В мире людей

Витамины

Мою лучшую подругу зовут Оля, она стюардесса. Такая стройная, красивая, неприступная. Вот там, говорит, запасной выход. Кислородную маску, говорит, наденьте на себя, а потом на ребенка. Курица, говорит, или мясо. Вечером, говорит, я занята. А спрашивают, кстати, многие, в основном на английском. Оля летает на международных рейсах. Это престижно, и она заслуживает.

– Ты где? – спрашиваю.

– В Торонто, – говорит и фото шлет.

– М-м-м, – говорю.

А что еще сказать? Я не была в Торонто… В энциклопедии на букву «Ц» напротив слова «целеустремленность» должна быть размещена Олина фотография. Она десять лет назад четко сформулировала свои жизненные цели: хочу двоих детей и летать. В смысле стюардессой. Оказалось, что в этих мечтах зашито противоречие. Родив двоих девочек, Оля весила центнер и была размера 52–54. Как-то на пикнике она, пухлая, с большим круглым подушечным животом, надувала детям большой мяч, на что мой муж, наблюдавший за этой картиной, скептически заметил: «Вообще не понятно, кто кого надувает…» Мы хохотали до икоты.

Оля выяснила, что в стюардессы можно до 30 лет и если ты максимум 46-го размера. Ну, чтобы в проходе не застрять. Оля посчитала, сколько времени ей осталось на реализацию мечты – до первого этапа собеседования в заветной авиакомпании оставалось неполных четыре месяца. А потом поезд уйдет. Точнее, самолет улетит. Без нее…

За 100 дней Оля похудела на 40 килограммов и выучила английский. Сожгите все свои книги по мотивации, давайте я вас с Олей познакомлю?

В день экзамена она позвонила мне и напряженно сообщила:

– Прикинь, у меня ветрянка…

Я присвистнула:

– В чем она выражается?

– Вся в пятнах, температура под 40.

– И на лице тоже?

– Все щи в крапинку.

– Тебе нельзя ехать, – неуверенно сказала я.

Оля хмыкнула. Она проделала изнуряющий путь, и сойти с дистанции у финиша – это не про нее.

– Ты болела ветрянкой? – спросила Оля.

– Да, в детстве.

– Значит, я для тебя не заразна. Отвези меня туда, пожалуйста. Чтоб я народ не позаражала в транспорте. Офис в районе метро «Аэропорт». Там зайди на экзамен и спроси: есть кто-то в комиссии, кто не болел ветрянкой?

Мы поехали вместе. Я в качестве водителя, медсестры и поддержки. Оля, бледная, с килограммом тоналки на лице и заметным ознобом от температуры. Я смотрела на нее, озабоченно повторяющую презент перфект и паст индефенит, и с ужасом понимала, что мы задумали какой-то смертельный номер.

Но это Оля. Ее нельзя остановить, как нельзя остановить поезд на полном ходу. В контексте ее профессии – самолет на взлетной полосе. Она прошла тот первый этап. И второй, и третий. И медкомиссию она прошла. Правда, уже вылечив ветрянку… И вот летает.

ОЛИНУ ФОТОГРАФИЮ МОЖНО РАЗМЕСТИТЬ ВОЗЛЕ СЛОВА «ЦЕЛЕУСТРЕМЛЕННОСТЬ» В СЛОВАРЕ. ОНА СКИНУЛА 40 КГ И ВЫУЧИЛА АНГЛИЙСКИЙ ЗА 100 ДНЕЙ.

Весь мир посмотрела, покорила глобус.

Дружить с ней – это как схватиться за шасси взлетающего самолета и зажмуриться, отдавшись во власть судьбы.

Если я приезжаю к ней в гости, мне сразу хочется спать. Организм дает команду: ты дома! – и переодевается в душевную пижаму. И Олин голос убаюкивает мою вечную внутреннюю тревожность, и мне так хорошо, что хочется крикнуть, как наш учитель танцев: «Так, зафиксировались, зафиксировались!» – и зафиксироваться на Олиной кухне. Оля приветливо суетится и пытается накормить самым вкусным.

– Вот, попробуй настоящий швейцарский шоколад. Он невероятный, ничего общего с местным. А вот дынное желе. Это из Китая. Вкусно, правда? А вот кокосовое молоко… С Мальдив…

Я нигде не была, нигде. Но я пробую на вкус Швейцарию, Китай, Мальдивы и Торонто на Олиной кухне в Рассказовке, потому что Оля любит меня и хочет поделиться со мной всем своим миром. Ей для меня ни капельки Швейцарии не жалко…

А еще у меня есть подруга, которая работает оперуполномоченным. Ну, то есть на передовой человеческих грехов. Она сама маленькая и миниатюрная, а внутри – танк. На вид Дюймовочка, а внутри Маргарет Тэтчер. Ее броня видела все: и трупы, и трагедии, и состояние аффекта. У нее есть присказка: «Человек даже представить себе не может, насколько он слаб».

Когда я ей звоню, она берет трубку и говорит ернически вместо «здрасьте»:

– Ну давай, расскажи мне, как тебе плохо, ага…

НА МЕСТЕ ТРАВМ В ДУШЕ У ЛЮДЕЙ – РУБЦЫ, ВЫНУЖДЕННАЯ ЗАЩИТНАЯ ГРУБОСТЬ.

Мы встречаемся с ней очень редко, и это те редкие встречи, когда в разговоре солирую не я. Общение с ней для меня целительно. Я сразу начинаю истово ценить мой мир, в котором много проблем, но нет открытых зияющих ран, пьяных истерик в крови, болезненной ревности до наручников и всего того ужаса, который, как мне казалось, существует только в извращенных детективных сериалах.

Подругу зовут Анжелика. Она не любит свое имя, говорит: «Ну посмотри на меня. Ну где я, а где Анжелика. Анжелика – королева подснежников». Подснежники – это не цветы. Это трупы, которые будут обнаружены весной, когда сойдет снег. Весна, к сожалению, богата на такие букеты. Все зовут ее Лика. Я зову ее Личка. Пишу в Личку, когда мне тяжко. «Ну давай, расскажи мне, как тебе плохо, ага», – пишет она в ответ вместо привет, и я улыбаюсь.

Я выросла в дефиците родительской любви. Это такой тонкий слой личной масляной драмы, размазанный на весь жизненный ломоть… А еще несколько лет назад мои посты в соцсети стала комментировать Лала. Она всегда писала что-то мудрое и нежное. Ее комментарии, как батареечки, непременно согревали меня. Потом мы познакомились с ней и ее семьей. Лала старше меня, возраста моей мамы. Она всегда пишет что-то заботливое. Замерзла? Устала? Как дети? Ты хоть поспала?

Эти вопросы – как плед, накинутый на замерзшие плечи, воплощенная в каждом стежочке забота. Она всегда дарит мне какие-то приятные мелочи – крем, который спасет меня от моих болячек, детям моим – конфеты, которые они любят, всякие нужные книжки и шарфы. И в каждом подарке спрятана любовь. На тебе, Оля, шарфик, не мерзни. И руки помажь кремом, а то кожа сухая. Просто знать, что кому-то не все равно, устала ли я, долетела ли я, успела ли и не сухая ли у меня кожа, – это такое бесценное знание, что я каждый раз благодарю кого-то сверху за то, что послал мне лалу.

У всех людей есть какие-то травмы в душе. Им сделали больно, поранили до крови. Прошло время и подлечило рану. Там теперь рубец. Люди думают, что там, где рубец, кожа прочнее, и часто проверяют ее на прочность, повторно нанося удары в то же самое место. А она не прочнее, просто грубее. Это такая вынужденная защитная грубость.

ПОПРОБУЙТЕ СТАТЬ ВИТАМИНОМ ДЛЯ ТОГО, У КОГО ПЛОХОЙ ДЕНЬ. ПОДПИТАТЬ И СОГРЕТЬ ЕГО.

У моей Саши много шрамов. Двое детей с разной инвалидностью, муж, который ушел от нее к мужчине, токсичные родители, раненое детство. И при этом я никогда не видела Сашу в плохом настроении. У нее всегда анекдоты на любой вкус и ситуацию. Я хохочу до икоты, когда слушаю Сашу. Она еще анекдоты умудряется переделывать и рассказывает их с участием реально существующих людей. Получается прямо бомба. На днях я пришла к ней поныть, что вечно хочу как лучше, а получается как хуже. Опять вляпалась в скандал с благотворительностью. А Саша тут же выдает анекдот: Приходит Оля Савельева к доктору и говорит:

– Посмотрите, док, что-то у меня в боку колет.

– О-о-о, дорогуша, это все ваша благотворительность. Она всегда боком выходит…

И я через пять минут уже смеюсь. Ох, Сашка, как круто, что ты у меня есть… Оля, Саша, Личка, Лала – это мои люди-витамины. Я их бесконечно люблю. У меня на душе много рубцов, и подруги, каждая из них, очень нежно и деликатно, иногда просто самим фактом своего существования в моей жизни лечат мою душу теплом и участием.

Если вам плохо и внутри зияющая пропасть боли и одиночества, оглянитесь вокруг, поищите в своей орбите свои витамины.

Каждый человек – немножко сатурн. Он – ядро, а вокруг него всегда крутится много разных хороших людей. Среди них непременно есть витамины. Те, кто подпитает вас, когда вам плохо, когда закончились силы идти вперед, и рубец уже прожитой ситуации вдруг воспалился новой болью, и этот нарыв кровоточит, как будто это было вчера…

Оглянитесь и поищите их, этих людей. Они рядом. Кто-то мудрый наверху об этом точно позаботился.

– Саша, – говорю я. – Ты моя витаминка. Аскорбинка.

– Надеюсь, «оскорбинка» не от слова «оскорбить»? – шутит Саша.

Смешная.

Кстати, если у вас все хорошо, то можно стать витамином для кого-то, у кого сегодня плохой день. Это несложно, надо просто искренне захотеть помочь и согреть человека. Иногда для этого достаточно его просто рассмешить или деликатно заглянуть в личку и спросить: «Ты не замерзла?»

Нормально

Один очень важный человек попросил меня об одолжении. Быть полезной такому человеку для меня большая честь, и я охотно согласилась проконсультировать его дочь по хорошо знакомому мне вопросу.

Встречу назначали через него – воспитанного, степенного, солидного, умного человека 55 лет. То есть с его дочерью мы не коммуницировали: он просто прислал ее фото, чтобы мы могли узнать друг друга. Я про нее знала только три характеристики. Имя. Возраст. Сфера деятельности.

Екатерина. 23. Организация мероприятий.

Во-первых, она опоздала на 22 минуты. Это много.

Это целых 22 минуты, которые я провела в раздумьях о том, что уважение чужого времени – это базисная характеристика воспитанного человека. Если, к примеру, я опаздываю на встречу (а мои встречи чаще всего проходят в кафе), я оплачиваю общий счет. То есть плачу и за тех, кто меня ждал. Покупаю себе возможность не чувствовать вину за то, что разбазариваю чужой ресурс – время. Поэтому опоздания мои случаются крайне редко.

Но я очень уважаю отца этой опаздывающей Катерины, поэтому все 22 минуты я искала ей оправдания. И находила – у меня хорошая фантазия. Поэтому к моменту, когда она все-таки пришла, я сумела сохранить отличное настроение и совершенно искренне приветливо поздоровалась.

Она хмуро кивнула, не извинилась за опоздание. Пришла в плохом настроении. Сухо поздоровалась, уткнулась в меню. Мне стало неловко, сдетонировало раздражение. Мой отличный день напоролся на ржавый крюк ее невоспитанности.

Я все еще продолжала искать ей оправдания. Может, у нее была мигрень? Или изжога…

Я думаю, что каждому из нас свое плохое настроение следует воспринимать как резкий запах пота. Воняешь – сиди дома. Или прими душ и общайся нормально. Никто не виноват в твоем запахе, и никто не должен его терпеть.

Подошел официант.

– Вот это принеси, – она ткнула в меню. – Быстро принеси. И латте, только сразу.

