Стольников решил не вести в поиск весь взвод. Слишком много людей на довольно открытом участке местности для проверки сомнительной информации. В полночь с одним из офицеров бригады встретился житель Ведено и сообщил о странном движении близ Сунжи. Он пас скот и заметил, как в прибрежной «зеленке» передвигались гуськом пять или шесть человек. Может, «федералы», может, боевики. Пастух плохо понимает разницу между этими людьми. Оружие при путешественниках, да, было. Только пастух не помнит какое. Может, автоматы, может, ружья. Но совершенно точно, что путники были одеты в камуфлированную одежду.
Пастуха поблагодарили, и он отправился восвояси.
– М-да, – выдавил, растирая лицо руками, начальник разведки бригады. – Если это чехи, то только из отряда Магомеда Алхоева. Хотя непонятно, что им там делать. Опорный пункт там не закрепишь, да и зачем это делать под носом у бригады?
Подполковник Пушков, начальник разведки, любил разгадывать шарады, лично ходить в разведку и доверять одному только командиру взвода Стольникову. Ни одно из этих увлечений его продвижению по службе не мешало, и он давно бы уже служил при штабе внутренних войск в Москве, подметал бы выходными брюками Арбат. Но он нужен был бригаде, и генерал Зубов объяснял застой в карьере Пушкова следующим образом:
– Уйдешь, и что? Превратишься в тыловую крысу. Где ты будешь в Москве в засаде сидеть? В Марьиной Роще алкашей вырубать?
Доводы действовали безотказно. Пушков готов был служить в бригаде еще десять лет, лишь бы ему не мешали накрывать группы Алхоева и ему подобных.
Стольников рассмеялся.
– Владимир Петрович, ждешь контратаки?
Между командиром разведвзвода и начальником разведки бригады по давно установившейся традиции шли разговоры, со стороны кажущиеся спорами и даже стычками. Изредка присутствующие на таких встречах офицеры тревожно водили взглядами и произносили что-то вроде: «Да ладно, мужики, что вскипятились? Одно же дело делаем, чего ругаться?..» И тогда Пушков и Стольников хохотали.
Смысл всех споров заключался лишь в том, чтобы выдавить из них истину. Один предлагал версию и давил до последнего, роль второго заключалась в изобретении действенных способов эту версию превратить в ошибочную. Но только – действенных, логичных, чтобы окончательно отречься от одной версии и перейти к другой.
– Жду, Саша.
– А тут все просто. Там схрон, я считаю. Лежку хотят организовывать близ Сунжи, вдали от Ведено…
– Вдали ли?
– А два с половиной километра – разве не «вдали»? Из чего палить? Из зенитной установки? И по какой цели? По райотделу милиции? Цель средства не оправдает.
– А диверсия?
– Какая? Воду в Сунже отравить?
– Логично. Нет причин для беспокойства.
– На этот счет – нет. На другой – есть. Схрон там, – настоял Стольников. – Почистить не мешало бы, Владимир Петрович.
Пушков выбрался из-за стола и прошелся по кабинету. С тех пор как оперативная бригада МВД особого назначения перебралась из палаток в благоустроенные модули, он чувствовал себя неуютно. Как хорошо было в самом начале 2000-го! Лежишь в холодной палатке в районе аэропорта Северный, стучишь зубами, дров нет, электричества нет, вода херовая – красота! А что теперь? Обогреваемые, светлые модули, совещания проводишь не при самодельном «светлячке» из консервной банки с подсолнечным маслом, а при люстре. При – люстре!.. А вот раньше зайдешь с улицы, где дождь хлещет, в темную палатку и – на влажный матрас под три одеяла. На мертвой «буржуйке» на двух таблетках сухого горючего котелок для чая полчаса уже греется для четверых. А ты лежишь, греешь понемногу мокрую одежду, и скоро одежда начинает греть тебя за твой же счет. А над головой – «шшшу!.. шшшу!..». Артиллерия с высоты «зеленку» вокруг Грозного обрабатывает. Как в сказке. Это шипение летящих над койкой снарядов убаюкивает и умиротворяет. Как-то раз артиллеристы на неделю взяли выходной, так Пушков уснуть не мог. Тишина отвратительная, от бессонницы едва серым не стал.
