Повесть о зеленоглазом олене - читать онлайн

ГЛАВА 1. НА ОКНЕ

Я сижу на окне, выходящем на двор моего прежнего дома. Сижу на окне и подпиливаю ноготь. Сижу на окне и читаю книжку. Сижу на окне и ем бутерброд.Я знаю, что уроки не будут сделаны.

Боюсь уронить папин бинокль. Регулировать резкость не приходится, потому что расстояние между охотником и бегущим зайцем всегда выставлено такое, как между мной и окнами квартиры, куда ходит Женя.

Послешкольный день принял легкий налет первого снега. Двор под холмом с участком тайги вместо парка, пустует. Тепло светятся окошки пятиэтажки напротив с неоновыми теле-квадратиками. Люди на втором этаже смотрят «Тропиканку», старик с пятого этажа пьет чай с двумя ложками сахара из подстаканника «пуск первого агрегата Колымской ГЭС» (такие есть у всех) и смотрит «Секретные материалы» по кабельному каналу. Я откладываю бинокль в сторону. Не придет сегодня – придет завтра.

Но тут подслеповатые окоченелые сумерки октября впускают во двор прохожего.

Он появляется из-за угла длинного восьмиподъездного дома в распахнутой серо-зеленой куртке, джинсах и клетчатой рубашке. Без шапки. Вздымающаяся позёмка ласкает его белый шарф, наскоро намотанный на подростковую шею. Во всей фигуре сквозит какое-то вольнодумие.Во всей его фигуре сквозит какое-то вольнодумие. Вольнодумие, это мы проходили недавно по литературе.

.

Он входит в четвертый: тот подъезд, где я его заперла однажды, чтобы он не казался таким правильным мальчиком. Три года назад девчонки ставили там лавочку для посиделок, чтобы он обратил на них внимание. Тащили всемером эту лавку с добротным сварным каркасом, с досками из лиственниц, на которых выжжено и выцарапано, что Цой жив, а ментам смерть. На весь поселок это был единственный подъезд со своей лавочкой, и вскоре сердечки с именем Женя стали конкурировать с неумирающим Цоем и ментами. Иные сердечки были выдолблены так выпукло-напористо, что наскальная живопись хулиганов смотрелась рядом с ними беспомощно и блекло.

В подъезде живет его разведенная мама, которую никто никогда не видел рядом с сыном. Женя ходит по поселку один, либо с братом, взбирается на кручи, пересекает мост над Колымой и устремляется в сопки. Вольнодумец, я же говорю, вольнодумец.

Запыленные окошки пролётов дают мне знать, как он поднимается на этаж. В знакомом окне засуетились. Лиственница, которая в прошлом году была такой невзрачной, раскинула ветви, как назло заслоняя окно. Если бы не она, я бы увидела, как он разматывает шарф, говорит: «Привет мама», проходит на кухню, хлещет холодную воду из-под крана, не дожидаясь, пока испарится хлорка, рассказывает ей о школе, и, может быть рассказывает своим ломающимся голосом: «Там в соседнем классе одна девчонка…». И, может быть, этой девчонкой, о которой он говорит, оказываюсь я…

Время поджимает, и нужно убрать с подоконника ложку, тарелку после супа и обгрызенный кусок хлеба. Вот уже неделя, как я живу на окне в комнате родителей, но они об этом не догадываются. С отцовского охотничьего бинокля я стираю даже отпечатки пальцев, плотно закрыв крышку над линзами, укутав бинокль в чехол, и кладу вещь на место, отмеченное в кладовке простым карандашом. Скоро всё покроется изморозью, и в школе начнут к месту и не к месту поминать «морозные узоры» в сочинениях, я буду видеть Женю только в четверг на перемене после третьего урока.

Мы идем к Ренату Фарисовичу («Атилова, хорошо рисовать мало, нужно соблюдать дисциплину!»), они – к Алле Франциевне («Почему европейская тетка не может позволить себе детей, а африканская может? Быстро отвечаем»).

Из этих пяти минут я четыре с половиной минуты стою спиной к нему и флиртую со всеми мальчишкаминапропалую, даже с теми, с кем у нас видовая несовместимость. Флиртую не для ревности, а из чувства сопротивления. Когда Фарисович отпирает кабинет, я на секунду оглядываюсь, чтобы получить свою награду. И получаю ее – вижу Женин профиль в коридорной толчее, и кажется, что Женя следит за мной боковым зрением, увлеченно болтая с двоюродной сестрой, признанной местной оторвой. Четвергов я жду как праздника.

Изредка можно увидеть Женю на школьной лестнице в потоке лиц, но от этого везения мне тревожно и будто сворачивается желудок. Обнаружить себя потерянной, лишь мельком посмотрев в зелень его глаз это очень шатко, рискованно, не по-моему…

Бинокль водружен на место. В поселке наступает хрустящее вечернее время, когда из автобусов вот-вот хлынут взрослые и через центральную лестницу разбегутся по деревенским магазинам, гдеснедью забит каждый сантиметр витрины, пахнет ванилью и копченой кетой* одновременно.

Наши магазины носят односложные названия:«Умка», «Зодиак», «Джин», «Огонёк», «Берёзка», «Заря», «Северянка», «Юбилейный». В любом из них на сдачу дадут «Северную правду» недельной давности, и ее интересно читать, потому чтофамилии знакомы, а газет свежее всё равно не найти.

Вечером после автобуса взрослые весело берут «что есть» и стараются выпрыгнуть из тесноты очередного «Зодиака» побыстрее, унося домойвсё, что поместилось в руках. Их не мучает выбор. Сметану привезли за пятьсот километров от нас, яйца проделали путь в несколько тысяч километров, морковка считается фруктом. Надо брать.

Местные горы даже на небольшом расстоянии дают устойчивый синий цвет. Можно спорить об оттенках. Ультрамарин ли это, морская волна ли, лазурь, баклажан и василёк. Но ни баклажанов, ни васильков в этих краях не водится, а вот цвет есть непременно. Цвет гор, выступающих за домами, облегчил геологам задачу придумать имя сначала палаточному городку, затем – городу их мечты, так как кочевые народы угнали отсюда оленьи стада и не оставили месту названия.

Где-то за грядами сопок были другие, странные на слух – Кадыкчан, Мяунджа, Оротукан, Сусуман, и тут вдругкто-то взбрыкнул и стал сентиментальным – Синегорье.

С тех пор, как замерла стройка, на улицы незаметно пришла тишина. Но мне нравится эта тишина. Она прививает чувство собственности. В тишине можно поверить в чудо, на которое никто не надеется в городской суете. Пускай это будет какое-нибудь небольшое личное чудо.

Тем более, что все города и страны, дай только расправить крылья, ждут тебя впереди.

ГЛАВА 2. ОБЖ

На протяжении трех месяцев школы, в которых аж двенадцать четвергов, Женя каждый раз стоял у кабинета под определенным углом ко мне. С жадностью, если только позволяла себе оглянуться, я убеждалась, что Женяна том же месте, что так же падает тень от его длинных ресниц на бледную кожу. Не может человек просто так находиться в позе, в которой ему удобно было бы за мной наблюдать. Привычка?

Мы с Ксю сидим на предпоследней парте и старательно вырисовываем плакаты, агитирующие за соблюдение правил дорожного движения. В поселке нет ни одного светофора, и вряд ли набралось бы два десятка машин, но Фарисович упорно просит изображать автомобили и светофоры. Он готовит нас к жизни с тщанием офицера запаса.

– У тебя забавная мордочка. У вас обоих забавные мордочки, – говорит Ксюша, вырисовывая на листе очертания светофора.

–Смотрел?

– Посматривал, – хихикает Ксюша.

– На сколько звезд тянет?

– Пятизвездочный взгляд.

– Издеваешься.

Ксюша сопит, закрашивая человечка, перебегающего несуществующую дорогу на красный свет несуществующего светофора.

– Правда или нет?

–Пятизвездочный, – повторяет она термин из нашей тайной классификации взглядов и, наверное, вздыхает о том, что рядом не нашлось более раскованной и не такой зацикленной подружки, как я, – Мордочки у вас забавные, но сами вы скучные.

– Не останавливайся, называй нас «вы», а еще лучше говори «эта парочка».

–Могу как хочешь называть. Ромео и Джульетта могу вас называть, as you wish*. Уже полгода прошло с тех пор, как он вернулся в Синегорье. Три месяца – с тех пор, как начались этичетверги.

Иногда Ксю говорит, что каши с таким мальчиком не сваришь, дружбу не заведешь. Диковат и много о себе мнит. Даже, говорит она, ехиден в улыбке. Даже, говорит, среди парней он не обладает внятным авторитетом, хоть девчонки и заглядываются. И тусуется он всё на окраинах с братом и отцом. К такому, говорит она, в самый раз подойти первой. Не догадается, не приучен, не прибежит к тебе с плюшевым медведем и шоколадкой.

Иногда она говорит, что я еще не оторвалась от своей детской стороны. По ее теории, на молчание и загадочность никого не словишь, если не оторваться отдетской стороны. А я именно не оторвалась, потому что живу всем странным и смешным, а нужно жить всем красивым, например, собирать коробки из-под конфет, как Василина. Ей носят и носят конфеты, одни вычурнее других, а она принимает и принимает. И стихи вдобавок, на открытках.

Ксю хитра, ой как хитра. Перед ней все вываливают секреты. Мне хочется доказать ей, что и без всего красивого можно перескочить через головы и попастьв сердце. Просто она не знает, что такое возможно. Как-нибудь смухлевать, оставшись еще на своей детской стороне. И главное, не таскать лавочек и не вырезать на них позорные сердечки.

Иногда Ксю говорит, Даша, да ну его в баню. Нам итак весело. Это знаем я и ты, вот почему, Даша, ты боишься подойти к нему. Чтобы не вышло как у Мюнхаузена в мультике с павлином*. Эх, знал бы Мюнхаузен, что прекрасная птица так истошно орет, не уговаривал бы ее петь. И этот Женя, он прекрасен, когда молчит. А может быть он жутко хихикает или шутит на туалетные темы, как, помнишь, Кальнов с этим другом? Мама пригласила, а мы едва смогли их спровадить. А что если твой высмотренный в бинокль Женянесмешно пошутит, начнет ковырять в носу или пукнет? Недоступный Женя. Хрустальный Женя. Ты ждала его в Синегорье несколько лет, а он нечаянно пукнет и всё разрушит.

Мне всё равно, о чем говорит Ксю, лишь бы вместе мелькали наши с ним имена. Накануне четвергов я провожу ночь в думах с двенадцатью косичками на голове, смазанными раствором желатина, потому что культура еще не донесла к нам гели для волос. И уже в среду вечером я не могу сосредоточиться на уроках.

Когда на этой самой перемене класс получал учебники в библиотеке, я топталась на своем посту с подчеркнуто беззаботным видом и волнистыми волосами, чтобы увидеть Женю. Мне и достались ветхие, разметанные учебники, исписанные второгодниками, где к каждому портрету непременно рисовались усы, темные очки, татуировки, «панки хой», «Metallica», к фигурам людей и животных добавлялись половые причиндалы. Это не «учебники девочки», я утаиваю их даже от отца, который в школе не учился особо прилежно.

Биологиня однажды попросила открыть схему заражения бычьим цепнем. А я ведь знала, что на той схеме…

– Открываем, пожалуйста, схему, Даша, – стоя надо мной повторила она.

Я беспомощно смотрела в ответ. Тогда биологиня аккуратно развернула учебник, а там не только у человека на картинке, но у ни в чем не повинной коровы, и даже у бычьего цепня оказались пририсованы огромные гениталии.

– Памятник раздолбайству, – вздохнула учительница, и все пялились на мою парту. Неплохая женщина, я не хотела ее огорчать. Но о том, что ждала Женю, а не воевала за приличные учебники, я не жалею.

Та самая перемена, что связывает меня с Женей, прокатывается по размеренному школьному распорядку как шаровая молния, и я раздражаюсь от всего, что хоть на секунду задерживает меня на пути к кабинету ОБЖ, чтобы стоять там и видеть его.

И сколько людей могут отобрать у меня эту перемену! То поменяют расписание, то придет черед протирать доску, то задержат на контрольной по математике, которая полна подвохов и агонии. А в последнее время добавиласьеще и Маша.

С Машей мы познакомились летом у баптистов*. Смуглая крупная Маша – дочь светловолосой миниатюрной мамы, завуча по внеклассной работе. На год младше меня, она умудряется быть на голову выше ростом, значительно шире меня в плечах, с выросшей грудью, которая будто рождена вместе с Машей, и с грудным же голосом. За Машей в школе водится талант, который зовется так:«Она всех понимает». Никто не может разъяснить мне суть этого таланта, а я и не спрашиваю.

