Аполлинария терпеть не могла шум в подъезде. Правда, на ее четвертом этаже шумели редко, да и кому там было шуметь? Глафира Петровна, соседка-старушка, померла месяцев шесть назад, или нет, уже семь, и в ее квартире все это время пусто. Наверное, наследники объявились, вздохнула Аполлинария. Вот поселятся какие-нибудь любители диких звуков и вечеринок, переходящих в утренники… Житья не будет! Аполлинария в сердцах махнула тряпкой, которой вытирала телефон. Шум продолжался. Громкие голоса, хорошо различимая брань – а этого она вообще терпеть не могла, – топот и удары чего-то тяжелого о стену. И вся эта музыка почти у ее порога. Аполлинария рывком распахнула дверь, даже не подумав о последствиях. Мало ли, что там, за порогом, могло быть?
– Заноси! – проорал дядька в синем комбинезоне, и группа мужиков, живописно прильнувшая к здоровенному ящику, ввалилась в прихожую, едва не размазав Аполлинарию по стене. Ящик с грохотом опустили на середину прихожей.
– Хозяйка, – пробасил все тот же дядька. – С вас причитается!
– Это за что же? – строго спросила Аполлинария, покрутив тряпкой, как пращей.
– А как в накладной обозначено, холодильник! Вам сегодня первой! Вот тут распишитесь! И давайте уже быстро, а то нам еще в три места!
Аполлинария только открыла рот, чтобы разочаровать мужиков сообщением, что никакой холодильник ниоткуда не ждет, как дверь квартиры напротив открылась, и не очень юная встрепанная девица в едва запахнутом коротком голубом халатике прокричала:
– Куда поперлись? Адреса что ли нет? Сюда несите!
– Ага, твою дивизию! – огрызнулся грузчик в комбинезоне. – Адрес! Хоть бы мелом номер на квартире нарисовали, а то одни палки! Нам ребусы гадать некогда!
И правда: ни на двери Аполлинарии, ни на двери визави не было полноценного номера: вместо цифр «15» и «16» болтались облезлые единицы. Аполлинария, всю жизнь обитая в квартире номер 15, не могла припомнить, когда видела на дверях все цифры. Восстанавливать их было незачем. Кому надо, находил ее и так. А к Глафире, когда она была жива, вообще никто не наведывался, разве что через день сама Аполлинария, так ей номер не нужен, и антиквары. Эти приходили раз в год по вызову, и старушка открывала им дверь заранее.
Девица посмотрела на свою единицу.
– Три этажа прошли, не заметили, что справа номера больше, чем слева! – барышня в неглиже хмыкнула, пожала плечами и исчезла в полумраке коридора.
– Еще учит! – обиделся комбинезон. – Брошу вот…
Но грузчики, не дожидаясь команды бригадира, уже схватились за лямки и поволокли ящик в нужном направлении.
– Мальвина, что там? – прозвенел из глубины шестнадцатой квартиры мальчишеский голос.
– Ничего! – ответила Мальвина. – Холодильник приехал!
– А-а-а… – протянул невидимый мальчишка. – Сейчас выйду…
И дверь со стуком захлопнулась.
Нашлись, значит, родственнички, раздраженно подумала Аполлинария. А пока бабка была жива, носа не показывали! Мальвина, надо же… И Аполлинария, в свою очередь хлопнув дверью, снова принялась за вытирание телефона, злясь, что грузчики успели наследить на полу. Хотя это как раз не важно: предстояла генеральная уборка. Даже и не уборка, а, как сформулировала для себя Аполлинария, зачистка местности. Чтобы этого Георгия (он же Гоша, он же Жора, он же Гога) и духу не осталось! Можно, оказывается, прожить с мужиком восемь лет, не подозревая, что делишь кров с мерзавцем.
Не сказать, что она страстно любила Жорку, но жить с ним было можно: не пьющий, не дурак, с техническим образованием, достаточно воспитанный – во всяком случае, руками из супа мясо не вылавливал… И не урод, каким в его возрасте может стать мужчина. Аполлинария таких видела – с пивным пузом, не поддающейся маскировке лысиной и кривыми ногами. Руки у Жорки, правда, росли из места, на котором сидят, зато она сама в случае чего и молоток могла взять, и пассатижи, и обои наклеить… Да что обои! Кафель положить! Паркет перебрать! Хотя Лидка, ее закадычная подруга, вечно ругалась: «Ты зачем мужику показываешь, что все умеешь? Он так и привыкнет на тебя все дела сваливать! Сядет на шею – будешь потом локти кусать!»
Зато Жора никогда не указывал ей, чем она должна заниматься. Что хотела, то и делала. Хочет «дорогая Лина» (а именно так называл ее сожитель, а вовсе не Алей, как ее звали родители и как она сама предпочитала) весной в Париж? Едет! Нет настроения или времени заниматься ужином? Гога сам сделает себе бутербродик. Желает «дорогая Лина» подрабатывать литературным рабом – пожалуйста! Может с утра до вечера сидеть за своим компом, Жора слова против не скажет. И даже если ей в голову придет мысль создать шедевр под собственной фамилией, ради Бога! Пусть хоть ночи напролет пишет!
