Но отступим по времени немного назад от событий, которыми начался поход царя персов Дария на скифов. Обратим свой взор на одно из тех мест, куда он стремился.
Кто не побывал в Ольвии[19], тот не видел мир. Так говорили и дикие варвары-кочевники, и более просвещенные оседлые скифы, и даже надменные эллины, которые отваживались путешествовать в эти богами забытые места на самом краю Ойкумены[20]. Ольвию, или Борисфен, как называли этот город его жители, основали переселенцы из Милета и других ионийских городов в начале шестого века до нашей эры. В описываемые времена в Ольвии, название которой на древнегреческом языке означало «счастливая», насчитывалось около двадцати тысяч жителей (большинство из них были эллинами), не считая приезжих.
В хорах (сельскохозяйственных округах) ольвиополиты – граждане Ольвии – выращивали пшеницу, ячмень, просо, бахчевые, овощные и садовые культуры, виноград; разводили крупный и мелкий рогатый скот, птицу; занимались промыслами – рыболовством, и в небольшой мере охотой. В самой Ольвии процветали ремесла: металлообрабатывающее, гончарное, косторезное, деревообрабатывающее, прядильно-ткацкое и другие. Продукция ремесленников сбывалась населению города, его хорам и соседним племенам. Взамен от племен поступали хлеб, мед, воск, скот, шерсть, рыба. Все это в значительной степени вывозилось в метрополию в обмен на вино, оливковое масло, высококачественную посуду, ткани, украшения и произведения искусства.
Средоточием деловой и торговой жизни Ольвии был главный городской рынок. Как и в любом древнегреческом городе-государстве – полисе, он располагался на агоре[21]. С двух сторон агору окружали здания с разнообразными лавками, имевшими торговые помещения и подвалы для складирования товаров. В одних лавках торговали столовой привозной посудой, в других – местными сероглиняными, красноглиняными и лепными сосудами, в третьих продавали мясо, в четвертых – вино или масло.
Агораномы – служащие магистратов, следивших за порядком на рынках, – собирали налоги с торговцев и купцов, которые либо имели постоянные лавки в торговых рядах, либо раскидывали на агоре временные палатки и прилавки, либо ходили по рынку, торгуя вразнос. Звоном в колокол агораном оповещал об открытии и прекращении торговли на рынке, а также о поступлении в продажу партии только что привезенной свежей рыбы.
Второй рынок Ольвии – рыбный – располагался в Нижнем городе, в непосредственной близости от реки. Сюда на лодках и кораблях доставляли свежую речную и морскую рыбу и моллюсков. На этом рынке продавали также сухую, копченую, вяленую, соленую рыбу и рыбные соусы.
Кроме рынка на агоре и рыбного был еще третий – оптовый. Он назывался дейгма – «образец». На нем выставляли образцы товаров, продававшихся большими количествами, в первую очередь зерно, вино и оливковое масло.
Но что такое рынок на агоре по сравнению с Торжищем Борисфенитов! Иноземцы часто называли так саму Ольвию, но это было далеко от истины. Разве могла небольшая по размерам агора вместить все те товары, которые предлагали окрестным племенам заморские купцы и колонисты и которые привозили на продажу скифы, гелоны, будины, меоты, алазоны и другие племена и народности, населяющие Северное Причерноморье?
Торжище Борисфенитов (собственно говоря, тоже дейгма; здесь торговали в основном оптом), начинавшееся осенью, после сбора урожая, располагалось невдалеке от Ольвии, на обширном пространстве, которое раскинулось на берегу лимана. Бесчисленные будки, палатки, лотки рассыпались по большой площади как горох. Для каждого вида торговли агораномы отвели определенный участок. Все съестное было сосредоточено в одном месте. Особенно поражало изобилие рыб. Все они были живыми, даже огромные, дорогие белуги-антакеи, и находились в больших деревянных кадках и долбленых из толстых древесных стволов корытах, наполненных морскими водорослями и водой. Здесь же продавали и местную соль, добытую в устье Борисфена[22].