Прошлым летом баптисты ставили в местном доме культуры нечто вроде мюзикла, после чего«миссия» (так называли американского проповедника, его семью и помощников из нашего района) должна была благополучно отъехать в другой поселок на белом микроавтобусе с крыльями (рисовал их художник Вася издома культуры).

Нам с Ксю в баптистском мюзикле должны были дать роли ангелов, поющих песню своими еще детскими голосами. На безрыбицу отцветающего лета, когда сверстники отдыхают у бабушек на большой земле* или учатся целоваться и танцевать макарену в подмосковных лагерях, мюзикл с нашим участием выглядел респектабельным занятием. Пастор доверял выбор ролей активным тёткам из дома культуры, а те разнообразили свою жизнь появлением творческих забот и необычайным приливом веры. Нас заприметили среди слушателей Евангелия (любопытных старушек, девиц, примеряющих на себя святость, и одиноких выпивох), и сразувписали наши имена в сценарий мюзикла о блудном сыне. Мы с Ксюшейи спустя год хорошо подходим на эти роли: мы одинакового роста, цвет наших волос обобщенно русый, фигуры у обеих никак не заявляют о принадлежности к полу, и, в общем, не хватает только нимбов над головами.

Когда все вернутся из отпусков и соберутся в аккуратный кружок похвастаться обновками и впечатлениями, можно будет вскользь проронить: «А мы тут спели в мюзикле. С американцем». И всякие их Конаково, и Северный Артек, пенал с мелодиями, и джинсы Джордаш вмиг перестанутдавить на нас, вынуждать нас к«успеху». Сам американец, безусловно, присутствовал –он говорил по-русски за кадром, так что дело можно было считать сделанным.

Но неожиданно обе роли почему-то дали представительной Маше, которая однажды на репетиции взяла микрофон и больше не отпускала, похрипывая в него о небесной благодати, делая брови домиком и «всех понимая». Сразу выяснилось, что ангелы не так-то и нужны на сцене, а вот Маша очень нужна.

За рослой Машей бегает одна или две мелких подружки, имен которых мы не знаем. Маша и их «понимает», а они выслушивают ее загадочные откровения. Такой манеры разговаривать, как у Маши, я не встречала ни у кого в поселке – вместо слова «тепло» она говорит«ТСепло», вместо «здравствуйте»–«здравствуйТСе», в Маше просвечивает какая-то подкожная грубоватость рано созревшей девушки и уверенность в том, что она знает что-то такое, чего мы с Ксю пока не знаем.

Сначала Маша подошла ко мне, перехватывая в десяти шагах от заветного кабинета ОБЖ, впервые за три месяца поздоровалась и протянула:

– Ты в этой юбке как попадзья (она имеет ввиду как попадья).

Маша стоит напротив меня, загораживая притягательный силуэт моего принца, а драгоценные секунды капают. Кап-кап-кап. Мне сейчас хочется, чтобы Маша была картинкой из складной картонной книжки. Такие складываются, когда перелистываешь страницу. И вот хочется перелистнуть Машу одним махом, а потом пойти к тому, видеть кого мне необходимо как дышать.

– Ну как тзила твои? (дела мои).

Угол под аркой, где толпится Женин класс, я не выпускаю из поля зрения и сообщаю Маше, что дела мои идут хорошо, что пытаюсьизучать английский,и что у классухи, кажется, новый муж, а значит, она перестанет заваливать нас домашкой.

– Не носи больше эту юбку, я тсибяумоляу, – громко говорит Машаи указывает на мамину шерстяную складчатую юбку, которую я каждое утро ужимаю резинкой под свитером.

Маша закатывает острые черные глаза.

– Ты в ней как попадзья.

Потом Маша рассказывает какой-то анекдот, постоянно оглядываясь, сама над ним смеется, мы начинаем, наконец, прощаться, и я вижу, какподходит с ключом учитель ОБЖ Ренат Фарисович. Талант Маши «понимать всех» по неведомым причинам на меня не распространяется.

– Как попаДЗЬя, – передразнивает ее Ксю, стрельнув взглядом в удаляющиеся смуглые плечи, которые тонут в шуршании черной шифоновой блузки.

Машанаверняка и не хочет грубить или выбивать меня из колеи. Просто она из разряда девочек, которые думают, что их прошеный и непрошенный советэто подарок. А грубость, с которым он дан – дружеское подтрунивание. Красавица дефилирует по этажу еще и еще, и каждый четверг я опасаюсь внезапного акта ее внимания.

– Сколько времени тебе нужно, чтобы допетрить и самой подойти к этому Жене? – спрашивает Ксюша. Я принимаюсь что-то мямлить.

Но вдруг Фарисович выходит из кабинета, иначинается увлекательная перестрелка жеваной бумагой. Весельчак Дёня Рябов острой кромкой мела по натертой сахаром доске вырисовывает барана. Димыч потихоньку поджигает занавеску, но не дает ей заниматься пламенем, а тушит ее, восторгаясь ловкостью проделанного (все знают, что у него водятся зажигалки). Объявивший себя нигилистом Игорь старательно подрисовывает грудь мужчине, изображенному на плакате «Пассажир, сначала научись летать на земле!» и усы женщине, которая правильно реагирует на химическую атаку. Пловец и блондин Сява Мельниковразгуливает в противогазе, воинственно размахивая хоботом. Девчонки сливаются в стайку в ужасе восхищения.

Я смотрю на них сквозь живущего во мне Женю. Он совсем другая субстанция, не то, что все они, потешные и земные.

– Нисколько, – отвечаю я Ксюше, –Я, кажется, буду ждать до старости.

C возвращением учителя в классе восстанавливается тишина, и только Деня, изобразив на лице озабоченность, спрашивает: «Ринат Фарисович, а кто это у вас на доске нарисован?». Фарисович смотрит на барана, чьи кудри разительно напоминают учителю собственную припорошенную сединой шевелюру, и отвечает: «Рябов, это самое, ты сейчас у меня получишь, это самое, сотри сейчас же, это самое».

Ксюша подперла голову, так что распущенные волосы рассыпаются вдоль руки, и с показным вниманием уставилась на Фарисовича, дав понять, что ей не интересны мои вечно одинаковые ответы.

ГЛАВА 3. ЗАПРЕТНОЕ МЕСТО

А поселок не шелохнется, когда ты в час перед приходом родителей собираешься на улицу. Кажется, что можно выйти в теплом халате и в тапочках с кружкой чая, как в соседнюю комнату. Но я стою в колючих шерстяных гамашах, «дутых» красных сапогах и с заправленными в шапку длинными волосами. Только волосы способны придать лицу какую-то прелесть. А шапка – наоборот. Детская шапка делает человека смешным.

Незадолго до того, как взрослые хлынут из автобуса и втиснутся в набитые товаром магазинчики, кажется, что поселок принадлежит мне одной. И безупречно чистый асфальт, и редкие пешеходы, которые ходят по нему – все принадлежат мне.

Я обхожу закоулки вокруг школы – тронутый снегом класс под открытым небом: каркасы парт, ржавая доска, имитированные орудия древнего человека на мощных щитах, даже звонок. Две навечно закрытые школьные оранжереи, где когда-то отзанимались последние юннаты, и был в спешке роздан по рукам живой уголок с огромным аквариумом. Свет от окон школы играет в окнах пустующих оранжерей. Нужно выбрать скорость шага, при которой никто не сможет заподозрить романтические шатания, и обойти поселок снизу, огибая тот особый двор.

Нарочно, сама не зная кому, я показываю, что я именно здесь, и меня не может быть в «том дворе», в запретном дворе. Кто угодно пусть стремится в «тот двор», но пускай это буду не я.

Монументальная лестница крохотного поселка, простирающаяся под ногами, это задел на будущий город. Непропорционально большая, она делит поселок напополам. В провале неба над лестницей спят Спящий Рыцарь и Бесстыдница, на которых даже летом не тает снег. Рыцарь напоминает широкоплечего мужчину, прилегшего отдохнуть, Бесстыдница – женщину с раздвинутыми ногами, в забытьи привалившуюся к Рыцарю, пока тот спит. Но увидеть этот специальный ракурс может только тот человек, кому доверительно его показали. Поэтому имя сопки несколько десятков лет кочует исключительно из уст в уста, а в школьных сочинениях о Бесстыднице не пишут.Мы глазеем на Рыцаря из окон, когда на уроке становится скучно, а Женя с братом восходят к кратеру в любое время года, словно идут на прогулку.

С пятачка над оврагом я спускаюсь на берег Колымы по дороге из булыжников. Но спускаться становится скользко, и я бросаю эту затею. Усаживаюсь с книжкой на заборе детского сада, но обнаруживаю, что тринадцать лет, это вам уже не десять, и пора слезать. Пробую читать сидя на корнях гигантской лиственницы, но корни идут под углом и словно сбрасывают меня.

Навстречу семенит Дима по кличке Вертолет. Диме больше двадцати лет, но его развитие остановилось, когда тому было четыре. В далеком восьмидесятом родителям Димы вскружили головы высокие северные зарплаты и покорение стихий, и те днями гуляли на широкую ногу. Однажды в пьяном угаре они не заметили, как в квартире разыгрался пожар. Мальчик вылез из кроватки и по совету доброхотов попытался выбраться на козырек подъезда через окно, не дожидаясь пожарных, но оступился и упал в снег. Очнулся сиротой и навсегда остался четырехлетним, но выжил. Потом он рос то ли у двоюродной сестры, то ли у тётки, страдал от рахита и не подпускал к себе врачей, включая зубных. Завидев прохожего, Дима вежливо здоровался и улыбался плохими зубами. А с симпатичными ему людьми, в основном женского пола, вёл диалог, не меняющийся годами.

– Привет, – всегда говорил Дима.

– Привет, – отвечала прохожая.

– Гуляешь? – всегда спрашивал Дима.

– Гуляю, – отвечала прохожая.

– Хочешь бананов, конфет или шампанского? – всегда спрашивал Дима.

– Не хочу, – отвечала прохожая.

– Любовь это не четыре пятки под одеялом, – всегда почему-то заключал Дима и сворачивал в сторону.

Впрочем, некоторые отвечали и «хочу», но вывод Димы от этого не менялся.

Из-за рахита Диме приходилось помогать себе при ходьбе руками, расставляя их в стороны, как певица Линда в последнем клипе, так он получил кличку Дима-Вертолет. А может быть, изображать вертолет было любимой игрой того четырехлетнего мальчика, кто знает…

– Привет, – говорит Дима, приостанавливаясь.

– Привет, – отвечаю я и замечаю, что на Диме чистые джинсы, кем-то выстиранная куртка, и его черные волосы аккуратно подстрижены. Не оставила судьба.

– Гуляешь?

– Гуляю.

– Хочешь бананов или конфет? Шампанского?

– Нет, Дима, спасибо.

Мне нигде нет места. Я оглядываюсь на версальское великолепие лестницы, переводя дух, затем сую книгу под мышку, выпрямляю спину и решительно направляюсь во двор, где с отцом и братом живет сам Женя. «Любовь это не четыре пятки под одеялом» – слышится Димино откуда-то уже издалека.

Притяжение места действует безотказно. Если не ступать на "те" дороги, и не ходить по "тем" лестницам, то искушение не очень велико, я убеждалась. А сейчас оно велико. "Надо присесть где-то, – вывожу я сама для себя, – А что, так сделал бы любой логично думающий человек. Устал – посиди”. Еще на выходе из дома я надеялась, что может быть по дороге кто-то из знакомых или случай отвлекут меня от этого места. Но встретился только Дима, а Дима не в счет.

«Надо зайти, посмотреть, как живет Женя», – приходит мне в голову как будто чужая, а не собственная мысль. Причем, «посмотреть, как он живет» это, конечно, увидеть подъезд, откуда Женя каждый день отправляется в школу, горку, по которой он поднимается с рюкзаком за плечами, кривой турник во дворе, к которому он, вполне вероятно, прикладывает силы. Само по себе это не дает о его жизни никакого знания, но я почему-то надеюсь, что мне удастся понять, какой он теперь человек в свои четырнадцать после нашей трехлетней разлуки.

Я воровато оглядываюсь и следую в подъезд, соседний с Жениным. И там прирастаю к бетонному пеньку на крыльце. Я делаю насупленный вид и принимаюсь водить глазами по строкам, как только слышится скрип двери любого из подъездов.

Чтобы посмотреть «как он живет», нужно хотя бы передвигаться по двору. Так в хорошую погоду и ходят через этот двор на окраине поселка вереницы девчонок. Ходят по глупым, по пустяковым надобностям, и все знают, зачем они ходят на самом деле. Но стеснительность обездвиживает меня. Выйди сейчас на свет, и обязательно найдется умник, который расскажет в школе, что видел тебя ждущей невесть чего в пустынном дворе, а соседи засекут влюбленный взгляд, сделают какие-то выводы, расскажут Жене. Или, что хуже, он увидит меня в окно… Этого нельзя допускать.

