Я опять рано проснулась. За окном еще темно. На улице тихо и сказочно. Медленно падает снег. Я быстро подскакиваю с кровати. Мне так радостно! У меня сегодня День Рождения! Мне исполнилось целых пять лет! От волнения я даже не знаю, что делать.
Мне так хочется побежать к папе. Но он еще спит. Его нельзя будить. Он так много работает и так сильно устает. Пускай отдыхает. Вчера папа забрал меня из детского сада раньше обычного. Дома он приготовил мои любимые вкусные оладьи. Даже позволил съесть сгущенки больше обычного. Когда он мыл посуду, а я полотенцем вытирала тарелки, мне в голову пришла мысль, о том какой же он у меня чудесный. Он самый хороший и добрый в мире человек.
После уборки на кухне, папа рано уложил меня спать. Он сказал, что ему нужно ночью кое над чем поработать. Я очень хотела ему помочь, но он не позволил. Я немного обиделась, но совсем чуть-чуть. В конце концов, папа – это папа. Раз сказал, значит, так надо. Спорить с ним я никогда не буду.
Я обратно ложусь в кровать и обнимаю плюшевого зайца. Он такой мягкий. Мне его бабушка подарила. Я так по ней скучаю! Уже как полгода она в лучшем мире. Мне папа так сказал. Он мне объяснил, что оттуда не возвращаются. Когда я спросила, почему она не попрощалась, папа попросил меня простить её, а потом на его глазах появились слёзы. Он сказал, что, когда она ложилась спать – просто не знала, что этот день будет для неё последним. Она просто уснула и даже не поняла, что навсегда. Мне стало очень тяжко. Мне тоже захотелось заплакать, но я не стала. Я держалась, как только могла. Отец всегда говорил, что когда он видит мои слезы, ему становится больно. Я не хотела причинять ему боль. Мне наоборот хотелось забрать ее всю себе, хотелось, чтобы папа перестал грустить. Помню, я тогда его крепко обняла. Мы так просидели с ним молча до самого утра.
Я слышу шаги. Этот папа! Всё мое существо переполняет неописуемый восторг. Он проснулся так рано ради меня. Я крепче прижимаю к себе зайца и зажмуриваю глаза. Папа наверняка опять хочет сделать мне сюрприз. Если он увидит, что я не сплю – расстроится.
Дверь тихонько открывается. Я чувствую, как он садится рядом и смотрит на меня. Папа аккуратно проводит рукой по моим волосам, а потом нежно целует в лоб. «С Днем Рождения, Аня. С праздником, Умка. Мой белый медвежонок», – говорит он. Я улыбаюсь и открываю глаза. В его руках, при свете уличного фонаря, волшебно поблескивают свертки. Папа включает ночник. В полумраке его большие зеленые глаза кажутся просто огромными. Он мне напоминает кота. Папа улыбается: «Моя красивая, умная не по годам девочка… Как же ты выросла». Папа часто называет меня умной. Но почему? Я, ведь, совсем не такая. Мои сверстники уже умеют читать, а я – нет. Я пытаюсь, но у меня пока не получается. Когда папа видит меня, обреченно склонившейся, над какой-нибудь красочной книгой, он откладывает все свои дела: усаживает меня на колени и вновь, и вновь начинает обучать буквам. Он меня совсем не ругает, как воспитатели в детском саду. «У тебя всё получится, не расстраивайся», – слышу я от него. От этих простых слов у меня вырастают крылья. Их я не вижу в зеркале, но чувствую. После этой фразы папа начинает мне читать. За неделю мы совершаем тысячи путешествий во всевозможные страны и миры. Я даже не могу сосчитать, сколько книг он открыл и продолжает открывать для меня.
Папа протягивает мне первый большой сверток красного цвета: «Это от мамы. Она сегодня утром передала». У меня на сердце будто бы появляется камень. Отец недели две назад со странной (какой-то неуверенной) интонацией в голосе пытался мне объяснить, почему моя мама тоже ушла, даже не попрощавшись (до этого я не осмеливалась его спрашивать об этом). Я тогда с опаской уточнила: «Мама тоже в лучшем мире»? Папа отчаянно замахал руками и сказал, что нет. «Но если это не так, то она находится там, откуда всё же возвращаются. Почему тогда она не приходит ко мне?». Отец ничего не ответил. «Я что-то сделала плохое маме? Может, я её чем-то обидела? Или расстроила? Пап, скажи маме, что я всё-всё сделаю для нее. Всё, что ни попросит! Я исправлюсь! Правда!». Папа тогда часто заморгал, а после, выбежал из моей комнаты, так и ничего не ответив. Он так много раз делал – убегал от ответов.
Я расстроена. Мама опять прислала мне очередной подарок. Передала через папу. Сама не пришла. Папа говорит, что моя мама самая лучшая на свете, просто она очень сильно занята, и я ни в коем случае не должна обижаться и злиться на нее. Я и не злюсь. Я ее люблю. Сильно-сильно. Сильнее горячего шоколада в холоднее зимнее утро. Только я не понимаю, почему папа тоже занят, но всегда находит время для меня, а она не может найти и минутки. Наверное, есть такая работа, с которой вообще не отпускают. Сердце, у него же нет выходных? Стучит и стучит себе. Каждое мгновение! А когда человеку в голову любовь взбредает или страх какой-то, или его ловят ночью за поеданием орехов c варёной сгущенкой (не смогла удержать себя на прошлой неделе), сердечку так и вообще приходится настукивать сверхурочно. Это очень грустно.
Я раскрываю сверток от мамы. Там большая красивая резиновая кукла в желтом платье и с длинными вьющимися волосами. Та самая, которую я недавно заприметила на витрине одного из магазинов игрушек. Я папе о ней много рассказывала. Очень странно. Еще в начале этой недели, когда я искала свою розовую резинку для волос в гостиной за диваном, я случайно наткнулась на прозрачный пакет с точно такой же куклой. Мое счастье нельзя было описать словами. Я была уверена, что ее приготовил мне папа на День Рождения. Но раз он сказал, что мама передала мне куклу утром, значит та до сих пор стоит там – за диваном. Наверное, у меня теперь будет целых две одинаковых куклы! Они у меня станут близняшками. А что поделать? Придётся взвалить этот груз на свои плечи. Я слышала, что тяжело быть многодетной матерью. Но родители же не виноваты, что купили одинаковые подарки. Я прижимаю куклу к себе. Кукла от мамы – это конечно хорошо, но я бы променяла тысячи кукол на хотя бы одно мамино объятие, и одну прочитанную мамой сказку.