Да! Кстати! Ночи! Ночи – большой минус Георгия. Ночи у Аполлинарии, несмотря на присутствие в ее квартире мужчины, были одинокими. Года три уже Жорка не вспоминал о такой супружеской обязанности, как секс. И вообще из спальни переместился на диван в гостиной. Как раз в то время Алю как без пяти минут пенсионерку, обязанную уступить дорогу молодым, попросили из архива, где она честно трудилась последние десять лет, переводя тонны бумажных документов в электронный вид. Она превратила хобби в источник заработка и увязла в болоте литературного рабства. Многочасовое сидение за компьютером не оставляло сил на интимную часть семейной жизни. Желания обнимать мужчину не было. Аполлинария подозревала, что перегорает, описывая чужие любовные страсти, но в глубине души радовалась, что Георгий ее не трогал. Аля, может, и нашла бы в себе силы заняться сексом, если бы Жора подкатил к ней с нескромным предложением, но тот вел целомудренную жизнь на своем диване, и она со спокойной совестью так же целомудренно засыпала на своей постели. Возможно поэтому расставание с сексом прошло для нее совершенно безболезненно. Иногда она, правда, вопросительно посматривала на сожителя, предполагая, что мужик начнет комплексовать по поводу резко случившейся у него импотенции. Вообще-то такое внезапное мужское бессилие подозрительно. У Жорки не было ни стрессов, ни тяжелых болезней, ни вредных привычек, которые могли бы спровоцировать импотенцию. Не было и пресловутого графика: раз в неделю, потом раз в месяц, а затем раз в год. Как отрезало! Но так как никаких переживаний у Жорки Аля не обнаружила, она перестала думать на эту тему, тем более, заводить разговоры, решив для себя, что можно и так, без секса. Достаточно и духовной близости!
Возможно, другие бабы в ее ситуации требовали бы удовлетворения, завели связь на стороне либо вообще изгнали нефункционирующего любовника, но Аполлинария ничего этого (требовать, заводить и изгонять) не умела да и не хотела. Эту сторону своего существования она не обсуждала даже с Лидой, посвященной в мельчайшие всплески Алиного бытия. Аполлинария подсознательно понимала, что в ее отношениях с Жоркой имелась некая напряженность и неправильность, и боялась услышать от подруги правду, чтобы не нарушить шаткое равновесие своей квази-семейной жизни…
И вот вчера, раньше времени вернувшись из издательства с очередным заданием (двести страниц белиберды о безумной страсти, убийствах в старом замке где-то в неопределенном месте Европы и прочей чепухе), она нашла Георгия в дверях с двумя чемоданами. Причем, заметьте, ее, Аполлинарии, чемоданами!
– У мамы решил пожить? – пошутила она, помахав портфелем перед Жоркиным носом. – Клавдии Макаровне привет!
– Да нет, – кисло улыбнулся Жора и уже другим, наглым, тоном добавил:
– К другой женщине ухожу! У нас любовь… Секс!
И отскочил. Побоялся, что стукну, подумала Аполлинария, немедленно впадая в ярость. Вот про секс – это он зря сказал. У него, значит, секс был, а она… Аля размахнулась и стукнула Георгия портфелем. Жорка пригнулся, и удар пришелся по плечу.
– Ну ты и гад! Секс ему, оказывается, нужен! А сам!.. – и она снова огрела сожителя портфелем, стараясь попасть по Жоркиной макушке и не замечая оторвавшейся у портфеля ручки и летящих на пол ключей, помады, кошелька и чего-то еще, вдребезги разбившегося под ногами. Зеркало! Мысль о грядущих годах несчастий прибавила если не сил, то гнева, и Аля, бросив портфель, влепила Жорке пощечину.
– Да! Секс! И она моложе тебя! На десять лет! – все так же нагло выпалил Жорка, пытаясь заслониться от Али чемоданами.
– Хоть на двадцать! Чемоданы мои тут причем? – Аполлинария вырвала из рук сожителя чемоданы, вывалила их содержимое на пол и швырнула в Георгия огромной пластиковой китайской кошелкой, забытой кем-то из его родни. Эта сумища давно мозолила глаза, вечно попадаясь под ноги в прихожей.
– Я хотел уйти без скандала, – Жорка старался не смотреть на Алю, запихивая свою одежду в сумку. – Потом бы позвонил…
– Трус! Подлец! А я ему супчики варила! Рубашки наглаживала! А он по бабам! Да что ты можешь с бабами-то? – Аполлинария надеялась, что напоминание о мужской несостоятельности уязвит подлеца в самое сердце. – Негодяй! Козел! Мерзавец! Выметайся! И не вздумай притащиться, когда твоя молодуха тебя выставит! Кому ты вообще нужен, мухомор! Дезертир!! Импотент!!!