Через пару страниц хочется домой и что-нибудь поесть, а я не знаю, как покинуть двор незамеченной. Главное – рассуждаю я, это делать непричастный вид, мало ли какие знакомые у меня в этом дворе. Главное – это собраться, перестать хмуро и затравленно выглядывать из подъезда, перестать притворяться читающей. И, что сложнее, перестать ждать.

Вскоре дверь Жениного подъезда открылась, и край знакомого шарфа порывом сквозняка метнулся наружу. Сама хотела. Сама хотела, а теперь выкручивайся. Я прячу голову и всем телом втягиваюсь в крыльцо, где сижу. Под соседним козырьком показывается Женина двоюродная сестра, которая обмолвившись с ним парой слов, весело шагает в мою сторону, размахивая кассетой. На вкладыше кассеты фотография полуголой тетки в бирюзовом купальнике, и написано «Technohits1995». Уж Анька-то знает всех в пятиэтажке, а заодно и то, что я в этом подъезде ни к кому сидеть не могу. С роду меня здесь не было. Сразу поймет, что если я сижу здесь, то по причинам иным, чем знакомство с кем-то из жильцов. Но она, кажется, совсем не вдумывается в мое положение. «Читаешь?» – «Читаю», – непринужденно бросаю я. Хоть бы этот эпизод не поселился в ее насмешливой голове. Но Анька не смотрит, она пытается прочесть названия хитов на кассете с тёткой, что-то шепчет. Нет, эта не расскажет:она слишком занята тусовками, чтобы видеть чужой трепет. Можно рассла…

«О Боже!» –пропел голос Ксюшиной мамы надо мной. Я молчу, а она держит паузу.

«Читаешь?» – она спрашивает по-другому, не так как Анька.

Это голос человека, которому всё про меня понятно, ясен мой замысел и вообще видна вся моя судьба до пятого колена. Конечно, тётя Нина в курсе, ведь она мама моей подруги.

Приходится признать, что я ничуть не лучше тех девчонок, которые два года назад ставили в его подъезде лавочку и беспрерывногогоча играли в какие-то сидячие игры. Происходящее противно всей моей натуре.

Тётя Нина работает с Жениным отцом в одном отделе. «Читаю», – отвечаю я тёте Нине с таким видом, будто мне плевать, что завтра несколько взрослых будут слушать эту историю и хихикать, а возможно, упомянут мой сегодняшний марш на двор любимого мальчика где-то в компании его родных.

Тётя Нина прозорливо качает головой, подмигивает и говорит: «Тургеневская девушка». А когда смолкает стук каблучков и звон серёжек, я выжидаю пять минут и двигаюсь домой, уже напрямую, яростно ступая закоченевшими ногами.

Взрослые болтают об отношениях детей, как о чем-то отвлеченном, как врачи обсуждают при пациенте его анализы. Кто с кем хочет сидеть; кто кого позвал гулять, а кто не согласился выйти; кому что подарили на день святого Валентина… Хочется иметь больше надменности, больше выдержки, чтобы не позволить взрослым делать из этого тему. Но мы сами не умеем держать лицо, никто из моих сверстников.

Сегодня на уроке отличница Таня расплакалась от того, что ее не посадили рядом с отличником Лешей. «Он итак почти гулять не выходит», – прогнусавила Таня, и ее душевные муки выразились в кривой мимике и слезах. Она стояла у парты перед лицом учителя. А Леша стоял у парты пунцовый, рядом с ним сидела другая девочка. «Позорище», – подумала я и переглянулась с Ксюшей. «Позорище», – вторил взгляд Ксюши.

Русичке Валентине Александровне до того, как она приехала на Север, случалось скакать на лошади, вести переговоры с бандитами, отбивать украденных на Кавказе невест и возвращать их в семьи «до позора», потому что невесты эти были школьницами, ее ученицами. Но и Валентина Александровна тоже покраснела от слез Тани и не знала, что отвечать.

А накануне каникул проводили игру в секретного друга, где каждый должен был сделать подарок человеку, чье имя он выудил в лотерее. Один мальчик, который даже не догадывался, что он любим одноклассницей, вернулся домой с двумя кассетами «Терминатора», черной турецкой рубашкой в рубчик, клетчатым шарфом и сладостями. Остальные же подарили друг другу открытки и копеечные брелоки. Мы провожали взглядами мальчика, навьюченного любовью одноклассницы, и думали о том, как во всё это успели проникнуть родители этой девочки, а потом все задумчиво разбрелись, позвякивая безделушками.

Это проходит. Ведь всезабывают, кто и когда писал в штаны и кто боялся оставаться без мамы в садике. Зато сейчас они живут. Они делают разные нелепые вещи, после которых мы с Ксюшей переглядываемся, но они ЖИВУТ. И вот я, бездумно водя глазами по строкам книги в холоде и в чужом подъезде, может быть тоже жила.

А как быть, если Женю преследуют все существа женского пола, начиная с младших школьниц и заканчивая подругами старшей сестры? Из чувства бунта можно выбрать не Женю, а кого-то другого. Можно влюбиться в мальчика с параллели. Ходить вместе с каким-нибудь общительным парнем (когда в Синегорье кто-то с кем-то встречается, говорят«ходит с ней», «ходит с ним»), проникнуться его чувством юмора, привыкнуть к смешным ушам, распознать родственную душу. Мы прорывались бы к школе через дождь, раздуваемый лютым ветром, а вечером любовались бы горстью огней с городской площади нашего маленького не-города. Тоже романтика.

Но Женя слишком другой, и та, что дружит с ним, должна непременно выделяться из толпы татьян лариных, которые смотрят, пишут, приглашают, одаривают и делают всё первыми, наступая друг другу на головы, нередко при поддержке мам.

Толькомоя Ксюша сразу отказалась влюбляться в кого-либо в поселке. Сразу, как только люди стали покидать Синегорье семьями. В 1995-м уехало шесть семей, и она объявила:

– Уезжают самые лучшие, пойми, самые интересные. Их забирают туда, где они станут кем-то. А эти синие горы убаюкивают нас, тех, кто тут остался. И заставляют нас влюбляться от нечего делать. Для этого подойдет любой, у кого симпатичная мордашка. Твой зеленоглазый, например, подходит.

Ксюша не любит обсуждать тот случай, когда, включив по телику КВН, мы увидели во втором зрительском ряду между внуком Ельцина и актером Харатьяном нашего бывшего соседа Сашку Дарповича, по кому Ксюша вздыхала, хоть и с самого начала знала, что он уедет. Он доучивается в очень крутой московской гимназии, где его наградили билетом на КВН за заслуги в математике. И это было только начало. А Ксюша с тех пор брезгует влюбляться, пока не уедет на большую землю. И тётя Нина за нее спокойна.

–Дарпович тоже симпатяга. И горы тут были ни при чем.

– Не начинай, Даша.

Ксю хитра, как сто китайцев. После города, который так и не вырос из размеров поселка, нас ожидают битвы за жизнь в мегаполисах. А когда готовишься к битвам, каждое смазливое личико на деревенских улицах это ловушка. Но Дарпович эту битву уже выиграл, потому что родители его вовремя увезли и заставили учиться.

Ночью удивительно хорошо спалось, но утром я решила, что вчерашний эксперимент с вторжением в Женин двор останется первым и единственным. Нечего мне делать в его дворе. А про то, что те девчонки по-настоящему ЖИВУТ, это я всё навыдумывала вчера. Просто мне стало любопытно, а каково находиться на той стороне, где запросто ляпают о сокровенном. Садятся в лужу и дают взрослым над собой добродушно потешаться. Да и желание доказать Ксюше, что мы, оставшиеся, чего-то стоим, не покидает меня.

ГЛАВА 4. ПОЖАР

Луна над поселком нависает огромная. В нижнем дворе, который я днем рассматриваю в отцовский бинокль, жгут костры.

Поселок построен так, что романтики-строители оставили клочки невырубленной тайги внутри вполне городских дворов. Еще в младших классах я встречала детей, от дерева к дереву бегающих за семейством бурундуков. Такой клочок тайги называют «лесок», потому что это не сквер и не площадка, а настоящий и нетронутый маленький лес. В нижнем дворе, как и во всяком синегорском дворе, есть такой же клочок невырубленной тайги. По вечерам там собираются подростки, не слишком обремененные опекой и школьными задачками. К тому же нынче стоит оттепель, каких не бывало. Мороз не успел извести ароматы лиственной смолы, жухлых трав и опавшей хвои. Вечная мерзлота, залегающая на несколько сотен метров под нами, делает поблажку, разрешает порезвиться. Жизнь хороша.

Доносятся потешные истории, кто-тозатевает разговоры, сидя на осенних листьях, кто-то молчит и просто не идет домой. От костра отдаляются одни силуэты, к костру стекаются другие. Ноги промокли, за шиворотом хвоя, но сидят до глубокой ночи. Плевать на геометрию, на тригонометрию и на физику – есть более востребованные стороны бытия. Я могла бы быть среди них, как одноклассник Дёня. Он живет на два фронта – прилежно делает уроки днём, посещает секцию греко-римской борьбы, а потом слоняется по поселку эдаким хулиганом, не высыпаясь ночами.

Но чутье подсказывает не ходить. Неохота, чтобы тебя окликали:«Э! Слышь». Пришла тут, уселась слушать матерные анекдоты, нюхает табачный дым. «Э, слышь!» – это правило игры, которое ты должна будешь принять. Не примешь, значит зачем тогда пришла? А как объяснить, что пришла ради воздуха, ради танца теней и запахов, новых идей в голове?

Я завидую Дёне, который жжет ветки и смотрит на созвездия. Он напускает на себя шалопайский вид и скрывает от приятелей хорошую учебу в школе, чтобы каждый день сидеть ночью у костра и никому не быть обязанным. Не хочет он в комфортной глухоте смотреть «Санту-Барбару»* с родителями. Придумал, выкрутился, но таких единицы.

Вдруг толпа у костра зашевелилась и встала. Всё «общество» из леска потоком тянется к подъезду Жениной мамы. Из окон напротив валят клубы дыма. Я слежу за этим местом, кажется, даже во сне, но сейчас в опускающейся темноте дым застил два первых этажа, а я не заметила.

«Мам, я пойду посмотрю, что там!» – бросаюсь в прихожую я, –«Смотри, там полно малолеток, им и то разрешают!». Этой фразой венчаются все поздние походы из дома. Здесь главное, не дав родителям времени на размышления, накинуть куртку, шапку и надеть дутые сапоги. «Только пять минут!» –донеслось вслед.

Где можно встретить весь цвет поселкового общества, как не на пожаре? Здесь, под окнами Жениной мамы, собрались все: благополучные и трудные, разбуженные и еще не засыпавшие, первоклашки и старшеклассники, из этого двора и из отдаленных, тепло одетые и наоборот, выбежавшие на пять минут. «Пожар! Там пожар!» – кричат малыши. Пробираясь ближе, я вижу дворового авторитета Хряща, который пользуясь случаем подходит и за руку здоровался с каждым, кто кажется ему не менее уважаемым. Я замечаю сестер Ивановых, которые знают всё про всех. Я вижу старшеклассницу Юлю из второго подъезда, которая всегда одевается словно на парад, и в этот раз тоже – белый верх, черный низ, нарядный шарфик. Еще десятки лиц в дыму. Я знаю всех умников и всех хулиганов большого двора, моего бывшего двора, нашего с Женей двора. До того, как люди стали бежать из поселка, этот бесконечный дом с полусотней торчащих на улице детей отражал все виды и классификации детства, какие только могут быть на свете. Детские кланы и компании смотрели друг на друга как разнояйцевые близнецы через свои зыбкие прозрачные пузыри в утробе матери, легонько соударяясь, но не делая зла. Каждый день кого-то приводили в пункт милиции, а мы играли бадминтон до часу ночи и переписывали стихи из песенника* у продавщиц ночного ларька (как выяснилось, это была Ахматова). Местная шпана никогда не внушала мне страха.

Но когда Женю увезли к бабушке, а я переехала в другой двор, среди местных появился мой враг Лёха Щихута.Он вытянулся в росте и вылезиз толпы подрастающих мальчишек, незаметно, как ядовитый гриб. Сейчас его куцая куртка мелькает у подъезда. Щихута–существо тихой жестокости и гадливости,новый вид человека, ранее не встречавшийся на просторах нашей долины. Я избегаю его из-за того, что в школе он портит мои вещи, за спинами других толкает меня, сбрасывает на меня стулья с парт и пуляет в меня обвалянные в слюне семечки. Он пользуется любой минутой, когда я нахожусь одна, но лучше не показываться ему на глаза никогда. Каждый раз, когда вижу по-дурацки выстриженную голову Щихуты и заеды на его губах, я надеюсь, что он успел забыть или расхотел издеваться. Ведь природа, обделив человека умом, должна обделять и памятью. На пожаре я обхожу Щихуту со спины и протискиваюсь к Ивановым.

