Правитель страны Даурия - читать онлайн

1

Ливень, разразившийся в то июльское утро над Харбином, был настолько мощным, что в течение какого-нибудь часа Сунгари взбухла, словно поражённая тромбами огромная вена, и казалось, что потоки свинцово-черной «крови земли» вот-вот хлынут на окраины города. Но ливень утих так же неожиданно, как и начался, и река застыла на последней грани своих берегов, чтобы ещё через какое-то время обессиленно отступить в глубокое каменистое русло.

С балкона своего дома, который был уже не столько жильем, сколько штабом Белого движения и центром всей русской жизни в Маньчжурии, атаман Семёнов осматривал реку, словно рубеж, который его армии неминуемо придется форсировать. И какое-то странное предчувствие угнетало его душу – предчувствие того, что эта река будет последней, и даже если волны помилуют его, то на том берегу все равно ждет гибель.

«Такое же предчувствие, как у Наполеона на берегу Березины? – робко попытался он выяснить сущность этих предчувствий. Причем задавал этот вопрос не себе, а кому-то, кто, как генералу казалось, уже давно вел его по этой жизни: ангелу ли, сатане ли, потустороннему ли двойнику или еще какой-то там сущности. – Но пока что я не потерпел ни одного крупного поражения. Хотя и ни одного сражения тоже пока не выиграл, – с грустью заметил он, всматриваясь в рой приземистых фанз, постепенно вырисовывавшихся в глубинах редеющего тумана и все отчетливее обретающих свое истинное очертание. – Да, не выиграл, в соболях-алмазах! Ни одного по-настоящему крупного, важного сражения. И вообще, похоже, что это не твоя война, генерал-атаман, не твоя! Свой шанс ты упустил еще тогда, в гражданскую…».

Он взглянул на часы. До появления полковника Родзаевского оставалось сорок минут. Обычно полковник был по-немецки точен и по-японски вежлив. Он даже водки стал употреблять значительно меньше, дабы, как сам выражался, «вытравить из себя остатки русского свинства».

Ну, что касается этого самого «свинства», то тут Семёнов не возражал. Уж чего-чего, а этой «добродетели» у его казачков всегда хватало. И все же…

С того времени, когда Константин Родзаевский возглавил сначала Российский фашистский союз, а затем и Русскую фашистскую партию[1], он не считал возможным для себя и дальше скрывать то презрение, что накопилось в нём по отношению к русскому разгильдяйству, пьянству и особенно к «хамскому выражению способа мыслей», как витиевато изъяснялся по этому поводу сам полковник.

Это его «неприятие всего русского во имя Великой России» стало ещё более заметным, когда в 1937 году он оказался во главе Харбинской секретной школы[2], где пытался соединить техническую вооруженность немецких спецшкол с восточными методами физической и моральной подготовки японских самураев, а также современных разведчиков. То есть, как любил выражаться сам Родзаевский, «сабельную казачью удаль» он стремился «загнать в каноны европейской цивилизованности и восточной выживаемости».

Вспомнив это выражение Родзаевского, генерал снисходительно погасил презрительную улыбку. Полковник действительно обладал удивительным даром любую банальщину облачать в замысловатые словесные формулы. И следовало признать, это очень часто ему удавалось. Во всяком случае, на совещаниях командного состава армии «выраженьица» Родзаевского теперь уже нередко можно было слышать из уст других полковников и даже генералов.

Семёнов вошел в кабинет, обставленный в старинном дворянском стиле из всего, что удалось найти истинно русского, вообще европейского, в Харбине. Просторный, с двух сторон завершающийся большими полукруглыми эркерами, зал по существу уже был превращен в музей атамана Семёнова. Экспонаты красовались везде: вывешенными на стенах, выставленными на полках шкафов, которые по идее должны были бы заполняться книгами… На каждом из трех п-образно поставленных столов царили статуэтки его кумиров: Чингисхана, Наполеона, Колчака, а теперь еще и недавно подаренная ему русским фюрером Родзаевским – фигура Адольфа Гитлера.

Впрочем, все они пылились здесь лишь до той поры, пока не появится статуэтка его самого, атамана Семёнова, уже заказанная одному местному скульптору из семьи тех русских, что прибыли в Маньчжурию еще полвека назад. Генерал и сейчас старался никого не впускать в свой кабинет-музей, – для приемов у него существовал другой, рабочий, на первом этаже, – а тогда уж путь сюда вообще будет заказан кому бы то ни было.

«Когда вернемся в Россию, прикажу, чтобы этот кабинет, как он есть, перевезли в Читу», – решил Семёнов, садясь в удобное, обшитое зеленым бархатом, кресло. Именно в Читу, а не в заезженный Петербург, превращенный в сонмище интеллигентствующих предателей и масонствующих развратников, уж тем более – не в идеологически извращенную коммунистами Москву. Пусть для кого-то Чита кажется забытой Богом и людьми провинцией, но именно этот город будет объявлен когда-нибудь колыбелью Семёновского казачьего движения. «Освободительного, – подчеркнул генерал, – движения». Колыбелью и столицей Великой Даурии[3]. Она же станет первым городом, который атаман изберет для своей ставки.

«Даже если не удастся продвинуться к Уралу, – взглянул он на карту, – создам Забайкальскую казачью Русь. Великую Даурию. Именно так». Генерал склонился над планшетом и мысленно очертил территорию, которая, по его замыслу, должна составить основу этой страны. Получалась огромная природная крепость, рубежи которой на севере вырисовывались непреодолимым Байкалом, на востоке и западе – Становым хребтом и отрогами Восточных Саян, тылы же на юге граничили с Монголией и Китаем.

А ведь это идея: поднять забайкальское казачество, сформировать летучие отряды из бурятских, тувинских и монгольских ополченцев. Создать сеть фортов на перевалах и равнинных проходах! Да, похоже, что сам Господь перстом своим указывает ему на эту «землю обетованную», в соболях-алмазах! Вот только не слишком ли поздно озаряет?

Если бы в свое время Всевышний намекнул на неё адмиралу Колчаку, а тот увел войска за Сибирское море да хорошенько укрепился за ним – свободная казачья Великая Даурия могла бы держаться до сих пор. Однако Верховного правителя обуревала иная страсть: непременно владеть всем, от Урала до Тихого океана. Никак иначе.

Он, Семёнов, конечно, и сам был бы не прочь править этими землями, вспомнив, кстати, что является потомком Чингисхана[4], но в те смутные времена подобный территориальный разгул оказался невозможным. Непомерные расстояния, дьявольские морозы при абсолютном сибирском бездорожье; красные партизаны на коммуникациях, и постоянно натравливаемые на казаков шайки аборигенов…

Нет, удерживать такое пространство силами, которыми обладал тогда сухопутный адмирал Колчак, было просто невозможно. Не говоря уже о том, что представления о тактике и стратегии борьбы на фронтах у него как у мореплавателя были весьма приблизительными, а порой и странными. Поэтому атаман до сих пор считал себя правым, когда в ноябре 1918 года заявил о неподчинении адмиралу. И настаивал на том, несмотря на появление приказа «сибирского правителя» об отстранении Семёнова от всех должностей, а также предании суду за «грабежи военных грузов на железной дороге» и неповиновение. Это сильно ударило по его авторитету и в казачьей, и в военно-чиновничьей среде Сибири, вдохновило многих его врагов. Однако он выстоял, в соболях-алмазах, в тот раз все-таки выстоял!

Впрочем, не об этом сейчас, не об этом… Тем более что в какой-то период, по крайней мере, теоретически, истинным вождём всей Сибири оставался все же он, генерал-лейтенант Семёнов. Но и ему тоже не приходила тогда в голову мысль использовать в военно-государственных целях природную забайкальскую крепость – этот гигантский естественный форт. Во всяком случае, атаман ничего не предпринял для того, чтобы превратить этот край в некое подобие горного «форта».

2

Атаман оторвался от карты и перевел взгляд на покоящийся в золоченой рамке (наподобие тех, в которые обычно заключались семейные фотографии) приказ Колчака о передаче всей власти в Сибири ему, генералу Семёнову, изданный адмиралом позже: 4 января 1920 года.

«…Ввиду предрешения мною вопроса о передаче Верховной Всероссийской власти Главнокомандующему вооруженными силами Юга России генерал-лейтенанту Деникину, – говорилось в нем, – впредь до получения его указаний, в целях сохранения на нашей Российской Восточной Окраине оплота Государственности на началах неразрывного единства со всей Россией, предоставляю Главнокомандующему вооруженными силами Дальнего Востока и Иркутского военного округа генерал-лейтенанту атаману Семёнову всю полноту военной и гражданской власти на территории Российской Восточной Окраины, объединенной российской верховной властью.

Поручаю генерал-лейтенанту атаману Семёнову образовать органы государственного управления в пределах распространения его полноты власти.

Верховный правитель адмирал Колчак, Председатель Совета Министров В. Пепеляев, директор Канцелярии Верховного правителя генерал-майор Мартьянов»[5].

«… Впредь до получения указаний»… Однако же никаких указаний Деникина не последовало, поскольку тогда ему уже было не до того. А коль так, значит, приказа Верховного правителя никто не отменял и не видоизменял. Он действителен до сего дня, утверждая и узаконивая его, генерала Семёнова, в титуле Главнокомандующего и в праве на всю полноту власти в Российской Восточной Окраине. И все же…

Сотни раз перечитывал Семёнов этот документ, но вновь и вновь приказ вызывал в душе атамана целую гамму противоречивых чувств, порождая множество раздумий, сомнений и вопросов. Атаман до сих пор так и не смог понять, почему Колчак считал вопрос о передаче власти генерал-лейтенанту Деникину «предрешенным»? Почему он, Верховный правитель, обладающий влиянием на огромной территории России, значительно большей, нежели та, которая была в руках Деникина, столь безропотно соглашался передать «всю полноту» какому-то бездарному генералу, терпящему поражение за поражением где-то там, в далеких донских степях?! И добро бы кому-то из членов царской семьи, наследнику престола, принцу по крови. Это еще можно было бы как-то понять. Но какому-то самозванцу Деникину, у которого прав на «Верховную Всероссийскую власть» было куда меньше, чем у самого Колчака. Или, по крайней мере, не больше.

Впрочем, он никогда не верил ни самому Колчаку, ни в Колчака как главнокомандующего и Правителя. На всех действиях адмирала, его взглядах на будущее своего войска, России и свое собственное будущее, – лежала печать некоей обреченности. Не было у него того куража, которым отличались и сам Семёнов, и большинство его генералов; не было той веры в удачу и той отчаянной удали, которая вела казаков в бой как в Первую мировую, так и в Гражданскую. И готова вести сейчас, в соболях-алмазах!

…Да, уже тогда, в первые дни «сибирского воцарения» Колчака, она прослеживалась, эта проклятая обреченность! И время безжалостно, со всей возможной жестокостью, подтвердило семёновское предположение. Даже арест Колчака получился каким-то нелепым, недостойным повелителя. Хотя все указывало на то, что он мог бы скрыться из эшелона вместе с группой преданных офицеров, а не сидеть и ждать, пока французы, чехи или кто-то там еще сдаст его отечественным коммунистам. Сдаст дёшево, пошло, словно беглого вора-каторжанина.

Тем не менее за приказ, копия которого хранилась сейчас на столе, атаман был признателен Колчаку. Как-никак, а во время Гражданской войны и после неё Семёнов использовал силу именно этого приказа. Собственно, эта штабная бумаженция стала основным аргументом в споре за власть с другими претендентами. Только она объясняла и оправдывала его претензии на атаманство над Забайкальским, Амурским и прочими казачествами. Только она позволяла генерал-атаману претендовать на «всю полноту военной и гражданской власти на всей территории Российской Военной Окраины».

Но главное заключалось в другом. Как ни странно, именно этот приказ привыкшие к монархическому чинопочитанию японские генералы считали необходимым и достаточным, чтобы воспринимать Семёнова и как единоличного лидера русского белого движения на Дальнем Востоке, и как полноправного претендента на трон правителя Русского Сибирского Государства, союзного Японии. В ситуации, когда любой, собравший под своим началом полсотни земляков, объявлял себя атаманом, а всякий, наголову разбитый красными, тщился предстать перед заграницей в лике единственного, богоизбранного спасителя России, военно-политическое завещание Верховного правителя становилось уникальным юридическим подтверждением хоть какой-то правомочности амбиций одного из генерал-атаманов. Оно ставило право на верховенство в среде дальневосточной белогвардейской эмиграции, и даже среди её генералитета, вне всякой конкуренции.

Наконец, только приказ Колчака давал основание японской военной и гражданской администрации рассматривать генерала Семёнова в качестве единственного и полноправного представителя эмиграции на всех переговорах. Союзники отлично понимали: стоит атаману сойти с политической арены – и в стане белого офицерства начнется такой разброд, что вселить в него дух единства и воинственности будет уже невозможно. Как невозможно вселить его в те белогвардейские части, которые базируются сейчас в Европе и на американском континенте.

Кому положено было в штабе Квантунской армии и в правительстве Японии знать, знали, какими трудными были усилия объединить движение против коммунистов в двадцатых годах. В эти сумбурные дни Григорий Семёнов не раз вспоминал совещание, проходившее в апреле 1921 года в Пекине. Оно стало отчаянной попыткой атаманов Анненкова и Дутова, барона Унгерна, генералов Савельева, Бакича и Кайгородского, некоторых других казачьих и партизанских командиров создать общее командование и единые воинские силы для действий против красных на Дальнем Востоке и в Восточной Сибири. Сколько надежд порождало тогда мнимое единодушие столь «высокого собрания»! Какие иллюзии политического единения и мощи армейской оно сотворяло!

Особенно контрастными идеи эти стали казаться спустя несколько дней, когда в станице Гродеково[6] Семёнов председательствовал на Съезде забайкальского, уральского, сибирского, иркутского, енисейского, семиреченского, оренбургского, уссурийского и амурского казачеств. Свели их всех на этом съезде обстоятельства, весьма прискорбные – гибель в Китае лихого, амбициозного атамана Дутова. Но как раз это открыло тогда возможность для сплочения всех под единой властной рукой. Избрание именно его походным атаманом казачьих войск Российской Восточной окраины воспринималось Григорием как уверенный шаг к развертыванию антикоммунистического движения в Приморье и в Восточной Сибири под общим командованием. Кое-кто даже поспешил объявить генерала «вторым Колчаком».

Еще более укрепилась эта вера в Семёнова-мессию на следующем совещании, проходившем уже в Порт-Артуре. Там представители не только казачеств, но и Всероссийского крестьянского союза, а также Национал-экономического союза и ряда других организаций окончательно постановили: после победы белых сил вся верховная власть будет сосредоточена в руках их главнокомандующего, генерала Семёнова, а вся законодательная – у Народного собрания.

Да вот беда: пока весь этот люд игрался в демократию, в Южном Приморье произошел переворот и к власти пришло Временное Приамурское правительство во главе с неким Меркуловым. В Порт-Артуре, Харбине и других эмигрантских центрах царило ликование: наступление белых сил началось «на всех фронтах». Каковым же было разочарование атамана, уже видевшего себя правителем огромного края, когда ему, без пяти минут диктатору, предложено было… не прибывать в край, поскольку приезд его, с политической точки зрения, нежелателен. Причем правительственное решение по этому поводу было принято, невзирая на то, что сам военный переворот осуществлялся в основном Семёновскими войсками да еще частями каппелевцев.

Подлым ударом в спину оказалось и предательство генерал-майора Юрия Савицкого, войскового атамана Уссурийского казачьего войска, который саму атаманскую нагайку получил только благодаря его, генерала Семёнова, поддержке. Ссылаясь на решение Съезда казачеств[7], Савицкий состряпал некое «открытое письмо» ко всем офицерам, оставшимся на службе у Семёнова, а также к офицерам забайкальского, енисейского и сибирского казачеств, призывая их, вместе с вверенными войсками, переходить на службу Временному Приамурскому правительству. Подобные прокламации подручные Савицкого стали рассылать по всем станицам. «Под корень рубили! – багровел атаман, вспоминая о тех тяжелых для себя днях. – Веру казаков моих вытравить хотели, в соболях-алмазах!! На кого руку подняли, христопродавцы?!».

Генерал тут же издал жесткий приказ, которым разжаловал Савицкого в подъесаулы, а генерал-майоров: атамана Енисейского казачьего войска Льва Потанина и заместителя атамана Сибирского казачьего войска Петра Блохина – в полковники. И отдал всех их под суд! Мало того, при поддержке верных ему людей, атаман решил сформировать в Гродеково свое собственное правительство, чтобы затем на вполне «законном» основании повести наступление на Владивосток.

Впрочем, до этого дело не дошло. За разжалованных и осужденных генералов сразу же вступилось Приамурское правительство. И тот же ненавистный Савицкий не только был восстановлен в генеральском чине, но и назначен начальником специально созданного Управления по делам казачьих войск при этом правительстве, заменив таким образом походного атамана. Мало того, сам Семёнов особым постановлением объявлялся государственным преступником.

Взъярённый такой несправедливостью, генерал-атаман рвался в Приморский край. Он попытался было проигнорировать не только происки Меркулова, но и советы японского командования, тоже требовавшего воздержаться от поездки на территорию, подконтрольную тому правительству. Однако всё закончилось откровенным конфузом. Против его вмешательства в дела выступили решительно все: и премьер Меркулов, и командующий Дальневосточной белой армией генерал Вержбицкий (вскоре назначенный командующим всеми вооруженными силами Приморской области), и войсковые атаманы, и, что самое унизительное, – весь иностранный консульский корпус.

Особенно возмутила Семёнова телеграмма Войскового правительства уссурийского казачества, которое всегда было его оплотом. Поддержав Меркулова, казаки вдруг объявили «о недопустимости в данное время возглавления атаманом Семёновым начавшегося в Приморье национального движения, ввиду неприемлемости его имени для населения».

«Это ж чье имя, в соболях-алмазах, «неприемлемо для населения?!», – впал тогда в бешенство атаман. – Это моё имя, генерал-лейтенанта, преемника адмирала Колчака, избранного теми же уссурийскими и прочими казаками походным атаманом, – теперь оказалось неприемлемым?! А кто это определил? В чьей голове, хотел бы я знать, подобная хрень вызрела?!».

Он, конечно же, поклялся вздернуть сочинителей подобных писулек на центральной площади Владивостока, зачитав их депеши вместо приговора суда. Он, конечно же, предрекал, что Меркулов со всеми прочими вскоре на коленях станут умолять его, атамана Семёнова, прийти и навести порядок в крае. Да только все эти угрозы оказались блефом и куражом, а на деле чувствовал он себя так, что в пору было пускать пулю в лоб. Хорошо еще, что Временное Приамурское правительство не решилось применить силу против по-настоящему верной ему небольшой группировки войск, располагавшейся в основном в Гродековском районе.

Впрочем, сам Гродековский гарнизон тоже взбунтовался и на устроенном офицерами митинге высказался за подчинение Приамурскому правительству, поскольку ни продовольствия, ни денег на содержание своего войска у Семёнова уже не было. Хорошо еще, что Меркулов, к его чести, согласился вступить в переговоры с главкомом (атамана на них представлял генерал-майор Иванов-Ринов). И даже заключить с ним соглашение.

Понятно, что конвенция эта оказалась унизительной: Семёнов вынужден был отказаться от должности главкома войск, находящихся на территории, контролируемой правительством, и, получив в виде «правительственной компенсации» сто тысяч иен отступных, согласился в течение пятнадцати суток покинуть пределы Дальнего Востока и вообще пределы России.

Нет-нет, внешне, отбытие его из Владивостока в Шанхай, состоявшееся 14 сентября 1921 года, на бегство не походило, всё, вроде бы, выглядело пристойно. Но и через много лет при мысли об этом дне на душе у Семёнова становилось муторно: слишком уж тяготили те иудины «отступные», за которые он отрекся от своих солдат, своей цели, своих полководческих амбиций.

Да, в годы революции и Гражданской войны происходило много чего такого, о чем вспоминать атаману не хотелось бы. Тем не менее он выстоял. И в конечном итоге даже победил! Пусть пока что в междоусобной борьбе, за лидерство в Белом движении, но все-таки победил.

Теперь генерал-атаман понимал, что поражение Германии в Великой Отечественной войне приведет и к краху Японии. С обвалом же последней неминуемо рухнет основа всего Белого движения в Китае и Маньчжурии. Он не знал, когда именно это произойдет и какой характер примет, но даже не пытался скрывать, что четко представляет себе масштабы очередной белой военно-политической катастрофы. Поэтому-то старался не злоупотреблять надеждами и расчетами своих покровителей. Иное дело – цену себе держал. Что-что, а это он умел. Это ему удавалось.

3

– Господин генерал, – появился в дверях полковник Дратов, – звонят из японской миссии.

Семёнов растянул рот в благодушной улыбке. Он всегда улыбался, не разжимая мясистых губ, совершенно беззвучно. Как правило, не произнося при этом ни слова, словно бы речь и улыбка никак вместе не соединялись. Ведь каждое слово его было… словом атамана Семёнова! Оно могло и должно было рождаться только из суровой необходимости.

Но сейчас радость его оправдана. Сообщение о звонке из японской миссии представлялось генерал-атаману похожим на появление духа, которого он вызвал своими раздумьями и воспоминаниями.

Семёнов спустился вниз, прошел в служебный кабинет и снял трубку.

– …И-господин генераль? – услышал он русскую речь, приправленную таким знакомым и совершенно неподражаемым японским сюсюканьем. – И-начальник японской военной миссии в Тайларе господин подполковник Таки почитал бы за честь видеть вас.

«Ишь ты, как вывернул, азиат объяпошенный: почитал бы за честь»! – обратил внимание Семёнов. Общаясь с русскими офицерами, этот Куроки зря времени не теряет. Правда, атаман прекрасно знал: переводчик штаба японской военной миссии не теряет времени еще и потому, что является кадровым офицером японской разведки. Однако сути отношений между ними это не меняло.

– Мне тоже приятно будет встретиться с господином подполковником, – еле удержался атаман, чтобы не добавить свою любимую присказку: «В соболях-алмазах». По опыту он знал, что в разговоре с японцами от какой-либо словесной эквилибристики лучше воздерживаться.