Мои оправдания закончились. Обращаться на «ты» к незнакомому человеку – это хамство. Явное пренебрежение, высокомерие. Я перестала излучать любезность. Посмотрела на нее холодно, с вызовом. Она спокойно встретила мой взгляд. Мы как бы скрестили шпаги.

– Спишь с ним? – вдруг спросила она.

– С кем? – опешила я.

– С моим отцом.

– Нет.

Она выразительно опустила взгляд на мое вполне целомудренное декольте и многозначительно промычала в ответ: «Ммм». Не поверила. Я была озадачена. Нет, скорее ошеломлена.

– Получила от отца отличные рекомендации про тебя. Говорит, талантливая, умничка, опыт большой. Вот пришла посмотреть, что тут у тебя… большое. Что тут за… умничка.

– Посмотрела? – завелась я. – Можно идти?

– Оу, да мы с характером!

– Послушайте, Катя, – еле сдерживая гнев, произнесла я. – Какое вы имеете право оскорблять меня подобными предположениями? Ваш отец – глубоко уважаемый мной человек…

– Насколько глубоко? – интимно сощурилась она.

– Катя, я обещала вашему отцу, что помогу вам, но я сейчас уйду, не выполнив просьбу.

Подошел официант, принес кофе. Я попросила счет за чай, который выпила, пока ждала Катю.

– Давно у вас? – она внимательно смотрела на меня.

– Давно у нас что?

– Идиотку-то выключи!

– Значит, так, Катя. У нас давно. Мы знакомы года три, и все это время я искренне и глу-бо-ко уважаю вашего отца. После этой встречи мне будет это делать сложней, потому что тот факт, что такая невоспитанная хамка, как вы, – его дочь, не укладывается у меня в голове.

– Понятно, значит, пока не спите. Либо ты недостаточно старалась, либо он стареет. Но он млеет, когда говорит о тебе. Так что пользуйся этим сейчас, пока он на крючке. Он в принципе щедрый. Попроси у него денег. Он даст. Он тебе и на ботокс даст. Тебе надо. И зубы выпрямишь… Тебе надо.

Я достала из сумки кошелек, положила на стол деньги за чай, подняла на нее глаза и, улыбнувшись, сказала:

– Неприятно было познакомиться. Всего хорошего, Катя. Папе привет.

Встала, застегивая сумочку, сделала пару шагов в направлении гардероба. Но Катя вдруг заговорила:

– У моей матери был инсульт. Лежит, ходит в утку. Речь восстанавливается, но слабо. Афазия называется. Слюна все время течет. Неприятно смотреть. Они прожили вместе 24 года. Он после больницы отправил ее на дачу, а сам в городе живет, с умницами…

Эти слова прилетели мне в спину. Я выгнулась и заставила себя сесть обратно. Слушаю.

У КАЖДОГО СВОЯ СИСТЕМА КООРДИНАТ, СФОРМИРОВАННАЯ ЕГО СОБСТВЕННЫМ ОПЫТОМ И ЗНАНИЯМИ.

– Он и раньше не был образцовым мужем с точки зрения верности. Но раньше, когда мама была в силе, жила своей жизнью, это не было предательством. Он ей купил цветочный магазин, и она с удовольствием занималась своей флористикой. Я понимаю, нельзя, наверное, проспать под одним одеялом 24 года. Но сейчас… Я читала про это, можно после инсульта восстановиться и жить вполне себе полноценно, но она… Она как будто сдалась. У нее речь спутана. Она за месяц постарела на 30 лет. А он заедет на выходных с нарядной корзиной продуктов, посидит с ней 10 минут и сваливает. А ей из этих продуктов ничего нельзя. Зачем привозит? Прислуга все растаскивает… Курить хочу…

– Катя, послушайте. Я знаю, что такое человек после инсульта. Я лично меняла своей матери памперсы для взрослых. Поэтому позволю себе сказать, что понимаю ваши чувства. В вас сейчас говорит вполне оправданный гнев. Гнев – это необходимая стадия принятия ситуации. За ней еще идет стадия торгов и депрессии. Вам их только предстоит пережить. И только потом принятие.

– Я уже в депрессии.

– Я вижу. Я не могу облегчить ваши страдания. Разве что информацией о том, что действительно не сплю с вашим отцом. Он был и остается для меня хорошим, уважаемым человеком. И то, что я сегодня узнала, не меняет моего отношения к нему.

– Почему? Он бросил маму в беде!

– Он не бросил, Катя. Он поместил болеющего человека в оптимальные условия для выздоровления. На свежий воздух. Обеспечил ему качественный уход. Он внимателен, насколько позволяют условия, и щедр. Ему тоже плохо, Катя. И страшно. Если он лично будет выносить ее утки, это не сделает счастливым ни его, ни – поверьте – ее. Потому что женщине важно быть красивой и желанной в глазах своего мужчины в любой ситуации. Ей будет стыдно, неловко. И ему тоже. Это увеличит пропасть между ними. Поверьте мне и моему опыту: нанять сиделку – это лучшее, что я могла сделать для своей матери. А он – для жены.

СТЫД – ХОРОШИЙ СИМПТОМ. НЕ ВСЕ, ЗНАЧИТ, ПОТЕРЯНО.

– Как можно спать с молоденькими профурсетками, когда твоя жена умирает?

– Катя, не надо никого судить. Это его выбор и его ответственность.

– Оу, ты еще и грехи отпускаешь?

– Проще жить, Катя, если взять за основу мысль о том, что «со всеми вокруг все отлично». Вот, к примеру, мы с вами сейчас чай пьем, а где-то сейчас кто-то убивает человека. Потому что где-то война, и кто-то солдат, и это его в каком-то смысле работа – убивать. А я вот не могу убить. У вас своя система координат, сформированная вашими знаниями и опытом. А у солдата – своя. И у вашего отца – своя. И он убивает. На войне – не на войне, но он может убить. И он не становится бракованным только потому, что ваши системы не совпали, понимаете? Потому что на каждом этапе своей жизни мы делаем оптимальный для нас выбор, о котором нельзя жалеть. С каждым из нас, Катя, все в порядке. Каждый выбор поступка – оптимальный. Самый лучший. Единственно возможный. Понимаете? Ну, как бы жизнь задает условия задачи, но решение у задачи – одно. Я знаю женщину, красивую, успешную, но одинокую. Это ее выбор. Она не строит отношения сознательно, потому что в институте отвергнутый ей поклонник сбросился с многоэтажки. И в ее условия задачи навсегда вошла новая переменная – стресс от осознания, что косвенно из-за тебя умер человек. Со стороны кажется ненормальным, что она одна, но с ней все нормально. Потому что у нее своя задача с единственно верным ответом.

– То есть измена – это нормально?

– Ваша мама вправе не бороться за жизнь. Это ее выбор, это нормально для нее. Но не для вас. Ваш отец вправе спать с кем хочет. Это нормально для него, но не для вас.

– В голове не укладывается. Так можно и маньяка оправдать.

– Можно. Маньяк стал маньяком, потому что в его задаче было именно такое верное решение. Что там, в условиях его задачи, какие переменные? Пережитое в детстве насилие, психическое заболевание, я не знаю. Но маньяк мог стать только маньяком, и он им стал.

– Я пойду перекурю. Подожди меня пять минут. И называй меня на ты, пожалуйста. Катя вернулась, растерянная, смущенная, стала торопливо говорить:

– Знаешь, Оль, мне не нужна никакая консультация. И я ведь не опоздала. Стояла на улице, наблюдалаза тобой через стекло. Прикидывала, смогу ли просто войти, плеснуть в тебя чаем и уйти. Но ты все студила и студила свой чай, он явно был горячий, а у меня не было задачи покалечить, только унизить…

– Я сейчас, видимо, должна сказать тебе спасибо?

– Я рада, что не смогла. Мне очень кстати этот разговор.

– Чтобы узнать, что, возможно, все любовницы твоего отца на самом деле вовсе не любовницы, ну или любовницы, но не его?

– О нет. Кстати, в этом вопросе я не до конца тебе поверила. Точнее, ему. Но это же мое право?

– Твое, – вздохнула я.

– Зато самое ценное сегодня – понять, что со мной все ок. А то у меня последние месяцы было ощущение, что крыша едет…

– Крыша едет – это переменная в твоих условиях задачи.

– Да уж. Слушай, не думала, что скажу это любовнице отца, но спасибо.

– Слушай, если б у меня было чем плеснуть в тебя – я б плеснула, упрямая ты девчонка!

– Меня так папа называет…

Мы встретились глазами. Она выглядела раскаявшейся.

– У тебя чудесный папа, Кать…

– Я знаю.

– Нет, не знаешь. Вот тебе одна история. У мальчика Вити ДЦП. Ему 9, живет в детдоме. Он никогда не ходил. Всю жизнь или лежал до пролежней, или на инвалидном кресле его возили. В Германии есть специальные функциональные ходунки. Для взрослых. Удобные, но дико дорогие. Люди вокруг устали от больных детей, про которых со всех каналов говорят, их уже не разжалобишь историей Вити. На встречу с твоим отцом я опоздала: как раз от Вити ехала. И просто, извиняясь за опоздание, объяснила, где и с кем была. И он тут же, не зная еще ни меня, ни тем более Вити, проникся и через интернет тут же оплатил ходунки, подгонку индивидуальную и доставку. Через месяц Витя впервые за 9 лет своей жизни сделал свой первый шаг. Благодаря твоему отцу.

У Кати в глазах стояли слезы.

БЫВАЮТ ЕЩЕ НЕРАВНОДУШНЫЕ ЛЮДИ, СПОСОБНЫЕ ПРОНИКНУТЬСЯ ЧУЖОЙ ИСТОРИЕЙ И ПОМОЧЬ ПРОСТО ПОТОМУ, ЧТО ХОТЯТ.

– У меня, Кать, есть много таких историй про него. Он и меня выручал. Не ждал, когда попрошу. Просто делал. Если откровенно, я понимаю девушек, которые спят с ним. Если такие есть. Их возбуждает его человечность и неравнодушие. Деньги – как следствие. Прежде всего он очень хороший человек. И отец. Поверь мне, выросшей без отца девочке…

– Спасибо, Оль. Я его на самом деле очень люблю…

– Ну и славно. Тогда пошли по домам. А то я давно не видела своего мужа и сына. Все скачу по любовникам да по их дочерям… И оставь, ради Бога, хорошие чаевые официанту, с которым ты вела себя как отъявленная хамка.

Катя улыбнулась, отсчитывая деньги.

– Я часто себя так веду. Но мне стыдно.

– Стыдно – это хороший симптом. Не все, значит, потеряно…

Мы расстались, обнявшись. Катя поехала к маме.

Нормальная Катя поехала к нормальной маме. Возможно, вечером к ним приедет нормальный папа и муж в одном лице. Потому что со всеми вокруг все нормально…

Герань

Моя подруга сделала ремонт в квартире и пригласила меня на новоселье. Подруга очень гордилась тем, что она сама выступила дизайнером интерьера, причем в первый раз в жизни. Я купила конфет ручной работы и авторский вазон в качестве подарка на новоселье. Приехала запыхавшаяся, румяная, готовая восхищаться.

Честно говоря, я в интерьерах вообще не разбираюсь. Руководствуюсь исключительно категориями «нравится» – «не нравится». Мне чаще всего нравится. Особенно если чистенько и уютненько и цвет не режет глаз. Я люблю листать каталоги «Икеи» и примерять интерьеры на себя. По факту я могла бы жить практически на всех страницах, кроме тех, где интерьер представлен в темных, густо-шоколадных тонах: просто у меня живет гордая волосатая кошка, которая сразу заляпает колтунами шерсти всю красоту.

Еще я люблю смотреть последние десять минут передач, где переделывают интерьеры, когда герои входят в свое новое, отреставрированное чужими руками жилище и радостно охают. И я завистливо охаю вместес ними. А потом показывают, как было и как стало. И всем очевидно, что было плохо, а стало хорошо.