И вот лежишь, греешься, и это удовольствие – ожидание, когда вода закипит, чтобы в нее можно было заварку всыпать, – ни с чем не сравнится. В такие минуты начинаешь понимать, что есть счастье. И что пол с обогревом, ванна из оникса и бутылка коньяка перед телевизором никогда не сделают мужчину счастливым.
Стольников прибыл в бригаду три года назад, уже после благоустройства бригады под Грозным. И упрекнуть капитана в непонимании разницы между просто счастьем и мужским счастьем тоже нельзя. Три месяца отлежал с ранением во Владикавказе, а до этого служил в Софринской бригаде особого назначения, тоже командиром разведвзвода. Но встретились вот они однажды в Грозном, сошлись, и попросил Стольников перевода. Было между этими двумя понимание более тонкое, чем может быть между братьями-близнецами, и такое же крепкое, как между друзьями. Хоть и разница в возрасте в десять лет.
Стольников еще пару лет назад мог перебраться начальником разведки в похожую бригаду. Опыта боевого хватало с избытком, орден Мужества, ранение – все было при нем, и это открывало простор для размышлений о карьере. Но его умение по два раза получать старшего лейтенанта и столько же раз капитана сводило на нет все усилия кадровой службы подумать о его новом назначении.
Пять лет назад приехал в расположение Софринской бригады в Грозном штабист. Ну, приехал и приехал. Пожил бы пару недель в расположении, получил бы приказ об участии в боевых действиях и отвалил бы обратно. Получил в Москве «боевые» и успокоился. Но нет. Его же не за этим послали, а чтобы он, значит, погонял зажравшихся в отрыве от части лентяев. И вот сидит у палатки Стольников с командиром саперного взвода Гришей Лукьяновым – они только что из Ханкалы колонну с боеприпасами привели. Солдат уложили, а самим не спится, руки ходуном ходят после обстрела колонны. Беседуют о херне о всяческой – о Боге, женщинах и тушенке. А подполковник мимо шел и усмотрел в их действиях беспечность, грозящую безопасности внутренних войск. А поскольку подполковник не искушен был в вопросах, которые на войне поднимать нужно, чтобы отчитать, то не понравился ему нечесаный вид собаки под ногами старшего лейтенанта Гриши. Виданное ли дело – собака на войне грязная: рычит, место дислокации выдавая, да еще и без намордника. Слышал в Москве подполковник, что нет более отвратительного нарушения, чем собака без намордника. А тут еще и немытая.
Мишка, кобель саперного взвода, даже он удивился таким словам. Башку наклонил, слушает и ушам не верит. Чего, спрашивается, его мыть и чесать должны, если самим хозяевам помыться негде? Посмотрел на Гришу – что ответит? А Гриша, он старший лейтенант смирный, отвечает подполковнику: «Так точно, товарищ подполковник, непорядок. Виноват. Помою собаку. Вода-то, собственно, уже кипятится. Мы вот и ждем сидим – пока согреется. Мыло, мочалка, все готово». Удовлетворенный подполковник напоследок заметил, что о нарушении будет вынужден сообщить в Москву, и там личное дело старшего лейтенанта Гриши благодарностью украшено не будет, это ясно. Так как о собаках заботиться нужно, а то еще блох не хватало. Животное на войне нужно содержать в порядке. И вот тут-то бы разойтись им в разные стороны, но Стольников не выдержал.
– Да, жаль все-таки, – выдавил он, – что состояние личных дел офицеров зависит от животного.
Подполковник подумал и уже почти согласился с этим выводом, ибо ничего нового капитан не сообщил, но вдруг пересмотрел им же рожденную истину и сорвался на крик. Ему это было позволено, отец все-таки не где-то, а в Генштабе служил. Так через месяц после возвращения подполковника в Москву капитан Стольников получил следующее внеочередное воинское звание «старший лейтенант». А через три месяца комбриг послал документы на присвоение ему снова капитана за вывод из окружения Тувинского ОМОНа.
Но ходить капитаном Стольникову долго не пришлось, так как через три месяца после присвоения отправили его проверить, как там живет-здравствует блокпост между Толстой-Юртом и Грозным. Блок-пост тот носил название «Карьер», поскольку неподалеку добывали для строительства бригады глину. Приехал Стольников с пятком своих ребят на БТРе, посмотрел и онемел от изумления.