Ивановы мне нужны, потому что самый простой способ что-нибудь узнать в Синегорье, если ты из нашей школы, это найти Ивановых. ВедьИвановы, постигшие многие прелести и тяготы взрослой жизни к своим двенадцати и тринадцати годам, знают всё. А что не знают, то никогда не стесняются спрашивать, даже самое неприличное. Сначала нужно выслушать, как давно меня не видели, затем ответить, как я отношусь к той или иной учительнице, которая «овца такая», с кем я тусую, почему не хожу на дискотеки…

Дабы не нарушить небрежность, с которой мне предстоит задать мучающий меня вопрос о пожаре, я даю быстроглазой Ивановой выговориться. Потом, наконец, сквозь вой пожарной сирены кричу ей: «А кто горит?!». Она должна знать, ведь все вокруг уже знают.

Жанка Иванова слегка отворачивается от меня и сначала через сестру спрашивает у Хряща сигарету. «Кто горит, ты не знаешь? – кричу я, но на всякий случай не слишком громко, – здесь, кажется, живет мама братьев… как их там, не помнишь фамилию?». Толпа подпирает нас с Ивановыми под самые окна. «Братьев Скворцовых! – помогает Жанка, – Нет! Это не они горят! Они на втором, а пожар на третьем! Просто дыма до фига». Ивановы знают всё. Мысленные картины, как я вхожу в пылающую квартиру и вытаскиваю полуживого зеленоглазого юношу, отступают.

Из окна второго этажа высовывается мальчишечья голова с челкой и шеей, которую я спустя годы назову трогательной. Жанка протискивается на несколько шагов, чтобы поговорить с высунувшейся головой, и меня затирает толпа. Они несколько секунд переговариваются, а я, уже не в силах уловить слова сквозь шум, рада, что мелькание взрослых спин и клубы дыма не мешают смотреть на Женю. Я как будто жду и поторапливаю Жанку. Совсем близко мелькает квадратная спина Щихуты с головой, словнонаскоро вколоченной в эту спину, но я не чувствую привычной тревоги.

Пожарники на вышке шумят аппаратом, дыма на минуту становится больше, и я теряю Жанку из вида, от холода не обращая внимания на мелкие уколы ревности.

Я распробую эту ревность позже, когда приду домой: мама устроит головомойку за несдержанное слово, я буду парировать, потом всё в доме утихнет, будет капать кран на кухне, а тени деревьев скользить по гардинам, я буду лежать в тишине и думать, почему такие как Жанка могут подойти к окну мальчика и начать разговор, а я не могу. Почему у них вечно все так просто.

Но к концу тушения пожара Жанка нашла меня сама. Я улыбаюсь: «Кто это был – Женя или Миша?», надо же хотя бы для приличия перепутать братьев-погодок. «Женя, – отвечает она, – ты знаешь, что он приехал сюда насовсем?» – Жанка сощуривается и затягивается зловонной сигаретой. «Слышала», – отвечаю я. Воняет тошнотворно, но у меня есть цель, нужно дослушать новости.«Не помню я, Дашка, ни одного у нас, кто приехал сюда с материка* насовсем. Вернулся обратно, прикинь. Правда, симпатичный? – продолжает щуриться Жанка, но не дожидается ответа, – сосед оставил утюг включенным и уехал дежурить на ГЭС, прикинь». Я улыбаюсь от того, что окончательно убедилась в отсутствии пострадавших, и отвечаю, что ночью в дыму симпатичным можно называть любого, кроме Щихуты.

Пока мы разговариваем, из-за отодвинутой занавески на втором этаже сквозь рассеивающийся дым на нас смотрят. И мне как-то не по себе от того, что это не я застенчиво выглядываю из-за занавески, не меня называют симпатичной в разговоре с первым встречным приятелем. Не я Джульетта. А опять наоборот. Промерзла каждая косточка, а я протаптываю клумбу под окнами парня, не зная, какую еще тему придумать для разговора с Жанкой, чтобы задержатьсяпод окнами.

Если он встретит ее и спросит, с кем она стояла на пожаре, Жанка ответит, что со мной. Надо постоять подольше. Потом Жанка спросит его, помнит ли меня Женя. Он задумается и вспомнит. Он вспомнит, а потом как-нибудь подойдет и скажет: «Привет!». Лишь бы не прошло слишком много времени до следующего раза. Только бы не прошло.

Этот ход мысли окрыляет меня на обратном пути. И как же здорово я догадалась сказать: «Здесь, КАЖЕТСЯ, живет мама у братьев… КАК ИХ ТАМ, не помнишь?», и как непринужденно вышло. И как удачно я отшутилась насчет ночи и дыма, отказавшись назвать Женю симпатичным.

ГЛАВА 5. МАЛЬЧИК ИЗ МОЕГО ДВОРА

В декабре по ОРТ стали рекламировать «Старые песни о главном». На городской площади из лап стланика монтируют елку, в магазинах принимают заказы на мандарины и соленые огурцы.

Мне купили туфли-лодочки. Мне купили юбку. Мне купили белую блузку. Я примеряю обновки и мечтаю о лете, когда не нужно будет придумывать чаепитий, актовых залов и прочей ерунды, чтобы позволить себе надеть всё это разом. И вести себя так, словно в этом новом, модном, ходить привыкла.

Не верится, но я вижу в зеркале не ноги-сардельки в слоях суровых колгот и маминых вязаний, а собственно ноги. Ноги не в сапогах, унтах или валенках на два размера больше «под носок», а в звонких маленьких туфлях по ступне.

Когда стоишь перед зеркалом в тонких как паутинка (первых или вторых в жизни) капроновых колготках, а с мысков черных бархатных лодочек подмигивают золотистые медальоны, мир еще не знает, какая его ожидает красота в лице тебя. Перед зеркалом можно уловить секунду, когда жизнь настолько полна, что запертая в груди влюбленность вот-вот вспорхнет и улетит как птичка, потому что ее больше никто не держит. Но это лишь секунда. Должно быть, первые красавицы школы и не выходят из этого состояния никогда. Я не в их числе.

В мае в школьных коридорах появляются стайки подружек, которые поправляют платья, ходят под ручку, гогочут и с рвением посещают столовую, где из ассортимента только перестоявший чай и запах хлорки. Доходя до столовой, подруги издают залп хохота, одна из них резко поворачивается и тащит всех остальных обратно. Потом они мажут губы бесцветными помадами за колонной и в точности повторяют маршрут. Ксюша комментирует это так: «Почки распускаются». Я бы и рада тоже распустить почки, но шерстяные рейтузы и свитера три года подряд остаются со мной до середины мая то ли по настоянию мамы, то ли от того, что не было другой одежды.

Непривычную одежду буду носить назло всем как привычную, решаю я. Ничего на себе не поправлять, не слоняться без дела, не хихикать как те, а лучше вообще иметь слегка скорбный вид. Это выручает, когда хочешь скрыть, что покупок ждала как чуда после четырехмесячной задержки родительских зарплат. А тем более, когда они, покупки-то, нужны по конкретной осязаемой причине.

Заплутав в дебрях своих едва проклюнувшихся принципов, я слышу звонок в дверь.

«Кто там?» – спрашиваю я. Идти к двери в новых туфлях с непривычки получается звонче, чем надо бы. Ничего, скоро привыкну.

«Я», – отвечает незнакомый, но узнаваемый голос, и это странно.

Он стоит на пороге.

«Ты меня помнишь?» – спокойно и прямо смотрит мне в глаза Женя.

Оглядываю его, замечаю пушок над верхней губой, замечаю, что он перерос меня на целую голову, что глаза стали как будто зеленее, что серая куртка расстегнута как всегда, а трогательная шея небрежно оплетена вязаным шарфом. В тридцатиградусный мороз никто так не ходит.

«Конечно, я помню тебя, – я подхожу ближе, – «Ты когда-нибудь так простудишься и получишь воспаление легких», – говорю я, как будто не было этих двух лет, отделявших нас от детства и друг от друга. Снежинки падают с его челки. Я не тороплюсь проявлять гостеприимство, спрашивать, усаживать, поить чаем, разводить девчачью суету, ведь в этом можно потерять важное.

«Мне нужно поговорить с тобой», – Женя прислоняется спиной к стене прихожей. Несмотря на спокойный внимательный взгляд этих глаз, верхняя пуговица на рубашке вздрагивает, выдавая неспокойное сердце.«О друге одном», – продолжает Женя.

Я не задаю вопросов, не поднимаю брови, как будто в словах Жени нет ничего удивительного.

«Короче, друг влюбился в девчонку, которую знает с детства, но не знает, как сказать». – «Пускай напишет ей письмо…», – тут же предлагаю я, вспомнив, как в пятом классе сын знакомыхдонимал меня длинными обстоятельными письмами, в которых он каялся в мнимых грехах передо мной и находил истину в любом сказанном мною слове, а я с любопытством ждала этих конвертов в ящике, хоть и жил тот мальчишка через улицу.

«В детстве, когда все ходили к королевскому камню, помнишь?» – начинает он.

Я улыбаюсь, да, конечно же, я помню «королевский камень». Вернее, меня саму не приглашали на «королевский камень», но я помню, какое значение он имел для других.

Поход к королевскому камню был дворовой традицией, где все выясняют друг с другом отношения.

Однажды компания ребят со двора, человек примерно двадцать, начиная с чьей-то младшей сестры и заканчивая дважды второгодником ПашкойРобовецким, в неге летнего безделья слонялась по берегу Колымы. Закатив майки и задрав штанины под низким обжигающим северным солнцем, они не прошли и километра, как то-то заметил невиданный ранее валун. Валун резко выделялся среди тамошних обкатанных иссиня-серых булыжников, напоминавших яйца динозавров, и по форме походил на кресло. Остановились, они нашли по карманам спички, разожгли костер и на этом месте, слово за слово, договорились, что теперь всегда будут приходить кнеобычному камню. Но чтобы обставить дело со всей возможной торжественностью, договорились платить за присутствие секретами. А если разболтаешь секрет, услышанный возле Королевского (да-да, Королевского) камня, то никто не станет с тобой дружить.

С того момента все приладились делать вид, будто ничего не произошло, даже если они слышалидруг про друга такое, что потом само так и прыгает на язык. И терпели.

Я немного злилась на них за то, что меня не зовут на Камень. Смеялась над тем, сколько небылиц можно наплести, и каким лопухом можно оказаться, поверив в них. Видите ли, открой секрет, докажи секрет, спрячь секрет от чужих…

Скоро почти все дворовые стали разговаривать полунамеками, и про любого могли сказать: «Уж я-то его знаю!» только потому, что сходили вместе к Камню.

Без знания секретов жить в большом дворе становилось неловко, но иногда из плотного сгустка «тайн» кое-что всё же просачивалось наружу. Особенно, когда делаешь вид, будто не прислушиваешься, будто легко забываешь услышанное, будто не хочешь собирать кусочки в целое.

Хотя никто не рассказывал мне о походах, я безошибочно угадывала, что недавно соседи снова были у Королевского камня, по очереди сидели на нем и рассказывали секреты, а остальные затаив дыхание слушали. Должно быть, их лица были серьезны, а в зрачках отражались отблески заката над Колымой.

Я всё ждала, когда секреты измельчают, а камень затопят паводки.

Женьку Скворцова, тем не менее, тащили на каждое собрание всеми правдами и неправдами. Женька не раз высказывал свою несостоятельность по части секретов, но его продолжали тащить туда. И приглашения эти поступали от девочек.

Всегда ровный ко всем, немного отстраненный, живущий, как и брат, на два дома – то у мамы, то у папы, он считался самым положительным героем двора, но самым недосягаемым. Не было человека, который с большей готовностью отремонтирует велосипед, чем Женька, или поможет дотащить тяжелую сумку, но никто не мог знать за него ни один ответ в девичьих анкетах* и сказать, чем живет этот мальчик. Были ли у него проблемы, были ли у него пристрастия, как, например, моё пристрастие к плавленым сыркам или рисованию пеной стеклоочистителя на окнах. Казалось, он сошел со страниц комиксов, где герои только и делают, что спасают велосипеды и переводят бабушек через дорогу.

Но не анкеты интересовали«невест». Каждый раз они ждали, не скажет ли Женька чего о том, кто ему нравится из девочек. Он не говорил. Он рассказывал только, что мама бросила папу, что они с братом не ночевали дома, и говорилось это как бы невзначай. Девчонки кивали, мол, секрет засчитан, но отходили от камня с обманутыми надеждами. И самое тягостное ожидание испытывала Настя, наша заводила, которая не раз называла Женю «женихом», и готова была «дать втык» каждому, кто посмеет опротестовать это, потому что он научил ее плавать и уже два раза чинил велосипед. От Женьки никаких признаний не поступало, хоть ты убей.

Но однажды что-то случилось.