– А еще господин Таки почитал бы за очень большую честь, если бы вы нашли возможность встретиться с ним уже сегодня.

– Прямо сегодня? – мельком взглянул атаман на настенные часы. «К чему такая спешка, да еще и так не вовремя?!». Но вслух произнес:

– Признаться, несколько неожиданно.

– Господин подполковник не сомневался, что вы тоже стремитесь встретиться с ним, и что день, избранный для встречи, вас устроит, – поспешил со своими выводами переводчик. – И не ошибся.

«Во, азиат-япошка хренов! – изумился про себя генерал-атаман, вновь взглянув на часы. – Совсем обдипломатился и обнаглел, в соболях-алмазах!». Однако вновь проворчал:

– Устроит, конечно. Куда денешься?

– В таком случае господин подполковник был бы рад видеть вас у себя в миссии в то же самое время, в которое хотели бы встретиться с господином Таки вы сами. То есть в шестнадцать тридцать, – продолжал разводить свою дипломатию переводчик.

– По-моему, самое удобное время для деловых встреч, – поиграл скулами атаман, еле сдерживаясь, чтобы попросту, по-русски, не послать его.

– Господин подполковник также не возражал бы, если бы вместе с вами на встрече присутствовали господин Бакшеев[8] и господин Власьевский[9].

– Ему потребовались Бакшеев и Власьевский?! С какой такой хрени, пардон, кстати?

– С такой стати, да… – поспешил заверить его «азиат-япошка». – Господин подполковник не возражал бы…

Атаман терпеть не мог, когда вместе с ним японцы приглашали кого-либо из подчиненных. Мало ли о чем и в каких тонах может пойти разговор с этими азиатами, а перед казачеством своим он всегда хотел выглядеть человеком, в котором японское командование и чиновники, вплоть до самого императора, просто-таки души не чают. Да, вплоть до самого императора, в соболях-алмазах! Но тут же опомнился и произнес:

– Словом, передайте господину Таки, как лестно мне слышать из его уст имена своих боевых сподвижников, – улыбался и кланялся Семёнов. Пока вдруг не поймал себя на том, что, беседуя с переводчиком, он, боевой лихой казачий атаман, до омерзения обходительно и по-холуйски заискивающе, улыбается и кланяется… телефонной трубке!

«Совсем уже сам объяпошился, в соболях-алмазах! – поразился генерал такому дикому перерождению. – Это ж до какой такой низости, выслуживаясь, докатиться можно?!».

«Судя по всему, – сказал себе атаман, – сбываются твои самые мрачные предсказания. И среди них – наиболее безутешное: эти азиат-япошки до того заставят твое войско опуститься, что возвращаться с ним в Европу будет невозможно. За одичавшую орду принимать станут!». Но самое страшное заключалось в другом. Похоже, что этот прогноз начал сбываться в наиболее непотребной форме, потому что первым-то обгадился и «съазиатился» он сам, атаман Семёнов!

– Если господин Семёнов, – добивал его тем временем Куроки, – сочтет необходимым пригласить еще кого-то из состава своего генералитета, отступлением от списка приглашенных господин Таки это не сочтет. Господину атаману виднее, кого из штабных и командных чинов взять с собой для того, чтобы разговор о будущем его армии стал более обстоятельным.

– О будущем моей армии? – насторожился генерал. Это ж надо было Куроки умудриться изложить тему их встречи в такой «заушистой» форме! – А что мы можем знать о её будущем, если полмира уже охвачено мировой войной?

– Правильно, половина мира. Поэтому все со страхом думают, что произойдет с этим миром, когда война вдруг… завершится, – уклонился переводчик от каких-либо вопросов, касающихся предстоящей встречи.

– Почему «со страхом»?

– Потому что истинного воина страшит не война, а тот мир, который ему предстоит познать после её завершения. Фюрер Германии тоже говорит: «Радуйтесь войне, ибо мир будет ужасным!». Вы этого не знали? – вдруг на чистом русском, без сюсюканья и перевирания слов, произнес Куроки. Семёнов давно подозревал, что русский язык этот переводчик знает намного лучше, нежели демонстрирует. Однако не подозревал, насколько лучше. – И потом, позволю себе напомнить, господин генерал-атаман, что ветры перемен веют не только над Европой. Они всё чаще достигают окраин Великой Азии.[10]

– Лучше бы не достигали. Особенно ветры с пространства между Берлином и Римом, – ворчливо заметил Семёнов, суеверно открещиваясь от какой бы то ни было связи реформ в своем воинстве с тем, что происходит на германских фронтах. Хотя, если японцы действительно задумали относительно его частей что-то серьезное, то навеяно оно будет как раз-таки вихрями с Запада, – в этом азиат-япошка Куроки, пожалуй, прав.

Положив трубку, Семёнов еще несколько минут стоял, глядя на неё, словно колдун на волшебную шкатулку в ожидании очередного исчадия своего волшебства. Ему порядком надоела вся эта подколодная дипломатия, в которую вот уже, считай, более двух десятилетий играли с ним поочерёдно китайцы, маньчжуры, монголы, а теперь вот и японцы. Он все труднее понимал действия и расчеты императора и его Генерального штаба.

Атаман был убежден: лучшее время для своего наступления японцы уже упустили. Причём безнадёжно. Вторжение нужно было начинать еще ранней весной сорок второго года, когда немцы стояли в самом центре России, а их будущие победы, даже несмотря на проигранное наступление на Москву, казались неоспоримыми. Для него оставалось загадкой, почему император Хирохито и Гитлер не договорились. Что они не поделили, если амбиции вождя Великогерманского рейха, как и самого императора, дальше Урала не распространялись, в соболях-алмазах?!

А ведь миллионы красноармейцев, томящихся в германском плену, куда охотнее переметнулись бы в русские освободительные формирования, узнав, что из Страны восходящего солнца на большевистскую Россию двинулась еще одна мощная сила. Да и все, кто оставался преданным Белому движению, здесь, на Дальнем Востоке, восприняли бы появление войск атамана Семёнова на левом берегу Амура и на Байкале как естественное продолжение Гражданской войны. Только теперь уже к нему присоединились, наверняка, сотни тысяч крестьян, сытых тем, что ленинские жидо-большевички просто-напросто обманули их, не дав ни земли, ни воли, ни равенства. Ничего, кроме отнимающего братства нескольких сотен коммунистических концлагерей.

«Да, время упущено», – тяжело вздохнул генерал-атаман. – «Войска союзников все ближе подступают к границам рейха. Так на что теперь японцы рассчитывают? На то, что победят, начав войну с Россией в одиночку? Да к тому же, имея у себя в тылу огромный бурлящий Китай, а по бокам – оскорбленную перл-харборским побоищем Америку и десяток других стран, народы которых восстанут против них сразу, как только окончательно поймут, что Германия терпит поражение? И вскоре американцы вместе с англичанами и русскими примутся за Японию?»

Семёнов поднялся к себе в кабинет-музей и снова вышел на балкон.

Ливень наконец-то прекратился. Солнце выползло из предгорий Большого Хингана и теперь растекалось желтизной своих лучей по одному из склонов, словно огромное разбитое яйцо. Где-то там, за хребтом, синела другая река, Аргунь, за которой начиналась его родина. Семёнов готов был форсировать водную стихию хоть сейчас, даже зная, что идет на верную гибель. Ему опостылела бездеятельность, осточертело все это «великое маньчжурское стояние» его войск, осатанела заумная игра японских штабистов в черт знает какую политику.

Иногда атаману хотелось бросить все: резиденцию, войска, квартиру – и уехать в Европу. Он завидовал Краснову, Деникину, Шкуро. Даже Власову – и то временами завидовал, хотя не был уверен, что не пристрелил бы его при первой же личной встрече. Сразу же, без промедления. За то, что когда-то тот был большевистским генералом. И за то, что теперь стал антибольшевистским, но не признававшим при этом за Россией права на царя, не принимавшим толком ни монархических, ни белогвардейских идей.

– Прибыл полковник Родзаевский, – доложил адъютант, неслышно возникая у него за спиной.

– Прибыл наконец-то? Ну, зовите его сюда, этого Нижегородского Фюрера, в соболях-алмазах!

– Прямо сюда, к вам?

– Какое «сюда»?! Нет, конечно! – почти испуганно оглядел Семёнов свой сокровенный «музей». Он чуть не забыл, что не должен впускать сюда никого из посторонних, охраняя его, как некое тайное святилище. Впрочем, таковым этот кабинет и был.

4

– Что с группой, которую вы послали к Чите? – поинтересовался атаман Семёнов у Родзаевского, прежде чем успел предложить ему кресло. – Помнится, мы возлагали на неё не меньше надежд, чем японцы – на всю Квантунскую армию.

Было что-то демоническое в облике вошедшего тридцатисемилетнего полковника. Худощавое нервное лицо с утонченными, но совершенно не красящими его чертами. Узкие бескровные губы и красные воспаленные глаза. Султан редких седоватых волос, едва прикрывающих два ожоговых шрама на лбу.

– Мои оценки группы намного сдержаннее, – покрылся бледными пятнами Родзаевский, болезненно воспринимавший любые попытки иносказания, малейшее стремление свести разговор к шутке или подковырке. Всего этого он просто-напросто не понимал, да и терпеть не мог. – Хотя, не скрою, группу ротмистра Гранчицкого считаю лучшей из всего, что только можно было составить из нынешних курсантов.

– И что в результате?

Только теперь Нижегородский Фюрер достал из толстого золоченого портсигара гавайскую сигару. Внимательно осмотрел её, словно выискивал признаки, по которым возможно определить, отравлена ли она. Лишь после этого, испросив у генерала разрешения, закурил, с удовольствием и артистично вдыхая в себя горьковато-сладкий дым.

Семёнов знал, что это были особые, немыслимо ароматизированные сигары, которыми в Харбине наслаждался, очевидно, только Родзаевский, так что атаман с трудом, уже в сотый раз воздержался, чтобы не напроситься у того закурить. Сам полковник своих сигар никому и никогда не предлагал. Даже генералу. Для угощений он обычно имел в запасе папиросы, набитые тухловатым маньчжурским табаком.

– Из всей группы вернулся только один человек. Час назад я беседовал с ним. Убедился, что его информация в основном совпадает с данными, полученными от японских агентов.

– Только один – из всей группы?!

– Да, только один, и то по счастливой случайности. Слишком уж трудным оказался этот рейд.

– Дело не в трудностях, – возразил генерал-атаман. – Диверсионные походы в Россию легкими не бывают и быть не могут. Меня не это смущает. Но только что ж это за подготовка такая?! Мы что, готовим своих диверсантов для одного рейда? Целые группы – ради небольшой прогулки, во время которой диверсанты наши не достигают даже Читы?!

Полковник вскинул брови и взглянул на атамана, как на зарвавшегося юнкера, забывшего, что наука, которую ему преподают, соткана из опыта многих воинских поколений и круто замешана на кровавой окопной грязи.

– Следует учесть, господин генерал-лейтенант, что группа свинцово «прошлась» по всему Забайкалью. И при этом вела себя отлично, задание в основном выполнила. Если бы не излишний риск, чему едва ли не каждый день подвергал её командир, таких потерь не было бы.

– Неужели сам ротмистр Гранчицкий так оборзел?!

– Именно. Он, с его маниакальной потребностью красоваться на виду у врага и обязательно под пулями.

– Красоваться, говоришь, в соболях-алмазах? Этого у наших казачков не отнимешь, – проворчал атаман, понимая, что Родзаевский привел такой аргумент, возражать против которого уже нет смысла. – Особенно у бывалых офицеров. Они и в пехоте ведут себя так, словно несутся в сабельном аллюре.

– Но если для лихача-окопника это еще кое-как приемлемо, то для командира диверсионной группы, действующей в тылу врага… Позвольте возмутиться. Причём самое удивительное, что подобное поведение ротмистра оказалось для меня совершенно неожиданным. Потому что лично я знал его как человека, хотя и храброго, тем не менее крайне осторожного и осмотрительного.

Генерал-лейтенант Семёнов поднялся и неспешно, вразвалочку, как-то неуверенно ступая своими тонкими, по-кавалерийски изогнутыми ногами, прошелся по кабинету. Наблюдая за ним, полковник в который раз поймал себя на мысли, что в этом человеке действительно нет ничего генеральского. Казачий батька-атаман – еще куда ни шло, но строевой генерал?!

И дело не в том, что сам Родзаевский всё никак не мог дослужиться до этого ранжира. То есть не в зависти. Просто он всегда очень щепетильно относился к соответствию обладателя чина, титула и даже положения в обществе – его фигуре, выправке, внешности, манерам. Никакие заслуги, никакая родословная, никакие подвиги не могли смирить Нижегородского Фюрера с человеком, в отношении которого – то ли вслух, то ли про себя – полковник однажды изрекал нечто вроде: «И он позволяет себе носить генеральские эполеты?! И он смеет именовать себя бароном?!».

Что же касается генерала Семёнова, то вряд ли кто-либо другой из белого генералитета давал вождю Российского фашистского союза столько поводов для подобных восклицаний. Широкоплечий, коренастый, со скуластым худым лицом. На нём, в обрамлении плавных славянских линий, явно проступали резкие обветренные монгольские штрихи, столь близко роднящие Семёнова с великим множеством его земляков – казаков-забайкальцев… Тех, чьи предки осели здесь еще со времен казачьего исхода из разрушенной Запорожской Сечи, и которые за несколько поколений успели не только основательно обрусеть, но и порядочно «съазиатиться»… Во внешнем облике генерала, его грубоватых неинтеллигентных манерах действительно было мало чего-то такого, что напоминало бы о его потомственном офицерстве. О белой дворянской кости как таковой.

И если полковник Родзаевский, очень ревностно относящийся к расовой чистоте и голубизне воинской крови, все же искренне уважал Семёнова, то лишь потому, что видел в нем не строевого командира, а талантливого боевого атамана. Он как раз и не воспринимал главнокомандующего здесь, в кабинете, так как знал о бесподобных перевоплощениях этого человека в казачьем кругу, в седле. С воинственным кличем на устах «сабли наголо!», таким милым его душе.

– Посылать во главе диверсионной группы человека, крайне осторожного и осмотрительного? – хитро наморщил обожженные ледяными байкальскими ветрами брови атаман Семёнов, возвращаясь к своему креслу. – Ну, вы, полковник, оригинал!..

– Не такой уж оригинал, если учесть, что все вышесказанное относится к командиру, пусть и разведотряда.

– Тогда, что же следует понимать под термином «излишний риск»? Хоть бы и применительно к командиру диверсионного отряда? Это ж какой такой риск, по опереративным понятиям, следует считать излишним?

«Ох, не складывается у нас разговор», – с волнением отметил Родзаевский. Он притушил сигару и краем глаза следил за выражением лица главнокомандующего. Почему не складывается, под какие такие выводы генерал-атамана не подходит – этого полковник понять пока не мог.

– Вы задали трудный, я бы даже сказал философский, вопрос. Но если позволите…

– Кто этот вернувшийся? – резко перебил его Семёнов. – Кто таков?

– Ротмистр Курбатов.

– Кажется, припоминаю. Богатырский рост, медвежья сила.

– К тому же по-славянски, а может, и по-арийски – златокудрый, как Бог. И прозвище подходящее: «Легионер».

– Ну, кличку могли бы придумать повнушительнее, – проворчал генерал.

– Почему же? – вальяжно возразил Родзаевский. – Легионер. В Европе – это звучит. К тому же он сам выбрал её. Историей Древнего Рима увлекается. А посему любимое, можно сказать, словечко.

Семёнов сделал несколько глотков рисовой водки, к чему уже давно пристрастился из-за её слабости (вроде бы, зря не сидишь, пьешь, а не хмелеешь). Затем долго подкручивал пышные неухоженные усы.

– А то, что римлянин ваш, в соболях-алмазах, только один из всей группы вернулся – никаких сомнений не вызывает?! – недоверчиво, ещё больше сощурился атаман.

– На предмет того, что красные могли его перевербовать? Исключается. Почти исключается. Во всяком случае, никаких оснований не верить Курбатову у моего СД…

– У кого-кого?! – не понял генерал-атаман.

– Я сказал: «У моего СД». Так у германцев называется служба безопасности в составе СС. У меня же, как известно, существует своя. Так вот, никаких оснований подозревать ротмистра у моих службистов пока что нет. Курбатов сообщил, что последним, уже у самого кордона, погиб сам ротмистр Гранчицкий. Легионер тащил его на себе, сколько мог, до самого кордона.

– Это он так заявил: «Тащил до самого кордона…»? А что было на самом деле? Мы не знаем. Не исключено, что ваш Легионер сам вогнал себя в эту ситуацию. Мол, один вернулся – одному и слава.

Родзаевский хотел было резко возразить, но вовремя попридержал язык. Подозрительность атамана была общеизвестной. Он способен был душу вымотать, выспрашивая по поводу какого-либо, порой совершенно незначительного, события, добывая все новые и новые подтверждения правильности своих подозрений.

– Но других сведений не поступало, да и вряд ли поступит, – как можно вежливее заметил полковник, понимая, что его заверения показались Семёнову неубедительными.

– Кто знает? Может, еще и поступят.

Странная вещь: еще несколько минут назад он сам готов был заподозрить Курбатова в том, что тот умышленно сделал все возможное, дабы вернуться без Гранчицкого и других. Родзаевский знал, сколь честолюбив этот отпрыск казачье-княжеского рода Курбатовых. Но сейчас он забыл о своих подозрениях и приготовился отстаивать парня хоть перед всем генералитетом армии, как, впрочем, и перед японской контрразведкой.

– Кроме того, у меня, извините, нет оснований не доверять этому офицеру. Сила и звериная лють, слава богу, не лишили его обычной человеческой порядочности. Что у людей нашей профессии ценится не меньше, нежели в коммерции.

– Сравненьице у вас, однако, – брезгливо поморщился Семёнов. – Я так понимаю, что вы верите ему на слово, – все ближе и ближе наклонялся атаман к полковнику, размеренно постукивая по столу ножкой рюмки. – Всему, что он, единственный из группы оставшийся в живых и даже не раненый, рассказывает об этом походе.

– Я не могу посылать людей за кордон для диверсий, не веря им как самому себе, – внутренне вспылил Родзаевский. – И потом, не забывайте, господин генерал: в Совдепию он уходил по рекомендации руководства Российского фашистского союза, до сих пор еще ни разу не запятнавшего себя трусостью либо изменой своих воинов.

– Я так понимаю, что следующую группу вы собираетесь послать в Россию уже под началом ротмистра Курбатова?

– Во всяком случае, японцы требуют, чтобы мы активизировали разведывательно-диверсионную работу в Забайкалье и на Дальнем Востоке.

– Ну, если окажется, что и эту группу Курбатов сдаст красным, а сам вернется рассказывать вам байки, – вздёрну обоих. На одной поперечине!

– Еще раз повторяю, господин генерал, что лично у меня нет оснований сомневаться в правдивости рассказа ротмистра, – мгновенно побледнел Родзаевский, чувствуя себя крайне оскорбленным.

Полковник никогда не спорил, вообще старался не вступать в полемику. Однако генерал хорошо знал, что если у того побелела переносица, значит, самолюбие Нижегородского Фюрера задето до наивысшего предела. Впрочем, атамана такая реакция еще ни разу не охлаждала, скорее наоборот…

– Это у вас, полковник, нет оснований, да у вашего вшивого СД, – самодовольно ухмыльнулся и откинулся на спинку кресла Семёнов. – А у меня, любезнейший, имеются.

Теперь затылок его покоился на бархатном подголовнике, между двумя большеголовыми, вырезанными из красного дерева драконами. «По соседству с этими тварями он и сам кажется таким же», – съязвил про себя Родзаевский, недолюбливавший атамана уже хотя бы за то, что тот на дух не переносил пропагандируемую им, полковником, фашистскую идеологию. – «Кстати, всегда садится только в это кресло, очевидно, чувствует себя в нем чуть ли не повелителем Поднебесья».

– Возможно, я и соглашусь с вами, господин генерал. Но не раньше, чем стану обладателем хотя бы одного неопровержимого факта измены князя Курбатова. Так что, вы уж извините.

– Если по правде, у меня фактов тоже пока что нет. Есть только сомнения, – продолжал по-драконьи щериться атаман. – Хотя то, что вернулся всего лишь он один, не получив, как я понял, ни малейшей царапины…

– Простите, атаман, но Курбатов и не сообщает ничего такого, что требовало бы нашего с вами особого доверия. Он всего лишь вернулся с опасного рейда по большевистским тылам, идти в который набиралось не так уж много желающих. Представ передо мной, доложил: «Вернулся. Задание выполнил. Группа погибла. Вот письменный рапорт о боях, операциях и потерях». И все. Никакого бахвальства. Рапорт скупой и, как я понимаю, написанный рукой человека, которому безразлично, как будут оценены его личные заслуги. Это истинный, прирожденный, если хотите, диверсант.

Какое-то время главнокомандующий иронично всматривался в лицо Нижегородского Фюрера. Однако настаивать на своих сомнениях уже не решался.

– Убедили, полковник, убедили. Но лишь потому, что мне самому хотелось, чтобы вы сумели уверить меня. Придётся завтра же посмотреть на этого ротмистра.

– Можно и завтра. Но в данную минуту он ждет приглашения во дворе. Я прихватил его, на всякий случай, в роли телохранителя. Прикажете своему адъютанту позвать?

– Если он здесь, это меняет дело. Это совершенно всё преображает, полковник. – Атаман прикрыл глаза и надолго задумался. Его поведение уже начинало интриговать Родзаевского. – Но, прежде чем Курбатов предстанет перед нами, я хотел бы объяснить, почему вдруг засомневался в этом офицере. Потому что с сего дня мне хочется доверять ему больше, чем кому бы то ни было на свете. – Семёнов выжидающе взглянул на Нижегородского Фюрера, но тот предпочитал выслушивать генерала, не задавая никаких наводящих вопросов. – Вот почему я еще раз позволю себе спросить: вы, господин фюрер, действительно всегда и во всем можете положиться на этого ротмистра?