Папа меня приобнимает, но ничего не говорит. Выдохнув, он протягивает мне следующий сверток. Он тяжелый и зеленого цвета. С нетерпением я раздираю фольгу. Там огромная книга сказок! С яркими картинками! «Ух ты!», – восклицаю я. «Но папа, мне срочно нужно научиться читать. Ведь, ты такой большой, и тебе, наверное, неинтересны эти книги! А из-за меня тебе приходится их читать». Папа смеётся и утверждает, что не такой он уж и большой. Мол, тридцать лет – это вообще не возраст. «Когда ты научишься читать, мне будет и радостно и грустно. Грустно от того, что мне придется отказаться от волшебного мира сказок, которого в реальности, к сожалению, не существует», – печально произносит папа. С минуту мы сидим молча. Я боюсь пошевелиться. А вдруг папа думает о чем-то важном, а я ему помешаю.
Отец встрепенулся. Улыбнувшись, он щелкает меня по носу и говорит, что сюрпризы не закончились. Он уходит на кухню. Я быстро заправляю кровать и переодеваюсь в джинсовый комбинезон, а после, иду в ванную умываться. Через мгновение я мчусь на кухню. Пробегая мимо гостиной, я останавливаюсь возле дивана. Мне очень любопытно, там ли кукла? Увы, за спинкой дивана пусто. Куклы нет. Эх. Наверное, папа подарил ее кому-то другому. Интересно, кому? Спрашивать об этом я не буду. Думаю, это будет нактич…, неамничч… нетактично, вот.
Я открываю дверь на кухню. На столе – торт! Самый настоящий торт!!! Я насчитала целых пять бисквитных коржей, смазанных белым кремом! Самый верхний – густо посыпан молочным шоколадом, и украшен маленькими разноцветными свечками. Их тоже пять. Я хочу обнять папу, но жду, когда он выпьет витамины. Он их так называет. Он как-то мне сказал, что они нужны для сердечной доброты. Помню, я тогда тоже попросила дать мне несколько штук, так как хотела, чтобы мое сердце непременно стало таким же добрым, как и его. Папа мне отказал. Он ответил, что они мне, к счастью (подчеркнул он), не нужны. Что мое сердце с рождения очень сильное, а значит, оно не может быть злым. Но, ведь, мой папа тоже очень добрый! Тогда зачем они ему… эти витамины?
Папа выпил витамины, и теперь я радостно подбегаю к нему. Он меня крепко обнимает. Я даже не знаю, как выразить всю свою благодарность и радость! До этого на моем Дне Рождения никогда торта не было. Я и не задумывалась о нем до позавчера, когда в детском саду поздравили мою подругу Снежану. Ее родители принесли огромный торт со сказочными фигурами – всякими зверушками. В тот же день я взахлеб рассказала об этом папе. И вот он – мой первый торт! Стоит сейчас прямо передо мной на столе! Он немного неровный и не такой красивый, как у Снежаны, но при этом он самый-самый лучший! Папа смеется: «Это зайчик с утра передал». Я делаю серьезное лицо, и киваю. Пускай папа думает, что я не догадываюсь о том, что это он всю ночь сам пёк его для меня. Я целую отца в обе щеки: «Ты самый лучший заяц…, ой…, папа в мире! Что бы ни случилось я всегда буду рядом и не оставлю тебя в беде! Обещаю!». Почему-то папа становится очень грустным. Я разве сказала, что-то обидное и неправильное? Может, он обиделся на то, что я случайно рассекретила его? Я сейчас хочу спросить его об этом, но он начинает вновь улыбаться и, как ни в чем не бывало, рассказывать мне про свечи на торте. «Если загадать желание и задуть с первого раза все свечи, то дым от них вознесется прямо к небу. Любая мечта обязательно сбудется. Только загадывать нужно молча. Помни, истинное волшебство любит тишину», – назидательно произносит отец. Пока папа ищет спички, я радостно хлопаю в ладоши! Ведь, я точно знаю, что теперь, когда я загадаю желание и задую все свечи, раздастся стук, и на пороге появится мама.
Я усаживаюсь за стол и беру в руки коробку чая. Она изумрудного цвета. На ней изображен рассвет в зимнем лесу. Чай оказывается не просто чаем, а музыкальной шкатулкой. Сбоку я нахожу винтик. Поворачиваю его – звучит красивая музыка. Настолько красивая, что хочется плакать. Если не ошибаюсь, папа говорил, что это Моцарт. «Папа, исполнится любое-прелюбое желание? Просто я расстроюсь, если буду ждать того, что может никогда не произойти». Отец кладет спички на стол, а после, садится рядом со мной. «Получается, что все люди добиваются своего только благодаря свечам на торте? Как долго же им приходится ждать». Папа взъерошивает мою челку: «Нет, что ты, дорогая. Хорошая добрая мысль может быть осуществима в любое время, стоит только сильно захотеть. А в День Рождения загадывается только самая-самая заветная мечта». Я спрашиваю о том, что если всё так просто, то почему существует понятие несбыточная мечта. «Если мечта не сбывается, значит, она не твоя. Она принадлежит уже кому-то другому. Тому, кто раньше тебя это захотел, и кому это действительно нужно. Многие, невзирая на протесты судьбы, продолжают ее добиваться. Не всегда это приводит к хорошему. Когда берешь чужое, что не предназначено тебе судьбой, нечто свыше наказывает тебя. Иногда нужно просто вовремя остановиться и отпустить то, что не является твоим. Но бывает и так, что жизнь не дает тебе никаких знаков. Ты к чему-то стремишься, что-то делаешь, и вдруг случается нечто нехорошее. В таком случае надо просто понимать, что это и есть сама судьба. От нее никуда не деться… Давай попробуем. Скажи, чего бы тебе хотелось? Но учти, я говорю не о самом заветном желании. Его прибереги для свечей», – говорит папа, немного волнуясь.