– Нет, ну почему… Я вполне… когда с моей Аленкой… – дезертир и импотент попятился, предусмотрительно прижимая сумку к животу.
– Вот только без грязных подробностей! Развратник!
Пнув напоследок пакет с плавками развратника и удачно наступив на тюбик его крема для бритья, Аля с гордо поднятой головой удалилась на кухню, успев заметить, как белая гусеница из раздавленного тюбика заползает на любимый Жоркин пиджак, раскинувший рукава на полу.
Аполлинария отсиживалась возле микроволновки, слушая, как дезертир топчется в прихожей и что-то бубнит, и вылетела из кухни, только когда за Георгием закрылась дверь. Пустые чемоданы показывали свои разинутые пасти, а на полу валялся испачканный пиджак. Схватив его за рукав, она снова понеслась на кухню, открыла окно и не глядя метнула пиджак вниз, надеясь, что он спланирует на голову этому козлу. Судя по чертыханиям снизу, так и случилось.
– А еще культурный! – прокричала она в окно. – Давай вали на своем драндулете!
Конечно, почти новый, нарядно-красный форд «Фиеста» драндулетом не назовешь, но Аполлинарии хотелось, чтобы Жорке стало обидно. Хотя обидно сейчас как раз ей: обманутая и брошенная на пороге старости… До неприличия одинокая…
Тут в воображении Аполлинарии появилась старенькая Глафира Петровна. Грустно покачивая седыми буклями, она прошелестела: «Хорошо, что я вовремя подарила тебе свою мебель. Будешь, как я, жить на средства от продажи антиквариата…»
Аля вспомнила стаю антикваров, налетавших на бабкино добро, как коршуны, во главе с неким господином Стороженко. Этот хитрый тип всегда хищно поглядывал на консольный столик в Глафириной прихожей. Лакомый кусок – настоящий Томас Чиппендейл, восемнадцатый век, резное красное дерево… Теперь этот шедевр красуется в прихожей Аполлинарии. Она долго упиралась, не желая становиться владелицей старинной мебели, но Глафира пригрозила, что на порог Альку не пустит, если та не возьмет стол: «Не хочу быть неблагодарной! Нанять тебя не могу, от денег ты отказываешься. Остаются подарки…»
За неделю до своей смерти Глафира потребовала, чтобы Аполлинария перенесла к себе два оставшихся «из ценных» пузатых комода на львиных лапах, черный лакированный японский шкафчик с перламутровой инкрустацией и хорошо сохранившееся вольтеровское кресло. Вещи отошли к Але в сопровождении документа, заверенного нотариусом: «Я такая-то передаю в дар такой-то следующие антикварные предметы…» Всё, включая консольный столик, было измерено, описано, и даже прилагались фотографии. Судя по дате, документ этот пролежал у Глафиры не меньше года. Единственное, чего в нем не было, – цены. А ее и быть не могло: антиквариат – такое дело, дорожает год от года.
«Аля, приведи нотариуса. Помру скоро», – заявила старушка, когда Аполлинария с Жоркой перетащили к себе мебель. Глафира Петровна оглядела стены с темными пятнами на обоях от проданных картин, часов, барометров и саксонских тарелок. Если что-то у нее и оставалось, то было спрятано в шкафах и буфете, и что там, Алю не интересовало, подарков от Глафиры она не хотела. И вообще не поверила ее словам – кто может знать, что скоро помрет, если вполне бодр, передвигается на своих двоих и имеет давление, как у космонавта? Ни за каким нотариусом Аля не пошла.
А через неделю Глафиры действительно не стало: Аполлинария нашла соседку на полу, в коридорчике между кухней и туалетом. В кармашке трикотажной кофты старушки лежали деньги и записка: «На похороны». Аполлинария вызвала «скорую», хотя и без врачей ясно: смотреть, говорить и дышать Глафира Петровна уже не будет никогда. Потом приехали полицейские, старушку увезли, а дверь опечатали. «Уплыла квартира», – сказал тогда Жора с большим сожалением и неудовольствием. «Ну и ладно, – ответила ему Аля. – Тебе места мало? Может, кому-то нужнее!» «Простодыра! – обругал ее в ответ Георгий. – Продали бы или сдали… Хорошие деньги! И вообще… Прежде чем народ звать, надо было посмотреть, может, что из ценного осталось».
И как она не разглядела в Жорке мерзавца? Пытаясь найти ответ на этот вопрос, Аполлинария рыдала всю ночь…
Аля провела тряпкой по резным ящичкам под столешницей, велела себе не раскисать и с головой погрузилась в уборку, усиленно прогоняя мысли о грядущем одиночестве. Это хорошо, что она фрилансер. На работу каждый день таскаться не надо. Захочет – три дня из дому не выйдет! Но живо представив, как она сидит посреди бардака, жалея себя и утопая в депрессии, Аполлинария схватила швабру, решив, что если ей суждено теперь влачить одинокое существование, то пусть уж в чистоте.