Я и раньше бывала у этой подруги. Мне нравилась ее захламленная родительским наследством крошечная квартирка и шестиметровая прокопченная кухонька.

На плите уютно дремал пузатый чайник, на окнах висели солнечные шторки в складочку, на подоконнике грустила герань, на столе с неоднократно прожженной скатертью стояла обиженная пепельница.

Подруга сама – страстная курильщица, и все ее частые курящие гости выдыхали дым от сигарет прямо в герань, а пепел стряхивали прямо в горшок, минуя пепельницу как лишнее звено. Но герань стойко терпела это издевательство, воспринимала пепел как удобрение и регулярно цвела пушистыми розовыми цветами всем назло. Подруга смеялась и говорила, что она в герани видит родную душу: она – по сути такая же одинокая, стойкая, замученная, пропахшая, но цветущая. Герань была как бы цветочным олицетворением подруги.

У нее даже имя было. Гера. Что логично.

Честно говоря, Гера была прокуренная насмерть, нагловатая, слегка хамоватая геранька. Дрянная девчонка. Вся в хозяйку. Подруга, откровенно говоря, сама далеко не ангел. Ходячая провокация, протест и эпатаж. Ее портрет вполне мог бы висеть в институте благородных девиц как визуализация того, что может быть с девушкой, не получившей хорошего образования.

Но плохие девочки становятся плохими не от хорошей жизни. «Я не хочу говорить о прошлом», – обычно говорила подруга и, затянувшись сигаретой, начинала говорить о прошлом. Самая страшная ее история – о том, как она родила мертвого мальчика от плохого человека. О том, что человек плохой, она узнала в разгар беременности. До этого момента она его сильно любила. И прощала ему все: жену, долги и отсутствие мужских поступков. А потом он сделал подлость. Еще более сильную подлость, чем заделать ребенка другой женщине при живой и здоровой жене. Он на автомобиле сбил человека и попытался уйти от ответственности. Человек остался жив, но жил теперь в инвалидной коляске и страстно хотел получить компенсацию за то, что кто-то резко и бесповоротно в один момент, в один удар ограничил его возможности.

ОДИНОКАЯ, СТОЙКАЯ, ЗАМУЧЕННАЯ, НО ЦВЕТУЩАЯ ГЕРАНЬ – ОЛИЦЕТВОРЕНИЕ МОЕЙ ПОДРУГИ.

А плохой человек не хотел платить. Он сказал подруге про выжившего инвалида: «Лучше бы он умер», – и в этот момент сам умер для подруги. Она поняла, что отец ее ребенка – плохой человек. Такой папа ее сыну не нужен. Чему он сможет его научить? Быть плохим человеком? Подлецом?

Подруга сильно переживала. Стала курить, хотя уже 7 месяцев держалась, с момента, когда узнала о беременности. Ребенок отчаянно дрался с ней изнутри. Если бы он был жив, он был бы вылитая мать. Возможно, он испугался этой перспективы и покончил с собой. Повесился на пуповине. И врачи не смогли ничего сделать.

Из роддома подруга ехала на машине сама. За рулем. Одна. На заднем сиденье лежало голубое одеяльце-конвертик. Нераспечатанное.

Подруга никого не хотела видеть. И вдруг ее остановил полицейский и спросил: «Куда несетесь? Нарушаем, гражданочка?»

А у подруги пришло молоко. Груди болели и сочились никому не нужным жирным молозивом. Она, потерянная, ответила, что ей срочно нужно домой, она больна. Но инспектор не поверил: она говорила заторможенно, и он решил, что она пьяна. Подруга разъярилась. Ей было плохо, а этот полицейский, сам того не желая, сделал ей еще хуже. Хотя, казалось бы, куда еще хуже?

Было лето, на подруге было легкое платье. Она достала набухшую грудь из лифчика, навела боеголовку на цель и брызнула молоком в не ожидавшего такого подвоха инспектора. А потом села за руль и уехала.

И никто не гнался за ней с мигалкой. Сюр, скажете вы, и будете правы. Но в этом вся она.

Бог дал ей стартовый капитал в виде внешности, но она обналичила его по самому невыгодному курсу. Пышные кучерявые волосы ловила в безликий хвост, чистое девичье лицо прятала за вульгарным макияжем, носила юбки чуть ниже колена, визуально обрезающие ее длинные ноги вдвое. Протестовала. «Мне ничего от тебя не надо!» – как бы говорила она Богу. Она была обижена на него за свою объективно тяжелую судьбу.

ПЛОХИЕ ДЕВОЧКИ СТАНОВЯТСЯ ПЛОХИМИ НЕ ОТ ХОРОШЕЙ ЖИЗНИ.

Мне хотелось помочь. Подправить очевидные ляпы. Как-то раз я подарила ей фактурное платье в пол, призванное подчеркнуть стройную талию, высокую грудь и удачный рост. Под него полагались каблуки. Подруга хмыкнула и отказалась принимать подарок.

– Я – это не моя внешность, – пояснила подруга. – Ты хочешь слепить из меня куклу, а я хочу, чтобы я ни у кого не вызывала таких ассоциаций.

– Одежда и внешний вид – это коммуникация. А что своим внешним видом говоришь миру ты? Что ты фрик? Ну да. Зато не кукла…

Подруга задумчиво курила в герань, платье взяла, но никогда его не носила. Такая вежливая форма «отвали». Наконец, Бог, видимо, раскаялся и послал плохой подруге хорошего парня. Почти идеального. Спортсмен. Бизнесмен. Педант. Образцовый папа (есть сын от первого брака). Подруга решила, что это ее шанс кардинально изменить жизнь. Ремонт – это часть перемен. Она отремонтировала квартиру, образ жизни и внешность. Выбросила старую мебель и тяжелые воспоминания. Бросила курить. Когда она открыла мне дверь, на ней было мое фактурное платье в пол. Очень красиво и непривычно.

Я вхожу в новую квартиру, трепетно обнимая вазон. Квартира будто стоит по стойке смирно. Все строго, как по линейке. Мебель, как тетрис, расставлена функционально. Все во все задвигается, все отовсюду достается. На окнах жалюзи. Строгие параллельные прямые. На стенах какие-то стальные трубы в качестве декора. Как будто подруга перепутала и полотенцесушители в комнате повесила. И зеркала, зеркала… Королевство кривых.

Подруга говорит, что они визуально расширяют пространство. Я вижу, что это так, но не понимаю зачем. Зачем обманывать себя и думать, что ты живешь в большой квартире, если ты живешь в маленькой? Чтобы уходить в бесконечный коридор и натыкаться носом на холодное стекло?

Я ловлю внутри себя стойкое «не нравится» и безуспешно пытаюсь его сформулировать, чтобы задушить. Захожу на кухню. Вижу пустой подоконник.

– А где Гера? – спрашиваю я.

– Как же вы все достали меня с этой Герой, – с раздражением говорит подруга. – Гера засохла во время ремонта. От пыли.

Я понимаю, что все, кто был здесь до меня, искали Геру. И расстраивались, не найдя. Мне тоже становится грустно. Гера задохнулась от свежего воздуха. Она умела быть прокуренной, дрянной геранькой, а красивым домашним цветком с регулярным поливом и прозрачными дренажными камушками – не умела. Гера цвела только в кухне-курилке, купаясь в интимной романтике задымленных девичьих разговоров, настоянных на бутылочке хорошего болтливого вина.

А в операционной цветы не цветут, а здесь теперь именно она. Дистиллированный новый парень подруги поселил ее в свой стерильный мир. Но нельзя все время жить в операционной. Рано или поздно захочется перевернуть урну, бросить носки посреди комнаты, повесить платье на спинку стула.

ВСЕ, КТО БЫЛ В НОВЕНЬКОЙ КВАРТИРЕ ДО МЕНЯ, ИСКАЛИ ГЕРАНЬ. А ОНА ЗАСОХЛА ВО ВРЕМЯ РЕМОНТА.

Главный недостаток идеальных партнеров – их идеальность, на фоне которой наши грехи гротескно выпячивают свои горбатые головы. И спустя время хочется разбить бутылку о голову своего идеального мужа и с полной ответственностью сесть в тюрьму, считая это наказание вполне заслуженным.

Подруга устала от собственных протестов и недостатков, она пришла в операционную, раздевшись перед входом. Что теперь будет с ней? Мне кажется, подруга скоро засохнет, зачахнет вслед за Герой.

– Ну как тебе в общем? – волнуется подруга.

Мне не понравилось. В этом холодном интерьере нет черт моей подруги. Эту комнату обставила какая-то чужая, новая женщина, которую я не знаю. Подруга пытается соответствовать своему партнеру, и ей кажется, что она, задушив Геру и повесив строгие жалюзи, сама стала такой, строгой, обновленной, функциональной, вышколенной.

А мне кажется, что, засыпая, она думает каждый вечер: «Господи, что я творю?»

– Супер! Просто отлично! – говорю я со всей откровенностью, на которую способна.

Я не буду критиковать. Критика – это когда один человек говорит другому человеку, автору, как бы он сделал его работу. Если бы умел.

Я вот не умею. Категорически. Я бы и такой ремонт не сделала. Моя правда просто расстроит подругу, и другого результата у этой правды не будет. Поэтому я вру и считаю эту ложь нужной и оправданной. Моя задача – просто поддержать и не расстраивать.

– Мы с Пашей, наверно, скоро поженимся, – задумчиво говорит подруга и облизывает пустую ложку. Она больше не курит и инстинктивно тянет в рот все подряд, привычно обманывая свои органы чувств. – Я хочу, чтобы ты вела мою свадьбу.

– Конечно, дорогая. Я очень за тебя рада.

Если я скажу, что действительно думаю по этому поводу, я потеряю подругу. Она ничего не ответит, но больше не позвонит. Будет опять такая вежливая форма «отвали». Поэтому я проведу ей свадьбу.

У каждого из нас должен быть свой собственный реестр ошибок. У наших ошибок очень важная и весомая роль – оттенять. Они как жизненные приправы. Просто картошку есть невозможно. Надо посолить. Безошибочная жизнь пресна и смертельно опасна для организма. Если иммунитет от страданий не сформирован, то человек может умереть от крошечной проблемы-инфекции. Поэтому ошибки нужны как воздух.

Не надо никого останавливать, дергать за руки, призывать к здравомыслию, убеждать в обратном, нахлобучивать свое ценное мнение. Пусть наши друзья совершают свои ошибки. А наша задача – просто быть рядом, когда понадобится помощь.

МОЯ ПРАВДА ТОЛЬКО РАССТРОИТ ПОДРУГУ, А ДРУГОГО РЕЗУЛЬТАТА НЕ ПРИНЕСЕТ. ПОЭТОМУ Я МОЛЧУ.

Я приеду к подруге, когда она попросит об этом, и молча сяду у окна в ее шестиметровой кухоньке. А она будет курить и задумчиво выдыхать сигаретный дым в раздвинутые жалюзи. А потом скажет: «Знаешь, я не хочу об этом говорить…» – и расскажет все, от начала до конца. И мы вместе будем плакать над ее историей очищающими, освобождающими душу слезами, прощая прошлое, мечтая о будущем, размазывая по щекам настоящее…

Обычно я от себя как ведущей свадьбы дарю молодоженам адресный подарок. Им это неожиданно и приятно. И я уже знаю, что подарю подруге. Я подарю ей новую Геру. Мне ее не хватает. Думаю, ей тоже.

Невозможно

Мы с подругой утром заскочили в кофейню.

– Флэт уайт, – сказала я, не глядя в меню.

Это двойная порция эспрессо со взбитым молоком.

– Капучино, – сказала подруга.

– Хорошо, – кивнул официант.

Через пять минут нам принесли заказ: капучино и мой флэт уайт. Его обычно приносят в высоком прозрачном стакане.

На втором этаже этой кофейни расположен ресторан. Удобно: если вам чашку кофе с собой – заскочите на первый, если вдумчиво пообедать или поужинать – то велком на второй этаж.

На следующий день мы в том же составе пришли пообедать в этот ресторан. Сделали заказ.