Я начинаю думать. Чего бы мне сейчас хотелось? Это должно было быть что-то нематериальное. Материальное достичь легче всего. Вот попрошу я у папы купить дорогущий шоколад – он тут же купит мне его. Купит, даже несмотря на то, что живем мы бедно. Несмотря на то, что у него мало денег. Он обязательно что-нибудь придумает: отдаст последнее, а сам будет голодать, или возьмет взаймы. Нет. Это должно быть точно что-то нематериальное. Мой взгляд падает на коробку с чаем. «Хочу увидеть такой же рассвет, как на картинке». Папа некоторое время думает, а потом резко подскакивает и говорит, что нет ничего невозможного. Нужно просто поспешить, так как рассвет будет примерно через полтора часа. Он хватает меня за руку и ведет к зеркалу. Быстро расчесывает, а затем заплетает мои локоны в две небольшие косички. Какой же всё-таки красивый у меня папа! Мне очень приятно, что все говорят, что я один в один похожа на него: каштановые волосы, зеленые глаза, слегка курносый нос и очерченные пухлые губы. Хотя разница всё-таки между нами имеется – у него прямые волосы, и нет таких пухленьких щечек, как у меня.
Папа спешно уходит в гостиную. Там он всегда собирается. Я вновь иду на кухню и с тоской смотрю на торт. Как же так? Когда хочешь чего-то одного, приходится откладывать что-то другое. Ведь, сейчас я могла загадать желание, сразу пришла бы мама, а потом мы все вместе сели бы есть торт. Я с тоской смотрю на него. Не знаю, почему, но мне очень сильно хочется кусочек. Прямо сейчас. Будто боюсь, что кто-то не даст мне его попробовать. Я подбегаю к шкафчику и достаю маленький нож. Взбираюсь на стул, становлюсь на колени и отрезаю небольшой неровный кусок. Он выглядит прекрасно. Оказывается, даже не совсем красивое в твоих глазах может быть чем-то совершенным, или даже чем-то большим. Вся суть – в начинке, во вложенной душе. Я тянусь за салфеткой, после чего заворачиваю в нее бисквитное чудо. Потом, воровито запихиваю кусочек в карман комбинезона, а затем разворачиваю торт нетронутой стороной к двери, чтобы папа не заметил. Мне жутко и дико стыдно. Я так поступаю впервые. Почему я так сделала? Что заставило меня это сделать? Я бегу к входной двери. Уже через минуту из гостиной выходит отец и натягивает на меня шапку и шарф. Он замечает моё обеспокоенное лицо, и начинает спрашивать, что случилось. Я говорю, что ничего. Кусаю губы до боли. Когда мы вернемся, я ему во всём-во всем признаюсь. Честно-честно. Носить камень на душе очень тяжело.
Мы выходим из подъезда. Снег продолжает падать. На улице так холодно! Но мне это в радость. Уже конец декабря, а значит, совсем-совсем скоро Новый Год. Папа часто называл меня по этому поводу счастливицей. Мол, сначала получаю подарки на День Рождения, а уже через три дня – приходит Дед Мороз. Но я с ним в этом не согласна. Когда слишком много счастья наваливается сразу – оно не так интересно и ценно. Это как если бы меня папа накормил в один день на неделю вперед. Один день счастья, а затем шесть дней голода. Нет. Я люблю, когда счастье делят, как торт и выдают порционно. Мне нужно время, чтобы успеть почувствовать всю сладость прекрасного мгновения, чтобы понять – вот оно; принять его должным образом, а не как должное, не как данность.
Папа усаживает меня в детское кресло на заднее сидение внедуражника (вроде так… это я про машину, которая может ехать даже по горам). Он спрашивает, сколько ступенек мы преодолели, когда спускались с третьего этажа. Я говорю, что тридцать две. Он поджимает губы и отрицательно качает головой. Папа щелкает меня по носу и говорит, что в этот раз я дала почти правильный ответ. Мне обидно. Нет, дело не в папе. Дело во мне. Какая же я всё-таки глупая!
Папа садится за руль, и мы едем. Фары освещают дорогу, но на улице так темно, что мне всё равно ничего не видно. Я пытаюсь запомнить дорогу, но меня начинает клонить в сон. Я засыпаю.
Я проснулась. На улице еще темно. Папа останавливает машину и выходит из нее. В своем коричневом пуховике и бежевых штанах он напоминает большого мишку. Он берет меня на руки. Говорит, что дальше не проехать и нужно идти пешком. «Это займет много времени, где-то около часа. Но мы успеем увидеть рассвет».
Я прижимаюсь щекой к его куртке. Я вижу огромную одинокую косолапую ель. Грустно ей, наверное, стоять тут одной, когда лес так близко. Мне так спокойно и тепло. В нос приятно бьет запах одеколона, который напоминает мне аромат топленого молока и свежего белого хлеба. Мои глаза закрываются.
Папа меня аккуратно разбудил, потрепав за щеки. Я всё по-прежнему нахожусь у него на руках. Он меня крепко прижимает к себе. Снег прекратился. Так хорошо и тихо!
«Смотри. Видишь, твое желание исполнено», – говорит папа, улыбаясь и щуря глаза. У меня дикий восторг! Передо мной та самая картинка, что и на банке чая. Я вижу огромную заснеженную поляну, которая постепенно окрашивается в бледно-алый цвет. Я поднимаю голову. Вокруг нас – сосновый лес. Большой желто-красный диск постепенно поднимается над косматыми верхушками и лапами деревьев. Пурпурные краски медленно подкрадываются к папиным ногам. Они словно медленно тающее сливочное масло наползают на нас. Солнце начинает бить нам в глаза, а после, полностью застилает лес и поляну своим огненным покрывалом. Это слишком красиво! Это слишком чудесно! Это лучше, чем гора пирожных и бочка лимонада. Я говорю об этом папе и спрашиваю, почему за рассветом наблюдает так мало людей? Почему, чтобы стать счастливым, люди тратят деньги на какие-то вещи, когда рассвет совершенно бесплатный. Папа смахивает приземлившуюся снежинку с моих ресниц: «Просто не все понимают, что материальное, это фуфло (хм, для меня это совершенно новое слово, которое надо запомнить). Оно просто ломается, теряется, в то время, когда нематериальное вечно. Этот рассвет, который мы сегодня увидели, он глубоко запечатается в наших сердцах и никуда не денется. Никто не сможет у нас его отнять и выбросить, даже ты сам. Так что, прежде чем, что-то увидеть или сделать, стоить несколько раз подумать. Все наши мысли сотканы из нас самих и пишутся они нестираемыми чернилами души на сердце».