Он заговорил. Вернее, он проговорился. Просто за обычными хлопотами у костра Женя сказал: «Жалко, здесь нет Дашки». И, наверное, то же самое сказал мой верный товарищ Паша, тот самый второгодник, который считал меня очень умной (Пашке много ли надо – два раза потолковали о молекулах и атомах). Тогда другие мальчики нашего двора тоже спросили, почему здесь никогда нет Дашки, странно. И некоторые сказали, что если бы не Костя, который следует за мной как хвост, то любой предложил бы мне дружбу. Другие подхватили беседу словами о том, что у меня есть «что-то такое в характере». Третьи сказали, что у меня есть «что-то такое в лице». А им, наверное, просто нравилось, что я не хожу на Королевский камень, и при желании каждый из них в моих глазах имел шанс выглядеть хорошим.

Что еще сказал им Женя, я до сих пор не знаю. Но тем же вечером я стала наблюдать какую-то пристальную атмосферу во дворе. Настя угрюмо смотрела на Пашку. Пашка виновато – на Настю. Все парни наперебой мерялись при мне разными качествами и оказывали мелкие услуги. Дарили подарки. Костя закинул мне в форточку сникерс и записку. Жени не было видно во дворе долго, а Настя перестала со мной разговаривать, и почти все девочки перестали со мной разговаривать. Когда я пыталась пойти на контакт, она отвечала: «Отвали, у меня плохое настроение».

Но долго так продолжаться не могло. И в одном из самых мрачных уголков двора под раскидистой лиственницей Настя выкрикнула мне в лицо: «Получается, Даша, что ты всем пацанам нравишься! Всем!». Я ответила, что со мной дружат только Пашка и Костя.

«Если бы это были только Пашка и Костя, то я бы не хотела застать тебя здесь и начистить твое мерзкое рыло!» – Настю словно прорвало. Она, главная бдительница традиций секретности, в один миг заложила всех вместе с их секретами. «Лёха обоссался, когда рыбу ловил на водохранилище…Молчанов своровал денег у пьяного отца, чтобы всех жвачкой угощать, а тот на собутыльников подумал… Горбачков знаешь что…Эдик…Пашка…Шумилов…Михайленки…». Список оказался длинным.

А еще «Всем… всем…нравишься всем», – вспоминаю я. Мог ли Женя оказаться в числе«всех», о которых с расширенными зрачками шипела девчонка Настя? Настюха была заводилой, она часто обобщала вещи, а я многоедодумывала и накручивала. Но если Настя и правда имела в виду всех, то значит и она имела в виду и Женю.

«Да, я помню королевский камень. Какая лихая всё-таки была задумка», – отвечаю я, смотря на Женю смеющимися глазами.

«Один из наших случайно разболтал, что влюбился в тебя. А тебе самой не сказал», – и он улыбнулся немного застенчивой улыбкой. Зря Ксю говорит, что все его улыбки это ухмылки. Вот он, не прикрытый бронёй, улыбается.

В следующий момент прозвенел будильник.

Чёрт. Чёрт! Ко мне не приходил никакой Женя, он не звонил в дверь, не разговаривал, снежинки не падали с челки. И по закону физики они и не могли падать, а могли только таять и капать в таких квартирах с гигантскими масляными обогревателями, как наша. Эти правильные падающие снежинки должны были меня сразу насторожить. И вообще никакой новой юбки у меня нет.

Женя со времени приезда ни разу не заговорил со мной, а до отъезда мы очень мало общались, но и это было два года назад, а сейчас я опаздываю в школу! Первым уроком идет алгебра с извлечением длинной череды степеней из-под корня числа и решением хитроватого уравнения между этими степенями. Добро пожаловать в реальность.

По дороге в школу Королевский Камень (название-то какое нелепое) не выходит у меня из головы. Детская игра, как игра в казаки-разбойники, в испорченный телефон, как все эти «аджи» и «пали-стукали», Королевский камень забылся к концу лета. Он уступил место более взрослым развлечениям моих товарищей, а секреты, даже самые страшные, через год казались смешными или очевидными. Вот так два года назад я побывала «разлучницей» и забыла рассказатьоб этом Ксюше.

Но если нечто подобное Женя тогда сказал, оно должно было остаться в его воспоминаниях, как имя, как положительный образ. Я согласна на то, чтобы воспоминания обо мне из детства сохранились у него хоть в свернутом, немыслимо архивированном виде. Я готова быть не только «той самой», и «девочкой, в которую мои друзья влюбились», но и просто «девочкой из соседнего дома», и даже «знакомым лицом». Взгляды по четвергам могут ничего не значить, а воспоминания значат.

Ведь парни любопытны, они смотрят на всех. Симпатичным людям незачем хранить воспоминания о ком-то – самое интересное происходит у них сейчас, а не в прошлом.

В гостях у одной бабушки у них одни привязанности. В другой деревне у другой бабушки – другая конопатая девчонка и другие гонки на велосипеде до озера. В летнем лагере – третья, а как зовут первую, мы уже не знаем. Парни легко переключают внимание от новой девчонки к новой игровой приставке или музыкальной группе. Конечно, есть особи, которые помнят свою «невесту» в детсаде или соседок по имени-фамилии-отчеству. Но помнят мозгом, не сердцем. Воспоминания, вот за что можно уцепиться.

Улики Жениных чувств даются мне трудно. Что останется, если отнять взгляды в коридоре, обрывки воспоминаний о старом дворе и надежды на грядущую весну? Становится смешно от того, какой дурой я могу оказаться в глазах Ксю и вообще.

С другой стороны, книги, что портят мне зрение до утра, говорят, что желаемого способен добиться каждый. Я читаю Дейла Карнеги, Конана Дойла, Майна Рида, Вальтера Скотта, Гоголя, а также всё про умение быть собой и разбираться в людях. Книги утешают, принимают в объятия любого, у кого есть хоть какая-то цель…

Вот уже на уроке шуршат тетради, а я не могу выкинуть сон из головы. На контрольной я получаю целую горсть разных ответов к одной и той же задаче, оставляю самый неправдоподобный из них, а верным ответом как раз и является самый простой.

ГЛАВА 6. БОЛЬШАЯ ПЕРЕМЕНА

Каждое утро я жду, когда родители уйдут на работу, потому что кажется, что они, собранные и одетые, пристально всматриваются в изменения, происходящие во мне. Они замечают единственный вскочивший прыщ, мешки под глазами, узелки в волосах. Замолкают и смотрят, как я с лохмами на голове преодолеваю расстояние от своей комнаты к ванной, с интересом селекционеров, которые вывели новый вид мушки-дрозофилы и теперь не знают, представляет ли он ценность для науки.

Вьюжная темнота, спутник колымского утра, поджидает школьников за окном. Поэтому, когда наступает ночь,я еще больше наслаждаюсь книгой и ощущением: «Но сейчас-то тепло!». Тепло и интересно под лампой, на часах два ночи, ложка воткнута в банку вареной сгущенки, аристократическая красавица Луиза навещает раненого мустангера в лесном бунгало, но на подходе встречает его подругу Исидору простых кровей, и между ними завязывается утонченная перепалка. Луиза бросает смуглой и грубоватой Исидоре: «Если хочешь, забирай его себе!». Беспощаден жар техасской прерии. Сгущенка улетучивается из банки.

Читая, я знаю, что утром буду проклинать «Всадника без головы», а заодно и свой нестойкий характер. Среди издевающегося кафеля холодной ванной перед зеркалом, смотря в свои заплывшие глаза, обещаю себе сию же секунду начать новую жизнь, полную хорошего сна, зарядки, геркулесовых хлопьев, идеально собранного в школу рюкзака, на дне которого нет ни одного обгрызенного карандаша, жизнь, полную правильно выполненных заданий…

Но пришла декабрьская ночь, в которую мне не суждено сомкнуть глаз.

В окно раздается слабый ритмичный стук. «Сосед чудит, на бутылку собирает», – думаю я, бегая глазами по строкам. Стук звучит упорнее.

Я заворачиваюсь в плед и открываю форточку, встав босиком на подоконник. В техасскую прерию врывается вьюга.

– Я здесь! Тебе отсюда слышно? – снизу шепотом кричит Ксюша, – У меня нет времени!

Она стоит вплотную к дому в рискованной близости от желтых сугробов, облюбованных бездомными лайками для территориальных споров. Поодаль я различаю силуэт тёти Нины и слышу ее попытки скрыть смех.

– Мама, иди домой! – командует Ксю, – Иначе я ей ничего не скажу.

Тётя Нина неохотно, давя смешки, идет в подъезд.

– Танцуй, короче. Он тебя любит, – выпаливает Ксюша и отбрасывает ветку, которой стучала в форточку.

Вместо того чтобы задавать романтические вопросы, столпившиеся в сумбуре сонной головы, я оглядываюсь на комнату – не вошел ли кто на стук.

– Тётя Нина в курсе? – в ужасе шепчу я сквозь вьюгу, как будто сказанное «любит» ничуть не удивляет меня.

– Без тёти Нины тут не обошлось, ты уж извини, – улыбается Ксю в свете соседних окон.

– Где это – «тут»?

– Я потом расскажу! – заторопилась она.

– Ты же знаешь меня! Ну какое тут может быть «потом»?! Ксюша!

– Были в гостях, в том самом дворе, куда ты боишься ходить, и даже больше, в том самом подъезде… и на том самом этаже. Слышно меня? Там живет Руслан, вернее, мамина знакомая и ее сын Руслан, старшак, который в ДК в рок-группе играет.

– Это которые истерика или скандал?И глаза перед концертом красят?

– Сама ты истерика. Их группа называется«Нервный срыв». Так вот, твой Женя к нему ходит душу изливать, представляешь? А у Руслановоймаман сегодня день рождения, они с гостями..,–Ксюша вспомнила о присутствии матери, – Выпивали. Тебе слышно меня? Этого Руслана там развезло, а рядом сидела мама… Она возьми и спроси, знаешь ли ты такого-то с квартиры напротив, тот ответил, знаю, конечно…

Из подъезда доносится хихиканье.

– Дождалась, тургеневская девушка?

– И тут выяснилось, – продолжает Ксюша, – что с тех пор, как Женя приехал, у него Руслан за старшего советчика… и без труда, ну ты ее знаешь, мама выведала, что Женя из бывшего двора помнит немногих, но нравится ему там одна. Какая-то Даша. Я не детектив, но ты у нас в школе пока что единственная Даша.

Я дослушала всё с бешено бьющимся сердцем.

– Врёшь!

– Мне спать хочется дико, стану я тут в два часа ночи накануне лабораторки по физике в собачьих сугробах стоять и врать.

– Я надеюсь, завтра утром не окажется, что вы с тётей Ниной разыграли меня? Мать и дочь – две против одной! Не стыдно?

– Завтра обсудим, – отвечает подруга уже из глубины подъезда.

Значит, Женино постоянство это не плод моих фантазий. Все-таки, если очень-очень захотеть, то самый симпатичный парень будет в тебя влюблен. Нужно просто сильно захотеть. А придавать значение взглядам в коридоре оказалось не так уж и глупо.

Значит, судьба любит меня, такую, с ногами в вязаных рейтузах и в сапогах на два размера больше. Чего еще желать? Может быть, на этом следует остановиться? После школы нас разбросает по свету – кто-то поедет в Магадан на автобусе, а кто-то – полетит в Москву восьмичасовым рейсом, и родители часто специально делают так, чтобы города не совпадали, будто это разделение исчерпает все соблазны самостоятельной жизни. Но если так, то почему бы не остаться друг для друга видениями? Говорят, такие видения преследуют парней всю жизнь. Удивительно, как быстро я привыкаю к новому состоянию взаимно влюбленной и даже немного пресыщаюсь этим состоянием. Как всегда, заочно.

Тем временем, у нас сменили расписание, и я надолго перестала видеться с Женей.

ГЛАВА 7. РИСОВАНИЕ

Зимние билеты дешевле, чем летние, и этой зимой из поселка уехало еще несколько семей.

Синегорье увязает в туманах, за окнами показываются неузнаваемые закутанные фигуры, несколько раз подряд отменяют школу.

В телевизоре перегорела какая-то хитрая лампочка, которую нужно специально заказывать из Москвы. Благодаря этому я несколько месяцев безудержно читаю всё, что попадается на глаза, включая отцовские журналы о рыбалке.

Я давно приноровилась ходить в пятьдесят градусов мороза перебежками и открыла для себя пользу постоянного шевеления пальцами ног. Все потому, что однажды в первом классе мы с мамой пропустили объявление по кабельному об отмене уроков, и уже через улицу от дома по дороге в школу пальцы в двойных рукавицах начало ломить, а потом онизанемели. Скуля от боли, я забежала в дом культуры на пути к школе, и тётки отогревали меня, растирали мои побелевшие руки и щеки, поили чаем с голубичным вареньем, рассказали, что в школу мы не будем ходить дней десять.