– Я бы согрешил против Бога и истины, если бы стал утверждать, что он чист и безгрешен, аки апостол Павел после исповеди. Но теперь уж должен признаться: мне довелось хорошо знать его отца – есаула, князя Курбатова, больше известного под прозвищем «Курбат».

– Курбат?! Так этот ваш ротмистр – сын есаула Курбата?! – удивленно воскликнул Семёнов.

– Вот в этом уже, господин генерал, сомневаться не стоит.

– Да, я прекрасно знал этого есаула! В январе восемнадцатого на станции Маньчжурия он командовал сотней в отряде, вышедшим из Китая ради рейда по Стране Даурии. Курбат этот был человек-зверь. Я дважды лично видел куммуняк, которых тот в пылу боя разрубал от плеча до седла. Однажды, оставшись без сабли, князь выдернул из стремян какого-то красноперого сосунка и, захватив за грудь и ремень, несколько минут отражал им удары, словно щитом.

– А под станцией Храповской, – поддержал его повествование Нижегородский Фюрер, – Курбат выбрался из-под своего убитого коня и, поднырнув под жеребца красного партизана, поднял его вместе со всадником. Все сражавшиеся вокруг него на минутку прекратили схватку и очумело смотрели, как этот здоровяк, пройдя несколько шагов с конем и всадником на спине, бросил их оземь.

– Вот как?! Об этом случае я не знал. Верится, правда, тоже с трудом.

– Ничего удивительного. Когда слушаешь рассказы о Курбате, трудно понять, где правда, а где вымысел. Но смею заверить вас, атаман, эту сцену я наблюдал лично. И еще могу засвидетельствовать, что по силе и храбрости сын значительно превзошел отца. В свои двадцать три это уже проверенный в боях, испытанный походами воин.

– Получается, что родился он уже здесь, в Маньчжурии?

– Нет, еще за Амуром. Отец взял с собой двух станичников и перешел границу, чтобы увести жену и сына. Случилось так, что в перестрелке жену и одного сопровождающего убили, отца тяжело ранили. Но сын вместе с другим сумели отбить его и донести до ближайшего маньчжурского села, где тот и скончался.

– Вот видишь, полковник, об этом я тоже не слышал, – с грустью констатировал атаман. – Много их, есаулов, ротмистров, сотников да подпоручиков полегло при моей памяти. – и словно то, что отец Легионера погиб после тяжелого ранения при переходе границы, придало веры в его сына, приказал:

– Адъютант, ротмистра Курбата ко мне!

– Курбатова, – вежливо уточнил Родзаевский. – Для сугубо русского, так сказать, благозвучия.

– Чем «Курбат» не звучно? Тем более что происходит он из старинного рода Курбатов.

– Нам известно, что отец его – действительно, из древнего казачьего, однако ж и дворянского рода Курбатов. Они появились здесь еще с полком запорожцев, направленных на Амур для несения пограничной службы. Но с тех пор, когда ротмистр стал членом Российского фашистского союза, мы сочли, что с запорожскими корнями он порвал окончательно. Опять же, дворянин, князь…

– Князь – это очень даже к месту Если учесть, что ему, как я теперь подумал, предстоит очень важное задание…

Они оба умолкли и посмотрели на дверь, словно на театральный занавес, поднятие которого слишком затянулось.

5

Переступивший порог кабинета рыжеволосый гигант как-то сразу заполонил собой большую часть всего существующего там пространства. По-настоящему, почти по-женски, красивое лицо его, с четко очерченными губами и слегка утолщенным на кончике римским носом, казалось в равной степени и добродушным, и презрительно-жестоким. В то же время широкие, слегка обвисающие плечи словно были отлиты из сплошного куска металла, настолько они выглядели непомерно могучими и тяжелыми даже в соотношении с поддерживающим его мощным туловищем.

– Господин генерал, господин полковник… – твердым, чеканным слогом проговорил вошедший. – Ротмистр Курбатов по вашему приказанию явился.

Прошло несколько томительных секунд молчания, прежде чем Семёнов пришел в себя после созерцания этого пришельца и с заметным волнением в голосе произнес:

– Так вот ты какой, сын есаула Курбата?! – приподнялся со своего «трона» атаман. – Как тебе в моей армии служится?

– Как и должно служиться в армии, да к тому же на чужбине и посреди войны, – последовал ответ.

– Рад, что и положение наше, саму ситуацию правильно понимаешь. Вот она, кость какая, нынче пошла – нашенская, даурская! Любо, любо… Чего молчишь, полковник Родзаевский? Посмотри, какие у нас казаки нынче в строю!

– Об этом и речь, господин атаман, об этом и речь, – подхватился вождь Российского фашистского союза, с почтением глядя на молодого диверсанта. – Любая группа, уходящая за кордон, почтет за честь…

– Значит, это вы и есть тот самый ротмистр Курбатов, – задумчиво произнес атаман, с трудом сумев справиться с охватившим его вдруг оцепенением.

Сейчас, вернувшись в свое кресло, он вообще казался сам себе унизительно слабым и ничтожным рядом с этим человеком-горой.

– Не знаю, тот ли, батька, – с достоинством пробасил ротмистр. – Но что Курбатов – это точно.

Семёнов вновь испытующе осмотрел его. Пышные, слегка вьющиеся волосы цвета ржи. «Римско-русское», как определил его главнокомандующий, нежное лицо с выдающимся массивным подбородком и четким контуром полных губ. Омут голубых с зеленью глаз… Сквозило нечто презрительное и жестокое сквозь редкую и изнеженную красоту этого человека. Вырваться из-под власти его привлекательности и магии гипнотизирующего взгляда было бы трудно даже в том случае, если бы он явился в этот дом с миссией палача.

– А вы храбры, ротмистр. До дерзости храбры, – с каким-то легким укором произнес генерал.

– Как и положено быть даурскому казаку, – с усталостью и ноткой грусти в голосе пояснил князь.

Длинная драгунская сабля у ноги гиганта была похожа на неудачно прикрепленный кинжал. А двадцатизарядный маузер в грубо сшитой кожаной кобуре он носил на германский манер – на животе, только не слева, а справа. Да и шитая на заказ фуражка с высокой тульей также напоминала головной убор немецкого офицера. Атаман уже собирался съязвить по этому поводу, потребовать, чтобы ротмистр его армии придерживался установленной формы одежды, но, вспомнив, что Курбатов – один из активнейших штурмовиков Российского фашистского союза, запнулся на полуслове.

Подражание эсэсовцам в этом «Союзе» было делом заурядным. В свое время главком пытался пресечь этот «разгильдяйский манер», потребовать раз и навсегда… Но, поднаторевший на политике и геббельсовской пропаганде Родзаевский сумел умерить его командный пыл одной-единственной фразой: «Зато какое раздражение это вызывает сейчас у японских чинов! Диктовать нам, какую форму носить, они не могут, однако же и мириться с нашим пангерманизмом тоже не желают несмотря на то, что с германцам пребывают в союзниках».

И Нижегородский Фюрер был прав. Поначалу япошки зверели: возмущались, что содержащиеся на их средства белогвардейские офицеры – будущееий костяк военной администрации Страны Даурии, находящейся под протекцией «императора Великой Азии» – слишком демонстративно тянулись ко всему германскому или, в крайнем случае, предпочитали следовать традициям императорской армии России. Русские казаки с презрением, а то и насмешкой отвергали все японское: от военно-полевой формы одежды – нелепой и срамной, до японских винтовок – «непристреляных» и капризных, и потому слишком ненадежных. А также японские обычаи и традиции…

Но именно то, что в этих вопросах – хотя бы в этих – его казаки умудрились выстоять перед натиском квантунцев, как раз любо было их генерал-атаману. Причем Семёнов отлично понимал: наиболее стойкими по отношению и к просамурайской, и к прокоммунистической пропаганде являлись штурмовики Российского фашистского союза. Поэтому, при всем своем легкомысленном отношении лично к Фюреру Родзаевскому, эсэс-казакам его главком выказывал должное почтение.

– Я знал вашего отца, ротмистр.

– Он тоже вспоминал знакомство с вами, – сдержанно молвил Курбатов. – И с большим уважением относился.

– Хорошо, что ты произнес эти слова, энерал-казак. Именно такие порой и нужно произносить в наше гнусное предательское время, чтобы научиться верить и доверять… Нам нужно серьезно поговорить. О том, как жить, а значит, как воевать дальше.

– Да, надо бы поговорить, господин генерал-атаман, – с угрюмой твердостью согласился Курбатов, оценивающе осматривая собеседника, столь неожиданно переведшего беседу на сугубо гражданский тон.

– Только продолжим встречу в другой комнате, – поднялся Семёнов, кивком головы приглашая всех следовать за собой. – Здесь не совсем удобно и постоянно сквозит, – подозрительным взглядом обвел он свой кабинет. – К тому же воспоминания не терпят официальной обстановки.

«Неужели боится подслушивания? – удивился ротмистр. – Даже в своем доме?!»

В разведывательно-диверсионной школе ему приходилось слышать о неких хитроумных устройствах, появившихся у немцев и японцев, которые можно подсовывать в виде микрофонов, маскируя под какие-нибудь безделушки. Однако относился он к этим шпионским страстям с ироническим недоверием.

Все трое поднялись на второй этаж и вошли в уютную полукруглую комнатку. У одной из её стен стоял овальный столик, а перед ним, амфитеатром – широкий диван из темно-коричневой кожи. Здесь уже все было готово для беседы за стопкой рисовой водки. Призывно пахли бутерброды с балыком и окороком. Хозяин наполнил рюмки.

– За возрожденную Россию, господа! Где, в конечном итоге, не будут хозяйничать ни жидо-коммунисты, ни японский император, ни уж, конечно, фюрер Германии! При всем моем уважении к некоторым из них. Ура!

– Ура! – коротко, но зычно, поддержали генерала гости. Они выпили, молча закусили. Снова выпили. Дозы были небольшими: атаман понимал, что разговор должен быть серьезным, а значит, «натрезвую».

– Я не стану расспрашивать вас о подробностях рейда, ротмистр, – заговорил он вновь, когда рюмки коснулись стола. – Самые важные из них полковник уже изложил, а всей правды мы все равно так никогда и не узнаем. – Семёнов выжидающе уставился на Легионера: станет ли тот убеждать, что «ничего такого» во время этого рейда не происходило, или же заносчиво промолчит?

В ответ Курбатов лишь снисходительно улыбнулся своей грустновато-циничной улыбкой. «Глазом не моргнул, душа его эшафотная! – удивился атаман. – Хотя понимает: от ответа на мой вопрос зависит, станем мы ему впредь доверять или нет, позволим жить или сегодня же вздернем?».

– Меня интересует одно, – не стал устраивать ему допрос генерал, – готовы ли вы снова пойти в Россию? Не по приказу пойти, хотя приказ, ясное дело, тоже последует (без него в армии, да еще и в военное время, попросту нельзя), а как бы по собственной воле.

Атаман не сомневался, что Курбатов согласится. И был слегка удивлен тем, что ротмистр не спешит с ответом. Тот, не торопясь, с независимым видом, дожевал бутерброд, налил себе немного напитка из таежных трав, которым Семёнов всегда потчевал своих гостей, и секрет приготовления хранил как зеницу ока, и лишь тогда ответил:

– Пойти, конечно, можно. Хотя вы сами видите, как дорого обходятся нам подобные рейды. Какими потерями они оборачиваются…

– Но ведь и коммунистам тоже, надеюсь, обходятся не дешевле…

– Не дешевле, можете не сомневаться, на то она и война… Но я к тому, что людей в группу хотел бы подбирать сам, лично. Чтобы, если ошибусь, пенять мог только на себя.

– Не возражаю, в соболях-алмазах, сабельно…

– Еще одно условие: со мной пойдет не более восьми-десяти диверсантов. Да, группы в десяток штыков, полагаю, вполне достаточно. При этом я не должен буду взрывать какой-то там вшивый заводишко или убивать председателя облисполкома, которого коммуняки и сами со дня на день расстреляют. Подобных акций попросту не терплю, для их исполнения существуют другие.

– А для чего существуешь ты?

– Перед вами, господин атаман – вольный стрелок. Иду совершенно свободным в своем выборе, куда и как позволяют обстоятельства, но с боями.

– Требования у вас, однако… – недовольно поморщился Родзаевский. – Что значит «вольный стрелок»? Вы – офицер Добровольческой армии. И будет приказ.

– Я и веду речь о том, каким именно образом должен быть составлен этот приказ, – невозмутимо объяснил Курбатов.

– Непозволительное вольномыслие, – пробубнил полковник, вопросительно глядя на атамана.

– Считайте, что данные условия, ротмистр, приняты, – мрачно и в то же время заинтригованно согласился Семёнов. – Мало того, они мне нравятся. Отправляясь в подобный поход, отряд вы действительно должны подбирать сами, чтобы лучше знать людей, полагаться на них. Так что тут все сабельно. Но должен предупредить: рейд, в который я намереваюсь отправить вас на сей раз, будет необычным. Во время него можно делать все, что заблагорассудится. Вы и ваши воины в самом деле сможете чувствовать себя некими вольными стрелками.

– О, вот и название оперции: «Вольный стрелок», – оживился Родзаевский, забыв, как еще несколько минут назад само это выражение вызывало в нем негатив. – А еще лучше назвать её «Маньчжурские стрелки», и бойцов назвать группой маньчжурских стрелков. Так будет точнее, да и японцы воспримут всё с бо́льшим пониманием.

– А что, так, кодово, и назовем этот рейд: «Операция «Маньчжурские стрелки», – определил Семёнов[11]. Он давно поддался манере японцев: любому наскоку, пустяковой вылазке давать шифрованное название, позволявшее, во-первых, выделять эту акцию из прочих, а во-вторых, говорить о ней, в том числе в письмах и радиоэфире, не раскрывая её сути и назначения.

– Будем считать, что данная часть задания меня устраивает, – насторожился Курбатов, понимая, что должно существовать еще и «подводное течение», где и кроется разгадка такой диверсионной щедрости. – Непонятно, правда, какова же истинная цель данного рейда.

– Цель проста: вместе с группой маньчжурских стрелков вы должны дойти до Урала. Сможете?

Легионер удивленно взглянул на Родзаевского, но тот демонстративно пожал плечами, давая понять: для него это – такая же новость, как и для самого ротмистра.

– То есть, я так понимаю, границу мы перейдем в районе Казахстана, и оттуда нам надлежит пройти до Урала?

– Нет, границу вам надлежит перейти здесь, на Дальнем Востоке, – твердо произнёс генерал-атаман. – И прямо отсюда, через Даурию, пойдете к Уралу. Понятно, что сам Урал мне и напрочь не нужен. Ведь не собираюсь же я удерживать весь этот край небольшими силами. Тут для нас теперь другое принципиально важно.

Курбатов вновь посмотрел на полковника, как бы упрекая его в отсутствии даже намёка заранее о подготовке подобного рейда. Но опять нутром почувствовал: условия, выдвигаемые атаманом, в новинку и для того тоже.

– Эксперимент, господин генерал-лейтенант – так следует понимать? – неуклюже спросил он, убедившись, что от Нижегородского Фюрера разъяснений ждать бессмысленно.

– Скорее необходимость.

– Я так понимаю, речь идет о диверсионно-пропагандистском рейде, – Родзаевский решил: пора и ему подключаться к развитию атаманской идеи, поскольку в глазах ротмистра дальнейшее отмалчивание становилось неприличным. – Об акции, которая напомнила бы Совдепии, что армия атамана Семёнова все еще существует, а бойцы её ждут своего часа.

– Правильно толкуешь, полковник, – признал генерал. – Будем считать его еще и пропагандистским. Так что, ротмистр Курбатов, сможешь повести за собой группу? Совершая при этом диверсии, проводя беседы с людьми, которые нам еще верны, и в то же время истребляя на своем пути все враждебное? Совдепия нас давно похоронила, а мы – вот они, бойцы Добровольческой освободительной армии… Семёнова. Кстати, лучше все-таки говорить: «генерала, главнокомандующего», потому что атаманы в Совдепии теперь не очень-то в чести. Раз атаман, значит, что-то такое, вроде как банда… А мы с вами – армия. Освободительная! Так, сможешь ли, ротмистр? Или следует подыскать другого казака, более опытного и храброго?

С ответом Курбатов по-прежнему не спешил. Он понимал: Семёнов уже твердо остановил выбор на его кандидатуре и теперь откровенно пытается «брать его нахрапом», как говорят в станицах, то есть всячески провоцировать, задевая самолюбие. Но речь идет о слишком уж сложном рейде – из разряда тех, откуда не только не возвращаются, из которых и возвращение-то, в принципе, не предусматривается.

Впрочем, из похода, который Легионер недавно уже совершил, возвращение тоже не ожидалось. И факт, что он, единственный из группы, все же вернулся, – скорее, счастливая случайность. Зато еще во время подготовки ротмистр установил для себя незыблемое правило: все условия подобных рейдов следует оговаривать до того, как дашь согласие на них, поскольку потом окажется, что всем уже не до тебя и надо выполнять тот приказ и те условия, которые тебе продиктованы.

– То есть группе «маньчжурских стрелков» предоставляется полная свобода действий в пространстве и во времени? Без каких-либо особых покушений и диверсий? – задумчиво уточнял ротмистр, явно затягивая с решением, ожидая – может, в попытках уговорить его отцы-командиры всё же проговорятся и выдадут некий потайной замысел, который до сих пор от него попросту скрывали?

– Без особых, – заверил его Семёнов.

Курбатов исподлобья взвесил взглядом Родзаевского, будто чувствовал, что разгадка, а точнее, подвох, последует именно с его стороны. Но тот с деланным видом осматривал окурок своей заморской сигары.

– В общем-то, мне такой вариант подходит, – произнес наконец Легионер. – В условиях вольной охоты я принесу больше пользы Белому движению, чем если бы сунулся со взрывчаткой под какую-нибудь вшивую фабрику, у которой меня застрелил бы первый попавшийся охранник.

– Откровенно, – кивнул генерал и в этот раз наполнил рюмки всего лишь «по четвертинке». – Как вы уже поняли, никого другого, более достойного, во главе группы я пока не вижу. Поэтому выпьем за то, чтобы вы успешно провели своих «стрелков» от великого Амура, до величавого Днестра. Уверен, вы станете первым, кто совершит подобный диверсионный рейд.

– Простите, господин генерал-атаман, но мне казалось, раньше речь шла об Урале, от которого до Днестра…

– Мне прекрасно известно, сколько от Урала до Днестра, – мягко осадил его Семёнов, загадочно ухмыляясь. – Причем речь даже не о Днепре, а именно о Днестре. Просто не хотелось так сразу пугать вас.

– Ну, допустим. Произошло невозможное, и мы сделали привал на берегу Днестра. Что дальше?

– Вы правильно заметили, ротмистр. На берегу Днестра вам надлежит сделать всего лишь небольшой привал, в соболях-алмазах. Так сказать, маленько передохнуть. Поскольку основная задача ваша – пройти от Амура, а точнее, отсюда, от Сунгари, до германской реки Эльбы.

Полковник Родзаевский, услышав это, поперхнулся при очередной затяжке и нервно поерзал в кресле:

– Ну, знаете ли… – проворчал он, воспринимая это задание уже как откровенную издевку.

А Легионер поинтересовался:

– И с какой же такой целью?

Семёнов же опустошил свой бокал, по-крестьянски крякнул и, широко раскинув руки, произнес:

– Вот теперь мы и подошли к самому интересному. У вас, ротмистр, будет свое, особое задание: пробиться к небезызвестному «Венскому Фюреру», обер-диверсанту рейха Отто Скорцени.

– К Скорцени?! – ушам своим не поверил Курбатов.

Прежде чем ответить, атаман теперь уже сам вопросительно глянул на Родзаевского, и тот поспешно кивнул: мол, ничего не имею против общения Курбатова с указанным лицом. Тем более что в засекреченной диверсионной школе «Российского фашистского союза», готовившей руководителей будущих подпольных и разведгрупп (лучшим выпускником которой стал Курбатов), о нём как образце для подражания всегда говорили уважительно.

– А что вас так удивляет, ротмистр? Представляете себе снимки в берлинских газетах с подписью: «Встреча обер-диверсанта рейха Скорцени с лучшим диверсантом белоказачьей армии генерала Семёнова. Беспрецедентный рейд от Маньчжурии до Германии» или что-то в этом роде?! Что приумолкли, князь? Или, может, вам не хочется побеседовать с Отто?

– Просто я думаю, что моя беседа с человеком, спасшим Муссолини, конечной целью этого рейда быть не может.

– И правильно мозгуешь, энерал-казак, – вновь расплылся в улыбке атаман. – Потолковать со штурмбанфюрером Скорцени как коллега с коллегой – это уже приятно. Да, только ты используешь знакомство с этим человеком…

– Кстати, личным агентом фюрера по особым поручениям, как именуется сейчас одна из его должностей, – пришел на помощь командиру Родзаевский.

– Даже так теперь?! – возрадовался атаман. – Тем лучше, в соболях-алмазах! Через него ты и передашь мое личное послание Гитлеру.

6

Не сводя с командира широко раскрытых глаз, Родзаевский наполнил свою рюмку, только свою; не спросив разрешения, осушил её до дна и самодовольно крякнул, совершенно забыв, что это не застолье, а прием у командующего армией. Подобным поворотом беседы он был удивлен не менее Курбатова. Удивлен и слегка обижен: в конце концов, его могли бы поставить в известность заранее. Почему он, руководитель Российского фашистского союза и шеф разведывательно-диверсионной школы, должен узнавать о подготовке такого суперрейда одновременно с ротмистром?

– Я не вправе диктовать свою волю, господин генерал, – не скрывая этой обиды, сухо проговорил он. – Однако согласитесь: передавать письмо фюреру Великогерманского рейха через человека, которому предстоит пройти всю Россию по тылам противника?! Это, знаете ли, при всем моем уважении к ротмистру… Где гарантия, что уже через несколько дней после выхода группы это письмо не окажется на Лубянке?

– Уж не хочешь ли ты признать, что всё-таки твой маньчжурский стрелок?..