Папа опускает меня на землю. Он говорит, что мы теперь можем поспешить к торту и зажечь свечи. Дрожащей рукой я нащупываю кусок бисквита. Я хочу рассказать папе прямо сейчас, что я совершила плохой поступок. Он внимательно смотрит на меня. Я тоже смотрю на него, но слова застревают где-то внутри. Нет. Я расскажу об этом дома. Я там выброшу из груди этот разъедающий душу камень.
Отец замечает мою грусть. От него ничего не скроешь. Чтобы поднять мне настроение, он достает из кармана пуховика мою любимую шоколадную конфету с орехами и протягивает мне ее. Я понимаю, что он хочет сделать мне как лучше, но на самом деле он делает мне больнее. Ведь, он пока не знает, что протянутая им конфета… Я ее не заслужила. Сегодня утром я стала отчаянной воровкой. Это у меня, как и увиденный нами закат, останется в памяти навсегда. Когда папа обиженно поджимает губы и собирается прятать конфету обратно в карман, я выхватываю ее. Он не виноват, что я такая. Он здесь не при чем. Обижать я его не стану.
Конфета съедена. Ее сладость горечью разливается по моему телу. Мои страдания испаряются, когда в меня прилетает снежок. Он ударяется прямо о мое плечо. Зелено-черный фантик падает на землю. Я бы его обязательно подняла, так как уверена, что лес не заслуживает к себе плохого обращения, но папа набирает уже вторую горсть снега, снова кидает его в меня и убегает. Мне сейчас совсем не до фантика. Я быстро берусь за дело. Мне нужен снежок. «Не догонишь», – со смехом говорит папа. Он бежит очень медленно. Я вижу, что он поддается мне, чтобы сделать мне приятное. Я беру ком снега и запускаю его в отца. Как всегда, он не долетает. Тогда я просто начинаю бежать за папой, громко заливаясь смехом. Он начинает бежать всё медленнее и медленнее, пока и вовсе не останавливается. Я тоже прекращаю бежать. Всё должно быть по-честному. Догнать сейчас папу, пока он стоит, было бы жульничеством. Отец поворачивается ко мне. Нас разделяет несколько гектаров, или сантиметров, а может быть метров? Папа же только вчера объяснял мне, что из этого больше, а что меньше. Моя дырявая голова! Почему же я такая глупая?!
Начинает происходить что-то странное, как это бывает во сне. Я вижу испуганные глаза отца. Он немного пошатывается, но начинает идти ко мне, протягивая левую руку. Я не могу понять. Он играет? Что происходит? Папа пытается что-то сказать, но у него не выходит. Он издает какой-то непонятный хрип. Правой рукой он хватается за сердце и падает на колени. Он говорит, что-то говорит, но я не слышу. Я смотрю на его губы. Я читаю по ним «уходи». Но мне, наверное, показалось. Папа не может такого мне сказать. Он никогда мне такого не говорил, даже когда я случайно разбила вазу. Глаза отца вдруг застывают. Он медленно падает на бок. И всё. Тишина.
«Папа?», – осторожно спрашиваю я.
Недавно отец так же упал в гостиной. Я тогда сильно испугалась. Позвонила в скорую, но папа тогда быстро очнулся. Он сильно разволновался, увидев моё «белое, как мел лицо», и сказал, что с ним всё в порядке, что всё хорошо, что не стоило никуда звонить. Мол, он просто пошутил, а я – глупая не поняла этого. Я ему тогда поверила. Точнее, мне захотелось поверить. Потому, что так было удобнее. Иногда, верить в хорошее – значит убирать все плохие мысли, и последующую «выматывающую» цепочку действий связанную с ними.
«Папа?».
Я медленно подхожу к нему. Сажусь на корточки и беру его за руку. «Папа». Его глаза закрыты. Он словно спит, только почти не дышит. «Папа, вставай. Нам нужно идти. Ты же опять шутишь, да? Прекрати». Я говорю спокойно, но почему-то мои глаза начинают наполняться слезами. Они душат меня. Надо успокоиться. Всё хорошо. Папа сейчас проснется. Я не хочу его расстраивать. Я ему обещала никогда не плакать. Вот, я и не буду плакать. Я уже взрослая.
Я аккуратно кладу его руку на землю. Я не могу себя понять. Одновременно меня одолевает паника и мучает спокойствие. Я не знаю, что делать. Одна часть меня хочет бежать на помощь, другая – остаться здесь – рядом с отцом. Я не могу разорваться. Мне нужно принять решение, за которое потом я буду нести ответственность не перед кем-то, а в первую очередь перед собой. То, с чем мне потом придется жить.
Я бегу в сторону, истошно крича: «На помощь!»… Но меня никто не слышит. Вокруг никого нет. Словно весь мир вдруг вымер. Словно я оказалась на другой планете. Я возвращаюсь к папе. Я понимаю, что мне нужно проверить пульс, как меня учила когда-то бабушка. Но я не спешу с этим. Я не хочу этого делать. Вдруг… Нет, я не хочу об этом думать. Что же делать? Я оглядываюсь по сторонам. Вокруг лес. Я даже не знаю, в какой стороне находится машина. Почему я всю дорогу спала? Когда же я научусь думать?
Я всё же решаюсь… Беру холодную папину руку. Касаюсь запястья и пытаюсь нащупать пульс. Его нет. Нет, так не бывает. Так не может быть. Может, я просто забыла, где он находится? Да, бабушка давно меня этому учила. А если даже его и нет. Она же мне рассказывала про литарг… Нет лерар… Летаргический сон. Может и папа так уснул? «Пап, просыпайся. На земле же холодно. Ты замерзнешь». Я пытаюсь поднять его – тяну за руки, но не могу. Папа слишком тяжелый для меня. Меня вновь охватывает отчаяние. «Папа, я не плачу. Это глаза мои сами по себе. Что я могу сделать, если они, как сердце. Ведь оно тоже само по себе чувствует – любит и ненавидит. Совсем не слушается. Вот и глаза не хотят слушаться».