Главное не торопиться дышать, не выпускать слишком много дыхания вверх из-под шарфа, иначе индевеют и ломаются ресницы. Ну а что за девчонка без ресниц? И успевать отворачиваться от пара собственного дыхания, иначе иней на глазах застит взгляд, а если на улице не рассвело, то точно ничего не увидишь.

Добежав до магазина через площадь, я в предбаннике снимаю по валенку, растираю каждую ступню, сую ногу в валенок, и опять выбегаю на мороз. Руки сложить в кулаки, явить из рукавов только культяпки в варежках. Так, через два магазина, я оказываюсь в художественной школе, куда всех берут почти бесплатно, и не бывает Щихуты. Художественная школа работает в любую погоду. Вася рисует вывески на магазины, афиши к кинои таежные пейзажи на заказ для тех, кто покидает эти края. Его называют просто Вася, потому что никто не удосужился узнать отчество художника, иполучается, что у этого сорокалетнего пьющего худощавого мужчины с черной бородой, узким лицом и старомодно отпущенной шапкой черных волос, как бы нет отчества и фамилии.

Я все время чего-то жду от Васи, думаю, что вот-вот сидеть на рисовании станет так же интересно, как крутиться у него под ногами в мастерской дома культуры, где мама раньше подрабатывала кассиром.

Правда, Вася меня не жаловал, и мозг его всегда был занят думами, а к настоящим масляным краскам он меня ни разу не подпустил.

По утрам в мастерской Вася чистил холсты в корыте, напоминающем кормушку для скота. Ближе к обеду он швырял шпатель в угол, обдавал холсты водой из шланга, потом из другого шланга лил на холсты побелку и выставлял их сушиться под окно, сконструированное под потолком в виде дольки мандарина. Всю эту скукотищу я терпела ради того момента, когда Вася возьмет кисть и начнет месить на палитре масляную кашу, тут же наделает рядом с кашей лужиц краски и подойдет к маленькому холсту.

Однажды он расщедрился на разговоры и намекнул, что такие лужицы должна буду смешивать и я, если однажды захочу рисовать по-настоящему. А потом показал, как разлить на бумагу воду, мазнуть по ней синей акварелью и получить небо не с детскими облаками-сочнями, как у меня, а с настоящими, небесными. Но щедроты на этом закончились, и Вася погрузился в свою неизбывную угрюмость.

Порисовав на маленьком холсте, он рано или поздно говорил: «Тьфу ты, черт», и переходил к большим. У больших холстов Вася макал в банку строительную кисть и со вздохом выводил слово «Дискотека» на одном и «Праздничный вечер» на другом. Дискотеку он увенчивал искрами, молниями, и лучами прожекторов. Затем, ругнувшись, переходил к «Праздничному вечеру» и сдабривал его пошлейшими цветочками, которые очень просила директриса ДК, носившая властную норковую шубу до пят.

Посидев недолго на заляпанном стуле, Вася возвращался к маленькому холсту.

Он забывал о моем присутствии. И я, осмелев, приближалась и смотрела, как он тесно кладёт странные грязные мазки, в которых начинали угадываться очертания Рыцаря и Бесстыдницы. Не раз он стирал их какой-то ядовитой тряпкой и мазал поверх белым. Пачкает холст, ругается. Разве так рисуют?

После обеда деятельность Васи из дома культуры перетекает в художественную школу, куда мама записала меня за копейки, с которых Васе платится такая же копеечная зарплата.

Народ в художке кажется мне особенно глупым – слишком долго собираются рисовать, слишком мало рисуют. Мне не приходит в голову, что ученики показываются тут не ради триумфов на местной выставке и не ради рисования, а просто пообщаться в затянувшиеся каникулы.

Сегодня Вася задал вольную тему, и два старшеклассника через парту от меня, не торопясь басят про школьные дела:

–Музыкалку закрывают, Диман.

– И Вечерку закрывают.

– Не закроют. Васю не закрыли, вечерку тем более не закроют.

–«Вообразилию» закрыли, музыкалку закрыли, почему вечерку не закроют? Вон училки уже за часы грызутся.

– Вечерка нам по Конституции полагается. Мелко плаваешь.

– Так попёрли же англичанку из вечерки.

– Ее не поэтому поперли, эх, ты. Мелко плаваешь, Санёк, мелко плаваешь.

– А за что? Сам мелко плаваешь.

– За то, что она крышей поехавшая, никакущая. Ща буду всадника рисовать, или Арнольда. А у тебя что?

– Граффити.

– Ну, кто рисовать не умеет, у того всегда граффити. Удачи, братан.

Тем временем Вася подходит к моим работам, говорит:«Угу» и с тоской через окно смотрит на сопки поверх крыш.

– Совсем поехавшая? – продолжается разговор.

– Да кто их знает там. Рыдала ходила на завучиху, что классы с ней на матах общаются. Не закроют вечерку, не дрейфь.

Нужно сказать маме, что я не хочу ходить к Васе. Пустое это, прыгать по морозу, чтобы один раз услышать «угу» и час слушать сплетни.

Дома я настраиваю радиолу «Радуга» на ОРТ: крутят рекламу о густых и шелковистых волосах, новости о чеченцах и «Тропиканку». Я рисую просто для себя, когда жду Ксюшу. Мои дворцы и закаты уже побеждали на выставках, где в жюри заседают библиотекари и тот же неизменный Вася.

Для заката не нужно вырисовывать, например, ушную раковину, сложные механизмы, лишь смешай багряные краски на мокрой бумаге, добавь желтого, алого, получи нежно-персиковые всполохи в сгустившемся углу, но оставь место для предзакатного солнца или вставшей высоко в небе луны, подсохнет – рисуй черные дома и черные деревья на черном утесе, черные замки, черных дам в кринолинах на мосту.

Кажется, Вася не запоминает никого из нас, как никто из нас не запоминает Васиного отчества и фамилии. Свои вердикты он выносит с непроницаемым видом, как будто судить рисунки семиклассников доставляет ему скуку и мучение. Он постоянно присуждает мне первое место, произнося короткую флегматичную речь о том, что главное, чтобы мы не боялись рисовать.

Детей у Васи нет, поскольку женился он поздно, да и на женщине, по слухам, не пожелавшей портить красивую фигуру родами. Никем кроме художника Вася быть не соглашается, хоть и мог бы устроиться более денежно – сторожем или продавцом.

Я возвращаюсь с призами – коробкой зефира, пачкой клубничного чая «Пиквик» и томиком детективов ЭнидБлайтон в кричащей обложке.

Давно не видно Жени, пять четвергов, но это ничего. Главное, что он здесь, в поселке, он никуда больше не уезжает. Наступит весна, и я надену новые вещи, меня перестанут видеть в ужасном (то есть в прекрасном, ловко связанном, но очень надоевшем) темно-зеленом свитере. Мне уже грезится, как я знакомлюсь с Жениными друзьями и сама становлюсь им хорошим другом, а потом они единодушно пытаются сблизить нас, а может, и подтрунивают над нашей отдельностью от всех. Мне снится, что я – леди Гвиневра, а Женя – Робин Гуд или что я – Скалли, а он Малдер.

ГЛАВА 8. РУЧЕЕК

«Две глисты»– коротко охарактеризовала нас тетя Нина, видя, как перед облачением в шерстяные гамаши мы подтягиваем на себе капроновые колготки самого маленького размера. Пора в школу.

Пока мы ждем классного руководителя с торжественной речью, Ксю размышляет.

– А есть такой вид людей, которые ни в жизни не сделают первый шаг. Все должно плыть к их берегу само.

– Плыть?

– Плыть.

– И не тонуть? – смеюсь я, – Интересное вещество. Плывет и не тонет. Нет, я больше не буду сидеть в его дворе и притворяться читающей. В тот раз хватило.

– А если нет, то как? – не унимается Ксюша,– Восьмой, девятый, десятый класс – сколько нужно для того, чтобы ты разобралась, кто он там и какой?

– Если симпатия есть, она находит себе дорогу, только этоя могу тебе сказать.

– Да пшик все эти симпатии, вот что это такое, – отвечает Ксю, собирая в охапку сценарии праздника, – Дружат с общительными, дружат с теми, кто сам дружный. Проходя мимо, трудно тебе, что ли, просто сказать «Привет»?

– Нет. Не могу я «просто сказать Привет» спустя полгода. Будто у меня мозги с задержкой в полгода работают, понимаешь? Когда он только появился, я могла бы. А теперь чувствую, что у меня всё на лице написано. Помнишь, забавные мордочки, ты говорила? А я не хочу быть забавной мордочкой. Я хочу быть леди, – вырывается у меня.

В кабинет заглядывает подсобный рабочий и спрашивает:

– Ну-ка, кто тут из парней на выход, поможете утеплитель для окон разгрузить?

Пара одноклассников из секции греко-римской борьбы покидают класс.

– Мальчики, недолго! Мы скоро начинаем, – предупреждает Галина Васильевна.

Разговор продолжается:

– Я хочу быть леди, а не забавной мордочкой.

– Тогда притворись, что вообще впервые видишь его.

– Да хватит тебе. Вокруг слишком много таких, кто увидит симпатичного мальчика и сразу подкатывает со своими приветами. Мой привет потонет в таком океане.

Я пытаюсь разложить страницы в правильном порядке: скоро вести праздник, которого не было из-за морозов. Наши сценарии всегда такие – рассыпающиеся почерканные листы, исписанные с обеих сторон.

– Наверное, знакомиться надо так, чтобы сердце дрогнуло, а не выдавливать из себя приветы, кривые и жеманные. Знакомиться с уже знакомым ведь гораздо труднее, чем с новым. А еще труднее знакомиться с таким, который имел все шансы, а за полгода так и не познакомился сам.

Мы выходим на этаж, по которому проносятся звуки репетиции из других классов.

– Помнишь Попова, ну который мне письма писал? – спрашиваю я, –Знаешь, как познакомились? Играли в прятки на чьем-то дне рождения, я подозвала незнакомого Попова и упрятала его в шкаф за родительские пиджаки. И мы стояли в темном шкафу, ржали над остальными,даже вытащили старую конфету из одного кармана, успели съесть ее, разломив пополам наощупь. Письма свои Попов затеял сразу же. И его родители переживали очень, чтобы я ни одного выходного не пропускала, а у них сидела и слушала певицу Сандру вместе с Поповым. Попов даже нафантазировал, что мой голос похож на голос Сандры.

Из писем того мальчика, Попова, я узнала, каково это, когда человек для тебя мечта. Я хочу стать такой же мечтой для Жени. В другом нет смысла. Вокруг итак много полу-друзей и воображаемых женихов, тасуют их, как шарики в передаче «Спортлото».

Страницы не пронумерованы, и мы должны будем переворачивать их по смыслу, импровизируя на ходу. Как всё же странно праздновать новый год в конце января. Вдох, выдох и скоро на сцену.

Из-за угла по лестнице выходит Маша Габдулдинова. На ней опять кофточка из черного шифона, через которую ее развитый бюст в лифе не просто угадывается, а виден до мелочей. В распущенные черные волосы вплетена какая-то елочная мишура в преддверии новогодних торжеств, брюки сдавливают Машу везде. Но и без деталей такие девушки представляют собой непонятный мне мир. Маша давно наслаждается оценивающими взглядами тех, которые постарше нас лет на шесть, в глазах с поволокой сквозит холодца безразличия к любым занятиям, которые составляют канву нашей дружбы с Ксюшей. И сейчас она смотрит на стопку исписанных нами листов как на детские каракули.

Пропасть между её и нашим с Ксю физическим развитием относит Габдулдинову к области какой-то странной игры природы, которая еще долго будет для нас непостижима, а потом заставит распрощаться с играми, записями песен на диктофон, посвящениями в «рыцарихи», присвоением наших имен каждой поселковой кочке и луже. Скоро исчезнет, уплывет в туман мое Синегорье.

–Здравствуйтсе, – протягивает Маша.

Ее виляющая походка,чего-то ищущее лицо и что-то знающие глаза вызывают у меня любопытство. А ведь она на год младше меня. Она в шестом классе.

–Тсибя возле раздзевалки ждут. Мне сказали передаць.

– Кто?

– Учительница с красными волосами.

Маша словно в замедленной съемке отворачивается и шествует прочь. При ходьбе ее таз делает крутые повороты.

– И зачем все время носить черное? – шепчу я.

– Зачем-зачем, она роковая женщина, – отвечает подруга. Тетя Нина готовит дочь к приличному обществу и велит читать исторические романы, а Ксюша и читает исторические романы, но такие, где мало пишут про историю и много – про лица и наряды.

Как же не вовремя. Ох уж эта учительница с красными волосами, моя первая учительница, ни один разговор с ней не заканчивается быстро. Что ей могло понадобиться? Ведь она, кажется, теперь на пенсии… На сцене и без того придется нести отсебятину, так еще и опоздать извольте. Получится, что за месяц безделья мы с Ксю не смогли как следует подготовиться.