– Боже упаси! Своему офицеру я верю. Но, будучи ранен, он может оказаться в плену… Его могут, наконец, убить… Это война, а в диверсионном деле нашем следует предусматривать все возможные варианты. И потом, к чему такой риск? Существуют десятки иных, более безопасных способов доставки подобных посланий.

– Может, и существуют… – снисходительно хмыкнул в оттопыренные усы Семёнов.

– Например, можно передать через одно из консульств иностранных государств или через буддистов, которые в последнее время зачастили в рейх. А почему бы, например, не потревожить просьбой посольство Маньчжоу-Го в Германии? Зачем же исключать дипломатов, миссионеров или ученых нейтральных стран?

– Неужели не понятно, что легальные каналы исключаются? – вдруг резко среагировал Семёнов. – Японская разведка слишком хорошо контролирует их. Не говоря уже о «колпаке» над нами. Мне же не хотелось бы, чтобы в императорском генеральном штабе узнали о том, сколь упорно мы с вами ищем контакты с фюрером. Японцы, хотя и союзны германцам, но очень уж не доверяют им да и воспринимают излишне ревниво.

– К тому же в Токио еще помнят о вашем письме фюреру, направленном, если мне не изменяет память, то ли в марте, то ли в апреле 1933 года[12], – согласился полковник. – Уже тогда японцы отнеслись к появлению такого послания – тем более в тайне от них – с явным неудовольствием.

– Еще с каким «явным», – воинственно повел плечами генерал. В душе он гордился любым «неудовольствием», которое удавалось вызвать у «азиат-япошек», ибо не только не любил их, но и откровенно презирал. – Их командование буквально взбесилось!

– Хотя вы всего лишь приветствовали фюрера в связи с его приходом к власти, выражая готовность совместно выступить против общего врага – всемирного большевизма.

– Да вы, оказывается, прекрасно осведомлены об этом? – удивленно вскинул брови атаман.

– Профессиональный контрразведчик. По должности положено. Впрочем, вы не очень-то и скрывали свои симпатии. В конце концов, германцы и японцы – союзники. Правда, пока что Токио все еще выжидает у границ Совдепии, но это уже не нам решать.

– Преступно и подло выжидает, – поддержал его Семёнов. – Там, видите ли, сладострастно дожидаются, когда два тигра, Германия и Россия, упадут замертво или, по крайней мере, предельно обессилевшими. Но обязательно упадут. Чтобы они, японцы, могли затем величественно спуститься со своей святоглавой Фудзиямы и преспокойно овладеть всем тем, за что эти тигры столь долго и кровопролитно сражались. Однако же нам сие хорошо известно, разве не так, полковник?

– Понятное дело, – кротко согласился Родзаевский, поглядывая на Курбатова, который по-прежнему молча вертел между пальцами ножку хрустальной стопки.

– Наша армия – гнул своё тем временем атаман, – нужна японцам всего лишь для создания их Великоазийской империи, а не сражения вкупе с германцами за единую и неделимую Россию.

– Но в таком случае получается, что мы свое время упустили, господин командующий, – откинулся на спинку кресла Родзаевский. – Большевики и их сподвижники вот-вот окажутся у границ Германии, границ рейха. Каков бы ни был исход, наша помощь уже не понадобится никому – ни германцам, ни японцам, ни, извините, самим русским, там, в России. Кто же станет восставать против победителей: Германии и её союзников?! Или какая такая сила пойдет потом против сталинистов и антигитлеровской коалиции?

Генерал выслушал его спокойно, так как ожидал подобное возражение. У него было собственное видение того, что происходило сейчас в далекой Европе, к которой он хотя и стремился (подобно тому, как всякий провинциал мечтает хоть день-другой побывать в столице), но в то же время недолюбливал.

Здесь, в Сибири, все казалось немного иным. Совсем недавно в газете «Голос эмигранта» были опубликованы его слова: «Нам, русским националистам, нужно проникнуться сознанием ответственности момента и не закрывать глаза на тот факт, что у нас нет другого правильного пути, как только честно и открыто идти с передовыми державами «оси»[13] – Японией и Германией».

По части того, что идти надо «честно и открыто», Семёнов, конечно, слукавил. У него были свои виды и планы. Точнее всех сумел их предвосхитить Колчак, назначив атамана «правителем Восточной Российской Окраины». А еще раньше такую же «полноту власти» ему обещал Керенский – как плату за войска, которые он приведет из Забайкалья в помощь временному правительству. Однако тогда не сложилось. Ни войско, ни «полнота власти».

Со временем, уже в двадцать шестом году, кандидат в премьер-министры Японии Танаки тоже врал ему. Мол, когда возглавит правительство и с помощью армии сумеет добиться отторжения Восточной Сибири от России, то во главе буферного государства окажется он, генерал Семёнов-сан. Почти такие же обещания атаман слышит и сейчас. Правда, от совсем других людей, но суть-то, суть остается.

Конечно, давно уже стало понятным: ожидания эти пустые. Настоящим правителем Забайкалья, императором «Страны Даурии» он станет, только собрав здесь целиком имеющиеся войска и подняв на восстание против большевиков всё население монголо-бурятских аймаков[14]. Когда сам восстановит свою власть над этим огромным краем, сам провозгласит и сам утвердит себя на сибирском престоле силой собственного же оружия.

– Все не так просто, полковник… – заметил генерал вслух. – Думаю, именно сейчас, в момент подступа коммунистов к стенам рейха и утверждения в некоторых странах Европы большевизма, готового вот-вот разползтись по всему Старому Свету, англичане и американцы начинают понимать: пора попридержать коней! Потому что, как только они в аллюре ворвутся в Берлин – окажутся один на один с объединенной, некогда союзнической, ордой красных. И им противостоят дивизии, закаленные в боях и партизанских дымах не только России, но и Югославии, Болгарии, Румынии, Чехии, Польши. Дивизии, которые к тому времени будут обращены в иудейско-марксистскую веру, то есть полностью обольшевичены.

– Резонно, – кивнул Родзаевский. Даже Курбатов, до сих пор старающийся не вмешиваться в их диалог, выслушав атамана, что-то там одобрительно пробубнил.

– Конечно же, западные правители потребуют от своего, возможно, новоявленного союзника, Гитлера, освободить все территории, которые он занял в Западной Европе. Естественно, попросят и всяческих других уступок. Однако армию германскую сохранят. Да-да, сохранят! И всю, до последнего солдата, развернут против рус… Против Советов, – поправился главнокомандующий. Говоря о победах германцев, он из чувства патриотизма всячески избегал слова «русский».

Произнеся эту речь, Семёнов умолк, в ожидании более пространной реакции полковника на свои умозаключения.

– М-да-а, – осчастливил его ответом Родзаевский. – Если исходить из того, что немцы действительно проигрывают эту войну, и даже наверняка проиграют, то с вами, господин генерал-атаман, трудно не согласиться.

– Со мной трудно не согласиться уже хотя бы потому, что я, возможно, как никто иной из восточных военных и политиков, страстно не желаю их поражения. Пока германцы истощают силы красных, у нашей армии остаются шансы на возвращение. Если уж не в Питер, то, по крайней мере, в Страну Даурию. А, что скажете по этому поводу вы, наш сиятельный князь? – хищновато осклабился Семёнов, обращаясь к Курбатову.

– По поводу того, о чем вы сейчас спорите с полковником, вообще ничего не скажу.

– Как так?! – изумился его беспардонности атаман. – Да, не может такого быть!

– Просто голова моя занята другими мыслями. Обдумываю, как бы побыстрее дойти до Ла-Манша, поскольку чувствую, что, в конечном итоге, именно туда вы и направите меня, – не терял чувства юмора Курбатов, ухмыляясь себе в рюмку, которую очень умеренно, с наслаждением, выцеживал.

– А что? Исходя из того, как быстро изменяется ситуация, такой приказ тоже исключать не следует, – рассмеялся Семёнов, поняв его намек. – Однако вернемся к рейду маньчжурских стрелков. В письме, которое, верю, будет доставлено вами фюреру, мы заявим о готовности выступить против большевиков, предложив Гитлеру как следует нажать на своих союзников-японцев, решивших до конца мировой войны отсидеться на сопках Маньчжурии.

– Что уже почти очевидно, – презрительно вставил Легионер. – Японцы давно перехитрили самих себя, но так до сих пор и не поняли этого.

– А меня это приводит в бешенство, в соболях-алмазах! – подался к нему главнокомандующий. – Всегда раздражают политики, которые, стоя на поле брани, где гибнут их соратники, всё мудрствуют лукаво! Но японцы выглядят идиотами перед всем миром: не воспользоваться такой возможностью! Конечно, не хотелось, чтобы они становились хозяевами Дальнего Востока и Даурии. Вот если б передали власть моему правительству – то со временем тоже превратились всего лишь в наших партнёров. Надежных – и не более того.

– То есть рано или поздно мы сможем вымести их со своих земель, – поддержал его Курбатов. – А пока все идет к тому, что Советы вытеснят их даже из Маньчжурии и Китая да погонят к Желтому и прочим морям.

– Боюсь, так всё и случится, – с грустью признал его правоту Родзаевский.

– Поэтому я уже не раз говорил квантунскому командованию: выступать следует немедленно, – начал входить в привычную роль главнокомандующий. – Японцы должны двинуть свои дивизии и оттянуть часть войск красных на себя. Если же они не решатся на это…

– Так, может, мне со своим отрядом сразу же прикажете идти не к Берлину, а в сторону Токио? – не скрывая иронии, продолжил его мысль Легионер, хотя понимал, что прозвучало это едва ли не дерзко.

– И пойдете, когда прикажу, – набыченно уставился на него Семёнов, стараясь сбить с ротмистра спесь. – А не дойдете – вздерну. Ты меня, энерал-казак, знаешь. Если же японцы все-таки в ближайшее время не решатся, на этот случай у тебя, ротмистр, окажется еще одно мое письмо. – Генерал угостил офицеров сигаретами, совершенно забыв при этом о знаменитых сигарах Родзаевского, и, затянувшись сам, продолжил: – Только адресовано оно уже будет генералу Петру Краснову. Который, как вам известно, вместе с генералами Шкуро, Домановым и Султан-Гиреем, объединил сейчас под своим началом все казачьи части, находящиеся в Югославии, Италии, Германии и других странах. И в нем будет предложение выступить против красных самостоятельно, с запада и востока, навязывая партизанскую войну, в которой германцы в Совдепии так позорно проиграли.

– Рисковое мероприятие, – покачал головой Родзаевский.

– Рисковое, не возражаю. Однако сидеть и ждать непонятно чего, тоже хватит. В любом случае об этом документе не только японцы, но и германцы знать не должны. Вы поняли меня, ротмистр?

– Так точно, ваше превосходительство, – медленно, вальяжно заверил Курбатов. – Немцы о нем не узнают, поскольку передам его на словах. Иначе бумага обязательно попадет в руки гестапо или СД. При первой же встрече с германцами они устроят мне проверку, обыщут и даже попробуют пытать: вдруг я агент большевиков? Так что вы составьте текст, я его заучу и передам Краснову.

– Подумаем, ротмистр, подумаем, – недовольно проворчал генерал, которого покорежило столь прямолинейное растолковывание обычных шпионских истин. – В любом случае мы постараемся скоординировать наши действия с Красновым, – адресовался он уже к полковнику. – В случае поражения рейха или свержения фюрера – поскольку американцы и англичане могут выдвинуть и такое условие в качестве первого шага к сепаратному миру, – мы сможем выступить совместно с белой гвардией Краснова и Шкуро уже под покровительством англосаксов. И пока передовые части Советской Армии будут сражаться на полях Европы, попытаемся поднять народ в её тылах. Самое время рискнуть, все равно другого такого случая не представится.

– Не представится – это уж точно. Хотя совершенно очевидно, что более реальной и значительной силой, – напомнил полковник Родзаевский, – являются сейчас войска не Краснова, а Власова, большей частью сформированные из вчерашних красноармейцев. Вернувшись в Россию, каждый из них сагитирует на борьбу своих родственников, односельчан, словом, понятно… К тому же Власов знает ведущих нынешних командиров и бойцов Красной Армии, а также молодое поколение совдеповцев.

– Да, власовцы – более значительная сила, поскольку её возглавляет бывший большевистский генерал, кстати, из пролетариев, который у народа вызывает больше доверия, нежели любой из нас, царских генералов. Как видите, я тоже реалист, – едва заметно ухмыльнулся Семёнов, явно подчеркивая, что признавать эти факты ему не так-то просто.

– Из пролетариев, с этим придется считаться.

– Правда, сотрудничество с фашистами в глазах «героического советского народа» его тоже не очень украшает. Еще бы: сотрудничество «с проклятой фашистской нечистью»! – язвительно рассмеялся атаман, отдавая себе отчет в том, сколь неприятно сейчас выслушивать подобное обоим офицерам, особенно руководителю Российского фашистского союза.

– Пропаганда есть пропаганда, – невозмутимо подтвердил полковник, хотя далось это ему с большим трудом.

– Словом, извините, господа, но пока что я позволю себе делать ставку на «беляка» Краснова, – подытожил Семёнов. – В письме будет сказано, что вы, ротмистр, поступаете в его полное распоряжение.

– Впрочем, если Скорцени пожелает, чтобы вы закончили еще и германскую разведывательно-диверсионную школу, – молвил Родзаевский, – не противьтесь этому, ротмистр. Перенимайте и германский опыт, он нам тоже пригодится.

– То есть мне уже не придется возвращаться сюда? – удивленно уточнил Курбатов.

– Без особого моего приказа – нет, – ответил генерал. – В конце концов, вы понадобитесь мне и в Германии. Тем более что из письма Краснов узнает, что в скором времени я и сам появлюсь в Европе, дабы иметь возможность встретиться с ним, Шкуро и всеми прочими. Уже потом вместе вступим в переговоры с этим подлецом Власовым, а если удастся, то и с Деникиным, который, заметьте, пока что решительно не желает какого-либо союза с германцами. Вы не задаетесь вопросом: почему я столь подробно распространяюсь об этом, ротмистр?

– Нет, не задаюсь. Слишком высокая политика. Мое присутствие в ней ничего не решает. Я всего лишь – легионер, маньчжурский стрелок, и не более того.

– И радуйтесь этому, ротмистр, в соболях-алмазах, – угрюмо посоветовал ему Семёнов. – А ведь чертовски романтично звучит: «Легионер»!

– Зато я думаю о другом, – продолжил свою мысль Курбатов. – Если мой отряд или хотя бы один человек из его состава дойдет до Берлина, это сразу же заинтригует и немцев, и казаков – красновцев вместе с власовцами.

– Главное, заставить внимательно присмотреться к вам Отто Скорцени, – напомнил Нижегородский Фюрер. – Вот что немаловажно.

– Обязательно постараюсь встретиться с ним, господин полковник. Рейд к столице рейха должен вызвать уважение к нашей секретной школе. А в какой-то степени и поднять авторитет вашей армии, господин генерал, во всей Европе.

Родзаевский поморщился: последнее предположение показалось ему крайне неуместным. Каково же было его удивление, когда атаман Семёнов вдруг поднялся из-за стола, наклонился к не успевшему встать ротмистру, обхватил его голову и сверху по-отцовски поцеловал в лоб!

– Этот казак не только великолепный диверсант, полковник, – торжественно произнес он, когда его собеседники тоже поднялись, – но и политик. Несмотря на то, что всячески открещивается от этой науки. Он-то мне и нужен. Именно такого человека я и имел в виду, задумывая свой «крестовый поход» на рейх.

– Диверсионно-крестовый, с вашего позволения, – наполнил рюмки Родзаевский.

– Детали похода мы, ротмистр, еще обсудим, – сказал генерал-атаман, когда все трое выпили стоя. – Сейчас пока что одно могу сказать: в рейд – через неделю. В Чите, на квартире нашего агента, вы получите приказ о присвоении чина подполковника. А в миниатюрном пакетике, который вскроет генерал Краснов, Отто Скорцени или кто-то из высших чинов рейха, будет сказано, что… полковник Курбатов, – выдержал многозначительную паузу атаман, давая князю возможность прочувствовать важность момента.

– Полковник? – едва слышно переспросил князь.

– Все правильно: полковник Курбатов (вы, ротмистр, не ослышались)…является полномочным представителем главнокомандующего вооруженными силами Дальнего Востока и Иркутского военного округа, правителя Страны Даурии генерал-атамана Семёнова. На всей территории Великогерманского рейха. Кстати, если первым бумагу вскроет Краснов, все равно сделайте все возможное, чтобы с ним ознакомился и кто-либо из очень высоких чинов рейха, а затем доложил об этом фюреру. Лично Гитлеру. Тут уж скромничать не следует: ставки того стоят.

– Я дойду до Берлина, ваше превосходительство, – взволнованно проговорил Легионер. Этот гигант с гордостью возвышался теперь над генералом и полковником, словно детина-фельдфебель над щупленькими новобранцами. – Я дойду до него, даже если небо рухнет на землю.

– На весь поход вам отведено два месяца.

– Лучше три, – покачал головой ротмистр. – Если идти с боями, то никак не уложимся, какой бы транспорт мы там по пути не захватывали.

Семёнов взглянул на полковника, и тот одобрительно кивнул.

– Согласен, три. И ни дня больше, поскольку времени у нас с вами не так уж и много.

– Если я правильно понял, ваше превосходительство, задача заключается не в том, чтобы пройти Россию из конца в конец, а чтобы пройти её по-диверсантски.

– Конечно же, по-диверсантски, в соболях-алмазах! И тем не менее, – поморщился атаман, не видя причины для споров и возражений, – используйте всякий транспорт, идите любыми маршрутами. На эти три месяца Россия отдана на вашу милость, как на милость победителя. Вопросы?

– Никак нет. Пока что нет. Отряд маньчжурских стрелков, как вы и обещали, подбираю сам, – Курбатов мельком взглянул на Родзаевского, чувствуя, что полковнику все еще не нравится его своеволие. Но тот заверил:

– Подтверждаю, выбор исключительно за вами.

В этот раз атаман лично наполнил рюмки и вытянулся во фрунт:

– За представителя русской армии генерала Семёнова, атамана Забайкальского, Амурского и Уссурийского казачьих войск, правителя Страны Даурии – в рейхе! – провозгласил он.

7

Проводив к крыльцу Родзаевского и Курбатова, главнокомандующий возбужденно осмотрел виднеющиеся вдалеке вершины горного хребта, за которым начиналась Россия. Замысел рейда заставил Семёнова внутренне взбодриться: еще не все потеряно, можно попытать воинского счастья на просторах Даурии! И в кабинет свой атаман возвращался с твердым намерением вновь обратиться к тексту незавершенного письма фюреру.

«Господин Гитлер! Вверенные мне русские казачьи войска, расквартированные в Маньчжурии, готовы переправиться в Грецию или Турцию, чтобы затем присоединиться к русским войскам, сражающимся на стороне рейха.

Местом дислокации Русской дальневосточной армии может стать Северная Италия, где уже расположены некоторые русские казачьи части, или какая другая страна, скажем, Югославия или Болгария, а также любая местность в Германии, которая будет Вами, господин фюрер, указана…»

Генерал вновь просмотрел еще незаконченное письмо Гитлеру и, отложив, наполнил стаканчик саке. Хоть и презирал он японцев за эту рисовую гадость, однако все чаще прибегал к ней как заменителю настоящей, крепкой русской водки, после употребления которой его все чаще преследовали дикие головные боли.

«…Поздно, слишком поздно ты понял, атаман, – вдруг отшвырнул Семёнов от себя этот образец дипломатического чистописания, – что сидеть в этой дикой Маньчжурии совершенно бесполезно. Запоздало ломишься в дверь рейхсканцелярии Германии с подобными писульками, в соболях-алмазах!».

Адресованное фюреру письмо валялось на письменном столе, в домашнем кабинете Семёнова, вот уже около трех месяцев. Атаман перечитывал его множество раз, все отчетливее сознавая: никакого реального смысла эта «казачье-фюрерская эпистолярия» уже не имеет. В последнее время он уже почти перестал задумываться над каналом пересылки этого послания в Берлин. Похоже было, смирился с тем, что сроки упущены, и Гитлеру с окружением сейчас не до каких-то там «недоносков» белой русской армии, к тому же наспех слепленных и несытно вскормленных японским военным командованием. Да и фигура самого фюрера, особенно после падения преданного ему, но бездарного соратника дуче Муссолини, казалась теперь суеверно призрачной.

А тут еще представитель японской военной миссии при штабе атамана русских войск полковник Куросава[15] вдруг стал щедро делиться с их верхглавкомом данными японской разведки, из которых прямо вытекало, что буквально у ворот рейхсканцелярии формируется мощная генеральская оппозиция Гитлеру[16]. Внутри её уже вызревают планы то ли смещения фюрера, то ли физического устранения его. Причем заговорщики явно настроены на сепаратный мир с англо-американцами, с коими японская империя уже пребывает в стадии войны. А значит, союз этот неминуемо будет направлен прямо против неё.

Рубака Семёнов никогда не считал себя великим политиком. Но уже после второго «заговорщицкого» сообщения японской разведки он стал опасаться того, что могло окрылять самого императора Хирохито и командование Квантунской армии: сближение немцев с англо-американцами неминуемо заставит Сталина искать союза с Японией, с которой, в общем-то, и войны как таковой еще не было. Причем можно не сомневаться: Хирохито пойдет на такой мир, поскольку иного выхода у него попросту нет. А в качестве «жеста доброй воли» император с легкостью пожертвует им, лютым врагом советской власти, атаманом Семёновым, равно как и его соратниками, а возможно, и всем белоказачьим войском.

…Наверняка, это послание фюреру так и осталось бы недописанным, но тут – ротмистр Курбатов, которому можно доверить операцию маньчжурских стрелков. Ведь время шло, а покушения на фюрера все не было и не было. Зато у Семёнова возникла задумка: пока дело не дошло до развязки, сговориться с германским командованием о переброске хотя бы элитной части своих войск, пусть даже только их офицерского корпуса, в Европу.