– …и флэт уайт, – говорю я официанту.

– У нас нет такого в меню, – отвечает он.

– Странно, вчера в кофейне внизу мне без вопросов принесли его, а кухня у вас одна.

– У. Нас. В. Меню. Такого. Нет.

– Ясно. Но спросите, пожалуйста, бариста, вдруг он знает, что это такое, и сможет сделать, – предлагаю я.

Официант возвращается через минуту.

– Невозможно. Я у всех спросил. Никто не знает и никогда в жизни не слышал, – говорит он, и я по лицу вижу, что он ни у кого не спрашивал. Он же сразу объяснил: невозможно.

– Ясно. Тогда капучино…

Я не люблю конфликты и старательно их избегаю, но при этом делаю выводы. После обеда я забегаю на первый этаж, в кофейню, беру меню и вижу, что в меню и правда нет «флэт уайт». Ко мне подходит официант, который был вчера, узнает и приветливо спрашивает:

– Флэт уайт?

– Но его же нет в меню!

– Нет. И вчера не было.

– А как же вы сделали?

– Ну мы же не дикие. Погуглили. Выяснили, что это такое, и сделали. Не были уверены, что все сделали правильно, но прокатило.

– Вы все сделали правильно, – улыбаюсь я. – А как же вы в счет пробили то, чего нет в меню?

– Ну, мы подумали и поняли, что по сути это капучино плюс эспрессо. И так вам и посчитали. А вы, когда расплачивались, на счет даже не взглянули.

– Да, я могла, – смеюсь я.

– Сделать вам еще раз? С собой?

– Давайте так. Мы пообедали только что, и я сама не хочу, но вас я угощаю кофе. Флэт уайтом. Ну или какой вы любите.

– Меня? За что? – смущается официант.

– Просто так. Если вам неловко, считайте, что это чаевые.

– Вы и так вчера оставили чаевые.

– Ну, это были чаевые за кофе. А сегодня за смекалку. За то, что для вас все возможно.

Люблю такие зарисовки про жизнь. У них всегда есть мораль. Например, у этой зарисовки мораль в том, что…

Бизнес – это люди. Лояльность – это прибыль. Невозможно – это слово.

Пират

Оля сбежала из Гудермеса зимой 1996 года. Там началась война. Сначала война началась в ее семье, и муж, ради которого она переехала в свое время в Гудермес, оказался предателем. А потом стали стрелять в людей. Оля до последнего не хотела бросать дом, жила, вжав голову в плечи, и ждала тишины. Но тишины не было – стреляли. Оля не замечала красот кипенно-белой зимы и глубокой синевы неба. Замечала гробы, страх и безысходность.

Надо бежать. Все бегут. Оля села в машину и поехала. Нажала на педаль газа. Ее кот Пират не переносил автомобилей. Не мог ездить, орал, бился в окна, забивался под педали. Наверное, не понимал: как это – ты сидишь, а потом вдруг оказываешься совсем в другом месте. А может, укачивало его.

Олин муж не любил Пирата, на дух не переносил. Не из ревности, а принципиально. Как она сразу не поняла: мужик, который не любит животных, – плохой человек, гнилой. Его душа не способна на пульсацию нежности, на верность, на служение кому-то просто потому, что этот кто-то наполняет твою жизнь смыслом.

Пират пришел к Оле четыре года назад. У него не было глаза и зуба, а другой зуб торчал сверху клыком, как у вампира. Некрасивый кот.

Сначала Оля назвала его Кутузов из-за одного глаза. Но потом оказалось, что кот очень умный и говорящий. Если показать ему кусок мяса, то он покладисто говорил «Мя-мя» и «йо-хо-хо». Именно за это «йо-хо-хо» и нежную любовь к плюшевому попугаю Оля переименовала Кутузова в Пирата.

Пират лечил Олю. Спал на ней ровно там, где болит. И болеть переставало. Оля любила целовать его в холодный мокрый нос, трепать за щеки и могла бесконечно слушать легендарное «йо-хо-хо» и «мя-мя», которое он говорил ей иногда и без мяса. Просто звал ее мамой.

Оля понимала – он не доедет, просто надорвется от собственного крика. Да и не поймут люди. Все бегут от войны, спасают детей, иконы, документы. Никто не берет с собой котов и собак. Тоже мне ценность – лишний рот. А впереди неизвестность, скитания по чужим домам, гостиницам. Жизнь беженца и без животных не сладкая штука.

Пират все понял и ушел в ночь перед выездом. Утром Оля проснулась, а его нет. Он был очень умный, все знал про войну и заранее простил Оле предательство. Она ехала по шоссе одна, глотала слезы. Она чувствовала себя вынужденным предателем. Она предала Пирата, но, с другой стороны, судьба предала ее, выгнала из дома, взрывала родных и друзей, отобрала завтрашний день.

Оля приехала в Москву. Когда-то много лет назад она уехала отсюда за любовью, семьей и детьми, но ни любви, ни семьи, ни детей не случилось. Случилась война.

Оля вернулась ни с чем, раненная не физически, а внутри. В районе сердца кровоточила рана, но ни на одном рентгене ее было не видно.

Оля открыла свой бизнес. Ну как бизнес – поставила палатку в очень удачном проходном месте и торговала всякой всячиной. Сигареты, жвачки, шоколадки, хот-доги.

Время странное, нестабильное. Я тогда познакомилась с тетей Олей, потому что она наняла меня помогать. Я искала любые возможности для заработка. Мне было 15. Официально меня никто еще не взял бы. А тетя Оля доверяла мне все, включая закупку товара. Иногда я подменяла ее в окошечке палатки и любезничала с покупателями. «Ты мне выручку в два раза повышаешь», – смеялась тетя Оля.

СУДЬБА ПРЕДАЛА ОЛЮ, ВЫГНАЛА ИЗ ДОМА, КУДА ОНА ПРИЕХАЛА В ПОИСКАХ НЕ СЛУЧИВШИХСЯ ЛЮБВИ И СЕМЬИ.

Я покупала на рынке сигареты, шоколадки и то, что, мне казалось, «хорошо пойдет». Привозила в палатку и рисовала новые цены. Мне же принадлежала идея поставить тут микроволновую печь и делать хот-доги.

В общем, тетя Оля была мировая тетка и многому меня научила. И я сейчас даже не про «бизнес». Жили мы недалеко друг от друга, и домой она часто закидывала меня на своей машине. Рассказывала про свою жизнь, бывшего мужа, обычаи, Пирата. Про войну.

Я слушала. Мне было интересно. Я очень дорожила ее доверием и отношением, всегда рвалась ей помогать.

Однажды мы заехали к тете Оле домой, чтобы она передала мне деньги на завтрашнюю закупку.

– Пойдем, поднимешься на минутку. Посмотришь, как я живу, чаю выпьем по-человечески, не в палатке, – пригласила тетя Оля.

Мы с ней вошли в подъезд и поднялись по лестнице на второй этаж. Вдруг она замерла. Просто застыла как вкопанная. Побледнела. Перед дверью сидел кот. Худющий, подранный какой-то. Я сначала не поняла, почему она застыла, может, кота испугалась.

– Кис-кис, – позвала я непрошеного гостя, который как влитой застыл перед дверью.

Но тетя Оля сползла по стене и села на голую ступеньку.

– Дошел…

Кот обернулся. У него не было глаза и торчал один зуб.

– Это же… Пират?! Как он… – я пораженно смотрела на тетя Олю. Я узнала его по ее рассказам.

– Пешком дошел, – прошептала тетя Оля и сгребла Пирата в охапку.

– А как он понял, куда идти? Как он адрес узнал?

– Любовь привела, – тихо сказала тетя Оля. Она плакала, безостановочно целовала его в морду с подранными ушами и гладила грязный бок в репьях. – Голодный?

А Пират смотрел на нее одним глазом и молчал.

– Мя-мя, – вдруг сказал Пират.

Клянусь, я слышала. Слышала, как кот сказал «мама». Мы вошли в квартиру, Оля нежно несла своего Пирата, прижимала к себе, целовала и говорила безостановочно: «Прости, прости, прости меня». Оля отрезала кусочек мяса, протянула коту.

– Йо-хо-хо, – проворчал Пират, но есть не стал.

Тетя Оля сказала потом, что он спал целые сутки напролет. Устал с дороги, стер лапы.

Дорога любви всегда тяжела, и идти по ней можно годами…

Гвоздь

Валера – боксер. И собака у Валеры – боксер. Зовут Гвоздь, потому что ему плевать на правила.

Гвоздь живет у Валеры. Иногда у Гвоздя бывает такое страшное выражение морды, что мне становится очевидно: это Валера живет у Гвоздя, а не Гвоздь у Валеры.

Валера вечером гуляет с собакой. Я вечером гуляю с детьми. Про других собачек я говорю дочке: «Смотри, Катюня, собачка лает «гав-гав». Хочешь погладить?»

Про Гвоздя я так не говорю.

Валера похож на своего питомца. Он суровый, как Гвоздь, только без слюней. Мы живем в одном доме, но в разных подъездах. На Пасху я пыталась с ними подружиться. Хотела угостить Валеру куличом. Сказала ему:

– Валера, Христос воскрес.

Валера тяжело посмотрел на меня так, как Гвоздь смотрит на любимый мяч, подранный до дыр, и ответил четко и по делу:

– Знаю. Поздравляю.

Я хотела объяснить Валере, что Христос воскрес не только у меня, а у всех, и даже у Валеры, но не стала. Про пасхальные яйца, которыми нужно стучать друг об друга, даже не заикнулась. Валера слишком буквален и прямолинеен для этой информации.

Валера тренирует Гвоздя злобно, но по-дружески. Учит его злости. Накачивает ненавистью. Команды «Сидеть!» и «Встать!» выполняем всем двором.

– Вот мяч, Гвоздь! Мяч – это большой кожаный пузырь. И ты, Гвоздь, большой кожаный пузырь. Фас, Гвоздь, фас!

Однажды мой сосед по имени Иван Васильевич делал ремонт. С 8 утра до 23 вечера. Штробил, сверлил, стучал, громыхал. Выходные его не останавливали. «На проклятом острове нет календаря, ребятня и взрослые пропадают зря». Я позволила себе сделать замечание Ивану Васильевичу. Встретила его во дворе и попросила шуметь в установленное законом время. У меня был маленький ребенок, и я боролась за право спать по субботам хотя бы до девяти. Иван Васильевич громко и визгливо объяснил мне, что я курица, мои цыплята для него чужие и мои проблемы ему неинтересны, а деньги в своем кармане интересны, поэтому если я не могу потерпеть, то могу смело переезжать.

У АНГЕЛОВ-ХРАНИТЕЛЕЙ РАЗНЫЕ ОБЛИЧЬЯ.

Иван Васильевич громко и унизительно кричал на меня на пятачке двора, доступном для обзора всему дому. Я растерялась от чужой наглости, выпяченной так бесстыдно, и понуро молчала. Со стороны мы выглядели как отец и дочь, которая принесла в подоле. Я отошла в сторону, присела на скамейку, готовая заплакать. Меня оглушили наглостью, а муж на работе и защитить некому.

– Хочешь, мы его накажем? – спросил Валера, внезапно возникший передо мной. У него играли желваки. Гвоздь тяжело дышал рядом, готовый к мести. У меня сердце ушло в пятки. Я испугалась, хотела сказать «не надо», но Валера не стал ждать моего ответа.

К Ивану Васильевичу подошла процессия из Валеры и Гвоздя. Случилась экспрессия. Иван Васильевич сразу сменил профессию. И агрессию на депрессию. И вероятно, конфессию, ибо стал молиться.

Я не знаю, что сказал ему Валера. Может, он сказал не ему, а Гвоздю. Сказал Гвоздю, что Иван Васильевич – большой кожаный пузырь. И что фас. Не знаю, но с того момента я спала по субботам, сколько хотела.

