Мы приехали в город Ковров Владимирской области. Тут с июня 2002 года и началась моя армия!
Нас «толпообразно» стали куда-то водить – и первой была очередная медкомиссия. Уже третья! А я всё еще не ощущал себя в армии – форму не дали, автомат не дали, в казарме не спал, на танках не ездил… Одну медкомиссию прошел в своем городе, вторую в областном военкомате, третью здесь, и тем не менее я, почти не видевший одним глазом, везде был признан годным. Но если бы врачи заглянули в мою толстенную амбулаторную карту, которой у них, к моему счастью, не было, они бы на пушечный выстрел не подпустили меня к службе.
В детстве мы с другом играли в хоккей, как «настоящие мужчины» – в валенках и с клюшками, сделанными из фанеры.
Катком была подчищенная от снега дорога у моего барака. Воротами служили снежные комья. Мы были и вратарями, и нападающими, и защитниками. В какой-то момент, решив атаковать мои ворота, друг, поддавшись азарту, случайно промахнулся по шайбе и угодил мне клюшкой в глаз.
Я упал. Кровь, много крови! Друг в испуге замер возле меня. Понимая, что его ожидает наказание от наших родителей, я, невзирая на дикую боль, кричал ему: «Уходи, уходи! Не хочу, чтобы тебя обвинили в этом!» И «друг» убежал, оставив меня одного, истекающего кровью. По-видимому, от болевого шока я впал в забытье.
Плохо помню, как очнувшись, поднялся и, шатаясь, добрел до дома. Еле сумел открыть ключами замок, но как очутился на кровати – не помню. Тогда я думал, что всё образуется, боль утихнет, кровь смою, и никто не заметит, что со мною что-то случилось. Я то приходил в сознание, то проваливался «в туманную даль».
Очнулся в скорой, где врачи пытались мне чем-то залепить глаз. Окончательно я пришел в себя через пару недель в больничной палате: правая рука была вся в следах от уколов, начали колоть на левой. Как потом узнал, я имел все шансы вовсе не вернуться к жизни. Хотя, казалось, что такого страшного может быть в повреждении глаза. Всё это надломило меня – я впервые в жизни, будучи ребенком, понял, что смертен.
Еще много лет меня возили по всевозможным больницам, пытаясь вылечить, в одной даже хотели вставить искусственный глаз – я сбежал.
Поставили диагноз «хориоретинит[2] левого глаза», одели очки, которые никогда не помогали, запретили заниматься спортом, в армию тоже путь был заказан, да и водителем не стать. А основным приговором стало то, что я могу ослепнуть в один миг на оба глаза.
Всё время, проведенное в больницах, я ежедневно слышал от докторов и медсестер, что мне просто не повезло и теперь я должен принять то, что практически стал инвалидом. Они говорили о неизлечимости моей болезни и неспособности мне помочь. Всякий раз, проведя несколько месяцев в больничной палате, я катастрофически терял не только вес, но и душевные силы.
Врачи своими действиями и словами только ломали меня, с тех пор я отношусь с прохладцей к этой профессии. Позже я узнал, что так плохо вижу одним глазом из-за неквалифицированной операции, которую провела местный доктор, окулист.
Вопреки запретам этих так называемых «врачей», которые больше навредили, чем помогли, я всё равно всегда занимался спортом, обманом попал в армию. Ведь я с детства хотел служить там, хотя имел возможность отказаться. Но не мог представить себе, как буду смотреть в глаза друзьям. Как потом буду слушать рассказы об их подвигах и пережитых трудностях. Армия виделась мне испытанием духа, стойкости и отваги.
Для того чтобы пройти удачно медкомиссию в моем городском военкомате, мне пришлось договариваться, ведь меня сразу забраковали и готовились выдать белый билет.
Эта новость стала ударом: мне что же теперь беззаботно гулять одиноко по улицам, когда все друзья стали защитниками родины? А я? Кем меня будут называть? И я решил во что бы то ни стало найти способ стать пригодным для службы.
Мне повезло: окулистом в военкомате иногда подрабатывала мать моего приятеля, с которым учился в 10-м классе. Я всё рассказал ей о себе, о своем отношении к армии, и о том, что не смогу жить нормально, если меня забракуют. И спасибо, что она согласилась помочь мне. Подправила, где нужно, документы, рискуя своим местом, но расстроила, сказав, что в Тульском военкомате меня, скорее всего, не допустят к службе.