Я спускаюсь на зябкий первый этаж, где раньше, во времена тесноты и оживления, был гардероб с настоящей гардеробщицей, а теперь его закрыли. У гардеробной лампочки меняются в последнюю очередь, там и стоит Валентина Сергеевна в песцовом тюрбане, из-под которого спускаются на оба плеча тяжелые красные кудри, не убиваемые красками и завивками десятки лет. Аналогов этому красному цвету я ни до, ни впредь не видала на голове ни у одной женщины. За это отец, а заодно и все мы, прозвал ее Красной Женщиной.

Летом на своем огромном статном теле она носит платья, покрытые огромными же подсолнухами или турецкими огурцами, зимой на мысе ее груди колышется манто или необъятный меховой воротник. Я рассматриваю его.

У вышедших из-под крыла Красной Женщины всегда немного чётче почерк, чем у соседей по параллели и задумчивее выражения лиц, а в голове накрепко засела память о девизе класса: «Не тлеть, а гореть!». Плакат с девизом обновлялся каждый год на свежем ватмане свежими чернилами рукой старших братьев и бабушек.

«Тлеющих» Красная Женщина и впрямь недолюбливает. Но она всегда дает их родителям шанс исправиться, выполняя ее мелкие поручения даже после окончания ребенком начальной школы, и рассказывает, с каким благоговением их исполняют другие. Тлеющие это мы – я и родители.

Отец говорит, что он чувствует, когда на наш старенький дисковый телефон звонит именно она, и говорит не брать трубку, но мама всегда берет трубку, хоть и долго колеблется. А когда мама убегает в аптеку или по иным поручениям Красной Женщины, он стонет и говорит, что в этом доме никому не будет житья, пока он не перережет телефонный провод. Только вот когда он его по правде перерезал, это тоже не помогло.

– Ты знаешь, что здесь под штукатуркой находится мозаика, на которой пионеры запускают воздушного змея? Какое там красивое голубое небо! Вася делал, когда в силе был. А эти ехидны все замазали, деточка. Но это я так, к слову.

– Здравствуйте, Валентина Сергеевна, – мнусь я.

Пара первоклашек, проходя мимо, поворачивают головы в нашу сторону и тоже рапортуют:

– Здравствуйте, Валентина Сергеевна.

Но по возрасту они не могут быть ее учениками – Красная Женщина несколько лет не работает в школе, а пенсионерствует с тихим худощавым мужем в однушке.

– Здравствуй, моя книжная копуша, – не теряя царственности, она на секунду прижимает меня к одной половине груди и тормошит за лопатки. Вслушиваясь в этот голос, я вслушиваюсь в свое детство.

– Помню, как захожу в книжный, а там кто-то маленький в большущей эскимосской шапке тихо копошится-копошится, перебирает книги одну за другой, никого не замечает. А это ты оказалась. И так раза три. А затем я выяснила, как зовут твоих родителей, и попросила Новацкого записать тебя ко мне в класс.

Я скольжу глазами по орнаменту на умопомрачительном платье. Целая панорама открывается между лацканами зимнего пальто: тигровые лилии, с которых райские птицы пытаются собрать неведомый нектар, запутываясь в тропических кущах.

– Дарья, – учительница принимает несколько деловой вид, – я иду ссориться с нехорошими людьми за хорошего человека. Не хотелось бы сегодня, но не мне выбирать. И нужны мои сапоги, белые такие.

– Что? – как китайский болванчик спрашиваю я, плохо расслышав.

Что за черт, ей нужны какие-то сапоги. Я еще понимаю, когда нужно сбегать за таблеткой в аптеку или отстоять очередь за хлебом. Но теперь Красной Женщине понадобились какие-то сапоги, и она является за этим ко мне в школу накануне праздничной программы, которую я написала так коряво, что с утра надеюсь только на обаяние Ксюши.

– Они лежат в моем кабинете, сейчас это кабинет английского. Это наш бывший класс, помнишь? Хорошие сапоги, дорогие, подарок моих Виктории и внучки Катерины. Я боюсь, чтобы сегодня эти ехидны их совсем не выкинули. У вас по школе после актированных дней генеральная уборка, будут вывозить на свалку весь кабинет. Ваш так называемый директор… не слушай меня детка, не слушай, просто помоги.

– Здравствуйте, Валентина Сергеевна, – сбоку проходят еще две головы, не доросшие до рукомойника в школьном туалете.

– Наташа привела тебя туда с тоненькими хвостиками и огромными бантами, такую задумчивую. Ты там все знаешь, там моя тумбочка. Даша, помоги мне, детка.

– Хвостики такими и остались, Валентина Сергеевна, – говорю я и отмечаю, что мне удалось разложить парфюмерный запах, витавший вокруг Красной Женщины, на три компонента: ее духи Magie Noir, корвалол и что-то алкогольное.

Отец бы сказал, что мол, те кто вам сообщил об этой уборке, пускай сами и лезут в чужой кабинет, пора заканчивать с этим барством. А мама бы сказала, что не нужно волноваться, и она, мама, сейчас обязательно все сделает и уладит, не чужие люди.

– Я подожду тебя здесь, посижу на стуле сторожа. Дай мне руку. – Красная Женщина опирается на мое плечо и с трудом опускается на стул, – Ух.

Перемены положений даются примадонне непросто, будто что-то сдавливает ее монументальную грудь.

Я не представляю, который час и не знаю, сколько времени прошло тут у гардеробной.

– Даша, из моего захвати, что увидишь… – слова тонут в звонке, и уже непонятно, на перемену он зовет или на урок.

Я не уверена, что кабинет английского без всяких девизов, прохладный, пустоватый, где проходят занятия у старших классов, это и есть тот самый кабинет. Столько ремонтов прошло с тех пор, столько переселений. Подсобный рабочий вывалил на окно техническую вату для окон, подпер дверь кабинета стамеской и ушел за помощниками. На этаже пустынно, школьный народ в актовом зале, и я заглядываю в соседние кабинеты, проверяю ручки дверей, прислушиваюсь к туалетам, чтобы вернуться и начать обыскивать класс. Вроде бы никого.

Красная Женщина права, в кабинетах затевается уборка и еще одно утепление окон сразу же после чаепитий, так как морозы выдались особенно кусачими.Впередиеще три месяца зимы: февраль, март и апрель.

Пока я рассуждаю, из туалета в стоптанных безобразных кроссовках выходит Щихута. Серые вороватые глаза, заросшие бровями, большой рот, уравновешиваемый широкими квадратными щеками, немного подвисающими, уши с крупными мочками и то ли неровно выстриженная, то ли неровно отрастающая шевелюра – из какого гнезда он успел вылупиться, созреть и начать меня третировать, почему он отделился от стаи себе подобных и придумал такое развлечение? Впрочем, придумал это громко сказано…Такие, наверное, и руки не моют после всех дел в туалете. Я не могу скрыть брезгливости, хоть и знаю, что придется расплачиваться.

Не тратя ни секунды на размышление он подбегает и пытается замахнуться ногой мне в голову, как делают в фильмах про карате. Я знаю, что он не собирается меня калечить, а лишь запугивает себе на потеху, но нервы все равно не выдерживают. Я забегаю в класс, Щихута летит за мной, видит у доски внушительную коробку с раскрошенным мелом и огрызками мелков, и без единого слова швыряет ее в меня. Мел бьет меня по лицу, покрывает волосы, залепляет глаза, а еще он валится на плечи и заполняет малейшие пустоты в шерстяном свитере. Щихута гогочет, а я тру глаза, стараясь перемещать грязь ближе к слезным каналам. Сосредоточенность, с которой я всегда стремлюсь убрать последствия его нападений, злит Щихуту, потому что из меня невозможно выдавить ни ругани, ни слез, ни других признаков трепета перед злом. Мне лишь досадно, что за Щихутой приходится убирать, стирать и чинить, а взрослые считают его нападения заигрыванием. А значит, они умиляются и одобряют. «Растрепал книгу на лестнице? Наплевал слюнявой шелухи в сумку? Испачкал мелом? А почему не пачкает Даночку, Василиночку и Алёнушку? Тут, Даша, как ты себя поставишь, так и будет. Известное дело, школьные симпатии».

Звенит очередной звонок, и я вижу через белесую пелену мела, как это отродие, очевидно, торопясь на праздник, опять подскакивает надо мной в какой-то стойке, делает «вертушку», одной ногой задевает край моего уха и убегает. Я ловлю себя на том, чтовидя взмах его ноги, я хочу схватить и больно скрутить то, что намечается в бугорке между этими ногами.

Открывая попеременно глаза, запорошенные мелом, я кидаюсь к учительской тумбочке и в первую же секунду понимаю, что там уже давно все по-другому, что нет никаких сапог. Тогда я обхожу шкафы. Там нет сапог, он забит скучными учебниками Старковой и Диксона. Все вычищено, выметено, на окнах лежат мешки с ватой для окон, со стены вежливо смотрит Шекспир, и только мел, разбросанный Щихутой, нарушает впечатление стерильности. В классе не осталось ничего прежнего. Пора успокоиться на этот счет.

В таком виде я не смогу присутствовать на празднике, да и поздно уже… А если в коридоре меня такую увидит Женя? Нет, нет, нет. Мы итак пропустили миллион четвергов.

Но мысль о том, что Красная Женщина, опасаясь чего-то неясного, ждет меня в темном углу вестибюля, который она победоносно пересекала каждое утро тридцать лет подряд, вынуждает меня пусть в нелепом и подавленном виде, но все же пройти лестницу и сообщить ей, что поиск ни к чему не привел.

Но сначала я беру кусок ваты, плюю на него и стираю мел с лица. Однако мел с головы продолжает сыпаться на плечи. Судорожно вычесывая растопыренными пальцами волосы над мусорным ведром, я замечаю в нем голенища сапог, белых. Они торчат из потрепанного пакета в витках искореженных фотопленок. Я запираюсь в кабинете и наскоро разворачиваю пленку на фоне Рыцаря и Бесстыдницы за окном. На квадратиках кадров изображены накрытые столы, десятки головок в бантиках и центральная фигура в умопомрачительных платьях, на каждой пленке в новых. Какое же все-таки у нее хорошее чутье…

Прижимая к груди грязный пакет с сапогами, я спешу через этаж в кабинет нашего класса. Щель в двери открывает вид на первую парту с сидящей в ворохе сценариев Ксюшей, которая слегка нервничает. Галина Васильевна, наша математичка, заканчивает вступительную речь.

Мы один из последних полных классов в синегорской школе. Во вступительной речи одинокая и элегантная в свои тридцать пять Галина Васильевна старается сказать нам глобально много: отругать и поздравить, выразить гордость и, наконец, пригрозить, что все станем дворниками, если не будем относиться к математике всерьез. Галина Васильевна может несколько раз за отведенные пять минут перейти от поздравлений к причитаниям. Краски на ее лице меняются от розоватого благодушия к обличительному багрянцу, но в конце всегда доходят до деловитой бледности. Она должна успеть дать, а мы – взять от нее что-то важное, пока не разъехались отсюда по миру, оставив после себя запустение. Опаздывать на ее речи неудобно, потому что Галина Васильевна сразу увидит в тебе будущего дворника.

– Ксю, проведи без меня, – шепчу я в дверь, – Проведи без меня!

– Засранка! – отвечает Ксюша сквозь торжественные слова Галины Васильевны.

Отпрянув от двери, я мчусь в вестибюль, где Красная Женщина уже в окружении слушателей, каждый ростом метр с кепкой. Тихо протянув ей пакет, я на минуту теряюсь у нее под мышкой, привлеченная властной рукой, и слышу, как тон, с которым примадонна вещает собеседникам о зимующих птицах, приобретает глубину, и в него вливается радость.

Когда я возвращаюсь, еще раз стряхнув с себя мел, там играют в игру «ручеек», и не замечают меня. В игре нужно схватить за руку понравившегося человека противоположного пола и протащить через вереницу таких же пар. «Ручеек» это один из любимыхметодов Галины Васильевны, если«нужно подвигаться после того, как посидели». Я вливаюсь в празднество, несмотря на неестественно бледный вид, аКсюша мимо меня через «ручеек» тащит за руку одноклассника, который ей, конечно же, не нравится, и испытывающе смотрит на меня.

Звучит песня на английском языке про то, как маньякпогубил девушку и поместил ей в рот бутон розы. Галина Васильевна притопывает песне в такт: красивая песня, иностранная. Затем я топчусь с одноклассником по дощатому полу, мои руки на чьих-то неразвитых плечах, чьи-то руки – на моей только что наметившейся талии. Выбор песен невелик –«Тучи как люди»Иванушек и заслушанная до дыр песня из «Элен и ребята», которую безголосо, но мило исполняет Элен Роле.

На нас, танцующих, иногда посматривают учителя, которые думают, что они всё про всех знают, как сестры Ивановы. Они думают, что душевную привязанность подростка можно распознать по тому, как часто он выбирает одного и того же человека в «ручейке» и как часто приглашает его танцевать. Большей глупости нельзя и придумать.