Вчера вечером мы гуляли на площадке при свете фонарей. Весь день мы были заняты и только в девять вечера вышли на променад. Сын увлеченно бегал по площадке, сбрасывал перебродившую мальчишечью энергию. Я отвлеклась на дочь в коляске, потеряла его из виду. Вдруг я увидела, как к сыну приближается стремительная тень, и через секунду поняла: это Гвоздь. Сын бегал, чем дразнил Гвоздя, и тот бежал его наказать. У меня от ужаса пропали голос и здравый смысл, и я бросилась наперерез вместе с младшей спасать старшего. То есть у Гвоздя могло быть сразу три кожаных пузыря: огромный, нормальный и маленький пузырик. И тут раздался стальной голос Валеры, четкий, командный, резкий:

– Свои!

Гвоздь врезался в это слово и мгновенно выстроил новый маршрут, взяв влево.

Я застыла на месте. Меня обдали ужасом, и я была овеяна паникой. Ко мне сзади неслышно подошел Валера и приказал в затылок:

– В этом районе никого никогда не бойся! Никого. Никогда. Поняла?

Я кивнула и прошептала пересохшими губами: «Спасибо».

Ангелы-хранители всегда являются в разных обличьях.

Епитимья

Слово «епитимья» у верующих людей означает наказание за совершенный грех или неправедную жизнь. Епитимья – это, например, пост как воздержание от вкусной и разнообразной еды или длительные молитвы.

Наше общество – это люди. Их много, и они очень разные. Помимо заповедей, которые придумал Бог, очень много правил для выживания в социуме придумали люди. Некоторые правила обозначены в законах, некоторые – только в поле здравого смысла. Ну, например, нельзя радоваться на похоронах – нужно скорбеть. Этого нигде не написано, но это так.

Тот свой грех я помню в мельчайших подробностях. Моя дочь сильно болела и цеплялась за жизнь. Выжила, но в бою потеряла слух. Передо мной как матерью стояла задача прорваться в тыл врага и отвоевать слух: организовать операцию.

Те дни я помню смутно. Я не жила – продиралась сквозь время. Нужно было выкарабкаться из вторника и как-то дотянуть до среды. Со стороны я выглядела вполне собранной и целеустремленной женщиной, решала вопросы с предстоящей операцией, вникала в специфику высокотехнологичных имплантов, которые заменят дочери слух, составляла документы. Только глаза всегда были опухшие и заплаканные.

«Ну мало ли… – думали люди. – Ну, аллергия…»

Однажды я пришла домой раньше обычного.

Что-то там у меня не получилось, ерунда какая-то – справку мне не дали, что ли, или печать не поставили. В любой другой момент это была бы просто жизненная рутина, но именно в тот день это была трагедия вселенского масштаба.

Я поняла, что больше не могу. Я рыдала со всем отчаянием, на которое была способна, до икоты, трясущихся рук и нервного срыва. Я закрыла дверь в комнату, где истерила, но плакала так громко, что все равно все было прекрасно слышно. Муж у меня не железный.

Он больше не мог выносить моих слез и «выгнал» меня.

– Сходи на маникюр, я тебя умоляю, – сказал он. – Или в магазин. Или в кино. Куда угодно. Купи себе чертовы туфли, платье. Что-нибудь. Тебе необходимо развеяться. Ну что ты как загнанный зверь?! Я не могу видеть и слышать твои слезы.

Он практически вытолкал меня из дома. Я помню, как стояла на лестнице и с интересом рассматривала свои обломанные, стертые, искусанные ногти. Да, нужно пойти на маникюр, и я пошла на автопилоте в ближайший салон.

Обычно я приходила на маникюр и говорила: «Сделайте красный!» Мне приносили на выбор десяток оттенков красного, я закатывала глаза. Вот напридумывали женщины какую-то ерунду, сто оттенков одного цвета, френчики, пилочки, формы ногтей, ну делать, что ли, нечего, ну ей-богу!

– Любой красный, – с легкой досадой отвечала я. – Мне все равно.

А в тот злополучный день… Знаете, я никогда так вдумчиво не делала маникюр, так тогда. Я выяснила всю палитру цветов, с интересом перебирала радугу оттенков, вникала в преимущество гелей над лаками и наоборот, внимательно прослушала лекцию о новинке – лаке, меняющем цвет в процессе сушки. Я выглядела как фанатка маникюра, которая по ряду причин была долго лишена возможности сделать его и теперь просто дорвалась до счастья.

НЕКОТОРЫЕ ПРАВИЛА ОБОЗНАЧЕНЫ В ЗАКОНАХ, НЕКОТОРЫЕ – ТОЛЬКО В ПОЛЕ ЗДРАВОГО СМЫСЛА.

А на самом деле я просто пыталась выключить себя на час из непроходимой боли, вылезти из колодца моей беды и целый час, зажмурившись, просидеть на солнце. Которое, кстати, светит для всех одинаково, просто до некоторых, кто очень глубоко в колодце, лучи не достают.

Я насильно выдрала себя из болота и честно прожила тот час маникюром, а не предстоящей операцией моего ребенка. Мне был необходим этот час. Потому что я мать, которая должна спасти своего ребенка, а для этого необходим колоссальный ресурс нервов и выдержки, а стресс и страх выкачивают его каждую минуту, и вот хотя бы на час заткнуть эту утекающую энергию маникюром было жизненно необходимо.

Потому что когда тебе плохо, это как падающий самолет: и перегрузки, и турбулентность, и вот тогда «сначала маску на себя, потом – на ребенка».

Домой я вернулась покладистая, спокойная, чуть виноватая. Мои пальцы блестели леденцами. Я стала готовить нормальный обед впервые за несколько месяцев. Придумала сложносочиненные блюда – суп и лазанью.

– Ох, маникюр творит чудеса, – сказал муж, обнаружив меня на кухне среди продуктов.

На сковороде уже весело шкворчали овощи, источая вкусный, давно забытый аромат домашней еды.

А я просто хотела еще час прожить вдумчиво, сосредоточившись на готовке. Я заставляла себя думать о рецепте, ингредиентах, о том, что сначала тертую морковь или перчик, о чем угодно, кроме того, что хирург со скальпелем скоро будет делать надрезы на голове моей дочери. А там, глядишь, среда закончится и наступит новый день. Нужно только придумать, как переползти из четверга в пятницу.

СОЛНЦЕ СВЕТИТ ДЛЯ ВСЕХ ОДИНАКОВО, НО НЕКОТОРЫЕ ОКАЗАЛИСЬ В ГЛУБОКОМ КОЛОДЦЕ, И ЛУЧИ ДО НИХ НЕ ДОСТАЮТ.

Я написала об этом пост в своем блоге – фактически призналась в преступлении, ведь только плохая мать может скакать по маникюрам, пока семья проживает трагедию. Я ждала осуждения, брезгливого «Да как так можно?». Я была готова, что меня заклеймят позором и наложат епитимью – придумают наказание за мое преступление.

Но случилась удивительная вещь. Люди стали писать комментарии и письма, где рассказывали о своих поступках, совершенных в состоянии глубокого душевного пике. Вот женщина рассказывает, как купила дорогой красивый плащ, пока ее крошечная дочь лежала в реанимации для новорожденных. Она принесла туда сцеженное молоко, к ребенку ее не пустили, велели идти домой. А дома кроватка, игрушки, ползунки… Она не могла вернуться домой одна и пошла по магазинам. Увидела тот плащ. Дорогой, желтый, бестолковый. Она его надела и поняла, что купит. Он стоил как три четвертых ее зарплаты за месяц, а деньги были нужны: впереди борьба, врачи, реабилитация.

Но ей нужен был тот плащ. Объяснить внятно зачем она не могла, но нужен. Вот нужнее всего на свете. Она его потом почти не носила, потому что похудела после родов. Но этот плащ до сих пор с ней, хотя прошло больше десяти лет и они трижды переехали за это время.

А вот письмо от женщины, которая, похоронив любимого мужа, внезапно погибшего в аварии, взяла кредит и улетела в Индию, оставив детей на бабушку. Ее осудила родня, все называли ее гулящей, говорили, что она радуется, что избавилась от мужа. А она две недели просидела на берегу океана, опустив ноги в воду, с чашкой кофе в руках. А потом встала и, будто зарядившись, поехала в аэропорт. Обратно, к детям, строить новую жизнь, в которой она уже одна, без мужа.

Таких писем были сотни. Я поняла, что у каждого из нас есть свой грех: свой маникюр, свой плащ, своя Индия.

Есть то, за что мы привыкли себя винить, потому что есть некие правила и нормы, как себя вести в стрессе. Но эти правила придуманы людьми, которые сами не находятся в стрессе. В стрессе никто не придумывает правил: все выживают как могут.

У КАЖДОГО ИЗ НАС ЕСТЬ ЧТО-ТО, ЗА ЧТО МЫ ПРИВЫКЛИ СЕБЯ ВИНИТЬ.

Когда я получала инвалидность для дочери, я поняла, что всю эту бюрократию придумали люди, у которых нет детей-инвалидов. Потому что это так сложно, неудобно и трудоемко, что хочется пойти и все исправить. Законы придумывают обычные люди, которые могут ошибаться.

Неписаные законы тоже придумывают люди – те, которые знают, как правильно. И уже одно это заставляет сомневаться в их экспертности. Потому что у каждого человека свое «правильно», каждый спасает себя как умеет.

Среди сотен писем как жемчужины, дорогие моему сердцу, встречались истории, в которых люди писали, что услышали меня и задумались о вещах, о которых раньше даже не думали.

«Знаете, Оля, мы однажды собирали в школе помощь многодетной семье, у них мальчик младший очень тяжелый, четыре года не могли рак вылечить, я сама лично была волонтером и собирала средства, ходила всех уговаривала. А однажды я пошла в магазин и там встретила эту маму, для которой мы деньги собирали. Она платье покупала. У нее сын умирает, а она платье! Я помню, как рассердилась и разочаровалась, как злилась на нее, что она воспользовалась нашей наивностью, потом сама лично всему родительскому комитету говорила, какие люди неблагодарные. А после всего, что прочла, я вдруг подумала, что сама эти платья покупаю каждую неделю. А у нее, возможно, за четыре года это было первое платье, а я ее осудила. Мы переехали давно, я сменила окружение и не следила за ее историей. А тут вдруг я ей написала и попросила прощения за те слова, что говорила у нее за спиной.

А она вспомнила то платье. Говорит, да, хорошее, лежит где-то, я очень похудела после смерти сына…»

И таких писем очень много. Люди задумываются о том, что, возможно, жизнь не такая однозначная, как им кажется. И я задумываюсь. Я очень понимаю людей, которые говорят, что, если у меня есть 100 рублей на благотворительность, я хочу потратить их на лекарство человеку, который без него умрет, а не на платьишко для него. Это вполне разумно, рационально и здраво. На платьишко и мороженое пусть человек зарабатывает сам, ведь это баловство, а не предмет первой необходимости.

А жизнь – это предмет первой необходимости. Жизнь и здоровье – ваше и ваших детей. Это здравая позиция про благотворительность, я ее понимаю и уважаю. Но опять есть «но». Я помню тот мой маникюр. Я понимаю ту маму, которая на пике отчаяния пошла за платьем. Я понимаю ту женщину в Индии и ту, в желтом плаще, тоже понимаю. Я понимаю тех, кто в жизненной агонии не действует по инструкции, потому что инструкции писали не те, у кого умирают дети, и не те, кто смотрит на мир через окна больничных палат. Не те, у кого нет денег на спасение любимого человека, и не те, кто годами заточен в колодце беды. Их писали те, кто получал за это зарплату.

В СТРЕССЕ НИКТО НЕ ПРИДУМЫВАЕТ ПРАВИЛ: ВСЕ ВЫЖИВАЮТ КАК МОГУТ.

Я не говорю, что эти инструкции плохие. Но человек слишком сложен и многогранен, чтобы можно было написать для всех единую инструкцию о том, как жить правильно, страдать правильно, как горевать, выживать и помогать.

