2

Минуту они молча бежали рядом. Зоська с нетерпением вглядывалась вперед, стараясь в редевшем мелькании снежинок заметить первые признаки деревни, но деревни все не было, даже не начиналось поле, под ногами по-прежнему стлалась некошеная трава поймы. Антон начал поглядывать в сторону и даже оборачиваться назад, где затемнелось в ночи что-то высокое, похожее на пригорочек с хвойной рощицей. Наверно, этот пригорочек был тут единственной видимой приметой на их болотном пути, и Антон, вдруг остановившись, громко, с досадой выругался:

– Ах ты, черт! Вон куда мы зашли. Это же Круглый грудок. Деревня в стороне осталась.

Зоська разочарованно выдохнула, она едва уже держалась на ногах, в груди все горело от усталости; а руки, и особенно ноги выше колен, совершенно задеревенели от стужи. Юбка быстро смерзлась и жестко терла ее тощие бедра.

– Что ж теперь делать? – растерянно проговорила она, остановившись и чувствуя, что выхода нет, видно, придется ей замерзать на этом болоте.

– Да, дела! – сокрушался Антон. – Надо же… Думал, этот грудок слева, а он… Наделала ты беды с этой речкой.

Ее разозлили упреки Антона, хотелось крикнуть, что это все из-за него, что, не появись он у нее за спиной, она бы не сунулась сломя голову в эту проклятую речку, постаралась бы найти переход понадежнее. А то ведь сам ее напугал, загнал в ледяную воду и еще упрекает. Но что-то удержало ее от этого объяснения, все-таки она чувствовала, наверно, и свою здесь вину и потому, пересилив обиду, коротко бросила:

– Ладно! Я уж сама как-нибудь…

Однако в голосе ее уже слышались слезы, видно, он почувствовал это и смолк, снова вглядевшись в сумерки. Что-то там вроде серело в отдалении, но она не могла различить что, – одубевшими пальцами она вытирала глаза.

– Постой! – сказал он. – Гляди, стожок вроде? Действительно! А ну бегом!

Она тоже различила в сером ветреном сумраке сизые копны стожков на болоте возле кустарника. Передний стожок был совсем близко, в какой-то полусотне шагов – покосившийся, с заснеженным боком и черной палкой вверху, он явился для нее очень вовремя; ничего лучшего теперь, наверно, нельзя было и придумать. Антон, опередив ее, первым подбежал к стожку и, ощупав его бока, начал энергично выдергивать сено, чтобы забраться внутрь. Подбежав туда же, Зоська сунула в жесткое шуршащее сено свои онемевшие руки. Но пересыпанное снегом, настылое сено только студило, к тому же оно было туго спрессовано в этом стожке, и Антон, как ни старался, за десять минут сделал лишь небольшое углубление в его боку.

– Черт! Слежалось – не выдерешь. А ну дергай, тут вроде податливей, – указал он ей место в стожке, а сам побежал к следующему.

Зоська, кажется, совсем замерзла, хотя на этой стороне стожка было затишнее от ветра, но мокрые ноги и бедра стыли жестоко. Руки, однако, стали согреваться в сене, из травяных недр которого вместе с душистыми ароматами трав как бы исходило накопленное за лето тепло. Она уже готова была втиснуться телом в небольшое, образовавшееся под ее руками углубление, как издали снова донесся голос Антона:

– Эй, сюда иди! Слышь, топай сюда!

Голос был бодрый, призывный, она сразу почуяла в нем надежду и, бросив на снег горсть сена, побежала к соседним стожкам. Возле одного из них стоял Антон и, махнув ей рукой, тотчас куда-то исчез, вроде бы зашел за стожок.

– Сюда! Лезь сюда, – услышала она, подбежав ближе и едва различив в темноте черную дыру в округлом боку стожка, откуда доносился приглушенный голос Антона:

– Зачем дергать, когда готовое ложво есть. А ну, лезь. Хотя погоди – я вылезу.

Он задом выбрался из сенной норы, и она, недолго раздумывая, нырнула в ее душистую теплоту, обещавшую какое ни есть укрытие от леденящего ночного ветра.

– Вот, будем сушиться. Что – еще холодно? – подобревшим голосом говорил он, забравшись следом и шурша сеном у входа. – Ничего! Надышим, знаешь, как тепло станет! Только ты раздевайся. Раздевайся, раздевайся, скидывай с себя все мокрое. Да, вот еще… На мой кожух – укройся. А я лаз заделаю. Тепло будет, увидишь.

Стуча зубами, она поспешно устраивалась в этом гулко шуршащем, полном травяных запахов укрытии, стараясь не думать о возможных последствиях этой ее ночевки. Кое-как сняла с ног мокрые сапоги, развернула портянки и сунула ноги в ласковое тепло кожушка. Антон тщательно заделывал сеном лаз, и она, недолго размышляя, стащила с себя все мокрое, что только можно было стащить, туже завернулась в кожушок и, все еще дрожа и крупно вздрагивая, никак не могла найти положения, чтобы скорее согреться.