Далее простирались владения зерновых культур. Торговали разным зерном, пшеничной и ячменной мукой различного помола, имелась даже небольшая мельница, которую вращал унылый старый одр – для того, чтобы завлечь покупателей видом непрерывно льющегося белого мучного ручейка, олицетворяющего собой саму жизнь. Под пологами палаток сидели купцы. Тут решались самые разные деловые вопросы, заключались торговые сделки, купцы формировали караваны, которые уходили не только в края цивилизованные, но и в такие дали, что страшно было даже думать, наконец, к ним нередко присоединялись крупные землевладельцы, чтобы поговорить о своих проблемах и бедах. А их хватало – зимы в Скифии нередко были суровыми, и урожай зерновых погибал на корню.
За палатками благоухали свежеиспеченные лепешки и хлебцы, разложенные на столах, – длинных досках, положенных на камни. Многие варвары и жители неурожайных земель вообще впервые видели пшеничный хлеб – с темной хрустящей коркой и великолепным белым мякишем. Они долго выбирали хлебцы и булки, не решаясь отдать предпочтение какой-либо форме из большого разнообразия: одни булки были испечены в виде морские звезды, другие хлебцы походили на полумесяцы, а третьи представляли собой фигурки различных зверей. Но больше всего было лошадок-медовиков.
В овощных лавках румянились горы яблок, отсвечивали чистым золотом спелые груши, а сладковатый запах заморских фиников и вовсе кружил головы тем, кто их никогда не видел и не пробовал. Здесь же продавались орехи, и покупатели настоятельно просили дать им в придачу несколько ореховых листьев, чтобы положить в постель; многие знали, что ореховый запах отпугивает насекомых. Чуть поодаль лежали связки лука и чеснока, без которых ни один уважающий себя эллин (не говоря уже про скифов) не начинал обеденную трапезу.
Если в метрополии, где климат был гораздо мягче, нежели в Скифии, острая приправа к еде в виде чеснока и лука не являлась обязательной, здесь это было законом. Тот, кто много употреблял в пищу лук и чеснок, очень редко простужался.
Но средоточием всех соблазнов конечно же были небольшие закусочные, издали зазывающие к себе проголодавшихся торговцев и покупателей запахом подогретого оливкового масла. Под полотняными навесами виднелись врытые в землю печи с несколькими топками, над которыми на железных треногах стояли котлы и кастрюли. Любой желающий, пуская голодные слюни, мог понаблюдать за тем, как освежеванная рыба попадает на сковородку, как ее заливают маслом, вином, заправляют пряностями и, наконец, после того, как она изрядно подрумянится, водрузив на тарелку, присыпают крохотной щепоткой сильфия[23], который придает ей пикантный привкус.
Ели стоя, руками, держа под мышкой хлеб, то и дело отламывая от него кусок за куском. После сытной еды трудно отказать себе в чаше вина. Вино продается рядом, в беседках, сооруженных при помощи столбов, с крышей из веток и листьев. Возле каждой беседки – глубокая яма в земле, где охлаждается вино в глиняных кувшинах. Из трех сортов вин – темно-красного цвета, как кровь из вены; белого и светлого словно солома; и желтого, с золотистым отливом, – ольвиополиты предпочитали последнее; оно лучше всего способствовало пищеварению. В нем была соблюдена необходимая мера, ибо темное слишком тяжелое для полного желудка, а белое чересчур слабое, чтобы взбодрить дух и добавить силы для дальнейших дел и забот на Торжище.
Тесный ряд ларьков и палаток вмещал в себя всевозможные товары, за исключением оружия. Его на Торжище не нашлось бы не только у богатых купцов, известных в Ольвии своей благонадежностью, но и вообще ни у кого другого. Представители разных племен из далеких краев, чей путь пролегал по диким безлюдным местам, где не приходилось полагаться на закон о «священном мире», конечно же брали с собой оружие, но оставляли его за пределами Торжища Борисфенитов. Там, на специальных складах, хранились их мечи, луки и копья до того момента, когда они отправятся в обратную дорогу.