Я начинаю растирать руки отца. Они до невозможности ледяные. Пытаюсь согреть их дыханием, но толку никакого. Мои плечи вдруг становятся очень тяжелыми. Настолько тяжелыми, что я просто падаю на колени. Что-то как будто перещелкивает во мне. Так же, как папин настольный календарь, который говорит о том, что начался новый день, новая маленькая жизнь. Мне страшно. С ужасом я понимаю, что всё понимаю. Понимаю всё произошедшее сейчас, но не хочу в это верить. Не хочу верить, как тогда, когда вызывала папе скорую. Мне холодно. Нет, не так холодно. Холодно где-то внутри и темно. «Аня, пора взрослеть», – слышу в голове я папин голос. Он мне так позавчера сказал, когда я ответила, что не знаю, откуда на моей руке вдруг появился порез от ножа. Папа молча взял нож, который лежал на столе рядом со мной и надрезанное яблоко. Затем, он промыл рану и наклеил пластырь. Больше он мне ничего не сказал. Только это: «Аня, пора взрослеть».
Слезы перестают течь из моих глаз. «Аня, пора взрослеть». Папа не просыпается. «Аня, пора взрослеть». Он уме… Нет! «Аня, пора взрослеть». Всё так! Нет! Нет! Всё не так. Я слишком глупая. Слишком! Прости, папа, я слишком глупая. Я не понимаю. Просто… Он просто спит. И хотя я видела, что он мне сказал «уходи», я не могу уйти. Сегодня утром я пообещала: «Что бы ни случилось я всегда буду рядом и не оставлю тебя в беде! Обещаю». Да и с чего я взяла это «уходи»? Мне просто показалось.
Я кладу голову на его плечо и сворачиваюсь калачиком. «Я останусь с тобой, папа. Я тебя не оставлю».
Я проснулась. Дует сильный ветер. Небо заволокло тучами. Идет снег. Холодно. Но этот холод не такой болезненный, как тот холод, который сковал то, что называют душой. Папа не проснулся. Я аккуратно, смахиваю снежинки с его лица.
Мне приснился очень странный сон. Я была в темноте. Было страшно. Меня кто-то схватил за руку. Это была я – такая же, но немного другая. Я сказала ей (мне), что здесь страшно. Тогда она мне ответила, что люди боятся не темноты, а своих мыслей по поводу нее. Всё находится в голове. Нужно просто попытаться обмануть самого себя и поверить в это. Поверить в то, что в темноте никого нет. Когда она мне это сказала, она тут же исчезла. Странно. К чему это было? Потом появился папа и сказал: «Уходи». Я отрицательно покачала головой. Он снова повторил мне это. Я сказала: «Нет». Тогда он разозлился и закричал: «Что ты делаешь?! Спасай себя!». После этого я проснулась.
Я себя странно чувствую. Будто всё происходит не со мной. Словно я сторонний наблюдатель. Я натягиваю на папу капюшон и замечаю, что куртка на нём расстегнута. Спокойно я начинаю ее застегивать. Я вспоминаю утро. Вспоминаю, его улыбку, когда папа протягивал мне конфету, чтобы я была веселой. «Папа, почему же ты сейчас не встаешь? Если ты так боишься моей грусти, почему так поступаешь со мной?».
Конфета! Я вдруг вспоминаю про фантик, который уронила утром. Я быстро подскакиваю. Начинаю искать. Мне очень нужно найти эту обёртку. Ведь ее несколько часов назад держал папа. Почему я такая глупая? Почему сразу ее не подняла? Разве вещи обретают свою истинную ценность только тогда, когда что-то происходит с тем, кто ее подарил? Месяц назад папа спрашивал меня, что я хочу в подарок на 18-летие. Я, не раздумывая, ответила – «большую шоколадку и кукольный домик». Сейчас я бы променяла все шоколадки, все кукольные дома, все деньги, которые копила на игровую приставку… Да я бы всё на свете променяла бы на один единственный фантик от конфеты, которую мне подарил отец. «Папа, я сейчас. Я тут рядом. Недалеко отойду. Найду обёртку и вернусь».
Я раскидываю снег. Моим рукам холодно. Я это понимаю только через некоторое время, когда папа становится «маленькой точкой» на снегу. Может, я не там ищу? Может она лежит где-то правее или левее? «Аня, не плачь! Ты ее найдешь», – говорю я сама себе. Я знаю, что ее мог унести ветер. Я знаю, что нападало много снега. Я всё это знаю, но не хочу этого понимать. Я должна найти обёртку. И я ее продолжаю искать. С момента начала моих поисков прошло много времени. Должна ли я сдаться? А вдруг я сдамся в тот момент, когда фантик будет уже близко?
Снег усилился. Он превратился в снегопад. Я не прекращаю поиски. Интересно, если бы папа сейчас проснулся, потеряла бы обёртка свою ценность? Думаю, нет. Если бы папа сейчас проснулся, я бы с жадностью ловила бы каждое его слово. А все подаренное им мне, бережно хранила. Если можно было бы повернуть время, я бы сохранила бы все фантики от конфет, которые дарил мне он. Все до единого. Они бы у меня лежали в моём деревянном сундучке. Или я бы их хранила под стеклом на своем столе. Но «бы», слишком уж много пустых «бы», от которых теперь никуда не деться.
Я не нашла её. Я долго искала, но не нашла. Черно-зеленая фольга где-то одиноко так и останется лежать в этом лесу. Я возвращаюсь к папе. Я пытаюсь не плакать. Я аккуратно смахиваю с его рук снег: «Папа, я не нашла фантик. Я…». Я не могу говорить. Я вдруг вспоминаю про кусок торта, который украла утром. Я начинаю рыдать и не могу остановиться. «Это всё я. Это моя вина. Это я попросила тебя приехать сюда. Это всё из-за меня. Я плохая. Папа, ты же не знаешь, какая я плохая! Если бы ты знал, какая я плохая! Я хотела тебе сегодня рассказать, но так не сказала. Я утром без спроса взяла кусок торта. Без твоего разрешения. Я – воровка. Я тебе не успела это рассказать. Теперь уже ничего нельзя исправить. Ты ушел и даже не знаешь, какая я на самом деле. Этот камень на сердце… Как от него избавиться? Как мне теперь жить с этим?».
Я произнесла это вслух. Я резко прекратила плакать. Я только что сказала «ушел» и «уже ничего нельзя исправить». Я это сказала, не думая. «Аня, пора взрослеть». Нет, не пора. «Прости, папа, я не готова. Я глупая. Я очень глупая».