– Вот это ночлег! – удовлетворенно сказал Антон, с шумом устраиваясь рядом. – А что? Не хуже, чем в землянке, правда?

– Правда, – тихонько сказала она и, подумав, спросила: – А ты… по своему заданию или как?

– Я? – неопределенно переспросил он, подвигаясь поближе, вплотную к ее поджатым ногам. – Да почти что по твоему.

– Это как – вместе, значит, пойдем?

– Безусловно. Не возражаешь?

– Нет, что ты!

Зоська горестно вздохнула. Если бы не те ее нелепые страхи, все могло оказаться удачнее, они бы заночевали в деревне, при людях, а не в этой норе, где хотя и теплее, чем в поле, но… Она, не шевелясь и почти не дыша, скорчилась, забившись в самый конец этой прорытой кем-то норы. Все-таки было не по себе от этого непривычно близкого соседства с мужчиной. Хотя бы он не начал приставать, она просто не знала, как повести себя с ним. С одной стороны, она была обязана ему, вытащившему ее из воды, устроившему в это убежище, согревшему своим полушубком. А с другой – кто знает, что у него на уме. Надо бы от него держаться подальше и вести себя по возможности строже.

– Ну как, греешься? – заботливо спросил он, придвигаясь поближе. Голос его прозвучал совсем не так, как на пойме, – это был совсем другой голос, с нотками доброты и сочувствия, каким его Зоська привыкла последнее время слышать в лагере.

– Греюсь, – сказала она.

– Скоро согреешься, – пообещал он. – Это я знаю. Как-то заночевал осенью. Дождь шел, промок, сухой нитки не было. А в стогу все обсохло. Лучше, чем на печке в избе. Помнишь Заглядки? – вдруг спросил он без всякой связи с их сегодняшним происшествием, и она улыбнулась.

– А, Заглядки? Как же… Такие вечеринки устраивали там!..

– Вечеринки на славу. Кузнецов это любил. Умел повоевать и погулять любил.

– Так молодой был.

– Молодой, да. Двадцать четыре года.

– Кажется, когда все было. А уж нет ни Кузнецова, ни многих, – горестно вздохнула Зоська.

– Кто знает, может, и нас скоро не будет.

– Нет! – зябко встрепенулась Зоська. – Не хочется об этом думать. Нельзя об этом. О другом надо.

– Это верно, что о другом, – согласился Антон. – Но о чем ты ни говори, как ни отвлекайся, а это в тебе сидит, как присохло. Как хвороба какая.

– Шумит все, – тихо сказала Зоська.

– Ветер. Шуметь долго будет. Зато нас не слышно, заглушает.

– Все равно страшно. Тише надо.

– А ничего. Тут нигде никого.

Оба, замолчав, прислушались, но действительно вокруг было тихо, лишь снаружи глухо шумел в сене ветер. Завернутые в кожушок Зоськины ноги стали понемногу согреваться, влажная ткань исподнего помалу теплела, нора набиралась человеческого духа, и усталость сладкой волной расходилась по утомленному телу девушки.

– А знаешь, – сказал вдруг Антон, и она разомкнула смежившиеся было веки, хотя в абсолютной темноте все равно ничего не было видно. – Я помню, как ты была одета. Там, в Заглядках. На тебе было голубое платье в цветочках. Правильно?

– Правильно, – просто ответила Зоська. И платье в цветочках, и тот, единственный с ним танец под балалайку, когда Антон лихо выхватил ее из группы девчат и минут десять молча кружил по избе, она хорошо помнила и теперь радостно удивилась, что это самое вспомнил и он.

– А танцевала ты ладно. В удовольствие.

– Так и ты… Ладный танцор.

– Любил девчат покружить.

– А теперь не любишь?

– Теперь не до того. Теперь самого война закружила.

– А ты это… Забыла, откуда ты родом?

– Да я из Восточной. Борисов, город такой, слыхала?

– Это за Минском, кажется?

– За Минском. А ты местная?

– Из Скиделя. Двадцать восемь километров от Гродно.

– Знаю. Ходил в сентябре. Почти до самого Гродно добрались. Бобики там нас пугнули. В Лососне. А ты с мамой жила?

– С мамой и старшей сестрой. Замужней. А свояка немцы весной расстреляли.

– Хорошо еще, что вас не тронули. Мать и теперь там?

– Там, где же ей быть. С весны не видела, прямо душа чернеет. Как она там?..

– Надо повидаться. Туда же идешь? – спросил он и примолк.

Зоська вся подобралась в темноте.

– А ты откуда знаешь?

– Знаю.

Трудно задышав, Зоська не ответила, и он сказал, как о само собой разумеющемся:

– Что же ты – почти дома будешь и мать не навестишь? Так не годится.

– Знаешь, не совсем дома. Да и другие дела есть.

– Ну, знаю, надавали тебе заданий, надо выполнять. Но и о себе подумать не грех, – сказал он и зевнул. – У меня тоже в Скиделе есть знакомый. Бывший дружок даже.

– Живет там?

– Живет.