– Привези, братишка, пожрать чего-нибудь, – вместо «привета» попросил его командир взвода. – Второй день бойцов кормить нечем. И главное – воды. У меня есть во что набрать, а в Толстом-Юрте колонка есть, скажу где.
– В смысле – пожрать? – спросил Стольников. – Вам что, не возят?..
– Так старшину нашего во Владик с чирием увезли, а о нас что-то подзабыли маленько… – Взводный улыбнулся и закурил. – Нет, так-то ничего. По утрам двоих отправлю, пару зайцев подстрелят. Когда фазана. Но без воды хреново, честно скажу.
– У тебя связи нет? – предположил Стольников.
– Есть связь. Три раза просил. Но все некогда, обещают завезти, как по пути получится. Но не могу же я постоянно просить.
– Вы одурели, лейтенант? – рассвирепел Стольников. – Ты не можешь просить, а бойцам что жрать от такой твоей стеснительности? Ты о ком думаешь – о себе или о бойцах? Деньги давай! Свои! Из кармана!
Он повернулся к бойцам.
– На броню! – Потом подумал и добавил: – Номер грязью замажьте. И – в Толстой-Юрт.
И надо же было такому случиться, что именно в этот день и час, а не позавчера и не двумя часами позже, шла мимо Толстой-Юрта колонна «коробочек». Требования устава соблюдались безукоризненно – между машинами около ста метров, скорость сорок. На войне по открытой местности так водить колонну могут только мужественные военачальники. Или кто на войне первый день. А Стольникову некогда было, потому как времени в обрез, – нужно еды купить, воды набрать, на блокпост завезти, да еще и вернуться вовремя, чтобы в бригаде вопросов не задавали. В населенные пункты ездить нельзя ни при каких обстоятельствах. Строжайше запрещено. Лучше колонны со скоростью сорок километров в час водить, чехов искушать.
Сидя за рулем БТРа, Стольников обогнал колонну и пошел дальше. А головной «уазик» чего-то взволновался и – за ним.
– Командир! – орет сержант Баскаков, заглядывая в люк. – Там в кабине «генс» какой-то!
«Не хватало, чтобы меня здесь свои накрыли», – подумал Стольников и поддал. И «уазик» поддал. Так и влетели в Толстой-Юрт, как на Гран-при в Монако.
Такого местные не видели со времен первой чеченской кампании. По улицам, как собака, мечется бронетранспортер, а за ним «уазик» летает, будто на тросе привязанный.
– Командир, уходить надо, а то огребем! – кричит прапорщик Жулин, подняв ухо шлемофона Стольникова.
– Что за генерал, Олег?
– Не знаю, это армейцы, не «вэвэ»!..
Коров и овец Толстой-Юрт лишился еще в первую кампанию. На том месте, где блокпост «Карьер» стоял, была раскинута база Басаева. Басаева выбили, пришли «федералы». Скотинку масштабно не забивали, так, если только какая на минном поле подорвется. Блокпосту без минного поля нельзя. А чтобы мясо все-таки было, то табличку «Мины» ставили на сто метров ближе к блокпосту и на столько же дальше от переднего края. Свои знают, а скотина читать не умеет. Читать умеет пастух, на то и надежда. Гонит скотину по краю, а край чуть дальше. И вот заводит он говядину на поле, видя, что до минного поля еще метров сто, а говядина уже на минном поле. Бах! – и улетела коровья душа к своему рогатому богу. И чтобы потом вопросов по поводу странной смерти крупного рогатого скота не было, старейшинам делается предупреждение, что если их продавшийся боевикам пастух еще раз своими коровами минные поля щупать решится, то огонь будет открыт вообще без предупреждения. Как-то так. В общем, мясо свежее всегда было. Но потом скотину местные все равно извели.
Так что сбить барана или быка, по улицам села пыля, риска не было. Зато куры бегали и летали стаями, придавая погоне вид провинциального экшна.
Генерал сдаваться не хотел, а Стольникову терять было нечего. На противостоянии этих ощущений гонка держалась еще около пяти минут. Около десятка сломанных плетней. Разваленный сарай и срезанный броней десяток акаций – это можно было занести в пассив Стольникову, окажись он пленен армейским генералом.
