был поставлен социальный вопрос, принесли им небывалую популярность. Несмотря на разногласия в стане нового партнера, несмотря на ограниченность его электорального и парламентского веса, его вторжение самым решительным образом меняет правила политической игры. Все прочие перемены обретают смысл лишь на этом фоне.