– Где, на какой улице? Может, я знаю?

– Нет, ты не знаешь. Он человек новый.

– Ну новых я, конечно, не знаю. Которые приехали в тридцать девятом, те не очень знакомы. Я же перед войной в Новогрудке училась.

– Я и говорю: не знаешь, – сказал Антон.

Зашуршав сеном, он переменил положение и вдруг положил руку на ее плечо. Она испуганно-зябко вздрогнула, сделав слабую попытку отстраниться, но отстраниться было некуда.

– Не надо…

– Теплее будет. А то ты в моем кожушке, а мне…

– А тебе холодно?

– Ну так, знаешь… Не очень, но все-таки.

Она промолчала, и он удобнее обнял ее рукой за плечи. Его большое и сильное тело источало приятное для нее тепло, и она, притихнув, почти обмерла под его рукой.

– Экая ты малышка! – переходя на шепот, сказал он с заметными нотками нежности. Ей вдруг стало смешно – никто не называл ее малышкой, – была она хотя и невысокого роста, но крепко сбитой, ловкой девчонкой.

– Я не малышка, – сказала она. – Я, знаешь, сильная.

– Да ну?

– В самом деле. Могу повалить. Даже такого, как ты.

– Как я?

– Ну.

Кажется, это было уже слишком, она шутливо преувеличивала, потому что чувствовала исходившую от него угрозу и неумело пыталась противостоять ей.

– Что, Дозорцев научил? – заинтересованно спросил он. – Самбо?

– Да, самбо.

– Гляди ты! Ну и разведчица!

– А что? Разве плохо?

– Нет, почему же? Еще бы оружие. Но оружия небось не дали?

– Разведчику не обязательно оружие. Лучше хорошие документы.

– Это конечно.

– А у тебя есть документы? У меня какой-то аусвайс потрепанный. Как бы не влипнуть с ним.

– Потрепанный – это хорошо. Надежнее потрепанный.

– По аусвайсу я Аделаида, понял? – сообщила Зоська. – А тебя как по документу?

– А все так же: Антон Голубин.

– А разве не заменили? Полагается же заменить имя и фамилию.

– Зачем менять? У меня документ незаменимый. – Он тихонько двинул бедром. – Револьвер системы «наган».

– Ой! – удивилась Зоська. – Как же это? А вдруг проверка?

– На случай проверки это понадежнее твоего аусвайса.

Унимая дрожь, Зоська настороженно примолкла – то, что у Антона оказалось оружие, ей не понравилось. Зачем оружие?

Так бы они спокойно пробирались проселками, выдавая себя за селян из какой-нибудь дальней деревни, в случае задержки и обыска – в карманах ничего подозрительного, как и учил Дозорцев. А тут – наган! Как бы через этот наган не провалить задание и самим не погибнуть.

– А в штабе там знают, что ты с наганом?

– Я сам лучше знаю, с чем мне идти.

– Ой, я боюсь…

– А ты не бойся. Ты на меня положись. Уж мы как-нибудь, – проговорил он игриво и, сжав ее плечи, вдруг поцеловал возле губ.

– Ой! Ты что?

– Ничего, ничего… Знаешь, после той встречи утром я не мог себе места найти.

– Это почему? – в сладком предчувствии спросила Зоська.

– Потому. За тебя испугался.

– О, дурачок! Ну чего ты? – ласково сказала она, невольно прижимаясь к его широкой груди. – Я уже не маленькая. Уже ходила в Михневичи. Помнишь, как там Стукачева повесили?

– Михневичи что? Михневичи тогда рядом были. А тут километров тридцать. По прямой если.

– Так ты за меня испугался? – переспросила она, блаженно улыбаясь в темноте. Это его признание показалось ей таким странным и таким сладостным, что она захотела снова услышать его.

– Ну. А ты это… Уже согрелась, – объявил он, все теснее обхватывая ее за плечи.

Она чувствовала на своем лице его разгоряченное дыхание, сердце ее учащенно забилось, отходящими от стужи пальцами она молча вцепилась в его руки. Но он с настойчивой силой все больше наваливался на нее, руки его скользнули под кожушком к ее бедрам, и она, испугавшись, вскрикнула:

– Ты что! А ну брось! И прочь руки, а то…

– Что?

– Кричать буду!

– Да?

– А ты думал?

– Ну что ж, – сказал он, подумав, и вдруг разнял у нее за спиной свои длинные руки. – Кричать не стоит. Спать будем.

Зоська промолчала, отходя от минутного возбуждения, удобнее закуталась в полу кожушка.

– Ты это не думай. Я не такая.

– Ладно, – сказал он устало. – Считай, я пошутил. Пошутить же можно?

– Пошутить можно. Но надо знать как.

– А ты, гляжу, злюка.

– Пусть злюка…

– Вот уж не думал.

– Может, пойдешь один? Пожалуйста! Плакать не стану.

– Пока погожу, – не сразу ответил он и умолк. Она тоже умолкла, почувствовав, что такой разговор – почти ссора, а ссориться с ним ей совсем не хотелось.

Загрузка...