Так было не всегда, но после нескольких кровавых побоищ, устроенных варварами, которые упились вином до помутнения разума, городской магистрат раз и навсегда запретил появляться на Торжище вооруженным людям. Максимум, что мог иметь и купец и покупатель, так это нож, без которого невозможна трапеза. Такие же порядки существовали и в самой Ольвии – оружие могла носить только городская стража.
В разных частях Торжища сидели менялы. Палатки у них были крепче и красивее, чем у многих купцов, к тому же возле каждой прохаживались по два-три крепких раба-варвара, готовых без лишних слов свернуть шею любому, кто обидит хозяина. Непрестанно движущиеся руки менял, казалось, пряли невидимые нити металлической пряжи, отвечавшей им неумолчным мелодичным звоном. Этот звон поднимался вверх к изрядно поблекшему осеннему небу, и поющей, хитро сотканной золотой кисеей накрывал все Торжище Борисфенитов.
Перед менялами высились горки монет, уложенные согласно размерам и достоинству. Из-за монет, не имевших точного веса, часто вспыхивали ссоры, доходившие едва не до драки (вот тут-то и появлялись рабы-телохранители); монеты пробовали на зуб, бросали на чашку весов или определяли металл на пробирном лидийском камне, который считался самым лучшим для таких целей.
Испытуемым изделием (или монетой) проводили черту на пробирном камне, а рядом другую черту – эталоном. Если на камне обе черты оказывались одинаковыми, то состав металла испытуемого предмета соответствовал эталонному. Если же черты имели разные оттенки, то подбирался иной эталон, с помощью которого и определялось количество благородного металла в монете или в других изделиях – украшениях, сосудах и прочее.
Женщин на Торжище было очень мало. Продавцами и покупателями на греческих рынках были в подавляющем большинстве мужчины. Женщинам вообще считалось неприличным появляться в городской толпе, но это правило неукоснительно соблюдали лишь состоятельные граждане. В бедных семьях, где умерли взрослые мужчины, женщинам приходилось самим ходить на рынок и покупать там все необходимое или зарабатывали торговлей, продавая чаще всего пряжу собственного изготовления и сплетенные венки и гирлянды из цветов, трав и ветвей.
И уж совсем не наблюдалось их там, где продавали лошадей и скот – быков, телят, овец. Это была территория варваров, которая находилась за пределами Торжища Борисфенитов, на широком, изрядно вытоптанном лошадиными копытами лугу. Его сплошь покрывали изгороди из жердей, потому что лошади, которые пригоняли табунщики-скифы (чаще всего) и меоты были дикими, необъезженными, и в любой момент могли разбежаться. Да и бодливые быки могли наделать много бед, испуганные неумолчным шумом и гамом Торжища.
Лошади скифов были невелики, неприхотливы и очень выносливы. За эти качества их и ценили ольвиополиты. Впрочем, скифы разводили не только малорослых лошадей, но и более крупных, быстроаллюрных, не уступавших по своим качествам боевым коням Эллады. Но они были гораздо дороже и на Торжище пригонялись редко. Эти кони предназначались в основном для скифских вождей и старшин.
Но конечно же наибольший интерес представляли самые ценные лошади нисейской породы – мидийские скакуны. Их привозили на Торжище Борисфенитов в таких малых количествах, что иногда за право купить их сражались самые именитые граждане Ольвии. Сражались в прямом смысле: хватали друг друга за грудки и бороды и даже пускали в ход кулаки.