Что делать? Я обещала папе, что останусь с ним. Но сколько уже неправильностей я совершила? Ведь, можно же что-то сделать. Папа мне как-то сам говорил, что бездействие – тоже может быть преступлением. Так что выбрать? Обещание или попытку что-то изменить? Какая правильность правильнее?
Торт! Свечи! Ну, конечно, как я могла про это забыть? Папа же сказал, что если задуть свечи, то любое желание исполнится! Но только если, это действительно твоё желание! А как оно не может быть моим, если я люблю папу больше всего на свете? Мама… Да, я хотела, чтобы пришла мама. Хотела увидеть ее. Но с ней же всё хорошо. Смогла же я без мамы пять лет? И дальше смогу. Никогда ее не увижу – ну и пусть… Главное, что с ней всё хорошо. Да. Я загадаю всего лишь одно желание. Больше никогда в жизни ничего не попрошу. Пускай это желание будет уплатой за все мои будущие неисполненные мечты. Я должна поговорить с папой. Я попрошу, чтобы папа был снова со мной.
Я пригнулась. Неподалеку от меня, согнувшись от ветра и снегопада, идёт мужчина. «Где же Вы раньше были? И откуда сейчас взялись?» – с невыносимой болью думаю я. Должна ли я подбежать к нему? Нет, нельзя. А вдруг он мне помешает? Вдруг не позволит притронуться к торту? «Спасайся! Что ты делаешь?!», – мелькнул у меня в голове голос отца. Я смотрю на папу. Я больше не заслуживаю хорошей жизни. Я больше вообще ничего не заслуживаю. Слёзы вновь катятся по моим щекам. Я глажу папину руку. Я целую его в лоб и говорю: «Папа, прости, я должна задуть свечи».
Я вынимаю кусок торта. Тот самый, который отрезала утром. Я долго на него гляжу, а затем вновь опускаю его в карман. Я должна вернуть его на место. Может так, я сниму хотя бы часть камня со своего сердца? Я смотрю на папу. Ему холодно. Наверняка холоднее, чем мне. Я хочу снять свою куртку и укрыть ею отца, но дурацкий замок не поддается. Я начинаю его рвать вниз, но ничего не выходит. Слёзы обиды наворачиваются на глаза. Что же это такое? Я снимаю варежки. Хотя бы это я могу сделать. Я кладу их на папину руку, на ту, которая не скрыта под его телом. Я крепко обнимаю папу: «Подожди меня. Я скоро. Всё будет хорошо. Ты никогда меня не обманывал. Правда? Даже тогда, когда упал в гостиной? Значит, когда я доберусь до дома, верну кусок торта, загадаю желание, задую свечи – всё сразу же изменится». Я не убеждаю саму себя. Я говорю, но не верю во все эти сказки. Я просто хочу к папе.
Сейчас мне тяжело оставлять папу одного. Я боюсь идти, но не потому, что мне страшно за себя. Мне плохо от того, что моя вера, вовсе не вера. Настоящая вера не имеет ничего общего с сомнением. И это гадкое сомнение что-то твердит мне очень убедительно, так убедительно, что оно становится не сомнением, а непоколебимой истиной, которой будто бы суждено случиться. Да, мне страшно. Ведь, может быть и так, что я в последний раз вижу отца. А может, того, другого мира не существует… Что тогда? Потому, мои ноги словно вросли в землю, как у памятника, а глаза жадно впитывают каждую черточку лица папы.
Кто-нибудь вообще задумывается об этом дяде – последнем разе? Думаю, что нет. Возможно, кто-то сегодня в последний раз играет с друзьями в снежки. Эти «кто-то» сегодня, как всегда, попрощаются и разойдутся по домам. Сегодня они не будут знать о том, что через год в них что-то перещелкнет – то самое, что называется взрослением. То самое, что меняет образ жизни. Следующей зимой, в этот день, они пойдут гулять в лес, а может, будут пить горький кофе. А может – играть в компьютерные игры. Однако больше никогда, они не будут так весело играть в снежки. Нужно ли об этом думать? Надо ли это понимать? Папа обязательно ответил бы на мой вопрос, но сейчас он не может этого сделать… А каким был мой последний вопрос отцу? Каков был его последний ответ? Что было последним, что он увидел? О чем подумал? Сегодня он последний раз меня разбудил, последний раз поцеловал, последний раз обнял, последний раз поднял на руки, улыбнулся мне. Первый и последний раз сготовил для меня торт… Только сейчас мне стало понятно, что нужно ценить каждый момент. Почему я такая глупая?
Я ухожу. Я не плачу. Я рыдаю. С каждой секундой я увеличиваю расстояние между нами. Господин Последний Раз появился и ушел. Он оставил мне воспоминание, воткнув в сердце маленький, но болючий шип. Мне никогда не забыть эти минуты, минуты, в которые я попрощалась с папой, но при этом надеялась, что не навсегда.
Вроде стало холоднее. Я говорю «вроде», потому что мне теперь всё равно, что происходит вокруг меня; что произойдет со мной. Да, мороз есть. Мои ноги и руки он начинает безжалостно кусать. Я их почти перестаю чувствовать. Сильный ветер обжигает лицо. Я иду, но не вижу куда. Снег сыплет в глаза, мелкими колючими иголками, попадая мне за ворот шеи.
Я устала. Меня клонит в сон. Я слишком долго шла. Уже стало темнеть. Папа говорил, что в этом лесу волков не водилось. Я даже и не могу сказать, хорошо это или нет. Думаю, сейчас укус зверя был бы не таким болезненным, как та боль, которая грызет изнутри.
Я сажусь на землю, а затем сворачиваюсь калачиком. Мне нужно немного отдохнуть. Совсем чуть-чуть. Может и меня сейчас посетит дяденька «последний раз»? А как же там папа? Его же найдут? Жаль, что не всё же зависит от человека. Но я попыталась. Действие всё же лучше, чем бездействие. Перед глазами начинают мелькать картинки. Интересно, я проснусь?
Ко мне подходит папа. Он наклоняется и поднимает меня на руки. Его лицо доброе. Он даже улыбается. Улыбается мне после всего того, что я натворила. Наклонившись, он закрывает меня от ветра. Папа куда-то несет меня. Я ему говорю про торт, но он делает вид, будто бы не слышит меня. Я чувствую приятный запах одеколона, но это совсем не тот одеколон, которым пользуется мой папа. Да и сам папа вдруг куда-то исчезает. Его лицо становится чужим. Оно приобретает совершенно другие черты. Я кричу.