Лично для меня помогать – это кому-то, а не на что-то. Это обнять человека ментально и напомнить ему там, в колодце его беды, о радости жизни. Она есть, она тут, за пределами твоего колодца, ты просто не видишь…

Деньги, конечно, должны быть потрачены абсолютно целевым образом. То есть на то, на что заявлено, – на спасение жизни. Но иногда спасение – это именно пресловутое платьишко. Маникюр. Плащ. Мороженое. Или бумажный стаканчик кофе в руках. И не мне судить, как правильно жить там, в колодце. Вот мои 100 рублей. Потрать их на то, что тебя спасет.

Право на счастье есть не только у здоровых, оно есть у всех. И у тех, кому сегодня плохо, потребность в глоточке счастья гораздо сильнее. Прямо сегодня кто-то счастлив, кто-то растерян, кто-то напуган, кто-то несчастлив. Невозможно найти один ответ на вопрос, как правильно жить, если даже у одного человека на разных этапах жизни ответы разные.

В ЖИЗНЬ ЕСТЬ РАДОСТЬ, ПРОСТО ИНОГДА ЕЕ НЕ ВИДНО ИЗ КОЛОДЦА.

Никто не знает, как быть хорошим родителем, как правильно страдать, как быть хорошим человеком. Мы учимся этому всю жизнь, и у каждого своя школа, свои учебники и учителя. Не нужно себя наказывать за свою неидеальность, корить за то, что вы нарушили условные правила.

Не нужно накладывать епитимью, потому что быть настоящим неидеальным человеком, который учится жить, не грех.

Севочка

Севочка – начинающий мужчина. Ему пять лет, он живет в соседнем доме, обещает на мне жениться, когда вырастет, и у него есть игрушечный пистолет. Когда у твоего ухажера есть оружие, желания спорить с его решениями не возникает.

Севочка всегда рад меня видеть. Может, потому что я угощаю его конфетами и «Киндерами». А может, правда влюблен. Он за мной ухаживает. Например, однажды он нес мою сумку. Не пакет с продуктами, а любимую темно-синюю сумку-портфель. Сумка была тяжелая, а Севочка – маленький, и сумка глухо царапала основанием по асфальту. Этот звук царапал мне сердце. Но отобрать сумку значило задеть Севочку недоверием. Я позволила ему донести сумку до подъезда, сказала, что он настоящий джентльмен, и угостила шоколадной конфетой.

Севочку не смущает наличие штампа у меня в паспорте и наличие мужа, дяди Миши, у меня в семье. Наверное, он считает, что за 10–15 лет все сто раз может измениться. А может, он ничего не считает, а просто любит конфеты, и я у него ассоциируюсь с шоколадом.

ПРАВИЛЬНО ГОВОРЯТ, ЧТО ПУТЬ К СЕРДЦУ МУЖЧИНЫ ЛЕЖИТ ЧЕРЕЗ ЖЕЛУДОК.

Кто знает, может, годы пролетят, а Севочкина любовь не угаснет, и ни моя старческая дряблость, ни вероятные морщины не омрачат в его глазах мой шоколадный образ, и Севочка останется верным своему первому чувству. Получается, что Севочка – мой запасной аэродром. А что? Примадонне, значит, можно, а мне нет?

У Севочки нет мамы, зато есть папа с сердитым хриплым голосом Никиты Джигурды. Когда Севочкин папа впервые поздоровался со мной на полутемной лестничной клетке, мне захотелось бросить сумки, поднять руки и сказать, не оборачиваясь: «Я отдам кошелек, только не убивайте!» Вообще, они оба выглядят слегка неухоженными, но вполне себе приличными мужчинами. Сердобольные женщины из подъезда назначили Севочкиного папу героем: мол, не сдал сына бабушкам, не нанял чужую няньку, а тянет пацана сам уже третий год с тех пор, как они остались без мамы. А мне кажется этот поступок нормальным. Что героического в том, что мужик просто не бросил своего сына? Нормальный поступок нормального мужика.

С моим сыном Даней Севочка не дружит. Точнее, он ни с кем из детей на площадке не играет, и Даня – не исключение. Как будущий отчим, он мог бы быть подальновидней и наладить отношения с пасынком уже сейчас, заблаговременно, но Севочка, наверное, решает проблемы по мере их поступления и упорно называет Даню «майчик», притворяясь, будто никак не может запомнить его имя.

Вчера Севочка с папой отловили нас у подъезда, когда мы с Даней возвращались из сада.

– Извините, Оля, – торопливо заговорил Севочкин папа. – Вы не могли бы присмотреть за Севкой буквально пару часов, мне тут быстро метнуться надо…

Разве можно отказать Никите Джигурде?

– Конечно-конечно, не волнуйтесь, оставляйте. Не торопитесь. Давайте только телефонами обменяемся…

Я записала номер Севочкиного папы, которого, как оказалось, звали Вячеслав, и он, потрепав Севочку по щеке, заспешил к своей машине. Может, свидание у мужика? А что? Третий год без женщины…

Всеволод Вячеславович, значит. Ну что ж, проходи, Всеволод Вячеславович, будем ужинать.

Севочка был серьезен. Даже насуплен. В игрушки играть отказался, мультики не хочет. Планшет? Даня увлеченно показывает ему свою игру. Севочка смотрит, но скорее из вежливости, чем с реальным интересом. Первый раз такое вижу.

Я уточняю у парней, собираются ли они ужинать. Даня только что ужинал в саду, он не голоден, а Севочка приходит ко мне на кухню, взбирается на табурет: готов к приему пищи.

– А у вас есть яйца и докторская колбаса? Папа обычно на ужин жарит яичницу с колбасой… – спрашивает Севочка.

– Сев, а давай сегодня ты борщ покушаешь и рис с котлеткой? Очень вкусно!

– Значит, нет яиц, да? – разочарованно уточняет Севочка.

Я открываю холодильник, достаю нужный набор продуктов. Не спорю. Мой сын тоже заядлый консерватор: ввести в рацион новое блюдо или продукт стоит немалых усилий. Была б его воля – ел бы одну гречку круглосуточно.

Я растапливаю на сковороде сливочное масло, кидаю в него покрошенную колбасу, обжариваю ее до золота, заливаю яйцом, чуть присаливаю.

– И белый хлебушек макать. Есть? Я люблю макать…

– Найдем, Севочка.

Ставлю перед ним тарелку. На ней – румяная яичница, весенние кружочки огурца для украшения, подсушенный в тостере островок батона. Севочке жаль рушить натюрморт, он любуется, правит огуречный микс и лишь потом приступает к еде. Его ушки смешно симметрично двигаются, когда он сосредоточенно жует.

Вдруг он ошарашенно поднимает голову от тарелки:

– Как ты… то есть как вы это сделали?

– Что, Севочка?

– Эту яичницу. Это очень, очень вкусно. У папы не получается вкусно. Он не режет колбасу. У него яйцо прозрачное получается, теплое. Невкусно. Я макаю, чтобы размазать…

Я понимаю, что Джигурда кидает на сковородку круглый ломоть колбасы и сверху разбивает яйцо. Яйцо не может пожариться сквозь пласт колбасы. Получается теплое сырое яйцо на куске колбасы…

У меня сжимается сердце.

Севочка растет без мамы. Говорят, она просто сбежала из семьи три года назад. Я не понимаю, почему она, убегая, не схватила Севочку в охапку, не закутала его в одеяло и не сбежала вместе с ним.

Как можно добровольно уйти из квартиры, в которой смешно сопит в кроватке твой сын, и его круглая пяточка торчит из-под съехавшего одеяльца? Наверное, это какая-то бракованная женщина.

У нее не включился или перегорел материнский инстинкт, он мерцает с рваными промежутками, раздражает больше, чем светит и согревает. Говорят, она сбежала к любовнику. Значит, Севочкина мама где-то обнимает чужого волосатого мужчину, а Севочку, пахнущего молоком и мармеладом, никто не обнимает. Ну, может, папа перед сном неуклюже сгребает Севочку в свои объятья, но это мужское, маскулинное, командное… Это папино «я с тобой, сын!», а не мамино «да ты мой сладкий, мой любимый котенок…»

Севочка доел. Протер остатком хлеба тарелку, потянулся к чашке с чаем.

– Я все-таки женюсь на вас, когда вырасту, – вынес Севочка свой вердикт.

«Все-таки путь к сердцу мужчины лежит через желудок», – улыбаясь, думаю я.

– Хорошо, Севочка. Расти скорей, там видно будет.

Севочка рассказывает мне про свои игрушки. У него есть солдатики, два индейца, целый гараж машин и паровоз, который честно гудит и даже пускает пар. Папа подарил на 23 февраля. А еще у него есть пистолет, но это я уже знаю. Я говорю, что у Дани тоже есть и паровоз, и пистолет, и солдатики, но Севочка никак не реагирует. Точнее, он реагирует не так, как я ожидаю. Просто пожимает плечами. Ну и что. Какое ему дело до чужих игрушек. Странно…

Я протягиваю Севочке вазочку с шоколадными конфетами к чаю. Севочка и к ним холоден.

– Бери шоколадку, Сев!

– У меня аллергия на шоколад.

– Правда?

Я понимаю, что влюбился в меня Севочка не за «Киндеры», а вопреки им. Я почти каждую встречу дарила ему шоколад, он вежливо брал конфету и не ел. Такой недетский соблазн. Другой бы возненавидел, а Севочка нет.

Наконец, Севочкин папа звонит в домофон. Даня и Сева в этот момент спокойно смотрят мультики в большой комнате.

Джигурда тяжело вваливается в мою прихожую.

Ему неловко, что он оставил ребенка чужой тетке и убежал по своим делам. Он действительно спешил, даже бежал. От него пахнет… чесноком.

Запах – это коммуникация, он о многом говорит. Запах чеснока информирует окружающих, что Джигурда – отец-одиночка, ему категорически нельзя болеть, потому что у него нет тылов, но есть Севочка, и поэтому Джигурда вынужден защищать себя от сезона простуд дешевым и надежным способом – чесноком. Какие свидания? С чего я взяла? «Мне не до женщин сейчас, я выживаю, как могу», – говорит чеснок хриплым голосом Никиты Джигурды.

– Вот, это вам. – Слава протягивает коробку конфет. Он по пути забежал в магазин и купил компенсацию за то, что я подменила его на посту.

– Слава, послушайте, не нужно никаких конфет, мне было совсем несложно. Наоборот, это было удовольствием…

– Не лукавьте. Севка сложный. И в саду говорят. Он не играет с детьми, один все время. Его сложно увлечь. Это последствия…

– Я поняла, – перебиваю я Славу. Я не хочу, чтобы он передо мной оправдывался. Он ни в чем не виноват. Ни он, ни Севочка.

– Возьмите конфеты, Оль. Мы с Севкой аллергики оба – не едим шоколад. Я вам купил.

– Хорошо, Слава, я возьму. А это тогда ответный подарок. Держите. В нижнем судочке рис с котлетами, в верхнем борщ. Вчерашний, но очень вкусный. Хоть поужинаете. Все без шоколада, – улыбаюсь я.

Мне неловко за поступки сломанной женщины.

Я НЕ ПОНИМАЮ, ПОЧЕМУ МАТЬ СЕВОЧКИ, УБЕГАЯ, НЕ СХВАТИЛА ЕГО В ОХАПКУ, НЕ ЗАКУТАЛА В ОДЕЯЛО И НЕ СБЕЖАЛА ВМЕСТЕ С НИМ.

Мне не хочется, чтобы Джигурда думал, что все женщины – сломанные. Я хочу, чтобы он встретил милую уютную женщину со вкусными руками, которая его полюбит, обогреет, откормит и этим реабилитирует весь женский род, и Джигурда станет пахнуть борщом и парфюмом.

– Спасибо. – Слава смущен.

– Слава, приводите завтра к нам Севу на ужин и сами приходите. Я вас с мужем познакомлю. Шарлотку испеку.

– Мы уезжаем завтра. – В прихожей появляется Севочка. Мультик закончился, и он пришел одеваться.

– Уезжаете? Куда?