Получив заветный проходной лист, с печатями «годен», начал готовиться и изучать таблицу букв и колец, по которой проверяли окулисты зрение. И в Туле, притворившись совершенно здоровым человеком, ответив на вопрос медсестры, что проблем со зрением нет, быстро назвал буквы и кольца, не дав ей шанса заподозрить что-то и осмотреть глаз с фонариком. В Коврове повторил то же, и безо всяких проблем явился совершенно зрячим и годным для строевой службы в рядах Российской армии, солдатом, чему был невероятно рад.
Но вернемся снова в Ковров. Всех «многоволосых», кто успешно прошел медкомиссию повели к цирюльнику. Честно говоря, я не понимал, зачем брить голову налысо – в армии подстригут. Я не учел того, что сразу стал выделяться в ряду призывников и на короткое время получил прозвище «волосатик». Каждый не упустил возможности так меня обозвать и посмеяться, и я ощущал себя посмешищем среди гладко побритых товарищей. Когда остальные отдыхали, я попал к парикмахеру-«садисту» из числа солдат этой части. Он выстригал разные фигуры на голове под радостный смех сослуживцев и приговаривал: «Вши не обнаружены, пациент свободен!»
И после этого я пришел к выводам, что в армии: 1) нет хорошего парикмахера и 2) армия боялась педикулеза.
Как я уже писал выше, всю свою юность я прожил в бараке, в маленьком бывшем шахтерском поселке, который располагался в семи километрах от города Богородицк. Когда-то поселок был построен как временное поселение для семей шахтеров, в нашем районе активно добывали уголь. Но шахты вскоре истощились, а люди остались брошенными после перестройки. Всё местное население имело возможность работать либо на мебельной фабрике, либо на заводе по производству мелких запчастей, либо в колхозе. Зарплату выдавали очень редко и всё чаще натурой.
Какой-то период мой дядя, работавший водителем на заводе, приносил зарплату перчатками. Вскоре и фабрика, и завод, и колхозы закрылись и были разворованы, как и большинство предприятий во всей стране. В поселке не существовало ни дорог, ни газа, ничего, что могло бы указывать на XXI век. Это было самое убогое мое время и одновременно самое счастливое. Старые, ветхие бараки, зимой промерзшие внутри, ванны и унитаза не то что не было, само понятие просто отсутствовало, все ходили в деревянные туалеты, а мылись в городской бане по выходным, но чаще дома, возле печки в тазиках.
А вот летом можно было помыться в душе, построенном самим, или в пруду, или на карьере. Кстати, эти условия и заставили меня постичь науку строительства. Так вот, постричься было сложно, машинок не было, ножницами никто не умел, а в парикмахерскую пойти – дорого. В армию я призвался с густой шевелюрой, нет, не с длинными волосами, а с давно не стриженными, подумал, что всё равно побреют налысо, и тем самым армия уровняет мою индивидуальность.
Эта часть в Коврове, где мы находились, была обыкновенной: с плацом, казармами, штабом. Призывников, старались отгородить от «местных» солдат, чтобы те не могли отнять что-нибудь у нас. Я как будто попал в мир с уже существующими, не понятными мне, правилами. «Старожилы» смотрели на молодое пополнение, как на добычу. И вроде бы они такие же, как и мы, тоже молодые парни, все разные, но объединенные общим бытом и новым представлением о жизни.
Мы оказались в мире, в котором ничего не понимали, и поэтому любой шкет, уже носивший форму, был увереннее каждого из нас. Я видел, как маленького роста солдат, прослуживший не многим больше полугода, с уверенностью и бесстрашием заставлял высокого и сильного призывника себе подчиниться. У меня всё это не укладывалось в голове, но чувствовалось, что я стал принадлежать к какому-то иному сообществу людей. Офицеры (я только потом это понял) были правы, что отгородили нас от остальных, дав возможность привыкнуть и осознать происходящее.
Думаю, только на время призыва была установлена палатка у забора, с подведенными к ней трубами, в которой нам всем вместе пришлось быстро помыться.
А после нас отвели в казарму и переодели в новую военную форму. Свою гражданскую одежду можно было отправить посылкой домой, так говорили офицеры, но все просто кидали ее в общую кучу, что сделал и я. Уезжая в армию, призывники старались надеть самую захудалую одежду, оттого мы и выглядели, как толпа оборванцев, на московском вокзале.
Позже каждого сфотографировали в новой форме, отдали наши снимки и приказали написать первые письма домой, вложив в них фотографии. Думаю, это был отчет командиров перед матерями: помыли, подстригли, одели, обули, на службу приняли!