«Три тысячи шестьсот двадцать три умножить на двадцать семь», – доносится до меня мягкий и тихий голос с лёгким звонким призвуком. Я в бреду? Я открыла глаза. Резко встаю и вновь плюхаюсь на твердый пол. Куда девались земля и снег?
«Слава Богу! Ты жива!», – вновь слышу я восторженный мягко-звонкий мужской голос.
Я вижу рядом с собой очень взрослого дядю. Даже старого. Он выглядит, как и подобает старым мужчинам его возраста, лет на двадцать пять. Сидя на коленях, он устало запрокидывается немного назад, а потом вновь наклоняется ко мне. Я вижу его правильные черты лица. Когда я говорю «правильные» я подразумеваю, что у него один глаз не больше другого, рот и уши находятся на месте. Мужчина будто бы сошел с телеэкрана из какого-нибудь фильма про любовь. Несмотря на внешнюю крутость (красная куртка с белыми вставками, черные джинсы с рваными коленками, белые кроссовки и бейсболку) он всё же выглядит, как благородное кондитерское изделие – кремовый торт. Такой же напомаженный и немного помпезный. В нем словно много не только крема и ванили, но и экзотических фруктов в придачу. Сам он весь будто сахарной пудрой обсыпан, которую я, кстати сказать, не очень-то люблю. «Торт» показался мне в меру сладким, без слащавости. Но при этом, кажется, если его укусить, он аж захрустит, как безе. Дядя странно смотрит на меня и молчит. Он и радуется и не радуется одновременно.
Я оглядываюсь и понимаю, что нахожусь в каком-то небольшом деревянном доме. На двери висит амбарный замок… А вдруг, дядя – вовсе не крутой парень из фильма, и не кремовый торт, а сериальный маньяк?! Правильно я же назвала?! Папа говорил, что есть такие сериальные маньяки-убийцы. Они опасны. Распознать их очень легко. Если они начинают спрашивать твоё имя, адрес, просят, чтобы их не боялись, а потом еще и конфету предлагает, то всё. Пиши пропало.
Дядя нарушает молчание. Виновато слегка улыбаясь, он спрашивает: «Ты кто? Откуда здесь взялась? Адрес назвать можешь?». Ну, всё. Точно сериальный. Я обвожу глазами помещение. Может, есть что-нибудь тяжелое? Хотя, мне всё равно. Будь, что будет. Какое мне теперь дело? Хотя я очень зла на сериального. Не так я хотела встретиться с «последним разом». Негодяй нарушил все мои планы, внес смуту в мои мысли. «Почему ты молчишь? Не бойся меня. А, вот. Хочешь конфету?». Я вспоминаю конфету, которую мне совсем еще недавно протягивал папа. Вспоминаю, как бездарно потеряла фантик. Я злюсь на себя, но собираюсь вымещать зло не на себе, как и подобает всем «порядочным» людям. Я отталкиваю его протянутую руку: «Я прекрасно знаю, кто Вы!». Этот тип нагло прикидывается, будто бы сильно удивлен. Его глаза делаются невообразимо большими, а густые черные брови – высокими. Он сейчас собирается всем видом меня обмануть, как я утром обманула папу. «Правда? А я тебя не знаю!», – говорит он, прищурив глаза. «Всё-то Вы знаете. Но я Вас не боюсь!», – грозно тараторю я. Мужчина недоуменно смотрит на меня: «О чем это ты?». Осторожно, словно кот, он чуть отдаляется от меня. «Знаю, что Вы тот самый! Вы сериальный маньяк!». Сериальный закусывает губу. Не сдержавшись, он начинает мягко смеяться, будто бы я что-то действительно смешное сказала. Прибаутку какую-то. Смех его очень красивый и приятный. Немного театральный, но всё же. «Всё понятно. Твои родители тебя хорошо всему обучили», – мужчина встаёт, и подходит к небольшой печке. Он подкидывает в огонь дров, и, не поворачиваясь, продолжает: «Я нашел тебя случайно в лесу – неподалеку. Ты могла замерзнуть. Честно, на тот момент я подумал, что ты уже замерзла. Но ты, видимо, сильно устала и только уснула, а я быстро тебя заприметил».
Что-то во мне вскипает. Не нравится мне этот тип. Очень не нравится. Я даже не знаю почему. «Не дождетесь моей погибели!», – отчеканиваю я, и направляюсь к двери. Сериальный подскакивает и преграждает мне путь: «Совсем с ума сошла? Куда собралась? Ты видела, что творится на улице?», – с интонацией доброго дедули проговаривает он. Даже сериальному – этому зверю – меня жаль. Его самого пробивает дрожь от жуткой непогоды за дверью. Я прекрасно понимаю, на что иду. Мужчина мне помешал. Я должна быть там. Почему по моей вине отец лежит один в лесу на холоде, когда я нахожусь в тепле? Мне срочно нужно обратно на улицу. Мне срочно нужно задуть свечи! Но как выбраться из лап этого неоднозначного гриба? Нахмурив брови, я отвечаю: «Да, я видела, что там на улице. Но мне срочно нужно уйти. У меня важное совещание». Сериальному становится еще веселее. Он, бедняга, снова закусывает губу, потом делает глубокий вдох, а после, по непонятным мне причинам, чуть не падает на пол от смеха. Что смешного? Папа всегда так говорил людям, когда ему нужно было срочно куда-то идти, или он отменял какую-то важную встречу. В таких случаях, все понимающе кивали, а не падали на пол. Почему это сейчас не работает? «Я думаю, ёлки не будут против, если ты немного опоздаешь на своё вааажное совещание. А сейчас пока выпей горячего чаю. Мне с трудом удалось тебя разбудить и отогреть. Нужно закрепить успех. Сахара нет. Но есть конфета. Да, та самая, – фыркает он. – Очень вкусная».