Сделав очередной виток вокруг села, капитан резко остановился и задом заехал во двор какого-то дома. Стояки огромного загона хрястнули, ветхая крыша легла на БТР. Успевшие соскочить с брони бойцы спрятались за обломками, сам же Стольников, выскочив из люка, перебил ногой опоры курятника, и его стена, покосившись и рухнув, закрыла переднюю часть БТРа.
Около трех десятков лишенных жилья разномастных обезумевших кур метались по двору, теряя перья и кудахча. Из дома выскочил хозяин, встал посреди двора и стал водить вокруг себя налитыми кровью глазами. И в эту минуту на улице показался «уазик». Стольников выглянул из-за укрытия, став видимым для чеха, приложил к губам палец и тут же спрятался обратно.
Из «уазика» выскочил паренек в отутюженном камуфляже и только-только прорезавшимся баском прокричал хозяину:
– БТР внутренних войск видел?
– Откуда они знают, что внутренних войск, мы же все замазали? – удивился Стольников.
– Может, грязь отвалилась? – предположил Баскаков.
– Ох, сдаст он нас, ох, сдаст… – в отчаянии похохатывая, прошептал Жулин.
Чеченец, словно в обе ноги раненный, неловко повернулся и показал солдату вдоль улицы.
– Туда поехала!
Дверца хлопнула, «уазик» исчез. Еще около четверти часа Стольников со своими людьми сидел в укрытии. Выехали из загона они только тогда, когда отправленный в разведку Баскаков вернулся с информацией, что колонна миновала Толстой-Юрт и проследовала в сторону Червлённой.
Наступил женский час. Из дома, расхристанная, словно встречая подводу с убитыми родственниками, вылетела чеченка и подняла такой вой, что у Стольникова заложило уши. Хозяин стоял посреди двора молча, нервно почесывая руки.
– Баскаков, – прикрикнул Стольников. – Посмотри, что там в загоне?
Вместе с мечущейся чеченкой, вскидывающей руки к небу, он вынес из загона восемь покойных кур. На крыльцо вывалились ребятишки – человек пять от трех лет до двенадцати. Перекрыв вход в дом, они стояли и равнодушно наблюдали за происходящим. Война быстро приучает к спокойствию.
– Хозяин, что куры нынче стоят? – миролюбиво поинтересовался Стольников. – На базаре сколько за одну просят?
– Какие куры, – ожил чеченец. – Какие за копейка не нужен. Худой. А эти – сам смотри, бараны.
– Короче.
– Сто рублей.
Сотников вынул из кармана пачку денег. При виде купюр чеченка подняла еще больший вой. То ли хотела добавить к цене, то ли скорбела о незапланированной сделке.
– Восемь кур. По двести за каждую. Итого тысяча шестьсот. Вот две, хозяин, – Стольников протянул чеченцу две тысячные купюры. – Как за индюков. И еще две на стройматериалы. Прости, погусарили мы тут у тебя немного… Хозяйка! – Сотников отщипнул от пачки еще одну тысячную и задумался. Спрашивать в Чечне о картошке – дурь немыслимая. – У тебя есть очень дорогая вермишель?
На блокпост он вернулся с водой, курами и вермишелью. Хлеба достать не удалось. А когда прибыл в расположение, был тут же вызван комбригом. Огромный, как медведь, плечистый, генерал Зубов с оскалом симпатичного людоеда протянул капитану пару погон.
– Поздравляю с присвоением очередного воинского звания «старший лейтенант», капитан Стольников!
– Служу России!
– Мать твою!.. Ты понимаешь, чего мне стоило уговорить замкомандующего оставить тебя на службе?!
– Виноват, товарищ генерал-майор.
Остывший Зубов покрутил бычьей шеей и отошел к столу, на котором была раскинута карта.
– Квадрат «Рысь», по улитке три. Оттуда сегодня ночью с нашим дежурным по части чехи связывались. Анекдоты рассказывали.
– Отвлекают. Мы туда приедем, там жахнет. А в это время они с севера проскочат.
– Так вот ты на север сразу и проскочи. Пушков в курсе.
Пушков всегда был в курсе.