На это осеннее Торжище, к удивлению и радости местных ценителей резвых скакунов, привезли лошадей элитных пород гораздо больше, чем ранее. Поэтому цены на них не взлетели до небес, покупатели не рвали поводья друг у друга из рук, и можно было спокойно поторговаться и обсудить достоинства и недостатки изящных холеных красавцев. Чем и занимались в этот момент два ольвиополита – судья-фесмофет Мегасфен и полемарх Гелиодор, военачальник ольвийского гарнизона. И тот и другой считали себя большими знатоками лошадей, поэтому их спор был особенно жарким.
– Нет, что ни говори, – горячился Мегасфен, – а парфянские лошади менее крупные, красивые и горячие, чем мидийцы. Правда, они с удивительно хорошими ногами. Нисейская порода все-таки больших размеров. А какая стать!
– Да, это так, – не особо возражал Гелиодор. – Но мидийцы более тяжелы и неповоротливы. Я считаю, что самые лучшие – это фессалийские жеребцы. Что касается эпирских, то они тоже очень хороши, но часто с крутым норовом. А уж фракийские лошади вообще состоят из всех возможных недостатков.
– Ну, в этом отношении я бы не стал с тобой сильно спорить, – нехотя согласился Мегасфен, в нем вдруг взыграли патриотические чувства. – Но ведь есть еще ахейская, эпейская, критская, ионийская, аркадская и аргивская породы, которые имеют множество достоинств разного рода. И вообще они просто красавцы, на которых любо-дорого посмотреть.
Гелиодор скептически хмыкнул и ответил:
– Красивая голова коня и его гордая осанка еще ни о чем не говорят. У перечисленных тобой лошадей плохие крупы и они недостаточно выносливы. Это потомки пород, испорченных веками разведения лошадей для смотров и состязаний. В военном деле они не представляют собой большой ценности. Лично я предпочту низкорослого и неказистого скифского конька, чем возьму под седло какого-нибудь красавца фессалийца. По крайней мере буду точно знать, что скиф унесет меня от любой погони и будет без устали скакать целый день.
– И это говорит полемарх! – Мегасфен ехидно хихикнул. – Конечно, резвый скакун очень необходим… чтобы драпать от врага. То-то наши гоплиты боятся высунуть носа за пределы ольвийской хоры. У них, похоже, в голове только одна мысль – как бы унести ноги, когда появятся вооруженные варвары.
– Ты хочешь меня оскорбить? – с деланым спокойствием спросил полемарх.
Мегасфен понял, что немного перегнул палку, и поторопился ответить:
– Нет-нет, что ты! Клянусь Аполлоном Дельфинием, и в голове не было ничего подобного. Просто в городе судачат, что наши воины совсем обленились. Даже наемная городская стража из варваров, скифские гиппотоксоты, и те больше бражничают, чем занимаются делом.
Гиппотоксоты – конные стрелки – исполняли в Ольвии функции стражей порядка. Греки презирали эту профессию, считали ее недостойной гражданина, поэтому стражами были в основном рабы или вольнонаемные варвары. Эллинам вообще было чихать на юриспруденцию. Несмотря на демократию, они не создали ни общей конституции, ни общего свода законоположений; каждый полис имел свои собственные законы. Писаные правила дополнялись неписаными, судьи выносили решения «не по праву, а по уму», согласно внутреннему ощущению справедливости. Это ощущение базировалось на том, что раз богам угодно, чтобы в мире существовали бедные и богатые, хозяева и рабы, мужчины и женщины, то и нечего всех мерить на один аршин – всеобщее равенство перед законом есть иллюзия вредная и утопическая.
Неважным было и отношение к частникам. Работа по найму считалась унизительной – граждане охотно трудились на городских работах или в собственной мастерской, но к богатому частнику не хотели идти даже на должность управляющего. Также они считали зазорным брать в аренду у частника землю, тогда как у полиса на тех же условиях – без проблем.
– Тут ты прав, – проворчал Гелиодор. – Дисциплина у гиппотоксотов никудышная. Ужо займусь я ими…
Он хотел еще что-то сказать, но тут внимание приятелей привлекло зрелище, которое никак не могло оставить равнодушным истинных ценителей лошадей. В одном из загонов занимались объездкой только что приобретенного мидийского жеребца. Это был настоящий красавец – рыжий, как огонь, с белой звездочкой на лбу, белых чулках и с длинной темной гривой. Жеребец был не столько напуган, сколько рассержен. Он кидался на любого, кто пытался к нему приблизиться.