– Понимаете… – Слава опять смущается. – В саду в это время активно идет подготовка к Восьмому марта. Песни про мам, всякие подарки мамам, мимозы, тюльпаны… мамам… Я уже третий год увожу его на море в этот период, чтобы…

– Я поняла.

Вся Севочкина группа сделает тюльпанчики из цветной бумаги: красный бутончик, зеленый стебелечек и под трогательную песню, что мама – королева красоты, дети будут дарить цветы мамам. Мамы будут плакать от щемящей нежности и прижимать детей к себе, и целовать их в макушки, пахнущие молоком и мармеладом. А Севочка опять останется в углу с отсутствующим выражением лица. Его тюльпанчик не нужен сломанной женщине. Ей любовь чужого волосатого мужика ценнее. Господи, как она могла? Я не могу понять, эта информация не умещается у меня в голове, все время вылезает, топорщится, торчит неуместными острыми углами, вопросы без ответа. Мне, чтобы выключить осуждение этой женщины, нужно найти любое, самое слабенькое и неправдоподобное оправдание. Ну, что у нее не было другого выхода. Что она… Что она… Я сдаюсь. Я не знаю, как можно решиться на такое. Сломанная женщина. Нет других оправданий. Ответственность за то, что Севочка даже при самом лучшем папе рискует вырасти сломанным Севочкой, на ней. Он уже сейчас прячется в раковинку, он не заряжен детским задором, он взрослый ребенок с грустными, все понимающими глазами и одиноким мятым тюльпанчиком в руках, который некому подарить…

ДЕТИ ИЗ САДИКА БУДУТ ДЕЛАТЬ БУМАЖНЫЕ ЦВЕТЫ ДЛЯ МАМ. А СЕВОЧКЕ НЕКОМУ ИХ ДАРИТЬ.

– Сева, – я присаживаюсь к нему и помогаю застегнуть курточку. – Ты едешь на море! Это же здорово. Я тебе так завидую!

Сева смотрит мне в глаза, не мигая. Он мне верит.

– Обещай, что когда вернешься, придешь к нам в гости! И привезешь мне ракушку. Обещаешь?

Севочка кивает. Он обязательно привезет мне ракушку.

– А ты сделаешь мне такую же яичницу, как сегодня?

– Волшебную яичницу? Я сделаю тебя пять, нет, десять, нет, пятнадцать яичниц!

– Я же лопну!

– Лопнешь? А мы тебя опять надуем!

Севочка смеется. Я в первый раз вижу, как он смеется… Я повязываю ему шарф и поправляю шапочку с помпоном. А потом мы с Даней машем Славе и Севочке в окно, следим за тем, как они идут к своему дому. Метров за десять они подрываются и бегут к подъезду наперегонки… Два добрых, милых, неухоженных мальчишки.

Я расстилаю Данину постель и помогаю ему надеть пижаму. Мы болтаем с сыном про космонавтов, про новую девочку Сонечку из группы, про аквариум с рыбками и про то, что такое аллергия. Наконец, сын начинает сопеть, я нежно целую его в теплую щечку, поправляю одеяльце и, оставив включенным сливочный ночник, выхожу из детской…

Дура она, эта сломанная женщина, просто дура.

Гордей

Пока я снимала шубу, он похотливо ощупал меня взглядом и подобострастно прошептал: «Проходите, проходите».

– Гордик, твоя девушка уже пришла? – раздался с кухни дребезжащий старческий голос.

– Пришла! – громко крикнул он в кухню, а мне тихо, словно оправдываясь, торопливо пояснил: – У меня мама дома.

– Мама? – Я слегка озадачилась: про маму мы не договаривались.

Гордей превратно понял мою реакцию и поспешил интимно добавить:

– Она скоро уйдет. По делам. Надолго.

Мы прошли в старомодную, плохо прибранную гостиную. Убирается тут явно старенькая мама. Гордей, наверное, только пылесосит. По воскресеньям.

У Гордея есть московская прописка. Рост 180. И шрам над правым глазом. Шрамы украшают мужчину, поэтому шрам запишем в плюс (хотя это не брутальный шрам, полученный в бою или в драке. Наоборот, Гордей, поскользнувшись в гололед, рассек себе бровь о ступеньку подъезда. Ни грамма подвига – сплошная нелепость.)

Итак, что мы имеем? Высокий москвич Гордей со шрамом. Ну, вполне достаточно, чтобы женщины кокетливыми мотыльками вились вокруг его фитиля. Но они не вьются. Вот не вьются – и всё. А Гордику уже 43. Для женщины это вообще возраст – аларм-аларм! – заката возможности деторождения. В этом возрасте женщины особенно отчаянно рожают «для себя».

Гордик тоже хочет родить. Ну, в смысле, чтобы кто-то родил «для него». Ну и для его мамы, которая «видимо, так и помрет, не дождавшись внуков».

Я представилась журналисткой. У меня редакционное задание. Пишу материал о Москве как городе одиноких людей, о завидных женихах и невестах столицы. Рандомным способом вышла на Гордея.

– Дадите интервью? Только необычное: жесткое такое, откровенное. Дадите?

– Очень интересно. Дам, конечно.

– Здравствуйте, уважаемая барышня! – В комнату неторопливо вошла пожилая, но молодящаяся женщина, окутывает меня цепким взглядом. – Меня зовут Зинаида Макаровна. А вас как величать?

– Ольга.

– А по батюшке?

– А не надо по батюшке, – улыбаюсь я. – Просто Ольга.

– Ольга, я накрыла на стол. Напекла плюшек с корицей. Вы кушайте, кушайте.

Мы садимся за стол. Зинаида Макаровна разливает чай по чашкам. Беседуем о разном. О капризном декабрьском марте, о дырявом здравоохранении, о том, как Зинаида Макаровна 32 года отработала на одном заводе, об удачной корице в плюшках, о работе Гордея, о кризисе производства, о том, что я долго искала место для парковки.

Общаемся втроем. Мне с первой минуты очевидно со стороны, почему Гордей одинок. Нет, дело не в том, что он латентный сладострастник. Просто он никакой. Он человек с частицей «не»: неинтересный, невеселый, неперспективный. Высокий – да. Но все остальное – не.

«НАМ НУЖНО ЖЕНИТЬ ГОРДИКА», – ГОВОРИТ ЕГО МАМА.

Зинаида Макаровна – хорошая женщина. Но пожилая. Она пережила тяжелые голодные времена и не смогла их забыть. Поэтому она постоянно говорит одну фразу: «Вы кушайте, кушайте». Это на самом деле обычная фраза. Но когда ее повторяют по сотне раз в час, она становится самой ужасной фразой в мире. Мы кушаем, кушаем!

Я пришла к Гордею взять интервью. Как к холостяку, потенциальному чьему-то жениху. Гордей не чует подвоха. Он жених. Завидный. А что не так? Женщины сегодня избалованы соблазнами. Они знают, как может быть, и не хотят хоть как-нибудь. Они смотрят «Секс в большом городе» и думают: вон как бывает, оказывается. Красивые свидания, полуночные бары, туфли от «Маноло», звездное небо Манхэттена с черепичной крыши, струнный квартет за углом, лукошко клубники посреди зимы, цветы с курьером, гардеробная комната с откровенными зеркалами, ловкий поцелуй главного героя. Романтика.

Гордей уверен, что все это наносное, социальное, условное, никому не нужное. Его женщина оценит его глубокий внутренний мир. Глубину, кстати, Гордей определяет сам, на глазок. Мы с ним переходим на «ты».

– Вы кушайте, кушайте. Надо нам женить Гордика, – говорит Зинаида Макаровна, причитает. Берет меня в сообщники в деле трудоустройства сына в семью. Диалог происходит при Гордее. Он никуда не вышел, вот, сидит рядом на табуретке и молчит, будто разговор не о нем. Неинициативный.

– Может, сам как-нибудь справится, Зинаида Макаровна, – хмыкаю я.

– Не справится, – вздыхает мама. – За 43 года не справился.

– Значит, не хочет.

– Хочет, хочет! – испуганно адвокатирует сына мама.

– Пока очевидно, что он хочет сидеть на табуретке сложа руки и плюшками баловаться.

– Гордик, ну скажи! – приказывает мама.

– Все женщины меркантильные, – выносит приговор Гордик.

– Да? – удивляюсь я.

– Да. Московская прописка всем нужна.

– Это да, – легко соглашаюсь я. – А что еще у тебя есть, Гордей?

– В смысле?

– В прямом. Брак – это бартер. Мы вот с мужем вместе 14 лет. Я ему – детей, ноги, борщ. Он мне – юмор, легкость, деньги. Все честно. Не понимаю, почему ты с осуждением говоришь о женщинах как об охотницах на твою прописку, если кроме нее у тебя ничего нет?

– Как ничего? – обиделся Гордей.

– Как ничего? – обиделась Зинаида Макаровна.

– Ну вот я и спрашиваю: что есть?

– Ну, я веселый.

– Ну, он веселый, – вторит Зинаида Макаровна.

– Гордей, расскажи анекдот, – прошу я.

– Какой?

– Любой.

– Про что?

– Про что хочешь. Любой анекдот.

– Я так не могу.

– Гордей, ты веселый, – напоминаю я.

– Встречаются русский, поляк и немец на острове. Ну, попали туда. После кораблекрушения.

– Та-а-а-ак.

– Ну вот, короче. Слушай, я так не могу!

– Вот, – резюмирую я. – Ни хрена ты не веселый, Гордей. Ты не удосужился выучить хоть какой-нибудь завалящий анекдот, чтобы рассмешить женщину.

– А мне не нужен камеди-клаб, мне семья нужна.

– Вы кушайте, кушайте, – растерялась Зинаида Макаровна: она понимает, что интервью получается какое-то странное, не таким она его себе представляла, но как вырулить из этой ситуации и спасти сына, пока не понимает.

– А еще ты какой, Гордей? Ну веселый, это мы поняли. А еще? – спрашиваю я.

– Он хозяйственный. Он плов умеет, – вспоминает Зинаида Макаровна.

– Гордей, у тебя есть казан? – Я смотрю на Гордея в упор.

– Казан? – переспрашивает Гордей.

– Какие специи нужны в плов, Гордей?

– У меня специальная приправа – «для плова». Там все. Я не вникал по отдельности.

– Зинаида Макаровна, не обижайтесь, но вот моему сыну шесть лет. Он тоже умеет плов. Ну, то есть порезать лук, морковь и мясо в мультиварку, засыпать рисом, посолить и приправу добавить он сможет. И режим установить, какой я скажу. Это, конечно, будет не плов. А слипшаяся рисовая каша с мясом.

– Ольга! – Гордей произносит мое имя с возмущением.

– Гордей, я сейчас не издеваюсь. Я просто помогаю тебе посмотреть на себя со стороны и оценить себя объективно. Пока ты смотришь на себя восхищенными мамиными глазами и не понимаешь, почему другие женщины не делают так же. Я вот и поясняю тебе, почему. Ты умеешь зарабатывать?

– Я работаю с института!

– Верю. Но я не спросила, как долго ты работаешь. Я спросила: ты зарабатывать умеешь?

– Я же не бесплатно работаю!

– Хорошо, – вздыхаю я. – Задам вопрос иначе. Где ты отдыхаешь?

– В сентябре ездил в Крым. Очень хорошо, правда, поезд ужасный, зато там хорошо, в частном секторе, рядом с морем жил.

– А питался где?

– Там столовая рядом, чтобы первое было, мне для желудка, и пирожки покупал у женщины там по пути. Недорого, по 20 рублей. Домашние. С капустой. И с мясом.

– Ясно.

– Что ясно?

– Ты не умеешь зарабатывать.

– Вы кушайте, кушайте, – суетится Зинаида Макаровна. Она явно сбита с толку даже больше, чем Гордей.

– Ты, Гордей, усатый, – говорю я. – Это факт. И прописан в трехкомнатной квартире на улице Трофимова. Это тоже факт. У тебя, вероятно, есть сестра?

– Есть. Откуда знаешь?

– Ну, квартиру получили родители. Мама. 32 года на заводе. Трехкомнатную, вероятно, потому что были двое разнополых детей. Несложный секрет. Очень распространенный.