«Никакой уверенности в том, что вождь всей Германии станет суетиться у твоего эшафота, – жестко определил шаткость своей позиции атаман, – пока что нет, в соболях-алмазах. Однако терять тебе тоже нечего. К тому же сам факт появления такого письма Гитлеру хоть на какое-то время усмирит твою собственную офицерскую оппозицию. Как бы там ни было, а попытку изменить судьбу армии главнокомандующий её предпринял, значит, надо подождать. Нужно терпеливо, мужественно ждать».

Первое и единственное доселе свое послание Семёнов действительно направил фюреру еще в марте 1933 года. Тогда это имело смысл, жаль только, что у него самого, охмеленного идеей сотворения казачьей Страны Даурии, не хватило ума лично прибыть в Берлин и провести переговоры с новоявленным фашистским «мессией».

Нацистское окружение еще только взращивало из Гитлера настоящего вождя, оно еще только училось «играть фюрера» так, как в провинциальных театрах учатся «играть короля». Однако Семёнов провидчески ощущал, что Адольф – именно тот лидер, который способен поднять Германию на завоевание Европы, а значит, прежде всего, завоевание России. И время показало, что, в принципе, атаман не ошибся: никто иной, кроме Гитлера, на подобный «русский поход» попросту не решился бы. Как не отваживаются на него, даже в качестве союзников Германии, те же имперские японцы.

Другое дело, что на письмо генерала фюрер так и не ответил, хотя с его стороны это выглядело великогерманским свинством. Единственным оправданием главному фрицу могло служить только то, что в тридцатые годы он усиленно заигрывал со Сталиным.

«Братание двух непримиримых врагов во имя победы над общим недругом своим – Англией!» – только так и воспринимали тогда берлинско-московские реверансы в Японии и Маньчжурии. А ведь когда встал вопрос о войне с Великобританией, Семёнов готов был перебросить свои войска в Европу, пополнить их белоэмигрантами, в великом множестве гнездовавшимися на всем пространстве её, и сразу же заявить свои претензии на российский престол.

Именно так: немедленно возвестить о своем желании сотворить новую российскую династию. Атаман морально готовился к этому. Предложить себя русскому народу в роли основателя новой императорской фамилии – для него это имело принципиальное значение.

Главнокомандующий оставил кресло, подошел к огромному стеллажу и снял с полки с дневниками толстую общую тетрадь с надписью на корешке: «Атаман Семёнов. Дневники. 1941 год». Полистав её, отыскал одну из декабрьских записей: «Меня всегда раздражают политики, которые, стоя на поле кровавой сечи, где гибнут их союзники, пытаются мудрить и хитрить так, словно желают перемудрить и перехитрить самих себя. Что же касается японцев, то, похоже, эти действительно способны перехитрить самих себя. И если японцы немедленно, пока немцы все еще под Москвой…»

На последнюю фразу атаман обратил внимание: «А ведь уже тогда я предвидел, что города им не взять. И не взяли». На какое-то время он вдруг забыл, что речь идет о Москве, захваченной коммунистами, в эти минуты он чувствовал себя просто русским. – «Черт бы тебя побрал, старый служака, может, ты и свою собственную судьбу накаркаешь, в соболях-алмазах?!».

«…И если японцы немедленно, пока немцы все еще под Москвой, – продолжил он чтение, прополоскав горло и самолюбие очередной порцией саке, – не включатся в боевые действия на стороне Германии, то все закончится тем, что красные выметут их из Маньчжурии и погонят к берегам Желтого моря»[17]. Этому, последнему пророчеству, относительно Желтого моря, сбыться еще только предстоит, однако Семёнов уже не сомневался, что действительно будет так.

«А теперь посмотрим, что происходило дальше», – ударился атаман в очередные «стратегические маневры». – «Японцы так и не решились перейти Амур, а германцам не хватило прозорливости сразу же сформировать русскую белую освободительную гвардию, которая помогла бы им захватить Москву и другие города. Побоялись они, что царской России придется предоставлять хоть какую-то автономию. Правда, они делали ставку на наших. Сначала на атамана Петра Краснова. Но, во-первых, он и в Гражданскую-то показал себя полной, хотя и прогермански настроенной, бездарью, а уж в эту войну оказался вообще ни на что не способным. Во-вторых, за ним не было и до сих пор нет полноценной армии или хотя бы какого-то её костяка. А затем германцы пригрели красного генерала Власова, которому сами же теперь и не доверяют».

С недавних пор Семёнов все острее ощущал свою «маньчжурскую неприкаянность», явственно понимая, что для того, чтобы стать лидером всего русского антикоммунистического движения, ему всего лишь надо было оказаться «в нужное время в нужном месте». То есть в Европе, году, эдак, в тридцать девятом-сороковом. Эх, если бы фюрер тогда ответил ему, и атаману удалось бы завязать переписку! Возможно, его белоказачий штаб уже давно находился бы где-нибудь в Северной Италии или в Югославии.

«Понятно, что армию в Европу так просто не перебросишь. Нужны большие деньги, территория и договоренности с правительством, – вышагивал атаман по своему просторному кабинету. – И все же засиделся ты в своей Богом забытой Маньчжурии, Григорий, слишком засиделся! Теперь это очевидно даже япошкам, поскольку и в Токио о тебе тоже постепенно стали забывать».

…Из тягостных раздумий атамана вырвало сообщение адъютанта Дратова: генералы Бакшеев и Власьевский ждут его в ближайшем ресторанчике «Великая Азия», где обычно происходили их «внештабные» встречи. Бакшеев был заместителем главнокомандующего, командующим Захинганским казачьим корпусом и председателем воинского казачьего правительства Забайкалья в эмиграции. Власьевский имел должность начальника казачьего отдела штаба армии. Оба они передавали, что готовы предоставить господину атаману, а следовательно, и японскому командованию соответствующие отчеты о проделанной работе и своем видении будущего белой армии в Маньчжурии.

– Готовы, значит, мои энерал-казаки? – угрюмо уточнил Семёнов, и с минуту молча стоял перед адъютантом, уткнувшись подбородком в мощную борцовскую грудь.

Полковнику Дратову знакомо было это состояние генерала, очень напоминающее актера, которому через несколько минут предстоит выход на сцену. Когда кратких мгновений должно хватить, чтобы избавиться от мирских слабостей, перевоплотиться, окончательно войти в образ лихого полководца. Адъютант прекрасно знал: больше всего атаман боится быть уличенным своими офицерами в растерянности и безысходности, в которые он все чаще впадал, оставаясь наедине с собой.

8

…Натужно вскарабкавшись на плато, машина словно бы вырвалась из-под власти земного притяжения и легко устремилась к гряде мелких холмов, где медленно восходило рыжевато-красное, как песок в Гобийской пустыне, солнце.

Оглянувшись, Семёнов увидел, что мощный, хотя и неуклюже медлительный «остин», в котором следовали генералы Бакшеев и Власьевский, чуть поотстал и, словно огромный синеватый жук, еще только заползает на верхнюю ступень возвышенности. Однако поджидать спутников атаман не был намерен. Он вообще не любил появляться в штабе Квантунской армии или в японской миссии в сопровождении кого-либо из своих генералов. Предпочитал, чтобы содержание бесед с японцами для его командного состава оставалось великой тайной. Что позволяло трактовать их потом, как вздумается.

Эмигрантская армия есть эмигрантская армия. То и дело возникали все новые и новые проблемы в отношениях его воинства с японскими частями, местной администрацией и населением. И каждый раз Семёнов обращался к авторитету и власти японского командования, как правоверный иудей к Талмуду: успокаивая и стращая, взывая к мудрости и угрожая отлучением от довольствия, а значит, нищетой. Да, и нищетой тоже.

Как бы там ни было, а на содержание его войска японской казне ежемесячно приходилось выделять триста тысяч золотых иен. Японские интенданты по-прежнему занимались вооружением и обмундированием, довольно сносно снабжали продуктами и фуражом. И с этим приходилось считаться.

Была еще одна причина, по которой генерал-лейтенант Семёнов не любил бывать в японском штабе в чьем-либо сопровождении: каждый раз он являлся туда, как бедный родственник или приживалка, которых щедрый до поры хозяин в любую минуту мог вышвырнуть за порог. Процедура выпрашивания финансовой и прочей помощи всегда была крайне унизительной. К тому же атаман никогда не знал, какую из его просьб японцы удовлетворят, а в какой щекотливо откажут.

Да и то сказать: затраты, которые несла японская казна, нужно было как-то оправдывать и отрабатывать. А делать это невоюющей армии становилось все труднее. Правда, не воюющей по вине самих же японцев, но кого из высоких квантунских штабистов можно было в этом убедить, а тем более – упрекнуть? Вот и приходилось ему, боевому генералу, набираться монашеского многотерпения.

«Проклятый эмигрантский хлеб… – с досадой подумал Семёнов еще раз. – Когда ты ни в чем не волен! Каждый день тебе дают понять, что ты всего лишь марионетка, скорее даже тень марионетки в японском театре теней».

– Следи за дорогой, Фротов! За дорогой следи! – прокричал адъютант водителю, помахивая у его лица громадным маузером, который держал в руке с тех пор, как они выехали за черту города. В отличие от ротмистра Курбатова, невозмутимо восседавшего рядом с генералом, совершенно забыв о своей роли телохранителя, полковник Дратов не доверял безмятежному спокойствию маньчжурского безлюдья и предпочитал ощущать холодок рукояти, чтобы при малейшем недоразумении воспользоваться правом первого выстрела. – Ты же так ведешь эту машину, что вскоре души из нас повытряхиваешь!

– Если не успеем, душу вытряхнут из меня одного, – сосредоточенно, не отрывая взгляда от приближающегося серого зигзага дороги, проговорил водитель. – И, ради Христа, отведите ствол.

Семёнов откинулся на спинку сиденья и погрузился в воспоминания. Давненько не оглядывал он путь, приведший его на землю Маньчжурии. Обычно некогда было предаваться волнам памяти, поскольку жить следовало настоящим: ради идеи, ради цели, ради им же созданной армии. Тем не менее обойтись без этих экскурсов он тоже не мог. Они помогали избежать повторения ошибок из прошлого в дне сегодняшнем.

Февральская революция застала его, тогда еще есаула, в Петрограде. Убежденный монархист, он воспринял появление Временного правительства как предательство самих основ Российской империи. Царь Николай II тоже не вызывал в нем никакого иного чувства, кроме презрения. Конечно же, этот трус и разгильдяй не достоин был русского трона. Да, России нужен был иной император. Но император, а не какие-то там плебейские советы рабочих и солдатских депутатов.

План его был предельно прост, и, как он до сих пор глубоко убежден в этом, почти идеален. Семёнов готовился создать штурмовые отряды из юнкеров военных училищ, с их помощью овладеть Таврическим дворцом, арестовать и немедленно расстрелять членов Петроградского Совета. Перетрясти весь Питер, но «советчиков» выловить всех до единого и уничтожить.

Он собирался воссоединить юнкерские батальоны с верными Временному правительству частями, очистить от большевистских ячеек город, разогнать красногвардейские отряды, расформировать или, по крайней мере, заслать подальше от столицы неблагонадежные части.

Выдавая себя за простоватого, ни черта не понимающего казака-рубаку с далекой российской окраины, Семёнов побывал во многих точках города, толковал с командирами красногвардейцев, с офицерами еще не определившихся частей, и убедился: надежной воинской силы у красных в городе пока что нет. В то же время самой преданной монархии и самой дисциплинированной вооруженной массой оставались юнкера, о которых противоборствующие силы на первых порах просто-напросто забыли.

Да, у него был свой план спасения Отечества. Но… он не удался, в соболях-алмазах. Подвела его, главным образом, нерешительность военного министра Временного правительства полковника Муравьева. С ним Семёнов несколько раз консультировался, пытаясь заручиться поддержкой, а главное, получить мандат на формирование юнкерских штурмовых батальонов.

К вящему огорчению, он был всего лишь есаулом, которого, не разобравшись в сути его намерений, мог арестовать любой начальник училища, всякий подполковничишко. А Муравьев, эта штабная мразь, все тянул и тянул, не доверяя ему, то прибегая к бессмысленным отговоркам, то обещая испросить позволения у Керенского. И, вроде бы, даже беседовал с премьером по этому поводу, хотя беседовать там уже было не с кем. Уже не с кем было беседовать, по сути, тогда в Питере – вот в чем состояла трагедия России, в соболях-алмазах!

В конце концов, Григорий сам пробился к премьеру и почти в ультимативной форме потребовал мандата на право набирать отряды из забайкальских казаков и бурят-монгольских «батыров». Кажется, тогда удалось убедить Керенского, оставшегося, по существу, без верных ему частей, что Даурская будущая дивизия, – которая по пути из Забайкалья неминуемо обрастет другими частями и отрядами, – единственное спасение Временного правительства. Убедить и даже зародить надежду.

В рапорте, поданном на имя премьера в мае 1917 года, Семёнов умело сыграл на патриотических чувствах министра, заявив: появление на фронте частей, состоящих из монголов и бурятов, «пробудит совесть русского солдата» для которого инородцы, сражающиеся за Россию, станут живым укором. Только этот довод позволил добиться от Керенского удостоверения, в котором указывалось, что Временное правительство назначает его военным комиссаром Дальнего Востока, уполномоченного формировать воинские части и отправлять их на фронт.

Предчувствовал ли Керенский, как, собрав это войско и захватив столицу, Семёнов, этот честолюбивый и дерзкий, наполеоновского склада характера есаул, уже никогда не поступится властью ни в его пользу, ни в пользу кого бы то ни было другого? Очевидно, предчувствовал. Он не мог не уловить силы воли кряжистого сибирского казака, его неуемную жажду власти и мести, мести и власти. А всякого волевого, уверенного в себе офицера Керенский опасался, видя в нем претендента на мундир и жезл военного диктатора.

Впрочем, сейчас Семёнова мало интересовало, что думал премьер, благословляя его. Куда приятнее было вспоминать, с какими чаяниями добирался он тогда до родных краев, до станицы Дурулгуевской…

9

Привести свою освободительную казачью дивизию в столицу Семёнов так и не успел: как он и предвещал, Временное правительство к тому времени уже было разогнано. Возможно, поэтому атаман принял сие известие без особого огорчения: разогнали – и разогнали. Реальной власти в Забайкалье «времечко» все равно не имело, а сам факт его существования только сдерживал есаула, сковывал инициативу.

И хотя под натиском красногвардейцев есаулу-атаману вскоре пришлось увести свои отряды за границу, он все же почувствовал: никакой присягой, никакими обязательствами перед существующим режимом он теперь не связан. А долго отсиживаться за кордоном был не намерен.

Григорию вдруг вспомнилась январская ночь тысяча девятьсот восемнадцатого. Не запомнил, какое это было число, но с поразительной точностью, почти поминутно, мог воспроизвести всю ночь.

Он стоял тогда у самого кордона, в основании коридора, устроенного для его солдат китайскими пограничниками. А мимо все шли и шли эскадроны, исчезая где-то там, за сопками, в окутанной ночным мраком России. Войско его представлялось неисчислимым, а земля, лежащая по ту сторону кордона, – разоренная, истомленная кошмарами большевистских порядков родная земля, – ждала его, словно явления Христа.

Именно тогда, пропуская мимо себя ряды казаков, он окончательно решил, что отныне его отряды становятся освободительной казачьей армией, а сам он должен быть провозглашен вождем всего забайкальского и дальневосточного казачества. Каких-нибудь двести метров составлял последний переход, после которого он снова оказался в России. Начинал этот рубикон Семёнов никому неизвестным есаулом, а завершал вождем казачества, лихим атаманом, новой надеждой русского освободительного движения.

На рассвете станция Маньчжурия уже находилась в его руках. Рабочая дружина, красные отряды, Советы – все было разгромлено, разогнано, истреблено. Самым жесточайшим образом. Ни на что иное весь этот преступный сброд, нарушивший основные устои государственности российской, и рассчитывать не мог. И либеральничать с этим пролетариатом атаман не собирался.

Начальнику станции он лично приказал загрузить товарный вагон трупами и перегнать его в Читу[18]. Григорий умышленно прибегал к такой жестокости, чтобы сразу же морально сломить красных, показать, что за все их злодеяния придется держать ответ. И кара будет страшной, как в Судный день.

Когда вагон был готов к отправке, неожиданно позвонили из Читы, из областного Совета. Какой-то служака потребовал к телефону Семёнова и грозно поинтересовался, что там происходит на станции.

– Разве что-то произошло? – насмешливо переспросил атаман, вежливо представившись перед этим.

– Но мне доложили, что вы учинили расправу над местными большевиками.

– Ах, да, действительно произошла небольшая потасовка. Но теперь уже все спокойно. Везде абсолютно спокойно. А что, позвольте спросить, происходит у вас в Чите?

– Вы не ответили на мой вопрос, товарищ, простите, господин Семёнов! Как работник Читинского Совета я прошу объяснить, какая обстановка сейчас на станции Маньчжурия. У нас есть сведения…

– О, у вас даже есть какие-то сведения?! – сдержанно рассмеялся Семёнов. – У вас, оказывается, есть какие-то сведения! Кто бы мог предположить?! Слушай, ты, гнида краснопузая, доложи там своим, что на станции Маньчжурия восстановлена власть атамана Семёнова, власть верных императору казаков. Да, ваши красногвардейцы, советчики и дружинники пытались помешать этому. Но теперь они, как видите, мне уже не мешают.

– Как я должен понимать это? Я обязан доложить руководству, что вы их расстреляли?

– Расстрелял? Ни в коем случае. Патроны у меня ценятся дороже, чем жизнь предателей Отечества. Их жизни не стоят дороже веревок, на которых я их перевешал. Так и доложи своему Совету. И еще… Через сутки на ваш адрес прибудет вагон с ценным грузом. С оч-чень ценным грузом. Так что уж потрудитесь организовать встречу.

– С каким именно грузом? – уже совершенно иным, глуховатым, дрожащим голосом спросил «советчик».

– То есть как это «с каким»? С вашими товарищами. Не забудьте встретить их с оркестром. Как полагается во время официальных приемов.

– Но вы понимаете, что за это вам придется отвечать перед судом!..

– Причем очень скоро. Явлюсь на ваш «суд» вместе с войсками. Можешь забивать себе место в точно таком же вагоне, какой будет отправлен в Иркутск, товарищ, как тебя там…

Вспоминая о событиях тех, теперь уже далеких дней, атаман порой задавался вопросом: не слишком ли он зверствовал тогда? И признавал: да, лютовал. Точно так же, как и коммунисты. Семёнов и сейчас не отрекается от сказанного в свое время на офицерском собрании армии: «Большевики права на жизнь не имеют. Самый лучший большевик тот, который висит на виселице»[19]. При этом он не сомневался, что красные командиры такого же мнения о них, приверженцах монархии.

«Ничего не поделаешь: Гражданская война!» – утешал он себя в таких случаях, считая уже само это определение объяснением того, что происходило во время этой самой войны. В ней не признавались такие понятия, как «плен» и «лагерь для военнопленных». На плацдармах не действовали никакие международные законы и договоренности о методах ведения боевых действий, а также об отношении к мирному населению, к госпиталям и раненым. Мало того, атаман не раз ловил себя на мысли, что и сам он, и солдаты его в Гражданскую дрались ожесточеннее, чем на фронте. Ненависть к поверженному противнику была более обостренной.

В свое время Семёнову пришлось воевать в Восточной Пруссии. Однако он не помнил, чтобы, врываясь в захваченное прусское местечко, его казакам приходилось тушить пожар своей ярости в издевательствах над местным населением. Конечно, опустошали винные погреба, щупали девок, но к стенке ставили только в крайних случаях, когда хватали в своем тылу с оружием в руках. Причем почти ни разу не прибегали к виселицам.

«Да, – повторил сейчас генерал-атаман, предаваясь давним воспоминаниям, – шастали по домам, прихватывали мелкое золотишко, срывали юбки с пруссачек, – что было, то было, дело солдатское…». Но такого разгула ненависти, который выплескивался у его казачков, когда они захватывали совдеповские села; такой злости, которую порой не мог погасить даже он, атаман, раньше, на полях Польши, Пруссии, или на Буковине[20], ни сам он, ни его лихие уссурийские казаки[21] никогда не испытывали. Вот в чем загадка бытия!

«Во время той, негражданской, войны, – размышлял генерал Семёнов, – солдата по ту сторону ничейной полосы ты воспринимал как противника или обычного рекрута. Правительство бросило его на фронт так же, как тебя и твоих товарищей. Он был не лютый враг, а, скорее, собрат по гладиаторской арене. Там в любом бою кто-то должен победить, а кто-то сложить голову. Что же касается мирного населения, то к нему тем более никакой вражды не проявлялось: они-то, крестьяне да мещане эти из Восточной Пруссии, чем перед тобой провинились?

То есть ты относился к ним, как к недругам, но не как предателям. А в России ты врывался в село и сразу же узнавал, что добрую четверть его жителей большевики уже перестреляли как классовых врагов, четверть – как сочувствующих, а еще четверть зажиточных крестьян разграбили. Ты не успевал освоиться в какой-нибудь хате, как у крыльца уже собиралась толпа обделённых красными людей, многие из которых готовы идти на своих обидчиков хоть с винтовкой, а хоть и с вилами…»

Семёнов не помнил ни одного случая, когда бы его люди бросались с шашками на пленных германцев, пытаясь изрубить их. Даже по-доброму завидовали им, дескать: «Этим проще, уже отвоевались. В лагере отсидятся, а там, глядишь, и к своим бабам под подол…». А в совдеповских селах колонну пленных, даже под усиленной охраной, не всегда удавалось доводить до места казни. Не только казаки, но и местные требовали допустить их до расправы, чтобы собственными руками погубить…

– Подъезжаем к Чанчуни, господин генерал, – ворвался в поток его воспоминаний сонный голос адъютанта.

– Да вижу, вижу. Промчаться бы как-нибудь по его улочкам с полком да с шашками наголо. Погулять по ним, разнести, растерзать здесь все в клочья!

10

Впереди, по ту сторону реки, сплошной стеной представало хаотическое нагромождение изогнутых, словно французские треуголки, типично китайских крыш. Стен почти не видно было, сплошные кровли – чужой город, с чужой судьбой. Он подступал к самой кромке берега, загадочный и коварный, готовый в любую минуту ощериться на чужеземца своим азиатским двуличным оскалом.