Скиф, которому поручили заниматься объездкой, конечно, мог применить некие «успокоительные» средства в виде веревочных растяжек на ноги, чтобы конь даже не мог двинуться и привыкал к тяжести всадника и жестких, рвущих губы удил, но он понимал, что хозяину столь ценного приобретения это не понравится. Одно дело выносливая скифская лошадка, которой все нипочем, а другое – благородное животное с более хрупкими костями. Скиф знал, что если он покалечит жеребца, ему не сносить головы. Вот он и маялся, пытаясь прикормить животное сладкими коврижками и каким-то образом войти к нему в доверие, но конь лишь свирепо скалил зубы, дико ржал и кидался на загородку, пытаясь разрушить ее ударами копыт.
Новый хозяин мидийца разозлился не на шутку.
– Я покупал у тебя верховую лошадь, – заметь, заплатив полновесными кизикинами – а ты продал мне дикаря! – налетел он на купца. – И что мне прикажешь теперь с ним делать?! Если уж этот варвар не в состоянии его оседлать, то что тогда говорить про моего конюха, тупую, грязную скотину.
– Уважаемый Алким, нужно немного потерпеть, – убеждал его купец. – Конь постепенно привыкнет к окружающей обстановке, только вам нужно побольше с ним общаться, а потом, в один прекрасный день, он преспокойно позволит себя оседлать и вы сможете в полной мере насладиться его превосходными скоростными качествами. А уж настолько он красив, даже дух захватывает. Уверен, такого красавца трудно сыскать даже в Аттике, не говоря уже про Ольвию.
– Что ты мне тут плетешь?! – взвился Алким. – У нас был уговор, что я получу объезженного коня? Был! Так о чем тогда речь? А ты привез мне кота в мешке.
– М-да… – Купец тяжело вздохнул. – Что ж, многоуважаемый Алким, придется нашу сделку расторгнуть. Я верну твои деньги, а на жеребца вскоре выстроится очередь желающих его приобрести.
– Ну уж нет! Конь мой! Но уговор есть уговор! Иначе я поведу тебя в суд, и ты не только вернешь уплаченные мною деньги за коня, но еще и штраф в двойном размере – за то, что нарушил свои обязательства.
Купец в возмущении всплеснул руками, и они снова вознамерились вступить в жаркий спор, но тут откуда-то со стороны появился плохо одетый малый и вмешался в их разговор:
– Всего один кизикийский статер, мой господин, и я объезжу твоего коня, – сказал он, обращаясь к Алкиму.
– Кизикин?! – взвился купец. – Ты хочешь за объездку кизикин?! За эти деньги я найму сотню варваров для такой услуги! Поди прочь, нахал!
– Ну, как знаешь. Нанимай… – Парень беспечно улыбнулся и уже хотел уходить, но тут за его ветхий шерстяной хитон[24] уцепился купец.
– Ты и вправду сможешь объездить этого жеребца? – спросил он недоверчиво.
– Увидишь сам, если позволишь.
– Алким! – обратился купец к покупателю. – Я предлагаю разделить расходы на объездку пополам. Это будет справедливо. Я ведь не виноват, что в Ольвии нет ни одного толкового наездника. Так я и скажу на суде, если до этого дойдет.
Какое-то время Алким обдумывал предложение купца, глядя на него как бодливый бык – исподлобья, а затем решительно махнул рукой и молвил:
– А, где наше не пропадало! По рукам!
– Что ж, давай, прояви свое искусство, – с надеждой сказал купец, обращаясь к парню.