Как только мы остаемся один на один с Ксю за перегородкой раздевалки, слезы наворачиваются на глаза сами собой. И льются и льются, и наконец, их выливается столько, что хочется пить.

ГЛАВА 9. ФИЗКУЛЬТУРА

Внутренний монолог, где я продолжаю увещевать себя в том, что мы с Женей обречены встретиться, не умолкает ни на минуту, ни среди шумных школьных развлечений, ни в стрельбищах петард на городской площади, ни в возвращениях домой с компанией, которая, кажется, перебила об углы домовнаши блюдца и чашки в пакете.

Каждый день я просыпаюсь и вижу под веками молнию света, которая несется из глубины сознания через все мое существо: «Я нравлюсь ему». Я могу лежать так час или два в кровати, прислушиваясь к сердцу и сияя от этой мысли. Заряд настроения смешивается с ощущением сбывшейся новогодней сказки.

А в марте, спустя шесть четвергов, как только лучи солнца стали задерживаться на солнечной стороне дома, а из северного холодильника (алюминиевый короб, вывешенный на наружную часть форточки) начало капать, хозяин самого модного в поселке вещевого магазина вернулся с новым товаром.«Закрыто на приемку товара»– эта табличка кружит головы.

Хозяин, которого называют просто Ситяев, считает себя европейским человеком, возит помады с ароматом малины, пижамы из хлопка в картонных коробках, норвежские шарфы, кожаные сумки старых коллекций. На вещах стоят ценники с долларами, и он их не срезает, чтобы все понимали, куда приходят. Это у него на витрине до расслоения стоял флакончик английского лака для ногтей ценой в продуктовую корзину для средней семьи. Интересный магазин, нездешний. Намерение таких как мы с мамой что-топримеритьвстречается со скептическим снисхождением скучающей и хорошо одетой продавщицы Ситяева.

– Дарья, примерь, – мама протягивает мне юбку, которую она собирается не покупать, а отложить для меня месяца на три, пока ей не выдадут зарплату. Она опять приготовилась разговаривать с этой Мариной, которая смотрит на нас, как на муравьев, пытающихся затащить целое пирожное в узкий вход муравейника.

– Не надо, мам, все есть, – говорю я под пристальным взглядом Марины.

– Какой все, меряй давай, – мама переходит на шепот, – Я договорюсь…

Марина рассматривает мои вязаные рейтузы, выглядывающие из-под перешитой кроликовой шубы вместе с краями пухового платка, намотанного на тело. Чтобы померять отлично скроенную юбку, которую добыл Ситяев, я должна буду снять шубу, размотать платок и дать Марине рассмотреть все узоры на свитере, любовно вывязанные мамой. Только вот рассматривать их она будет не с уважением к маминому творчеству, а с насмешкой.

– Не надо, мам, я не люблю юбки, – отвечаю я.

– Ай, не слушайте ее, – мама берет дорогую юбку на сгиб локтя, будто младенца, и свободной рукой тащит меня в примерочную на затертый коврик с надписью welcome так, что я не успеваю раздеться.

– У нас раздеваются, – чеканит Марина.

Ситяев не любит, когда в примерочную прутся всякие в верхней одежде (унесут еще что-нибудь под шубой). Я поспешно задергиваю штору и выкидываю оттуда шубу и шапку.

– Народ проснется, набежит, где я смогу что-то приличное ей купить? Девушка растет,– слышу я через шторку.

Юбка сидит великолепно.

– Ну как? – спрашивает мама.

– Да так себе.

– Таких юбок выпущено всего пять, это эксклюзив. Предложить вам другой размер? – спрашивает Марина ледяным тоном.

– Не знаю, в размере тут дело или нет, – парирую я, – а только не нравится мне и все.

– Дарья, вопрос не в том, нравится ли тебе, а в том, что каждой девочке надо иметь приличную юбку.

– Не нравится, мам. В «Огоньке» купим.

Марина хмыкает при упоминании дешевого магазинчика с китайским ширпотребом. Мама переходит в атаку и начинает уговаривать Марину добиться от Ситяева отсрочки, обещает ей приятный презент, просит войти в положение, ведь китайские юбки расползаются по швам, ни одна из них не доживет до следующей зарплаты. «А Дарья размеряет все дома и поймет, я уверяю вас».

– Он будет завтра с утра. Приходите, договаривайтесь, – отвечает Марина, явно не веря в успех затеи. Скольких таких она видела–ходят с жадными глазами, примеряют, вздыхают, а купить не могут.

Завтра суббота, и мама пойдет к Ситяеву. А скоро пробудятся его коллеги по цеху и привезут с московских рынков вещи попроще. Десятки черных брюк, пушистые и жатые кофточки всех цветов радуги, лакированные мини-юбки, яркие синтетические топы на лямках, снова лакированные мини-юбки, платья с орнаментом, изображающим ветвящиеся золотые цепи, многослойные сарафаны с расплывами в стиле «батик», свитера с орлами и тиграми.

Коммерсанты, закрывающие магазинчики на приемку товара – первые ласточки весны. Увижу табличку «Закрыто на прием товара», и делается тревожно, потому что я нахожу себя не готовой к весне. Нахожу себя очень некрасивой. Не то, чтобы я от природы некрасива, но я уверена, что так думают все вокруг. Уже совсем скоро, если потребуется сразить кого-то наповал, у меня не получится.

Для такого действа нужна умопомрачительно красивая девочка. Та, на кого оглядываются, с кем хочется общаться без лишних раздумий. Такой девушке нет нужды ждать, пока ее рассмотрят и поймут, она безоговорочно красива. Это в ум и таланты можно поначалу не верить, а в красоту веришь сразу же.

Песню, где:«Я гляжу ей вслед – ничего в ней нет…», я слышала в бесполезных передачах и старых фильмах, и считаю ее неискренней. Она не может служить утешением для тех, в ком «ничего нет». Лучше уж горькая правда, ей-богу.

Невозможно смотреть вслед человеку, в котором ничего нет.Эту песню придумало предыдущее государство, чтобы женились на страшненьких, чтобы всех «пристроить». А красивых боятся, вот и придумали смотреть вслед тем, в ком «ничего нет».

В общем, красота нужна позарез, а писем мне с пятого класса никто не писал. И даже брелок – крыса, протягивающая сердечко, набитое карамельками, сосед по парте подарил мне только по принуждению своих милых родителей, как символ наступившего 1996 года.

Подальше зашвырнув рюкзак со всеми учебниками, кроме литературы, я каждый день пытаюсь садиться на шпагат и по восемнадцать раз спускаюсь и поднималась по лестнице на самый верх, потому что это сжигает целых пятьсот калорий. Так гласит брошюра «Оставайтесь стройной», которую мама купила и забросила, не подумав спрятать от меня. А уж я-то взяла на вооружение каждое слово, потому что весна.

Однажды от бега по ступенькам у меня помутилось сознание, в глазах потемнело, и я с трудом добралась до квартиры, скользя рукой по стенам подъезда, покрытым весенней испариной и строками из песен Цоя. Через некоторое время в коридоре меня нашла Ксюша – она пошла на кухню, срезала там две горбушки хлеба, намазала их корейским майонезом из пластмассовой бочки, протянула один мне и уселась рядом.

– Что бы ты стала делать, Даша, если бы они, Женя и его высокий друг, начали появляться в нашем дворе каждый день?– спросила она, внимательно смотря на меня, –Представь, каждый день в любое время ты увидишь своего Женю – на качели, на турнике, возле магазина, где угодно? Если бы он всегда был у тебя под носом, а не где-то там, за центральной лестницей?

– Ну-у-у… я бы… красиво оделась, – размышляю я вслух, как будто вопрос нарядов зависит от меня, а не от родительской зарплаты, задерживаемой месяцами, – Я придумала бы тысячу причин, по которым нужно ходить мимо Жени. В магазине я бы рассыпала мелочь, чтоб он помогсобрать. Я бы стала выгуливать собаку соседа. Женя подошел бы к собаке и сказал, что она хороший пес или что-то в этом роде, я бы ответила ему, что это Рекс, или там… Тузик…Он сказал бы,если не дурак, что помнит тех собак, что у меня были в детстве, А я бы ему ответила, да, хорошие были собаки и рассказала бы, как их отравила соседка. Как мы с родителями хоронили в тайге лайку-мать, ее старшую дочь и троих щенков-подростков, которые были любимцами детей и врагами всех алкашей из ночника, за что и поплатились, – я окончательно прихожу в себя и проявляю радостную болтливость.

Подвоха в вопросе я не вижу.

Ксю подходит к окну и одергивает штору:

– Я не знаю, как тебе это удалось, Даша… но…вуаля.

Женя в меховой шапке с ушами и его приятель сидят на дуге турника и о чем-то разговаривают прямо напротив меня.

Моя рука с корочкой хлеба задела штору, оставив на той майонезное пятно, и повисла в торжественном оцепенении. Сердце бьется, и я чувствую себя принцессой, которую прекрасный принц пришел спасти от векового заточения, от шпагата и от сжигания калорий. Не ранее как вчера с биноклем на родительском окне я отчаялась ловить Женю по ту сторону дома. Хотела видеть его, пусть изредка и издалека. И вот он появился совсем близко. Он пришел ко мне, столько простых совпадений быть не может, я знаю, я чувствую это.

– Ну, что, Даша? Идешь выгуливать Рекса? Извини, Тузика.

Ксюша опускается в кресло-качалку с видом человека, истинно свободного от жалких человеческих страстей, от школьных романов «с букетом наперевес» и прочих сердцебиений.

– Они тут каждый день теперь. А ты за полгода даже ни разу с ним не поздоровалась.

– Так они поэтому и здесь, – усмехаюсь я.

Я не могу сосредоточиться ни на беседе, ни на включенном телевизоре с передачей «До 16 и старше», и не могу продолжить хлебно-майонезную оргию. Отходя от окна, через несколько секунд я возвращаюсь к нему опять. Со мной, наверное, не интересно.

Руки дрожат. Должно быть, у тех, кто ловит рыбу сетью на Колымском водохранилище, также дрожат руки, когда они не знают, что делать со своим слишком крупным и полулегальным уловом. Кажется, достаточно лишь того, что Женя вообще появился. Но страшно, если они с приятелем уйдут, и больше не придут.

– Можешь не так тщательно следить, – спешит успокоить меня Ксю, – Позавчера мама видела, как они патрулировали двор, когда стемнело. Вчера я случайно натолкнулась на них у нас в магазине. Я подумала, а что, спрашивается, такого есть у нас, чего нет в магазине в его дворе – специально для тебя я пошла и проверила, оказалось – ничего. Они придут еще. Поздравляю!

–Видишь? Он пришел сам! Это должно происходить само собой. Понимаешь? Не потому, что кто-то надел красивую юбку, не потому что кто-то мелькает и провоцирует, а потому что нужна именно эта девчонка, и никакая другая, пусть даже она не кажет носа на улицу и ходит в единственных штанах и кофте.

– А пять минут назад ты была готова рассыпать мелочь в магазине, чтобы привлечь внимание. Чудная какая-то.

И правда, когда я не вижу Женюнеделями, и свечение ослабевает, я становлюсь готова на самый отчаянный и неловкий флирт. Но когда будни на миг возвращают мне его присутствие, я прихожу к мысли, что побеждать в любви должны не те, кто заискивает и желает показать «товар лицом». И не те, кто рассказывает всему двору, что это их «жених». Шестиклассницы, ворующие косметику у мам, томные дамочки из старших классов, угодливые одноклассницы – все, кто крутится вокруг Жени, словно жадные цыгане, продающие леденцы из жженого сахара, они не видят самого человека! Кто-то один, а вернее одна, должен утереть им нос, всем и сразу.

– Пойдем, пройдемся, – возвращает меня в реальность Ксю. Говорит она так легко, как будто для этого не нужно надевать шерстяные гамаши, шарф, шапку, шубу, сапоги….

Мы выходим из подъезда, и я, смотря строго в противоположную сторону от Жени и его приятеля, не перестаю оживленно рассказывать подруге о последних прочитанных книгах, а та сообщает: «Смотрит! Смотрит!». Женя не врал, он посылает знаки, словно терпящий кораблекрушение. А я отказываюсь их расшифровывать без его помощи.

ГЛАВА 10. МУЗЫКА

Однажды Женю упомянули на уроке в классе. На географии у Аллы Франциевны.

– В древние времена Спящий Рыцарь и соседняя сопка представляли собой единый вулкан, – рассказывает Алла Франциевна, – стенки которого обвалились во время извержения, разделив бывший вулкан на две части. Произошло это примерно тридцать тысяч лет назад. Как мы видим в окно, Рыцарь был правой частью вулкана, соседняя сопка – левой.

«Знаем-знаем– Бесстыдница»,– роняет кто-то с места.