– Возьмем-ка его на казачьи копья, а, полковник?! – обратился Семёнов к своему адъютанту Дратову. – Одним аллюром, аккурат на рассвете, лихим проходом…

– На кой черт она нужна, эта помойная яма? – проворчал тот, вытирая платочком не по годам испещренный морщинами, вечно потеющий лоб.

– Ничего, улочки подчистим, грязных маньчжур поразгоним, выстроим несколько особняков и превратим этот самый Чанчунь в столицу Российской Маньчжурии. А, ротмистр? – аппелировал атаман теперь уже к Курбатову, – как, звучит?

– Диковато как-то, – угрюмо проговорил тот, – все равно, что «Японская Россия».

– Вот именно, идрить его! – хохотнул Дратов.

– «Японская Россия», говоришь? Это ты к чему, ротмистр? Намекаешь на то, что я со своими казачками продам-пропью Родину японцам?

– Вряд ли вам это удастся, господин генерал, – храбро осадил его Легионер. – Даже если бы решились на такое. Но ведь не решитесь же, поскольку слишком уважаете свое Отечество, – тут же уточнил он, поймав на себе испуганно-осуждающий взгляд адъютанта, – чтобы отречься от него.

Замечание Курбатова действительно задело самолюбие Григория, однако он слишком ценил ротмистра, чтобы позволить себе разгневаться.

– Аллюрно мыслишь, в соболях-алмазах, – молвил Семёнов после минутного молчания, которое понадобилось ему, чтобы охладить нервы. – Этому, в самом деле, никогда не бывать! А вот тебе, ротмистр, в Российской Маньчжурии, глядишь, мог бы быть уготован трон правителя. После моего вознесения на небеса, естественно.

– Не смею претендовать.

– А ты посмей, посмей! Жить, как и мыслить, нужно аллюрно. Со дня твоего восхождения на престол история Маньчжурии исчислялась бы, как «период династии Курбатов».

– Скорее, «Курбаши». Для азиатского уха благозвучнее, – поддержал его полковник Дратов. Он привык к пропитанному скептическим юмором фантазированию атамана. Иногда Семёнов настолько увлекался, что уже трудно было определить грань, отделявшую реальное его стремление от «умственной забавы».

– А что, верно сказано: «правитель Курбаши». Звучит, а, в соболях-алмазах?!

– Будем считать это еще одним моим псевдонимом, – смирился Легионер. Так что, прикажете бросать на прорыв кавалерию, господин генерал-атаман?

– Валяйте. Сначала польских драгун, за ними конницу Мюрата.

– Завершать, как всегда, доверено будет старой гвардии, – молвил Курбатов, вливаясь в русло фантазий атамана.

– Эх, все бы так в моей армии думали, а главное, воевали… А тут еще эти чертовы самураи…

…Когда в тридцать первом году Маньчжурия оказалась захваченной японцами, никаких особых конфликтов с ними у атамана не возникало. При первых же встречах с командованием Квантунской армии он сумел убедить всех, что наличие его войск ни в коей мере не будет служить препятствием для нормальной деятельности их военной и гражданской администраций. В то время как для большевиков они станут постоянным напоминанием о том, что срок их правления истекает. А это уже политика.

Начальник второго отдела штаба Квантунской армии подполковник Исимура, в ведении которого оказались все белоэмигрантские войска, сам предложил увеличить численность отрядов и значительно улучшить их военную подготовку, чтобы они могли полноценно взаимодействовать с его частями. Особенно укрепилось доверие генерала к японцам во время боев у реки Халхин-Гол. Он не забыл, что те не бросили тогда его казачьи сотни под пулеметный огонь красных и монголов, не прикрылись ими, а расчетливо держали в тылу. Хотели использовать лишь тогда, когда войска перейдут границу с Россией и потребуется учреждать оккупационную власть.

Но, к сожалению, этого не потребовалось, в соболях-алмазах. Самураи оказались слишком нерешительными. Они не могут понять, что Россия – это не какая-то там Малайзия или Вьетнам. Если уж выступать против неё, то всей мощью, широким фронтом, предварительно заслав мелкой россыпью несколько тысяч диверсантов, которые бы деморализовали ближайшее приграничье. Да, их – в первую очередь.

Теперь, после удачного рейда группы, куда входил Курбатов, к диверсионной подготовке Семёнов стал относиться с особым уважением. Он отчетливее начал понимать, что время «аллюрных кавалерийских атак» отходит в прошлое. Дюжина хорошо подготовленных диверсантов может нанести противнику значительно больший урон, нежели брошенный на окопные пулеметы кавалерийский полк.

Конечно, в Первую мировую генерал со своими казаками-уссурийцами тоже порой действовал не хуже нынешних маньчжурских стрелков. Он до сих пор помнит, как всего с десятью своими «лампасниками» на подступах к польскому городу Сахоцену с ходу взял неплохо охраняемый германский обоз.

Со временем атаман множество раз прокручивал ход этого отважного наскока, и всякий раз приходил к выводу, что, в принципе, все они должны были в этой схватке полечь. Без единого шанса на успех. Но, лишь только вырвавшись из окутанных утренним туманом зарослей, его разъезд налетел на врага с яростной удалью – германским обозникам показалось, будто на них напало не менее эскадрона. Кто-то из них погиб на месте от казачьих пуль и шашек, кому-то в панике удалось позорно бежать. И каково же было удивление полкового командования, когда Семёнов со своими казачками привел в расположение части тот самый, ранее захваченный у казаков самими немцами, обоз! Одним из ценнейших грузов его было полковое знамя. К тому же на подводах германской части обоза обнаружились снаряды для ближайшей батареи, у которой зарядов-то оставалось на два залпа. Поэтому взяли ту батарею, что называется, голыми руками.

Именно за эту, никем не запланированную, совершенно удивительную не столько по замыслу, сколько по отчаянной авантюрности своей операцию, Семёнов был удостоин ордена Святого Георгия четвертой степени. Впрочем, куда большей наградой стала молва о его непостижимой храбрости, передающаяся фронтовиками из эскадрона в эскадрон, из окопа в окоп.

Еще более усилилась эта слава во время Второго вторжения русских войск в Восточную Пруссию[22]. Вместе с одиннадцатью казаками он был отправлен на рекогносцировку, после чего ожидалось очередное наступление его Уссурийской конной дивизии на позиции противника. Однако атаман не любил общих наступлений, когда растворяешься в гуще однополчан, а действия каждого отдельного человека остаются незаметными и мало что значат.

Ему претила стадность многих фронтовиков, привыкших жаться друг к другу, дабы в толпе подобных себе приглушить страх и породить в себе хоть какую-то уверенность в собственном бессмертии. Георгиевский кавалер Семёнов терпеть не мог атакующих конных лавин, предававших тебя воле мириад слепых «пуль-дур». В худшем случае он готов был отдаться стихии массовой сатанинской рубки, в которой действительно хоть что-то там зависело от бойца лично: от мастерства его фехтования и человеческого бесстрашия. Как теперь атаман определял для себя, уже в Первую мировую он предпочитал действовать методами малых групп. Это сейчас, будучи в должности главкома, Григорий привык мыслить масштабами полков и дивизий, наступлений и эшелонированных оборон, а тогда оперировал кучкой удальцов, то есть почти в одиночку, исходя из каждой конкретной ситуации.

Семёнов не раз вспоминал ещё одну операцию, благодаря которой слава его гремела на всю армию. Однако после неё он так и не смог ответить на вопрос, неоднократно задаваемый разного ранга командирами: «… И все же, какого дьявола, есаул, вы решились напасть на этот германский отряд?!».

Однажды посланный им в разведку казак-пластун обнаружил пехотную заставу баварцев численностью, как он сообщил, около двадцати штыков. Шел негустой, но холодный осенний дождь и продрогшие баварцы сгрудились в какой-то заброшенной конюшне, выставив всего одного часового и аккуратно поставив свои карабины в пирамидки. Семёнов лично снял согнувшегося под сосной в своей промокшей шинели дозорного и, оставив лошадей с коноводом, подвел десять своих казаков к щелям конюшни.

Уложив шквальным огнём сразу половину баварцев, они заставили уцелевших уткнуться лицами в сено и замереть. Упокоив еще одним залпом тех, что были поближе к оружейным пирамидам, Семёнов приказал остальным выходить из конюшни и садиться на землю. Он и сам был поражен, обнаружив в итоге более шести десятков пленных при двух офицерах.

Когда старший среди них, обер-лейтенант, выяснил, что оказался в плену у десятка случайно забредших в эту местность русских кавалеристов, он был потрясен.

– Это невероятно, – обратился немец к атаману, уже после того, как колонна прибыла в деревню, где располагался штаб полка и под рукой оказался штабной писарь-переводчик. – Как вы могли решиться напасть на мою роту, имея с собой всего десяток сабель? Ведь, подобравшись к конюшне, вы уже приблизительно могли определить, сколько нас.

– Именно это мы и сделали: определили.

– Тогда чем руководствовались, отдавая этот безумный приказ о нападении?

– Было бы со мной всего двое казаков, я и в этом случае сделал то же самое, в соболях-алмазах, – заверил его есаул. – Даже если бы понял, что под командованием у вас в разы больше штыков, чем оказалось сейчас.

– Но это противоречит самой теории боя, – пожал плечами германец, явно пытаясь оправдать свою собственную нерешительность и неудачливость.

– Зато не противоречит безумию войны, – возразил Семёнов.

Обер-лейтенант угрюмо помолчал, а затем вдруг произнес:

– Скорее всего, в штабе вашему рассказу, есаул, не поверят. Решат, что мы сдались сами или что вы застигли нас спящими. В таком случае обратитесь ко мне, я готов подтвердить каждое ваше слово, – проговорил обер-лейтенант.

– И подтверждать не стоит, в соболях-алмазах, – проворчал Семёнов. – Пленные – перед ними, все остальное пусть штабисты сами домысливают.

– Судя по вашей награде и нынешней операции, вы, есаул, талантливый офицер. Потому и воюете талантливо.

– Бросьте, обер-лейтенант: «Воюете талантливо!». Пока что – так себе, всего лишь учусь. Просто это вы, дражайший, воюете слишком бездарно.

Между тем обер-лейтенант оказался прав: на допросе в штабе у него действительно допытывались обо всех подробностях нападения Семёнова. И были поражены: «Не наврал-таки, стервец! А ведь рассказ его, по всему, смахивал на обычное солдатское вранье!».

11

…Да, японцы оказались слишком нерешительными. Но, с другой стороны, они немало потратились[23], чтобы в Маньчжурии могло функционировать созданное при семёновском штабе «Бюро по делам российских эмигрантов». Под их патронатом удалось наладить работу Союза казаков на Дальнем Востоке и сформировать отряд особого назначения «Асано», то есть «легион избранных», как назвал его любивший напыщенность Родзаевский. И, наконец, в прошлом году японское командование пошло на то, чтобы развернуть «Асано» в «Российские воинские отряды» армии Маньчжоу-Го.

Оно же довольно щедро оплачивало обучение и содержание почти шеститысячного Союза резервистов[24], члены которого продолжали находиться на государственном содержании и даже обмундировывались. Зачислялись в этот союз не только бывшие фронтовики, но и подрастающая эмигрантская молодежь.

Однако всего этого теперь уже было мало. Шли годы. Советы укрепляли свою власть по всей Великой и Неделимой, а Квантунская армия продолжала топтаться на берегах Амура и Аргуни. Пережидала она даже летом сорок первого, когда Красная армия находилась в отчаянном положении, и сам факт наступления японцев, пусть даже не очень успешного, мог поставить большевизм на грань гибели.

Именно тогда, в июне сорок первого, он, генерал-лейтенант Семёнов, все еще считавший себя главнокомандующим русскими вооруженными силами Дальнего Востока и Иркутского военного округа, перестал понимать логику действий японского руководства. Несколько раз он прорывался к командующему Квантунской армией, пытался убеждать начальника её штаба, атаковал рапортами своего непосредственного шефа – генерала Томинагу[25] и начальника разведки Исимуру.

Однако все его усилия оказались бесполезными. Японцы продолжали вежливо улыбаться, кланяться, соглашаться со всеми его доводами и снова улыбаться. «Лучше уж материли бы, в соболях-алмазах! По крайней мере, это было бы доходчивее, а главное – по-русски».

Пытаясь как-то досадить самураям, Семёнов, рискуя не только карьерой, но и головой (ибо они слишком ревниво отслеживали, куда направляет свой взор будущий правитель Даурии, «глубокоуважаемый Семёнов-сан»), демонстративно выказывал восхищение действиями Гитлера. Одно время даже угрожал: мол, если Квантунская армия не начнет боевых действий, он через Персию уведет свои части в Турцию. Для того, чтобы с помощью турецких властей переправить их в Югославию, на соединение с казачьим станом генерала Краснова, пребывавшим под патронатом рейхсфюрера СС Гиммлера.

Это, конечно же, был откровенный шантаж, поскольку атаман понятия не имел, как поведут себя во время подобного похода правители тех земель, где предстояло передвигаться его воинству. Но даже эти военно-географические фантазии Семёнова заставляли японское командование нервничать настолько, что в штабе Квантунской армии начали всерьез поговаривать о необходимости заменить его кем-либо другим из русских генералов.

Сколько раз, поверив собственному блефу, Григорий взывал к своей полководческой судьбе: «О, если бы и в самом деле такая переброска оказалась возможной! Если бы наконец закончилось блуждание по диким степям Маньчжурии, и ты смог бы присоединиться к своим, для кого почти родными стали Белград, Рим, Берлин, Будапешт…». В конце концов, можно бежать и без и армии, чтобы потом, с помощью германского командования, добиться перевода на запад хотя бы отборной части войск.

Однако «европейский блуд» этот обычно продолжался недолго, поскольку на смену ему тотчас же приходил «ностальгический бред» по поводу Великой Страны Даурии, к сотворению которой атаман шел, как на самой судьбой отведенную ему Голгофу. И тогда вновь ясно осознавалось, что до конца дней своих Григорий обречен оставаться здесь, лишь у края Даурской земли, ибо такова его судьба. Такова планида.

Впрочем, теперь уже японцы не столь болезненно воспринимали его восхищение Гитлером и намерение «увести войска в Турцию», как это было раньше. Поэтому реагировать на подобные сомнительные угрозы стали с восточной невозмутимостью – факт, не менее оскорблявший генерал-атамана.

– А знаете, почему я взял вас с собой, ротмистр? – нарушил течение своих мыслей Семёнов, как только они вышли из машины у первого попавшегося ресторанчика.

– Извините, господин генерал, пока что не задумывался над этим, – спокойно ответил Курбатов, с высоты своего роста и как-то слишком уж мельком взглянув на генерала. Даже кряжистый Семёнов казался рядом с ним маленьким, худощавым и унизительно ничтожным. – Приказали ехать – еду.

– Зря не задумываетесь. Отныне вы не только диверсант, но и политик. В Берлине с большими чинами придется встречаться. До фюрера, возможно, и не дойдете, но до Кальтенбруннера, Шелленберга, а то и Гиммлера – вполне.

– Если надо, дойду и до фюрера, – уверенно ответил Легионер. – В крайнем случае, с боем прорвусь.

– Видал, Родзаевский, настоящий русский армейский кураж?! К самому фюреру с боем прорываться готов! Вот что значит истинно казачья кость! Этот парень очень напоминает меня самого, в моей фронтовой молодости.

– Ну, для начала ему нужно дойти до Берлина…

– И дойдет. Кто в этом может усомниться?! – возмутился генерал этим неверием Нижегородского Фюрера.

– Война, знаете ли, обламывает и не таких «куражистов», как наш, – кисло проворчал тот.

Да, Родзаевский сам рекомендовал Курбатова на роль командира группы «Маньчжурских стрелков», но слишком уж ротмистр уверовал в свои силы. И очень быстро поверил в него сам атаман. Полковник не заметил, как оказался подверженным самой низменной зависти.

– А я хочу, чтобы вхождение в высокие кабинеты, – развивал тем временем свою мысль Семёнов, – вы, Курбатов, начали уже здесь. Чтобы не боялись их, в соболях-алмазах. Когда в Берлине начнутся расспросы, что да как, сообщите в рейхе, как незадолго до перехода русской границы побывали на переговорах в штабе Квантунской армии вместе с самим главкомом Семёновым. Это сразу же придаст вашей особе веса. Тем паче при желании немцы легко смогут проверить эту информацию и убедиться: из Маньчжурии им прислали не кого-то там, а влиятельнейшего офицера белой армии!

– Когда пойдет рассказ о том, кто послал и где перешел границу, – германцы, конечно же, не поверят, – молвил Родзаевский.

– Мне тоже когда-то не верили, – опять вспомнил Семёнов ту историю из Первой мировой с захватом почти роты соперника. – Причем не столько фрицы, сколько свои. Так что не тушуйтесь, ротмистр.

– …Точно так же усомнятся и в реальном участии в переговорах с квантунскими штабистами, – не дал сбить себя с мысли Нижегородский Фюрер. – Гестапо, СД, армейская контрразведка или полевая жандармерия… В чьи бы руки вы, Курбатов, ни попали, вас сразу же начнут шерстить…

Семёнов азартно как-то извлек из кармана портсигар, и, не предлагая никому, закурил.

– Не поверят, да, – согласился он. – Первое дело, не поверят, в соболях-алмазах. Но со временем убедятся. Ведь должны же здесь промышлять их разведчики, – многозначительно взглянул он на фюрера Российского фашистского союза, словно ни минуты не сомневался, что в его лице видит резидента абвера. – Не может такого быть, чтобы самураев наших Гитлер совсем уж без присмотра оставил! И потом, вы ведь и в самом деле участвовали; тонкости всякие припомните.

– О деталях поговорим особо, – вполголоса обронил Родзаевский, вновь вклиниваясь в их разговор. – Легенда, подробности, умение выстраивать линию повествования, не путаться в названиях населенных пунктов… Всему этому в разведывательно-диверсионной школе вас готовили, но пройдемся по основам этой науки еще раз.

– …А главное, держаться следует уверенно: и здесь, в штабе, и в Германии, – поддержал его атаман. – В таком деле, как переговоры, всякая мелочь вес имеет. И с Красновым, с генералом Красновым на равных говорить! – помахал он перед лицом ротмистра увесистым, волосатым кулаком.

– Есть только на равных! – улыбаясь, заверил Легионер.

– Не тушеваться ни в коем случае! От имени самого атамана, верхглавкома Семёнова говорить будешь, в соболях-алмазах! Так пусть они перед тобой робеют.

– Очевидно, продвигаться к линии фронта с Германией следует с таким шумом, чтобы мы еще только до Урала дошли, а в Берлине о группе такой – «Маньчжурских стрелков», о славе её среди энкаведистов, уже знали, – определил свое собственное виденье пропаганды этого рейда Курбатов. – И можете не сомневаться, ваше превосходительство, именно так мы и будем прокладывать себе путь к победе.

– Вот, – ткнул ротмистра пальцем в грудь атаман и, обращаясь к Родзаевскому, подытожил – ты понял, полковник, как должна идти к границам рейха диверсионная группа генерала Семёнова? Любая из наших, семёновских групп.

Исподлобья поочерёдно поглядывая на собеседников, Родзаевский задумчиво кивал. Как показалось Курбатову, мысленно он уже был слишком далеко не только от этого разговора, но и от этих мест.

12

– Господин генерал Томинага знает, что доблестные русские казаки стремятся поскорее вернуться в родные места, господин генерал Томинага знает…

Иногда Семёнову казалось, что Томинага – слишком рослый для японца и почти европейского телосложения – вообще ничего не произносит. Просто не успевает что-либо произнести, поскольку думает, говорит и даже кивает вместо него – тщедушный, мальчишеского росточка переводчик. Страдальчески худой и хрупкий, он обеими руками поддерживал слишком большие для него, а потому несуразные очки. И все говорил и кланялся. Тараторил, кланялся и снова лапотал, словно побаивался, что встреча генералов кончится раньше, чем он сумеет выболтать весь запас русских слов. А знал их переводчик немало и по-русски изъяснялся, следует отдать ему должное, вполне сносно. Даже всевозможные выраженьица даурцев зазубрить успел, азиат – душа его некрещеная.

Атаману тоже не оставалось ничего иного, как почти после каждой фразы вежливо склонять голову.

– Для того и создана наша эмигрантская армия, чтобы рано или поздно вернуться в Россию, – степенно заметил он.

– И это оцень-то правильно. Господин Томинага понимает, как важно для казаков иметь свою армию, господин Томинага понимает…

– Надеюсь, господин генерал знает и то, что мы готовы добывать свою свободу оружием, а посему хоть сегодня согласны выступить против России. Вместе с Квантунской армией, конечно, – добавил атаман с некоторым опозданием.

Как ни странно, перевод на японский продвигался у маленького японца почему-то слишком медленно. Семёнов уже успел заметить, как тот так старательно подбирает слова, будто чужим для него является не русский, а… родной язык.

– Господин генерал говорит, что уже знает о «Российских военных отрядах» армии Маньчжоу-Го, состоящих из подразделений бывших 1-го и 2-го Маньчжурских стрелковых полков, Егерского батальона и 1-го Маньчжурского стрелкового дивизиона Вашей Особой Маньчжурской Атамана Семёнова дивизии[26]. Из той вашей прежней… – было вне сомнений, названия старых подразделений – явная отсебятина переводчика, поскольку вряд ли Томинага помнил об их существовании. Но атамана удивил сам факт, что япошка-лингвист всё знает – А также из других казачьих частей. Господин генерал говорит…

– Не нужно напоминать мне, из каких подразделений состоит мое войско, – как можно спокойнее предупредил прежде всего переводчика атаман, будучи уверенным, что толковать эти слова генералу тот не станет.

Привычка этого офицера завершать каждую фразу воспроизведением слов, которыми она начиналась, почему-то особенно раздражала Семёнова. Хотя всякий раз переводчик произносил это свое повторение очень учтиво, слегка разрывая тонкую кожицу губ на желтоватом оскале длинных и крепких, словно березовые кругляшки в деревенской ограде, зубов.