Через два часа на северных подступах к расположению бригады завязался бой. О масштабах подобных столкновений хорошо помнили ветераны, те, кто штурмовал Грозный и входил в Бамут. И нервничали те, кто прибыл недавно и в мясорубке не побывал. Взвод Стольникова, ввязавшись, уже не имел возможности выйти. Оказавшись между горой Ястребинская и поселком Рассвет, капитан мог увести людей к северным подступам, к Толстой-Юрту. Но тогда поселок был бы открыт для входа банды Курсуева, которая и вела радиоигры. Три часа, кое-как закрепившись в «зеленке», Стольников удерживал поселок и не давал себя обойти с флангов. «Вертушки» авиаполка из Грозного появились только через час. Хотя лететь было три минуты…
Ранение, госпиталь во Владикавказе, и по выходе – звание «капитан».
Судьбы офицерские изломаны, как хворостины. Сломаешь, но не оторвешь одну часть от другой. Сломаешь дальше – но снова не пытайся отнять. Так и тянется та хворостина – ломаясь раз за разом; все ближе к концу, но оставаясь по-прежнему одним целым…
А сейчас капитану и его людям нужно было оказаться под Ведено. Сообщение стукача можно было проигнорировать, тем более сколько было их таких, заведомо ложных… А если – нет?
Если нет, то недалеко от Ведено затевается мероприятие. А начинаются эти мероприятия всегда с концентрации оружия и боеприпасов. Носят в схрон тротил, автоматы, патроны, гранатометы, а потом враз появляются, и человеку, далекому от военной разведки, непонятно и удивительно, откуда на ровном месте могли образоваться пятьдесят или сто вооруженных от пят до макушки живодеров. Это откуда они такие обвешанные оружием пришли?
Сказал капитан Пушкову, что принял решение взвод не вести. Возьмет первое отделение: он и еще девять человек – хватит. А если там чехов до полка будет, так и взвода все равно мало будет.
– Но, скорее всего, шняга очередная, Владимир Петрович, – сказал Сотников. – Просмотрю окрестности, отыщу ямку. Сапера одного возьму, с командиром роты согласовать нужно.
– Ямка, ямка… – пробормотал Пушков и поморщился, как от боли. – Смотри в оба, Саша, хорошо? Комбригу я докладывать не буду, начальнику штаба тоже. В последнее время как только вынесешь что из избы – чехи уходят из-под носа. В штабе кто-то есть у них, Саша.
– Потом вычислим, – находясь мысленно уже там, под Ведено, пообещал Стольников.
– Вычислим, вычислим… – задумчиво пробормотал начальник разведки. – Ну, трогай.
Стольников улыбнулся, поднялся и, не прощаясь, вышел. Кто же прощается перед выходом?..
Спал он в офицерской палатке на десять человек. Он, командиры отдельных рот, взводные. Солянка бригадная. Но перед выходом Стольникова, когда собираться нужно было, будь то хоть ночь, офицеры поднимались без претензий, уходили к солдатам и там ложились на свободные кровати и спали. Потому что знали – поговорить капитану с людьми нужно.
Вот и сейчас накрыли стол, вскрыли тушенку; сало, хлеб – разложили. Каждый подошел, вынул НРС, сала себе от куска общего отрезал, на кусок хлеба положил. Нож перед выходом всегда в сале должен быть. Тогда он из ножен выходит не шепча – мягко, бесшумно. Айдаров, снайпер, сало не отрезал, просто лезвие о кусок вытер. Для врага сало на лезвии – пожалуйста, для себя – лучше убейте. Вера не позволяет. Проверили патроны в рукоятках. Скольким этот стреляющий нож жизнь спас? – никто не считал. И в рукопашной хорош, и выстрелом можно чеха завалить с двадцати пяти метров. Разгрузочные жилеты вынули, ножи для метания проверили.
Антапки на автоматах давно замотаны, чтобы карабины при ходьбе не бренчали, но еще на раз бинтами прошлись. Рассовали магазины, гранаты.
– Вещмешки проверили?
Раньше одни разгрузочные жилеты таскали, но Стольников старшине велел обычные солдатские вещмешки раздобыть. В них на выходы засыпали по триста патронов к автомату. Разное случается. Бывает, так зажмут, что с места не сдвинешься, подмоги нет, а стрелять-то чем-то надо. С магазинами большой груз получается. Да и не обмотаешь их бинтами, чтобы не стучали в дороге. А так перетянул резинкой мешок у основания, и болтается у тебя за спиной не издающий звуков груз на десять магазинов. Неприкосновенный запас.