Разбитной малый коротко улыбнулся и подошел к бедному скифу; тот по-прежнему маялся возле изгороди, внутри которой бесновался мидийский жеребец. Он наклонился к его уху и что-то тихо шепнул. Скиф отскочил от него, словно ему ткнули в бок острием меча. В его глазах появился даже не страх, а ужас. Но никто этого не заметил; в данный момент для граждан Ольвии он был пустым местом. Внимание людей возле загородки – а их уже собралось немало, в том числе и достославный фесмофет Мегасфен вместе с полемархом Гелиодором – было направлено на нового наездника.
Начал он как-то странно: сначала обошел вокруг изгороди, что-то пришептывая на ходу, затем сел и некоторое время оставался в положении бесчувственной и совершенно неподвижной статуи. Пока он проделывал все эти манипуляции, конь в загородке вдруг успокоился и начал следить за ним все еще бешеным взглядом. Но внутри его больших выпуклых глаз цвета черного агата начала разгораться оранжевая искорка – словно отражение далекого костра.
Но вот парень поднялся и совершенно безбоязненно перелез через ограду. И едва он очутился в загоне, как на Торжище послышался волчий вой. Казалось, что в Ольвию вдруг пришли зимние холода, когда волки бродили по ольвийской хоре и возле самого города большими стаями, и теперь они затеяли свой «концерт». Зрители, собравшиеся посмотреть объездку, даже отхлынули от загородки, потому как им показалось, что возле мидийца вдруг появился огромный волк. Но это наваждение так же быстро исчезло, как и возникло, и в загородке остались лишь странный юноша и жеребец, который вдруг утратил всю свою ярость и стал покорным словно ягненок.
Посмеиваясь и тихонько поглаживая жеребца по крутым бокам и по крутой шее, он сначала дал ему белый корешок какого-то растения, который конь тут же жадно сжевал, а затем набросил ему на спину потник, взнуздал и стремительным прыжком взлетел на круп. Мидиец от неожиданности вздрогнул и, вспомнив прежнюю прыть, встал на дыбы, но, укрощенный железной рукой парня, сначала припустил в галоп, а потом пошел ровной рысью, благо места для бега хватало – загон для объездки был не широким, но длинным.
Спустя какое-то время парень подъехал к изумленному до неприличия Алкиму – у того даже челюсть отвисла – и, вручая ему повод, сказал:
– Дай ему, господин, что-нибудь сладкое; лучше хлебец с медом. А после угощения немного ключевой воды с несколькими каплями хорошего вина. И тогда вернее друга у тебя не будет.
– Да-да, конечно, конечно…
Купец, продавший жеребца, быстро распорядился, и вскоре посыльный принес целую тарелку сладких коврижек, которую Алким и поднес коню, как царственной персоне, – церемонно и тожественно. А спустя какое-то время притащили и гидрию[25] воды из священного ключа, который выходил на поверхность неподалеку от Торжища. В Ольвии вода была не очень хорошая – солоноватая. В Нижнем городе существовали выходы пресных вод, которые использовались жителями и оформлялись каптажами и колодцами. В Верхнем городе вода хранилась в специальных водоемах и цистернах. Но ее качество оставляло желать лучшего. И только в этом ключе она напоминала по вкусу воду горной Эллады.
Купец расплатился с парнем чин по чину, так как Алким был занят конем. Но едва тот, беззаботно посвистывая, собрался уходить, Алким окликнул его:
– Постой! Поди сюда.
Парень подошел. Только теперь Алким наконец рассмотрел его, как следует. Он был чуть выше среднего роста, гибкий, как лоза, с очень тонкой талией. Сразу могло показаться, что силенок у него маловато, но хитон был без рукавов, и купец увидел узловатые рельефные мускулы, оплетающие предплечье юноши. Глаза у него отсвечивали весенней зеленью, а длинные светло-русые волосы были схвачены на затылке бронзовым обручем.
– Ты кто? – спросил Алким.
Он хотел спросить, не раб ли он, да постеснялся сказать это напрямую.