– Однако большинство казаков подчиняется разным командирам, большинство казаков… А иногда вообще никому не подчиняется. Поэтому было бы хорошо, если бы господин генерал-лейтенант Семьйонов, – фамилия атамана так до конца и не далась переводчику, и, наверное, только потому, что старался произносить он её особенно тщательно, – собрал все казачьи отряды под одним руководством, было бы хорошо…

– Мы, то есть я, а также генералы Бакшеев и Власьевский, – кивком головы представлял Семёнов сидевших по обе стороны от него офицеров, – уже работаем над этим. Предполагается организовать пять полков: два артиллерийских дивизиона и одну отдельную комендантскую сотню, объединив их под командованием генерала Бакшеева в Захинганский казачий корпус.

– Да, в Захинганский корпус? – с радостной, почти детской улыбкой уточнил переводчик. – Генерал Бакшеев возглавит? Он возглавит Захинганский?

В этот раз он толковал своему генералу столь долго и старательно, будто разъяснял ему тайную мудрость императорского послания. А когда тот, доселе невозмутимый, что-то коротко, грозно, и в то же время почти не открывая рта, прокричал в ответ своим, на удивление высоким пищащим голоском, переводчик снял очки, любезно, почти подобострастно поклонился, снова водрузил их на нос и, вцепившись в оправу костлявыми ручками, проговорил:

– И это оцень-то правильно. Господин генерал именно так и настроен был приказать. – Однако не успел атаман победно переглянуться со своими генералами, как тот продолжил: – А вот подчиняться ваш казачий корпус будет главе военной миссии в Тайларе господину подполковнику Таки, подчиняться… – показал он на дремавшего рядом с начальником разведотдела штаба Квантунской армии полковником Исимурой полнолицего чиновника в штатском.

Семёнов отреагировал на эти слова так, словно на него попали выплеснутые из окна помои.

– Простите, – приподнялся он, упираясь в стол, побагровевшими кулаками. – Я сказал, что корпусом будет руководить присутствующий здесь генерал Бакшеев, лучший из моих генералов.

– Вы так сказали, да, – ничуть не смутился переводчик, даже не пытаясь донести до сведения Томинаги возражение атамана.

– Потому что так решил мой военный совет.

– И оцень-то правильно. Корпусом будет командовать генерал Баксеев, – заставил он передернуться вышеназванного, когда тот услышал, как искажают его фамилию. – А вот генерал Баксеев будет повиноваться подполковнику Таки, генерал Баксеев, – снова последовало указание рукой на безразличного ко всему происходящему офицера в штатском.

– Но так не может быть. Смею заверить, в соболях-алмазах, что генерал Бакшеев как командир корпуса может подчиняться только главнокомандующему российскими войсками. То есть мне. И будет только мне, и никому другому!

– «В соболях-алмазах», да? – придурковато улыбнулся маленький японец. Похоже, эта присказка атамана совершенно сбила его с толку. – Генерал в соболях, да?

– Причем тут соболя?! – нервно отмахнулся Семёнов. – Это я так, по привычке, к слову. Смысл моего возражения в…

– Генерал Баксеев подчиняется главнокомандующему, да, – перебив, скороговоркой согласился переводчик и тотчас же несколькими словами передал своему шефу суть недоразумения. Тот набыченно опустил голову, что-то резко и зло проревел, и, сверкнув глазами в сторону Семёнова, заставил его вздрогнуть.

Так, по-самурайски, Томинага мог вести себя только в одном случае, – если бы решил тотчас же казнить обнаглевшего казачьего атамана. – Но вы как главнокомандующий отныне будете под началом у главы миссии подполковника Таки[27], главнокомандующий, да…

От неожиданности Семёнов даже приподнялся, и Курбатов понял, что переводчик довел его до крайней стадии внутреннего кипения. Ротмистр еле слышно кашлянул, решаясь: следует ли ему вмешаться или нет. Он знал, как болезненно и мстительно реагируют японские военные на малейшее нарушение субординации. На самое, казалось бы, на взгляд русского человека, незначительное проявление какого-либо неуважения к старшему по чину, должности или возрасту. Знал это и Бакшеев, поэтому тут же бросился спасать «лицо» верхглавкома:

– Я так полагаю, что имеется в виду подчинение на союзнической основе. – Он произнес это вполголоса, но его вечно багровое лицо приобрело при этом лиловый оттенок человека, задыхающегося от астматического приступа.

– Что значит: «подчинение на союзнической основе»? Что за хрень такая?! – ощетинился атаман против командира корпуса так, словно тот сам придумал подобную «хрень».

– Это значит, что господин Таки будет осуществлять оперативную связь между мною и штабом Квантунской армии. Я верно вас понял, господин офицер?

– И оцень-то правильно: союзническое подчинение, да, – избрал наиболее приемлемую для себя форму ответа капитан-переводчик. – Союзническое, да, – буквально смаковал он новое для себя словцо. Но вы оба подчиняетесь подполковнику Таки; союзническое подчинение, да…

Казачьи генералы многозначительно переглянулись. Однако им только казалось, что у них есть право не соглашаться с японцами, возражать и вообще демонстрировать какие бы то ни было формы протеста. Вид японского генерала Томинаги обоим ясно говорил, как тот только и ждет-недождётся, когда они сорвутся. Упершись руками о колени, самурай напряженно застыл в позе борца, готового в любую минуту броситься на врага.

– Соглашайтесь, атаман, – едва слышно обронил Курбатов. Семёнов оглянулся на него и понял: тот попросту не удержался, это у него сорвалось.

Однако, маленький лингвист тотчас же перевел взгляд на ротмистра. Вслед за ним тоже сделал и Томинага. Даже доселе дремотно «отсутствовавший» подполковник в штатском, и тот заинтригованно взглянул на рослого казачьего офицера, на погонах которого красовался вензель из букв «АС», то есть «Атаман Семёнов». Почти нечаянно оброненной фразы оказалось вполне достаточно, чтобы они «учуяли» в Курбатове не только влиятельного офицера, но и своего единомышленника.

Но именно данное обстоятельство заставило опытного интригана Семёнова насторожиться и сделаться уступчивее. Он знал, насколько опасно, когда японцы начинают ощущать за его, атамана, спиной присутствие человека покладистого, которого легко можно превратить в своего союзника, агента и, наконец, в безвольную марионетку.

Главком, ясное дело, мог дать волю своему гневу и поставить ротмистра на место. Только это уже совершенно некстати. Вот тогда самураи сразу же вбили бы клин в отношения между ним и князем Курбатовым. А реальность была такова, что в конечном итоге Семёнова те могли сменить в любое время, когда им заблагорассудится, или вообще убрать его.

– В таком случае передайте генералу, – поспешил он овладеть ситуацией, избавляясь от гнева и амбиций, – через две недели формирование корпуса будет завершено.

– И оцень-то правильно: через две недели, да. Ибо так приказал генерал Томинага, – мгновенно нашелся переводчик, хотя все русские видели, что генерал и рта не открыл. Впрочем, это уже были нюансы, на которые попросту не стоило обращать внимания.

– Мы проведем дополнительный набор добровольцев среди членов Союза казаков на Дальнем Востоке и местного славянского населения, переведем на действительную военную службу значительную часть Союза резервистов.

– Вы всегда должны иметь боеспособную армию, – высокопарно обронил Томинага. И Семёнов понял его без переводчика. Он разбирал многие слова, если только японцы не жевали их, а произносили спокойно и четко.

– Боеспособность её вне сомнений. – напомнил атаман. – Мы уже не раз демонстрировали это. Все мои казаки обстреляны, большая часть прошла через фронт. Поэтому сейчас речь идет о том, чтобы увеличить численность и таким образом…

– Вы должны иметь такую же боеспособную армию, каковой является Квантунская армия императора Хирохито, – еще более весомо выговорил Томинага. Семёнов ждал: может, генерал будет каким-то образом развивать эту мысль или аргументировать требования. Однако он столь же напыщенно умолк.

– Следует ли понимать ваше замечание так, что формирование нашего корпуса является подготовкой к решительным боевым действиям? – решил воспользоваться случаем атаман.

– Так точно, – небрежно обронил Томинага, резко кивнув головой.

– И как скоро можно ожидать их? Вы же понимаете, казаки с нетерпением…

– Скоро, – резко прервал собеседник, даже не выслушав до конца переводчика. Каждое слово генерал-квантунец произносил так, словно выплевывал изо рота полурасплавленные свинцовые слитки.

– Хотелось бы, чтобы скоро. Мне все труднее объяснять офицерам, почему мы упускаем самое подходящее для крупных боевых действий время, – решительно пошел в наступление Семёнов.

Коль уж его заставили тащиться в такую даль ради нескольких фраз, то он хотел бы выяснить, что, собственно, происходит там, в их японских верхах? Какими такими ганнибальскими расчетами они руководствуются, оставляя сейчас Германию наедине с ордами большевиков? И вообще, какого хрена ждут, отсиживаясь за маньчжурскими сопками, в соболях-алмазах?!

– Германия один на один с Россией, да… – глубокомысленно изрек японский генерал и вновь продемонстрировал умение держать театральную паузу.

– Вот и я говорю… – не удержался атаман. – Хотелось бы знать, что из этого следует, в соболях-алмазах.

– Когда Россия обессиливает в войне с Германией – это хорошо. Но очень скоро она еще заметнее будет изнемогать в войне с Америкой и Англией. Нельзя говорить, что день прошел, не дождавшись его заката, – изобразил Томинага некое подобие улыбки.

– Насколько нам известно, пока что ослабевает только ваш союзник Германия, – отрубил верхглавком. – Причем основательно и безнадежно, в соболях-алмазах. И поверьте: разделавшись с Германией, вся Тройка – русские, англичане и американцы – тут же примется за Японию. Скопом. А ведь было время, когда Россия казалась, по существу, парализованной победами германцев, а Штаты в это же время в ужасе отпевали свой Перл-Харбор.

– И оцень-то правильно, что вы вспомнили о столь великой победе императорской армии, что вы вспомнили, – вклинился в его монолог переводчик. – Перл-Харбор был атакован по плану императора Хирохито, был атакован…

– Так вот, стоило вам устроить еще небольшой «Перл-Харбор» во Владивостоке и Хабаровске – и все Забайкалье уже могло бы находиться под трехцветным флагом российской монархии, верной союзницы Японии. Переводите, господин капитан, переводите! – попытался привести в чувство замершего с приоткрытым ртом переводчика. – Все это принципиально важно.

– Не надо бы так горячиться, атаман, – вполголоса попытался урезонить Семёнова генерал Бакшеев, настороженно поглядывая на японского бонзу. – Тем более что подобные решения принимают не в Хайларе и не в Харбине.

13

Однако опасения казачьих генералов оказались напрасными. Выслушав всю эту тираду в переводе капитана, Томинага лишь кисло улыбнулся, словно благодарил за некстати высказанный комплимент. Он демонстративно не желал ссориться с господином «атьяманом Семьйоновым». Точно так же, как никто другой из генералов Квантунской армии и чиновников японской оккупационной администрации, еще ни разу не вступал с ним в открытый конфликт: не накричал, не пытался угрожать или каким-либо образом ставить на место. Наоборот, все было по-восточному вежливо, мило, но и… беспросветно бездеятельно. Это-то и приводило атамана в отчаяние – безнадёга….

«Немцы, – рассуждал он, хоть и проигрывали в этой кровавой «русской рулетке», но, по крайней мере, рисковали. Отчаянно и бесшабашно. А япошки обреченно ждали, когда Сталин покончит с вермахтом, развернет всю свою орду и начнет общипывать «Квантунскую непобедимую», как ястреб курицу».

– Кто этот офицер? – неожиданно поинтересовался Томинага сидевшим чуть поодаль от стола, за спиной Семёнова, молодым богатырем.

– Этот? – переспросил атаман, оглядываясь на ротмистра с таким удивлением, словно сам только что узнал о его существовании. – Так ведь ротмистр Курбатов, сын бывшего лихого казачьего офицера царской армии, потомственный князь, в соболях-алмазах. А теперь еще и лучший мой диверсант. Сам Скорцени позавидует, эшафотная его душа.

– Сам Скорцени, да? – почему-то впервые нахмурился переводчик.

– Ну, тот, германский обер-диверсант. Личный агент фюрера по особым поручениям, который похитил Муссолини, – напомнил главком. – Так вот, наш-то похлеще будет. К слову, он еще и мой телохранитель.

– Ротмистр Курбатов? – наконец-то оживился полковник Исимура. – Тот самый, который ходил в Читу в составе диверсионного отряда?

– Вы даже запомнили его, господин полковник?! – подобострастно удивился Семёнов, однако Исимура пропустил его замечание мимо ушей.

– Тот самый, – неспешно ответил сам Легионер.

– Мне говорили, что вы окончили разведывательную школу и прекрасно владеете искусством дзюдзюцу[28] и дзюдо.

– Самую малость… владею, – с восточной скромностью заверил его ротмистр, поняв, что главком не собирается вмешиваться в их диалог.

– И какая же школа дзюдзюцу, кто учитель?

– Этому искусству я начал обучаться еще в детстве, у нас, за Амуром. Моим первым учителем был охотник-китаец Дзянь.

– И вы навсегда предались его школе? – с еще большим интересом спросил Исимура.

Курбатов уже знал, что всякое увлечение восточными единоборствами воспринималось японскими офицерами как проявление лояльности к их режиму в Маньчжурии и вообще к Стране восходящего солнца. Даже то, что учителями оказывались в большинстве случаев китайцы, их не смущало.

– Для меня дзюдзюцу – не столько способ самозащиты, сколько образ жизни, – ответил Легионер в том духе, в каком увлечение борьбой воспринималось с наибольшим доверием и даже с восхищением.

– Приятно слышать, – вдруг по-русски, хотя и с очень сильным акцентом, искажая слова, проговорил Исимура. – Образ жизни, философия… Если вы так говорите, вы постигли суть дзюзюцу.

– Я всего лишь ступил на долгий путь постижения этой сути, – уточнил Курбатов.

– Именно это я и хотел сказать, – еще больше расплылся в улыбке полковник – Потому надо бы отдельно встретиться с вами. Наше командование предложит вам обучаться в особой разведывательно-диверсионной школе. Там вы постигнете все секреты борьбы и выживания в самых невероятных условиях. Это особая, Императорская самурайская школа разведки. Равной нет нигде в мире. Скорцени, о котором только что упоминал атаман Семёнов, тоже возглавляет особую школу «коршунов Фриденталя», но она не способна сравниться с Императорской, где выпадет счастье обучаться вам.

– Вы назвали её «самурайской», господин полковник? – вежливо акцентировал ротмистр.

– Конечно же. Но в ней будет сформирована русская группа, – точно расшифровал его удивление японский разведчик. – Возможно, даже казачья. Правда, до сих пор мы не знали, кто способен возглавить эту русскую самурайскую группу. Теперь знаем: ею будете руководить вы, князь Курбатов.

Семёнов снова оглянулся на Легионера. Взгляды их встретились. Ротмистру не нужно было слыть ни мудрецом, ни прорицателем, чтобы предугадать, какую реакцию вызовет у главнокомандующего его согласие вступить в эту школу. Ведь вслед последует срыв рейда группы маньчжурских стрелков, о подготовке к которому японское командование, судя по всему, еще не догадывается.

Но, с другой стороны, Исимура тоже не простит, если он откажется, пусть даже в самой деликатной и благодарственной форме.

– Я подумаю над очень лестным для меня и заманчивым предложением, господин полковник, – с надлежащим достоинством склонил голову Курбатов. – Думаю, командование русской армии не станет возражать.

– Нет, конечно, – проворчал атаман, давая понять, что тот не оставляет ему выбора.

– Но прежде, – пришёл ему на выручку диверсант, – мне нужно совершить еще один рейд через границу. По-настоящему самурайский поход. Для меня это очень важно, хотелось бы основательно проверить свои силы и дух.

– Проверить свои силы и дух, – отговорка явно понравилась японцу. – Это очень важно: проверить силы и дух. Такому учат каждого самурая.

– Именно поэтому… – заверил князь.

– Именно поэтому, – решительно прервал его Исимура, – вы проверите их, когда окончите нашу диверсионную школу.

Взгляды, которыми Семёнов и Легионер обменялись на сей раз, были куда красноречивее: «Хитрец, похоже, не отступит, нужно что-то предпринимать!».

– Ротмистр имеет в виду: ему еще следует закрепить знания, полученные в секретной диверсионной школе Российского фашистского союза, – осторожно пошел в наступление атаман.

– Мне известно, что господин Курбатов был самым способным выпускником этой «школы организаторов»[29], – вновь щедро улыбнулся Исимура. – К тому же он оказался единственным, кто вернулся с диверсионного рейда в Россию, – поразил он русских генералов своей осведомленностью, но уже перейдя на японский. Очевидно, не хотел, чтобы Томинага узнавал о смысле его беседы с ними через переводчика.

– Я сам попросил господина главнокомандующего дать мне особо важное задание, которое мог бы выполнить в глубоком тылу красных, – окончательно ублажил его Легионер, подготавливая в то же время почву к разговору с ним и для атамана Семёнова.

– Сам попросил, да? – хитровато прищурился полковник, даже не пытаясь скрывать при этом, что не поверил его утверждению.

– Он проведет специально подобранную группу почти до самого Урала, проверяя при этом нашу давнюю агентуру и закладывая новые посты, – поспешил уточнить Семёнов, побаиваясь, как бы некстати разговорившийся ротмистр случайно не выболтал истинную цель своего рейда, не назвал его конечный пункт – Берлин. Одновременно атаман понимал: представляется удобный случай легализовать подготовку к походу Курбатова, подключая к ней технические и финансовые возможности разведотдела штаба Квантунской армии. – Кстати, все собранные данные, как всегда, будут переданы лично вам, господин полковник.

На какое-то время Исимура впал то ли в раздумья, то ли в полудрему.

– Чего вы ждете от нас? – наконец нарушил он молчание.

– Нужно содействие в экипировке группы, – подключился к разговору Власьевский, – в её вооружении.

– Хорошо, – едва заметно кивнул Исимура, давая понять, что обменивает идею обучения Курбатова в диверсионной школе на сведения, которые получит его группа во время рейда. – Мы поможем вам провести эту операцию, вооружить и экипировать людей, дадим рацию. Сроки подготовки группы обговорим сразу же после встречи у господина генерала.

14

Войдя в номер, отведенный ему в отеле японской военной миссии в Тайлари, генерал Семёнов с удивлением обнаружил в нем юную японку, ту же самую, которая приносила им чай во время приема в миссии. При появлении генерала гейша поднялась с низенькой тахты и ступила ему навстречу. Под прозрачным шелковым кимоно угадывалось совершенно нагое тело. Теперь оно казалось даже более миниатюрным и изысканным, чем во время первого появления.

Рядом на столике стояли уже знакомые Семёнову чашечки с саке и тарелочки с бутербродами. Кроме того, источаемый большой пиалой приятный, хотя и несколько резковатый, запах свидетельствовал, что ужин их будет состоять из плошки риса с «черт знает какой рыбной приправой». Атаман никогда не был в восторге от японской кухни, но однообразие её прямо-таки угнетало. Все разновидности рисовых блюд воспринимались им как одно, которое именовалось у него: «Рис – с чёрт знает какой приправой».

Девушка располагалась по другую сторону столика. Озаряя комнату своей полуприкрытой, а потому еще более соблазнительной наготой, она как бы испытывала генеральский инстинкт: на что тот набросится раньше – на неё или на еду? Пятидесятичетырехлетний атаман понял её, улыбнулся и, подойдя к тахте, устало опустился на неё. Девушка поднесла ему чашечку саке и присела у его ног.

– И-ты осень-то устал, да, господина генерала?

– Чертовски.

– И-целтовски, да? – обнажила два ряда обворожительно белых, ровных, по-детски мелких зубов. Искрящиеся глазки её напоминали две созревшие сливы, а озорство улыбки восходило своими магическими корнями к первородному лукавству Евы.

Семёнову вдруг показалось, что, если бы соблазнительница не погасила улыбку, он так никогда и не смог бы отвести взгляд.

– Кто тебя прислал сюда?

– И-никто.

– Врешь, паршивка. Очевидно, капитан-переводчик постарался?

– И-нет.

– Тогда, может быть, полковник Исимура от щедрот своих? Хотелось бы, однако, знать, за что такой подарок.

– И-нет.

– Сама пришла, что ли? – ехидно ухмыльнулся Семёнов, отпивая из чашечки унизительно слабую, но божественно священную японскую водку.

– И-нет.

– Послушай, ты, чертяка узкоглазая, – добродушно покачал головой генерал. – Отвечай, когда тебя сам атаман Семёнов спрашивает. А будешь врать и морочить голову – нагайкой выпорю. Собственноручно, в соболях-алмазах.

– И-ты, атаман, и-выполес нагайкой?! – обворожительно провела язычком по верхней губе японка, и Григорий понял: рука бы его на это азиат-сокровище бабье не поднялась. – И-осень-то харасо!

Зачарованному её улыбкой атаману вдруг показалось, будто он вернулся к себе домой (Семёнов давным-давно жил один, считая себя роковым образом невезучим с женщинами), и там его, усталого, встречает вот эта девчушка. присаживается у ног, подносит чашечку… Воистину, божественное видение!

Что еще нужно от жизни человеку, которому давно перевалило за пятьдесят? Какие армии, войны, походы? Все, что мило ему под небесами – хрупкое, облаченное в полупрозрачный халатик, нежное создание с белозубым улыбчивым ртом и хитрыми темными глазенками.

«Но, чтобы получить все это, нужно было сначала стать главнокомандующим вооруженными силами Дальнего Востока, – напомнил себе генерал. – Лукавить позволительно гейше, но не тебе. Впрочем, похоже, что в последнее время япошки и на тебя смотрят, как на… гейшу. Только… военно-политическую», – презрительно прищурился атаман.

– Как хоть зовут тебя, в соболях-алмазах?

– И-нет, и не в соболях-алмазах.

– Зовут как, спрашиваю. Имя, имя, – проговорил он по-японски.

– Сото.

– Сото? Это у тебя имя такое – Сото?

– И осень-то харасо говорис, генерала. Совсем по-японски говорис: «Сото».

– Ты мне Лазаря не пой. Если это кличка ресторанная – так и скажи.