До «летунов» прошлись молча, у часового остановились.
– Пройти сможете?
Не самое лучшее место для проведения учебного занятия. Очумевший боец стоит на посту, в руках АКС, первого года службы, не иначе. Он и «Стой!» кричит голосом, каким маму зовут. С перепугу такую пальбу устроить может, что в Москве командующий ВВ проснется.
Стоит Стольников в пятидесяти метрах у него на виду, курит. На часы посмотрел – пять минут прошло. И двинулся к часовому.
– Стой! Восемь!
Пароль на эту ночь – «двенадцать». Это значит, что часовой называет число от одного до двенадцати, а тот, кто в теме, разницу прокричать должен.
– Четыре.
Расслабился мальчишка.
Стольников мимо тенью проследовал, щелчком отбросил окурок. Улетел чинарик трассером в кусты, рассыпался там искрами и исчез. Прошел капитан мимо домиков летунов, на площадку ступил. А там все девять его уже дожидаются.
– Ну что, все? – спросил пилот, тоже капитан.
Ми-8 стоял на разогреве, гудел. Стольников протянул руку, пожал. Знал он этого капитана не близко, но при встречах они всегда улыбались друг другу, как старые знакомые. Хотя разве можно не улыбаться и не жать руки друг другу, если один тебя несет по воздуху туда, куда простые смертные даже заглядывать боятся, а другой знает, что в любой момент сбить могут. Ми-8 не «крокодил», резко не развернется и не уйдет. Хотя на борту тоже есть чем напугать боевиков.
Неделю летун на «губе» сидел, и кто бы мог подумать – за мастерство. Поспорил с комбатом второго оперативного батальона на три бутылки коньяку, не дагестанского, привозного из Моздока, паленого, а армянского, из Москвы, лежащего в сумке комбата в качестве подарка. Зависла «вертушка» над землей на полметра, а капитан и штурман-старлей соскочили с нее и лезгинку станцевали. А потом забрались обратно в кабину, посадили машину и собирались уже отправляться в палатку коньяк трофейный открывать, как вдруг появился командир эскадрильи и весь праздник испортил. Не нравилось полковнику, когда машины без экипажа в воздухе висели.
– Когда забирать, Саня?
Стольников, пропуская отделение, пожал плечами. Не любил он этих вопросов.
– Я скажу когда.
Дверь закрылась, «вертушка» поднялась в воздух, чуть присела и пошла на юго-восток.
Саша сидел на стальном полу и, щурясь, разглядывал лицо штурмана, усевшегося за ПК у бойницы. Впервые видел его, хотя слышал много. Пловцов его фамилия, кажется. Первая чеченская, вторая чеченская… Уже давно бы ушел штурман на пенсию, да некуда было возвращаться. После ранения во время штурма Грозного, когда «вертушка» его упала в жилом районе и он со «стечкиным» в руке пробирался к своим, бросила его жена. Потому что трудно жить с мужиком, у которого не стоит. Четыре месяца штурман в госпитале отвалялся, вышел оттуда импотентом и хотел лбом на «стечкина» лечь, но вдруг сыграло в нем упрямство.
«Тридцать три. И что, если я теперь проживу, бог даст, до семидесяти, то за тридцать семь лет ни одну не трахну?» И что-то так страшно ему от мысли этой стало, что стал он какие-то упражнения делать. Никто не видел какие, но книгами по китайской медицине штурман обложился в таком количестве, что командир авиаполка заподозрил неладное. Но вернувшийся от штурмана психолог сообщил, что все в порядке, человек просто самосовершенствуется. И закончилось это самосовершенствование двумя неделями разгула и оргий, которые поглотили штурмана в Питере во время его очередного отпуска. Бывшая жена пыталась дважды вернуться, но штурман был непреклонен.
И вот сейчас, за сорок восемь секунд до падения вертолета, штурман сидел и с безразличием смотрел на проплывающую под ним темноту, а Стольников с улыбкой на губах наблюдал за ним и желал этому человеку удачи…