– Никто, твоя милость, – беззаботно ответил юноша. – Перекати-поле. Но я вольный человек.
– Миксэллин?..[26] – догадался ольвиополит.
– Что-то вроде этого. Я сирота.
– Понятно… Ко мне в услужение пойдешь? Нужен опытный конюх и наездник, а ты, я вижу, очень ловко управляешься с лошадьми.
– Не без того, – согласился парень. – Лошадей я люблю.
– Ну, так что, договорились? За оплату не беспокойся, не обижу. И угол, и еда у тебя будут.
– Насчет жилья, господин, пусть голова у тебя не болит. У меня есть, где жить.
– Вот и хорошо, вот и ладно, – обрадовался ольвиополит. – Завтра с утра подойдешь к главному агораному Ольвии, скажешь ему, что Алким, сын Ификла, нанимает тебя на службу. Пусть все оформит, как положено.
– До завтра, хозяин! – весело воскликнул юноша, и вполне довольный собой отправился восвояси.
Наблюдавший эту картину полемарх Гелиодор задумчиво сказал, обращаясь к Мегасфену:
– Вот кого бы я взял начальником конной городской стражи… Мало того, что этот молодой человек миксэллин, так он еще и наездник каких поискать. Думаю, он и скифам не уступит в искусстве владения конем. Единственное, что меня смущает: умело ли он управляется с оружием?
– Да, приятный во всех отношениях юноша, – согласился Мегасфен. – Интересно, как так случилось, что я до сих пор его нигде не встречал?
Это было и впрямь загадочно – в Ольвии многие знали друг друга в лицо, даже рабов и вольнонаемных работников. Любой приезжий сразу же становился объектом пристального внимания. В особенности те, кто попадали в город через порт. Прибытие любого корабля становилось важным событием. В порт сходилось множество жителей Ольвии. Одни встречали друзей и деловых партнеров, другие стремились заработать на погрузке и разгрузке товаров, третьи просто узнавали новости. В период навигации, которая длилась с апреля по октябрь, на берегу Гипаниса[27] собиралось немало народу послушать, что происходит в Афинах, Милете и других греческих полисах. Из Верхнего города открывался дальний обзор, поэтому ольвиополиты заранее знали, какие корабли движутся в их порт и когда прибудут.
Но парень совсем не выглядел чужаком, скорее, наоборот; казалось, он всю свою сознательную жизнь прожил в Ольвии. Миксэллины считались неполноценными гражданами и часто стыдились своего положения, однако этот удалой малый, судя по всему, не очень переживал по поводу своей ущербности.
Между тем Торжище продолжало бурлить как котел с похлебкой. Оно и пахнуть стало точно так же – солнце перевалило за полуденную черту и наступило время обеда. Теперь харчевники трудились и вовсе не покладая рук, поистине в поте лица своего. Дымились не только их очаги, но и костры за пределами Торжища Борисфентов. Это уже варвары, пригнавшие скот и лошадей на продажу, поставили свои котлы, чтобы отдать дань доброму куску вареной конины или баранины и запить еду вином.
Ведь простые табунщики обходились в основном хмельной оксюгалой[28] или просто сывороткой, а вина предназначались уважаемым воинам, вождям, жрецам и старейшинам, у которых было чем заплатить. В скифских степях вино было очень дорогими и дефицитным товаром. Но уж на Торжище скифская беднота наконец дорвалась до вина. Правда, пили скифы местное, терпкое и кислое, изготовленное ольвиополитами, но было оно в несколько раз дешевле того, что попадало в степи, и хмелели от него они не меньше, чем от привозного заморского.
Наездник, нанятый Алкимом на должность конюха, тоже полдничал. Он лежал на пригорке в высокой, уже успевшей пожелтеть траве, и, глядя с прищуром в небесную глубину, задумчиво жевал сладкий хлебец, который он ухитрился стянуть из подношения объезженному жеребцу. На его лице блуждала печальная улыбка, а в глазах притаилась тоска.