– Это к чему? – Гордей сливается с бежевой стеной.

– К тому, что московская прописка не твоя заслуга. Так получилось. Это была твоя фора при старте в жизнь. Но ты и ее не использовал. Думаю, даже за коммунальные платежи платит мама. Со своей пенсии. Угадала?

При этих словах Зинаида Макаровна встает и уходит на кухню, бормоча «кушайте, кушайте», а я безжалостно продолжаю:

– Тебе остается заработать только себе на еду. Ты и не напрягаешься. Зарабатываешь свои 20 рублей на пирожок с капустой. За что женщина должна тебя любить, Гордей?

– А я ее за что?

– Ну началось. Как маленький. «А она мне что?» Вот из-за такой стратегии, Гордей, ты и едешь с ярмарки ни с чем. Занудный. Обиженный. Пустой. Бюджетный. Списанный трамвай. И уже в депо, Гордей, в депо. Не страшно? Вот так, без результатов?

– Почему без результатов? – горячится Гордей. – У меня вон сколько грамот!

Он бросается к заранее приготовленной папке. Он же готовился к интервью! Выпятил все свои заслуги, оформленные на типографском картоне в формате А4.

Благодарность за активность, грамота за участие.

– Гордей, – вздыхаю я тоном уставшей учительницы в конце рабочего дня. – Нематериальное стимулирование – это прекрасно. Оно отлично работает на мотивацию в тандеме с материальным, иногда подменяя его. Грамоты – это не показатель твоей успешности. Это показатель успешности работы отдела кадров по удержанию персонала на рабочих местах за копейки. А грамоты, будь они трижды приятные, не рожают детей и не варят борщи.

ЗА ЧТО ЖЕНЩИНА ДОЛЖНА ТЕБЯ ЛЮБИТЬ, ГОРДЕЙ?

– Не понял.

– Гордей, я не журналистка. Меня прислал сюда твой отец. Он был у меня на лекции по личной эффективности. Я веду лекции. Помогаю людям быть эффективными. Твой отец очень переживает за тебя и хочет тебе помочь.

– Ма-а-ам! – испуганно кричит Гордей в сторону кухни, не спуская с меня глаз. – Ма-а-ам!

Зинаида Макаровна входит в комнату и, обиженно полоснув по мне взглядом, говорит:

– Я сейчас уйду, мне в сберкассу надо.

– Мам, она от отца. Лазутчица.

Зинаида Макаровна ошарашенно переводит на меня взгляд.

– Вы от Павла?

– От Павла Ивановича.

– Она психолог, мам. Пришла меня лечить.

– Я не психолог, Гордей Павлович. Я не говорила так. В данном случае я диагност. Ваш отец заплатил мне, чтобы я пришла и была собой. Я потрошитель иллюзий. Но иногда это очень полезно. Он переживает за вас.

Гордей встал с табуретки, и мне, сидящей, его 180 показались всеми 200.

– Мой отец – вор! – почти по слогам произнес Гордей. – Он чиновник. Берет взятки. Ворует у государства!

– Жалко, что ты так не умеешь, да? – Я откинулась на стуле.

– Что не умею? Воровать? Да, я так никогда не сделаю!

– Гордей, верю. Чтобы брать взятки, надо быть рисковым, гибким и азартным. Нужно уметь быть в команде. Нужно договориться со всеми вокруг о молчании, включая собственную совесть.

– Вот-вот, совесть! – Гордей поднимает вверх указательный палец.

– Ты работаешь в компании по производству канцтоваров, да? – спрашиваю я, резко встаю и подхожу к письменному столу. На нем лежат три стопки бумаги в упаковках, россыпь ручек, маркеры, новенький степлер. – Гордей, ты купил этот степлер?

– Купил. – У пунцового Гордея раздуваются брови.

– Ты врешь. Это очевидно. Ты его украл. Вынес с работы. Легко договорился со своей совестью. «Раз вы мне платите грамотками, я вам – «честностью», – подумал ты. Ты вор, Гордей, как и твой отец. Только он ворует на государственном уровне, а ты – на уровне скрепок.

– Ты меня в чем-то обвиняешь?

– Боже упаси, Гордей! Я не из прокуратуры. Ловить преступников не моя специализация. Я пришла разоблачить тебя, но для тебя же самого. Для твоей же пользы.

– Уходи.

– Отец хотел выдернуть тебя из этой вязкой маминой заботы. И, уходя от нее, от мамы, позвал тебя с собой. Сколько тебе было, 25? Когда ты укрылся с мамой одной обидой на отца и свою слабость замаскировал совестью. Конечно, так проще. И сидишь, ждешь, что кто-то оценит. А ценителей все нет. Вон мама только. Но мама не считается. У нее работа такая – любить тебя безусловно. И в компании, Гордей, в которой ты работаешь, женщины-коллеги видят тебя насквозь. Зачем им сорокалетний зануда со скрепками? Ты даже в любовники не годишься. Любовник, он же не только секс, он вдохновение и подарки. А ты что? Степлер и «встречаются немец, поляк и русский»?

Спустя десять минут за мной обиженно закрывается дверь. Слишком быстро закрывается, чтобы это можно было назвать «сама ушла». Меня выгнали.

Я набираю номер Павла Ивановича.

– Ну что? – спрашивает он вместо приветствия.

– Ну все.

– Все?

– Все как я говорила. Оставьте мальчика в покое.

– Мальчику 43.

– Он инфантилен, как Карлсон, который живет на крыше, в моем шестилетнем сыне ответственности больше. Но он счастлив.

– В смысле счастлив? С мамой в 43? Без семьи и детей? Кладовщик? Или кто он там. Моя дочь сегодня провела IPO для своей компании за границей. Черт! Как будто это дети от разных матерей, не в одной семье росли!

ЧЕЛОВЕКА НЕ ВЫЛЕЧИТЬ ОТ БОЛЕЗНИ, КОТОРУЮ ОН НЕ ПРИЗНАЕТ.

– Нельзя осчастливить человека насильно. Нельзя вылечить от болезни, которую он не признает. Ему хорошо. С мамой и пирожком с капустой. Он слишком слаб, чтобы иметь смелость оценить себя со стороны. Ему хватает маминых оценок. В его проблемах виноват начальник, который не платит, бабы, которые не любят, правительство, которое не заботится, РЖД, которое задрало цены, «Газпром», который сбывает не его мечты, отец, который «бросил» его, «малыша» в 25 лет, и ушел от мамы. Это самая легкая жизненная позиция. Он в ней застыл, как в янтаре. И никуда. А что? Он и страдалец, и жертва, и благородный, и честный, и защитник, и человек слова. Прямо герой нашего времени. Даже если вы насильно выдернете его, наймете психологов и тренеров, причините свое счастье – все зря.

– Потому что 43?

– Да нет. Возраст ни при чем. Меняться можно и в 93. Но первый шаг – признать проблему. А у него их нет.

– И что делать?

– Говорю же: оставить его в покое.

– Я не могу. Он мой сын, он катится в пропасть. Я должен ему помочь.

– Пал Иваныч, а вот это ваша проблема. Наймите коуча и отработайте это неуемное желание нянчить 40-летнего дядечку, свою латентную вину за «упущенного» ребенка отработайте. Это ваша очевидная проблема, не Гордея.

– Ясно. Поработаешь со мной?

– Нет, я не психолог. Я диагност. Ну, терапевт. Могу грипп вылечить. Насморк. Кашель. А если что серьезное – это к специалисту. Могу дать контакт.

Иду домой. Сейчас отложу все дела и напишу про это пост, пока горячее, свежее, непрожитое. Изменю имена только.

Вот она, объективная реальность, без прикрас.

Безжалостная правда жизни.

А вечером приготовлю плов. У меня есть зира, шафран, куркума и барбарис.

Важное письмо

Бабушка передо мной в очереди на почте отправляла письма. Настоящие, в конвертах. Много, штук шесть или семь. Мне стало интересно, кому эти письма.

– Бабуль, в наш век любое сообщение на другой конец света идет секунду. А вы пишете письма… Почему?

– Да… Сейчас все так быстро, мне уже не угнаться за вами. Я живу в своей скорости. Мир обгоняет меня. Но это ничего, я не тороплюсь.

– Я к тому, что если в этих письмах что-то важное, может, скорость звука будет очень кстати.

– Важное… Ну как важное… В принципе, там написаны какие-то мои новости стариковские…. Но главная новость – я еще жива. – Бабушка смеется.

– Тогда понятно. Это чудесная новость, и не важно, когда она доставлена, – соглашаюсь я. – Она всегда кстати.

– Да. Это вы, молодые, спешите. А я уже везде успела.

– Здорово. Простите мое любопытство, а кому эти письма?

Бабушка смотрит на меня, будто оценивает, можно ли доверить мне тайну. И вдруг начинает плакать.

Прямо на почте.

«ГЛАВНАЯ НОВОСТЬ ПИСЬМА – Я ЕЩЕ ЖИВА».

Я растерялась. Опешила. Я не хотела ее обидеть.

– Ой, простите, простите меня… Я не хотела вас обидеть…

– Слезы без разрешения текут, – извиняется бабушка. – Воспоминания эти… Видите ли, я перед Девятым мая всегда пишу письма. У моей бабушки было четырнадцать детей. Четырнадцать! Представляете? Двенадцать богатырей и две дочки. Одна из этих дочек – мама моя. Богатырями сыновей дедушка мой называл. Так вот все двенадцать ушли на войну. А вернулся только один.

Бабушка закрывает лицо ладонями, пытается унять слезы. Я тоже плачу. Прижимаю к себе сына. Я даже представить не могу. Господи, не допусти войны…

– Дедушка тоже не вернулся. Он был летчик-испытатель. Это был вечный бой за души. Когда стоит выбор, я или Родина, выбора нет. Для них не было, понимаете?

Мы все, посетители на почте, молчим. Притихли. Слушаем. Понимаем ли?

Нет, не понимаем. Просто верим.

– Могилу своего отца я нашла спустя семьдесят лет. Воинский мемориал в Калужской области. Искали всем миром. Столько людей помогали… И могилы всех моих, кто… Я должна сказать им спасибо. И вот, говорю. – Она кивает на почтовый ящик.

Я поняла. Она пишет письма-благодарности всем, кто помогал искать могилы ее родных людей, погибших на войне, всем, для кого память – не просто слово.

Я переполнена эмоциями. Мне хочется обнять бабушку, но мне неловко.

– Как вас зовут?

– Таина.

– Таина? Какое нежное и необычное имя…

– Да. Тайна, покрытая мраком. – Бабушка наконец улыбается.

Мы вместе выходим с почты. Я совсем забыла, зачем приходила.

Мы с Таиной почти деремся, когда я перекладываю ей пирожные, купленные детям.

– Ну что вы, ну зачем? – сердится Таина.

Ну вот как объяснить ей, что «спасибо» недостаточно, что хочется хоть чем-то отблагодарить ее за эти эмоции, за безжалостную правду, за память, за слезы, за письма, за все?

Я настойчиво предлагаю довезти ее до дома, но Таина отказывается.

– Такая погода хорошая, – говорит она. – Сколько у меня еще будет таких погод…

Я понимаю, о чем она. Возможно, когда-нибудь Таина обманет адресата. Письмо придет и скажет: «Я еще жива», а это будет неправдой. Письма очень долго идут…

– Оля, а хотите, я вам напишу письмо? – вдруг спрашивает Таина.

– Очень хочу. Очень. – Мои глаза снова наполняются слезами.

– Дайте адрес…

Я записываю свой домашний адрес на клочке бумаги, отдаю Таине. Она бережно убирает его в блокнот. Она обязательно напишет мне письмо.

Мы с детьми машем Таине и смотрим, как она неторопливо идет к своему дому. Я буду очень ждать ее письма. Письма, в котором будет написано много разных стариковских новостей. Но я прочту в нем между строк самую главную новость: я еще жива. И буду очень верить, что письмо меня не обмануло…