– И-лазаря? – непонимающе переспросила девушка. – И-осень-то харасо! Сото не «поет лазаря», господина генерала. И-японка не мозет назвать себя не тем именем, которым её и-нарекли родители, господина генерала, – сосредоточенно, сложив ладошки у подбородка, вымолвила Сото. – И-кто потеряет имя, и-тот потеряет лицо. Японка не может и-терять лицо.

– Относительно лица – это у вас всерьез, – признал атаман. – Только имя такое – Сото – слышу впервые. Хотя вас, япошек, повидал немало.

– И-впервые? И-да? И осень-то харасо! – Сото пригубила саке, поставила чашку на столик, поднялась и обхватила руками голову Семёнова. – Япосек много, а Сото одна. И-осень-то харасо!

– «Япосек» здесь уже действительно хватает, – рассмеялся генерал, выдавливая хохот из могучей гренадерской груди. Он казался настоящим богатырем: высокого роста, с широко развернутыми, хотя и заметно обвисающими плечами… И, конечно же, эта мощно выпяченная грудь, волевое скуластое лицо… Казалось, сама природа задумывала его как образец для подражания казакам.

Впрочем, сейчас генерал-атаману было не до демонстрации своей удали. Как-то само собой лицо старого рубаки оказалось на уровне груди японки. А еще через несколько мгновений он уткнулся в одну из «созревших лун», словно ребенок – в грудь матери.

Сото это не смутило. Она положила руку ему на шею, и Семёнов ощутил, как девушка настойчиво пригибает её, в то же время другой рукой приподнимая подол кимоно. Опьяненный дурманящим запахом французских духов и ангельской плоти, генерал обхватил руками её округлые бедра и, приближая к себе, почти оторвал Сото от пола.

Но как раз в минуту плотского экстаза в дверь главнокомандующего негромко постучали. «Неужели кто-то из японцев?! Они что – специально подстроили эту сцену?! – насторожился Семёнов, отстраняя девушку. – Скомпрометировать – и?.. Застать в номере, поднять шум, опозорить, и?.. Да нет, до такого не дойдут, офицеры как-никак, в соболях-алмазах!»

Уловив его растерянность и нерешительность, Сото сама направилась к выходу, дождалась повторного стука, а затем, прикрываясь дверью, осторожно выглянула из-за неё.

– Прошу прощения, господин командующий, – на пороге переминался с ноги на ногу водитель атамана Фротов. – Разговор на полсамокрутки.

– Какой еще «разговор», в соболях-алмазах?! – набычился Семёнов. – С какой такой хрени, ты сюда приперся? Нашел время: «на полсамокрутки», видишь ли!

Но Фротов уже вошел, причем не ожидая разрешения генерала и не обращая внимания на японскую гостью. Приблизившись к столику, он бесцеремонно взял чашку девушки, осушил её и, по-гусарски утеревшись, принялся за бутерброд.

– Я понимаю, что вам нужно играть роль пролетария-водителя, поручик, – вполголоса возмутился Семёнов, провожая взглядом удаляющуюся в соседнюю комнату Сото. – Но не кажется ли, очень уж заигрались, в соболях-алмазах?!

– Прошу прощения, господин командующий, – крякнул поручик. – Вышло так, что проголодался до собачьего воя. А что в роль вошел – так это точно. Водители-японцы давно за «своего» принимают.

– Что за дурь ты городишь? – снова перешел Семёнов на «ты». – Конкретнее давай.

Фротов оглянулся на дверь, за которой скрылась Сото. Оттуда не доносилось ни звука.

– Удалось выяснить, что за фраер дешевый – этот наш дражайший переводчик. Вот кто он на самом деле…

– Ну и кто же он на самом деле? – нетерпеливо спросил атаман.

Поручик взял кувшинчик с саке и повторно наполнил чашечку.

– С вашего позволения, господин командующий, – проговорил он вместо тоста.

– Короче, – уже почти прорычал генерал, еле сдерживая страстное желание выставить наглеца за дверь, предварительно разжаловав до рядового. Он не сделал этого только потому, что слишком ценил водителя как своего личного информатора.

– Никакой он не капитан и не переводчик, – почти шепотом проговорил Фротов, наклоняясь к уху атамана.

– Об этом нетрудно было догадаться.

– Не скажите, держался он неплохо.

– Конкретнее, давай, не тяни резину!

– На самом деле это не кто иной, как генерал Судзуки.

– Судзуки?! – не удержался Семёнов. – Не дури, Фротов! Что за чушь ты несешь, моча кобылья? Не может такого быть, чтобы японский генерал опустился до подобного «переодевания»!

– Мне тоже казалось: не может. Однако же факт. Оказывается, плохо мы знаем методы и психологию союзников, – взглянул поручик на атамана с таким превосходством, словно снизошел до растолковывания ему прописных истин.

– Будем считать, убедил. Это генерал Судзуки. Что дальше? Каковы его планы? По какому поводу маскарад?

– Судя по всему, нас инспектирует. Детали потом всплывут, когда, как надо, покрысятничаем. Пока же известно одно: пожаловал из Токио, является шефом Исимуры и служит, естественно, в разведуправлении Генштаба императорской армии.

– А как шифруется, стервец!

– Ничего необыкновенного, – криво усмехнулся Фротов. – Как и положено в разведке. Появление нового генерала вызвало бы слишком пристальный интерес у советской агентуры.

– Сабельно, сабельно…

– Мне, вон сколько уже маскироваться приходится! Кстати, пора бы уже и в штабс-капитаны произвести, ваше превосходительство.

– Придет время – произведу, – угрюмо пообещал Семёнов. – Ты, главное, служи-старайся, как подобает. – Ко всякому напоминанию о новом чине атаман всегда относился, как к ярмарочному торгу. Поэтому соваться к нему с подобными прошениями остерегались. Однажды, войдя в хмельной раж, он даже пригрозил, что лишит весь командный состав армии всех тех чинов, которые были дарованы им после падения колчаковского правительства. А некоторых старших офицеров вообще вернет к данным еще государем императором[30].

– Так ведь стараюсь же!

– И хватит об этом. Что еще пронюхал?

– Водитель этого генерала-переводчика родом с Сахалина и тоже по-нашенски лопочет. Возможно, благодаря общению с ним Судзуки и сумел облагородиться неплохим русским. Я слышал, как шофер Исимуры спрашивал у него: «Скоро там твой земляк отбывает? Дни и ночи приходится дежурить в гараже».

– Значит, генерал тоже с Сахалина? – атаман поднялся, наполнил чаши и выпил вместе с поручиком стоя. Потом еще по одной. – То есть русским языком он мог овладеть еще там?

– И, наверняка, возглавляет «русский» отдел разведки и контрразведки.

– Вы, Фротов, не подали вида, что понимаете, о чем они беседовали?

– Никак нет.

– Впредь ведите себя так же. Какую польку они на свой граммофон поставят, такую и станцуем, в соболях-алмазах.

– Было бы подо что танцевать, – брезгливо сморщился Фротов.

Поручик никогда не скрывал, что ненавидит всё, связанное с азиатами. Только верность «хозяину» да еще эмигрантская безысходность, вынуждали его оставаться в Маньчжурии.

– Подо что заставят, под то и будешь, – гневно блеснул глазами Семёнов. Любое недовольство подчиненных великим прозябанием на сопках Маньчжурии он ощущал, равно укор в свой адрес, намек на то, что Краснов, Деникин и прочие, по крайней мере, сумели привести свое воинство в Европу, а он – нет.

Как только Фротов удалился, генерал Семёнов сбросил с себя френч и вошел в соседнюю комнату, где его ожидала Сото.

– Иди ко мне, паршивка узкоглазая, кем бы ты на самом деле ни была, и кто бы тебя ни подослал, – хмельно предложил он, садясь на расстеленную посреди комнаты циновку и прислоняясь спиной к кушетке.

Девушка подошла к атаману, нежно обхватила руками его подбородок, приподняла.

– И-меня и-никто не подсылал, – негромко произнесла она. Слова её прозвучали, как любовное признание.

– Правду нам еще предстоит узнать. Но японцам остерегаться меня нечего.

– И-вам тоже не стоит опасаться их, господина генерала.

– Ты-то откуда знаешь? – хмельно икнул Семёнов и замер с полуоткрытым ртом. До него дошло, что Сото отлично поняла, о чем он говорил с Фротовым.

– И-вы не должны опасаться меня, господина генерала. – Гейша прислонила его голову к себе, и полы её одежды сами собой распахнулись, оголяя юное, уже знакомо пахнущее букетом парфюма и первородной чистотой тело.

– Тогда зачем тебя подослали ко мне? – попытался сдержаться атаман, понимая, что еще мгновение – и он окажется опутанным сладострастной паутиной восточных изысков.

– И-цтобы вы чувствовали себя спокойно, генерала.

– Я?! – озадаченно спросил Семёнов. Он отлично помнил, как несколько минут назад Сото доказывала свою независимость и невинность. А теперь вдруг спокойно признала обратное.

– И-вы, атаман, будусций правитель Страны Даурия.

– А яснее ты можешь, черти б на тебе смолу возили?! Точнее говорить, в соболях-алмазах!

Однако окрик его Сото не смутил. Даже то, что грозный рубака-атаман потянулся к лежащему рядом ремню с кобурой, не заставило её содрогнуться. На ангельски красивом, богоугодном личике девушки оставалась все та же неописуемо кроткая улыбка.

– И-цтобы я могла подтвердить перед самым и-высоким командованием, и-цто вы оставались преданным японской армии и императору. Разве это плохо, да, господина генерала?

– Вот оно что?! Ко мне уже приставили адвоката-соглядатая, – провел ладонями по бедрам девушки генерал. – Оч-чень даже недурственно. – Ему хотелось окончить выяснение раньше, чем уложит её рядом с собой, поскольку потом разговор может «не пойти». – Не мешало бы знать, кто это так заинтересован в непорочности моей репутации. Что вы молчите, моя неувядающая Орхидея?

– Орхидея? И осень-то харасо! И-так меня еще никто не называл. – Девушка запрокинула голову и задумчиво уставилась в потолок. – И-вы, и-конечно же, имели в виду императрицу Цыси?[31]

– Её, в соболях-алмазах, кого же еще?!

– И-значит, все-таки императрицу Цыси, – повторила Сото, явно довольная своей смекалкой. – И осень-та харасо.

– Не думал, правда, что поймешь-догадаешься.

– И-вы слишком высокого мнения обо мне, господина генерала. Я понимаю: и-вы подозреваете меня не в том, что я – подпольная китайская императрица, а в том, что являюсь обычной японской шпионкой.

– Причем настоящей профессионалкой. Скажешь, ошибаюсь?

Сото ответила не сразу, но генерал и не торопил её, понимая, в какую трудную, патовую ситуацию загнал девушку, которой одинаково сложно было решиться и на припудренную кокетливую полуправду, и на откровенную ложь.

– И осень-то харасо ошибаешься, атаман, – вдруг на удивление спокойно произнесла она.

– Опять врешь, в соболях-алмазах, – незло, скорее обиженно, констатировал генерал.

– Сото и-никогда не врет, – предупредительно, по-школярски уточнила девушка. – Сото иногда скрывает свои истинные намерения.

– Не один ли черт?! А ведь должна бы уже понимать, какое дохлое это дело – лгать атаману.

– Я всего лишь профессиональная любовница, и-господина генерала, – мило улыбнулась гейша, игриво забросив ножку за спину атамана. – Однако ошибка ваша не в том, что заставили меня и-выбирать между профессиональной шпионкой и профессиональной любовницей, а в том, что вам и-пришло в голову выяснять, кто я на самом деле. И-никогда больше не делайте этого, господина генерала, тем более – в постели, – добродушно посоветовала женщина.

– Ну вот, уже поучаешь!

– И-вы правы, атаман: «поучаешь»… – игриво заглянула ему в глаза Сото и, не уловив осуждения, обхватила голову мужчины, чтобы в следующее мгновение решительно усесться ему на грудь.

– Во паршивка узкоглазая! – восхищенно пробормотал Семёнов.

– И осень-то харасо! Вы правы, господина генерала, – вдруг охотно, хотя и запоздало согласилась Сото, томно изгибаясь. – Я действительно Орхидея-императрица и «паршивка узкоглазая». И осень-то харасо!

15

За два часа до отъезда Семёнова из Тайлари его водитель Фротов был задержан у гаража агентами японской контрразведки в штатском. Еще через некоторое время он оказался в той же комнате, где не далее как вчера главнокомандующий беседовал с полковником Таки. Правда, водителя полковник своим присутствием не удостоил. Вместо него в бамбуковом кресле восседал рослый, широкоплечий, с могучей фигурой борца, подполковник Имоти. В глазах его разгоралось что-то по-звериному свирепое. Лицо застыло, превратившись в посмертную маску императорского палача; в то время как в плотно сжатых мясистых губах созревали ненавистью убийственные слова.

Усадив водителя в кресло напротив, Имоти с минуту молча крушил его психику сверлящим взглядом белесо-огненных глаз. Казалось, еще мгновение – он прокричит по-японски что-нибудь воинственно нечленораздельное, и из-за двери выскочит человек с ритуальным мечом наемного дворцового убийцы.

Поручик испуганно поежился, зная о себе то, о чем пока что не догадывался ни его благодетель – белогвардейский фюрер Родзаевский, ни Семёнов: он был неисправимым трусом. Конечно, в их глазах «водитель» все еще представал в ипостаси непревзойденного разведчика-аналитика. Он способен был раскрыть любую интригу врага, выдвинуть десятки гипотез, нутром улавливал коварство, мог оказаться в первом ряду атакующей кавалерийской лавины. Но, оставшись с опасностью один на один, терял силу воли, лишаясь всякого мужества. Иногда в одиночку ему страшно даже было показываться на вечерних улицах Харбина… Офицер уже давно не скрывал от себя: он не выдержал бы не то что пыток – даже обычного допроса с легким пристрастием. Самообвинения в трусости, самобичевания уже не помогали.

– И ты, мерзавец, скрывал, что на самом деле являешься не рядовым водителем, а контрразведчиком? – наконец разродился леденящей свирепостью подполковник Имоти. – От кого ты, вша мерзопакостная, пытался скрывать это?! От разведки союзников? На деньги которых все вы, гнида белогвардейская, содержитесь здесь?!

«В мире нет существа страшнее, чем помесь русского с японцем, – дрогнул поручик. – Азиатское коварство, умноженное на русское «матерщинное хамство» – кто способен выдержать такое?!»

– Вы ошибаетесь, господин подполковник, – прерывающимся голосом заметил Фротов. Возмутиться по поводу столь грубого обращения с ним он не решался, так как прекрасно знал, к каким изощрённым методам пытки прибегают японцы.

– В чем? – схватился Имоти за бамбуковые подлокотники, которые, казалось, вот-вот выдернет из кресла. – В чем именно я ошибаюсь?!

– В том, что я контрразведчик.

– Вы считаете, я способен был отдать приказ о вашем задержании, не получив убедительного представления о том, с кем имею дело?!

– Нет, я так не считаю.

– Тогда что вы имеете в виду?

– Очевидно, вас ввели в заблуждение информаторы. Увы, такое порой случается.

– Какая наглость! – артистично изумился подполковник.

Имоти мельком глянул на безучастно сидевшего рядом капитана-переводчика, без которого он, свободно владевший русским, прекрасно обходился. Это был взгляд подчиненного, испрашивающего разрешения на более суровые способы допроса. И хотя переводчик и бровью не повел, разрешение, видимо, было получено. Имоти издал воинствующий клич, и произошло то, чего Фротов так опасался: в комнату ворвались двое дюжих японцев, подхватили его под руки, приподняли с кресла, уже на весу подсекли ноги и грохнули ягодицами об пол.

Поручик ощутил, как все внутренности его вдруг охватило жгучее пламя боли, и понял: еще два-три таких броска – и он станет если не покойником, то инвалидом.

– Остановите их! Остановите! – заорал Фротов во время третьего «вознесения».

– Зачем же так громко? – «ожил» вдруг капитан-переводчик, неодобрительно покачал головой, начальственным движением руки отсылая экзекуторов за дверь. – Вам известно, кто я такой? – обратился он к Фротову.

– Так точно, господин генерал, – простонал поручик, с трудом садясь в свое кресло.

– Вам ведь известен не только мой чин, но и фамилия.

– Так точно, если меня правильно информировали, вы – генерал Судзуки.

– А вас для того и пригласили сюда, чтобы услышать имя данного информатора.

– Мне удалось узнать об этом от вашего водителя.

Подполковник и генерал встревоженно переглянулись, и поручику почудился страх в глазах Имоти. Подполковник, наверное, нес личную ответственность за надежность этого человека.

– Вы утверждаете, что в роли информатора выступает мой водитель?

– Нет, он не предавал вас. Просто я стал свидетелем его беседы с водителем господина Исимуры.

Генерал и подполковник вновь многозначительно обменялись взглядами. Судьба обоих водителей, очевидно, была уже предрешена. Подтверждением тому прозвучала традиционная для подобных случаев фраза «надеюсь, у водителя хватит мужества искупить свою вину!», которую по-самурайски прокричал Имоти.

– То есть вы владеете японским? – вновь обратился генерал к Фротову, считая вопрос об информаторе закрытым.

– Немного понимаю. Но говорю с трудом, – объяснил поручик, моля Господа, чтобы и его тоже не превратили в «искупителя вины».

– Однако стремитесь постичь его в совершенстве?

– Мудрый язык великого народа. Почему бы и не постичь? – окончательно приободрился Фротов, понимая, насколько генералу выгоднее завербовать его, нежели отправлять к праотцам.

– В таком случае вам представится возможность изучить язык могучих самураев, – пообещал генерал, вежливо улыбаясь. – А пока что у вас мало времени. Вы должны своевременно оказаться за рулем автомобиля атамана Семёнова. Поэтому отвечайте очень кратко, а главное – не раздумывая.

– Будет исполнено, – Фротов с удивлением заметил про себя, что теперь генерал говорит почти без акцента. Во всяком случае, без того, каким он окаймлял свою речь, выступая в роли переводчика. (Поручику приходилось слышать его, когда они встречали главкома на территории миссии.)

– Отныне вы работаете на нашу контрразведку.

– Так точно.

– О нашем разговоре генерал Семёнов знать не должен.

– Ни в коем случае.

– Нам известно, что вы имеете определенное влияние на своего генерала. По крайней мере, значительно большее, нежели его адъютант – полковник Дратов.

– Не скрою.

– Так употребите же все свое влияние для того, чтобы девушка по имени Сото, с которой уже второй день развлекается генерал, так и осталась с ним.

– Од-на-ко… – только и мог произнести Фротов, пораженный этой просьбой японского генерала. – Я, понятное дело, постараюсь, хотя не знаю, в чем будет состоять моя роль. Видите ли…

– Мы приставили Сото к атаману, – резко перебил его Судзуки, – не столько в качестве своего осведомителя, сколько для его же личной безопасности.

– Простите, господин генерал? – напряженно сморщил лоб Фротов. – Вы сказали: «для его же личной безопасности»? А каким образом эта девушка способна предотвратить какую-либо попытку?..

– Не удивляйтесь, Сото неплохо владеет не только русским языком, но и пистолетом, ножом, не говоря уж о целом наборе ядов. Думаю, генералу Семёнову, за которым давно охотится советская контрразведка, это может пригодиться. Причем не единожды. Вы согласны с таким подходом к вопросу о безопасности, поручик?

– Не скрою, интригующе.

– Тогда можем считать, что мы договорились обо всем том, о чем следовало во время столь краткого знакомства, – сатанински растянул губы в улыбке Судзуки. – Дальнейшие инструкции будете получать от подполковника Имоти. Надеюсь, вы не в обиде за то недоразумение, которое только что произошло?

– Набросившиеся на меня парни просто не поняли подполковника, – почти простонал Фротов, испуганно посматривая на дверь и ощущая боль во всем позвоночнике.

– Именно так: они не поняли, – верный своей манере выкрикивал каждое слово Имоти.

Семёнов уже ждал водителя у машины.

– Как-то странно вы ступаете, поручик, – подозрительно заметил он, – словно юный кавалерист после первого ночного перехода.

– Да так, ногу слегка подвернул.

– … Или же после допроса в японской контрразведке отдышаться пытаешься, – усомнился в его искренности генерал-атаман, приводя Фротова в полнейшее изумление.

16

Прошло более двух месяцев. Из части, располагавшейся неподалеку от русской границы, генерал Семёнов возвращался под вечер. Он был задумчив и угрюм, а посему представавший перед ним мир достоин был только того, чтобы палить в него из небрежно чищеных орудий, у одного из которых он недавно выпорол плетью командира батареи.

Впрочем, с таким же успехом он мог высечь всех офицеров этого полка Захинганского казачьего корпуса. Едва ли не мятежного полка! Однако, несмотря на требования японцев сурово наказать виновных, никто никакого наказания не понесет, кроме командира батареи, – да и то совершенно по иному поводу.

Полк действительно пребывал на грани бунта, но это был праведный бунт. Вот уже на протяжении нескольких лет казаки изо дня в день ждали приказа перейти границу и начать боевые действия в Забайкалье. Там их родина, их станицы. Ради их освобождения люди и терпели все эти годы солдатскую муштру да пытку чужбиной. Поэтому все труднее становилось объяснять им, почему Квантунская армия, а также союзные ей русские, маньчжурские и китайские части столько времени простояли у российской границы, так и не предприняв ни одной попытки прорвать её, поднять на восстание против красных значительную часть местного населения.

Полковые офицеры уже тоже прекрасно понимали, что момент почти упущен, и, расправившись с германцем, Советы двинут свои войска сюда, на Маньчжурию. В то время как в тыл японцам, а следовательно, и белым, ударят красные китайцы и монголы. А возможно, еще и американцы.

Впрочем, рядовые казаки по простоте душевной признавать подобное положение вещей все еще отказывались. Однако их святое неведение ситуации не меняло.

– Неужели японцы так и не решатся перейти Амур, как считаете, господин главнокомандующий? – нарушил царившее в машине тягостное молчание командующий Захинганским казачьим корпусом генерал Бакшеев.