Как же меня злит этот тип! Я сжимаю кулаки. Но, к сожалению, в данный момент, он не видит моей ярости, так как отвернулся и наливает из железного чайника кипяток в глиняную кружку. «Хотите меня отравить? Что Вы туда подсыпали?». Сериальный смотрит на меня, будто очумелая сова, но уже не смеется. Он неожиданно вновь становится серьезным, как в самом начале. Папа рассказывал, что резкая смена настроения – главная черта психопатов. «Я подсыпал туда чайных листьев, но, повторюсь, не подсыпал сахара. Такой ответ Вас устроит?». «Мне папа не разрешает есть сахар без его позволения, как впрочем, и все остальные сладости», – с болью и надрывом произношу я. «Но так мы ему не скажем, да? Он же не узнает об этом?», – равнодушно проговорил сериальный, протягивая мне кружку и эту дурацкую конфету в красной обертке. На мгновение он замирает, прикусив губу, словно осознаёт, что сказал что-то не то. «Зато об этом знаю я!», – выкрикиваю я, и даже не понимаю, как с силой ударяю по кружке так, что она вылетает из рук мужчины и разбивается о пол. Кипяток попадает на ноги сериальному. Он легко отскакивает, но тут же прыгает ко мне. В его лице нет зла, он не поднимает на меня руку, не кричит. Его голос звучит не осуждающе, а взволнованно, а в бархатных карих глазах застывает неподдельный испуг: «Ты как? Тебя не ошпарило? Ты не поранилась? Стой на месте. Не двигайся. Я быстро соберу осколки».
Через десять минут я аккуратно прихлебываю чай. Мне стыдно. Мне стало так стыдно, когда, разбив кружку и пролив кипяток на ноги дедули, я почувствовала доброжелательность и понимание с его стороны, а не разочарование. На мгновение мне даже показалось – он знает, что именно произошло со мной. Будто всё это время он не отходил от меня ни на шаг. Иначе как можно объяснить такое отношение? Сериальный… Хотя нет, уже не могу так его называть. Добро. Да, буду его так называть. Я ему не доверяю до конца, но судить людей нужно честно по их поступкам. Опять неправильно. Почему я такая глупая? Людей в принципе нельзя судить. Как говорил папа, мол, не бывает неверных поступков и решений, бывают разные люди, ситуации и мнения. Говорил папа… Говорил… Не смей плакать! Папу это очень расстраивало. Не смей!
Всё это время я и Добро молчали: Добро молча собрал осколки, молча поставил чайник, молча нашел новую кружку и снова налил чай, молча протягивая конфету. Он также молча совсем забыл про себя, и когда он помогает мне сесть на одну из деревянных лавочек у стены за деревянный стол, я уже молчать не могу. Хлебнув чаю, я промямливаю: «Как Ваши ноги? Сильно болят?». Он так удивленно смотрит на меня, будто бы мой папа ему тоже рассказывал про резкую смену настроений человека. «А, ты про кипяток? Немного жжет. Но это ерунда. Не стоит внимания. Ты, наверное, голодна. Когда в последний раз ела? Ну, почему ты молчишь? Ладно, в любом случае, у меня кое-что для тебя есть».
Добро достает из шкафчика желтый контейнер и вынимает оттуда большой бутерброд с ветчиной и сыром. «Вот, хулиганка, смотри. Чтобы через десять минут всё было съедено». Только когда Добро кладет на салфетку передо мной эту вкусность, я понимаю, насколько голодна. Я хватаю бутерброд и с жадностью начинаю есть, забыв о правилах приличия. Из моей головы просто вылетел, а потом обратно вернулся только тогда, когда остались только одни крошки, вопрос: «А Вы?». Добро смотрит на меня и со смешком отвечает: «Ты справилась быстрее, чем за десять минут. Хвалю!». «Но Вы же, наверное, тоже хотите есть?», – с грустью повторяю я тот же вопрос. «Нет», – легко, с интонацией вверх, отмахнулся Добро. Я бы ему поверила, если бы не его предательски заурчавший живот. Мужчина не дал мне и слова сказать. Он вдруг отчаянно замахал руками, ногами и головой: «Я на диете. Посмотри на меня! Видишь, я как сдобная булка с маком! Как слон, ей Богу! С утра еле втиснулся в свои любимые джинсики и маечку». Я никогда вживую не видела слонов, только на картинках, но и на них мне не приходилось видеть настолько чахлых и тощих животных (в сравнении со среднестатистическими слонами). «Ого! Уже четыре вечера! Надо бы нам поторопиться», – незаметно переводит разговор на другую тему Добро, глядя на наручные часы.
В домике становится темно. Оконце, пропускавшее блёклую струю практически отсутствующего света, становится практически незаметным. На улице сильнее завывает ветер. Он начинает гулять и в помещении. Да так, что салфетка слетает со стола. Мне пока не сильно холодно. Теплый комбинезон и выпитый горячий чай делают своё дело. Добро достает из шкафчика свечу. Он поджигает ее и ставит на стол. В ее свете мне видно, как мужчина трет руки, пытаясь согреть их своим дыханием. «Вы сильно замерзли?», – спрашиваю я, откладывая конфету на край стола. «Нет. Мне не холодно. А тебе?», – улыбаясь, произносит он. «Почему Вы постоянно врёте? Уж очень Ваши ответы похожи на ответы моего папы. Он всегда отрицал очевидные вещи. Неужели, он меня тоже обманывал? Почему я такая глупая?», – обиженно допытываюсь я. На мои глаза наворачиваются слёзы, я всячески пытаюсь скрыть их. «Если человек твоего возраста использует обороты типа ״отрицал очевидные вещи״, не думаю, что он вправе называть себя глупым», – ошарашено произносит Добро. Он с минуту молчит, а потом спокойно продолжает: «Взрослые не могут врать. Да-да, они не врут. Они просто дарят своим детям спокойствие, выражая свою любовь. А это разные вещи». Его глаза источают тепло. Они улыбаются. Как так можно улыбаться одними глазами? «Ну, а сейчас, мне нужно будет тебя отвести к твоим…, – на мгновение запнулся Добро, – родителям. Времени у меня не совсем много, поэтому говори. Я вижу, ты немного отдохнула, и теперь мы сможем с тобой побеседовать. Как ты здесь оказалась? Где твои… родные? К кому мне тебя отвести?», – серьезно говорит Добро, смахивая невидимые крошки со стола.
Мой самовлюбчивый мозг (правильно, ведь так произносится?) всячески старался думать о другом. Он так старательно это выполнял, что я на некоторое мгновение смогла думать о чем-то и о ком-то другом, помимо отца. Так вечно продолжаться не могло. Я это прекрасно понимаю. Я смотрю на Добро, у меня тысячи слов, но мне нечего сказать. Прости, папа, я не могу сдержаться. Слёзы ручьем текут из моих глаз.