В начале совещания Сатана ставит вопрос, следует ли решиться на новую битву для обратного завоевания Неба. Одни одобряют войну, другие – против; предпочтение отдается третьему предложению, уже ранее упомянутому Сатаной, – расследовать правильность Небесного пророчества или предания относительно нового мира и нового рода созданий, равных Ангелам или лишь немного менее совершенных, которые должны были быть сотворены к этому времени. Возникают сомнения, кого бы послать на столь трудные поиски. Сатана, как верховный вождь, берет лично на себя это путешествие, предложение его встречено почестями и всеобщим одобрением. Совет, таким образом, кончается; Демоны избирают себе разные пути и занятия, сообразно своим наклонностям, чтобы скоротать время до возвращения Сатаны. Этот последний, начав свое путешествие, приходит к дверям Ада, которые находит запертыми, и при них – двух стражей. Стражи наконец открывают ему двери, причем обнаруживается громадная пропасть между Небом и Адом. Изображаются трудности перехода этой бездны; Сатану направляет Хаос, господствующий над нею, к искомому новому миру.
На троне пышном, царственном, далёко
Превосходившем роскошью своей
Великолепье Ормуза[40] иль Инда[41]
И все обилье золота и перлов,
Которое без счета изливает
Восток богатый щедрою рукой
На варварских царей своих, надменно
Сидел, всех выше, Сатана, – отличье
Печальное он это заслужил.
От страшного отчаянья возвышен
До торжества, о коем не мечтал, —
Теперь уж он и этим недоволен,
Стремится выше, ненасытно хочет
Вести он с Небом тщетную войну.
Не научен жестокой неудачей,
Он в гордости такую речь держал:
«О божества небес! Державы, Власти!
Я убежден, что нет той страшной бездны,
Которая могла бы поглотить
И удержать в себе навеки силу
Бессмертную, хотя б она была
Побеждена, – а потому надеюсь,
Что Небо не потеряно для нас.
Поднявшись из печального паденья,
Покажется еще славнее доблесть
Небесная, еще грозней, чем если б
Того паденья не было; итак,
В себя должны мы верить, не страшиться,
Что вновь удар судьбы постигнет нас.
Что до меня, то, по законам Неба,
Я искони был предводитель ваш,
И выбором свободным это званье
Мое вы укрепили, а к тому
Прибавились еще мои заслуги
В совете и в бою: по крайней мере,
Свою утрату этим я покрыл
И укрепился тем прочней на троне
По общему согласью, и притом
Вне зависти. Когда мы жили в Небе,
То положенье высшее, которым
Достоинство отмечено, могло б
Причиною быть зависти для низших;
А здесь, где место высшее лишь ставит
Всех ближе под удары Громовержца,
Как крепость, защищающую вас,
И повод к высшей доле вечной скорби, —
О зависти возможно ль говорить?
Здесь нет Добра, которое могло бы
Быть поводом к борьбе, а потому
Ни партий, ни борьбы здесь быть не может;
Никто искать не станет старшинства
В Аду; никто, имея только долю
Мучения, не будет столь тщеславен,
Чтоб большего мучения искать.
Имея эту выгоду союза
Прочнейшего, и твердого согласья,
И крепкого доверия, теперь
Еще скорее можем мы, чем в Небе,
Потребовать наследственных прав наших,
И на успех надеяться скорее
Мы можем здесь, чем было это там,
Где было обеспечено нам счастье.
Но надлежит теперь нам обсудить,
Что лучше, чтоб достигнуть нашей цели:
Открытую ль войну нам повести
Иль обратиться к скрытому коварству?
Кто может дать совет, пусть говорит!»
Так он сказал, и встал Молох немедля,
Могучий царь со скипетром, – сильнейший
И самый смелый из борцов, что в Небе
Сражались; после страшной битвы той
С отчаянья он стал еще смелее.
Он думал, что Предвечному по силе
Он равен и скорей бы согласился
Совсем не быть, чем быть слабей Его.
Отдавшись этой мысли, позабыл он
Страх перед всем – пред Богом, перед Адом
Иль что быть может худшего. Он молвил:
«Я – за войну открытую! Хитрить
Не мастер я – не похвалюсь я этим;
Хитри, кто в том нуждается; притом же
Лишь вовремя полезна хитрость нам,
Но не теперь. Пока хитрить мы будем,
Ужели миллионы, что здесь ждут,
В вооружении полном, знака к битве,
Томиться будут в праздном ожиданьи,
Как беглецы Небес, за свой приют
Приняв беспрекословно эту яму
Позорную – тюрьму, в которой мы
Заключены велением тирана,
Лишь потому царящего над миром,
Что терпим мы Его? Нет, предпочтем,
Вооружась огнем и гневом Ада,
Немедленно, с неодолимой силой
Напасть на крепость вышнюю Небес;
Мученья наши обратим в оружье
Ужасное, Мучителю назло,
Чтоб Он, навстречу грому всемогущих
Своих орудий, слышал адский гром;
Чтоб молниям Его навстречу грозно
Сверкал огонь наш мрачный, поражая
Ряды покорных Ангелов Его;
Чтоб был и самый Трон Его высокий
Забрызган серой Тартара горючей,
Которой Он придумал мучить нас!
Но, может быть, покажется путь этот
Чрезмерно трудным и крутым – подняться
Открыто против высшего Врага?
О, пусть, кто это скажет, поразмыслит, —
Коль скоро он еще не усыплен
Зловредной влагой озера забвенья, —
Что к родине своей стремимся мы
Движеньем, нам присущим по природе,
А нисхожденье с Неба и паденье
Противны ей. Не чувствовали ль мы
Еще недавно, яростно теснимы
Врагом, сломившим наш разбитый строй
И гнавшим нас до этой страшной бездны,
С каким мы принужденьем и трудом
Спускались вниз? Тем легче нам подняться!
Иным, быть может, страшно за исход
Попытки нашей: думают, что если
Мы вызовем сильнейшего врага
На новый бой, то гнев Его изыщет
Еще иную, худшую нам кару, —
Как будто кара хуже есть, чем Ад!
Что может быть ужасней пребыванья
Здесь, в этой тьме, в изгнанье от блаженства,
В глубокой бездне горести и бед,
Где мучиться в огне неугасимом
Должны мы без надежды, без конца,
Быть ярости Его рабами вечно,
Бича неумолимого ударов
Ждать ежечасно? Что же претерпеть
Еще мы можем худшего, – иль разве
Погибнуть, уничтожиться совсем?
Чего же мы боимся? Почему же
Колеблемся Его мы довести
До крайности во гневе? Разъяренный,
Быть может, нас Он вовсе истребит
И уничтожит даже сущность нашу, —
По мне, такой исход все ж был бы лучше,
Чем вечное несчастье бытия.
А если нет и если сущность наша
Действительно божественна, бессмертна
И не престанет ввек существовать,
То ничего мы потерять не можем.
По опыту мы знаем, что довольно
Есть сил у нас, чтоб потревожить Небо;
Так будем же набегами грозить
Во все века престолу роковому:
Пусть это не победа – так хоть месть!»
Окончил он и замолчал угрюмо;
В глазах его отчаянное мщенье
Сверкало, страшной битвой угрожая,
Для всех опасной, кто слабей, чем Бог.
Но вот с противной стороны поднялся,
Чтоб возразить Молоху, Велиал.
Он видом был приятнее и мягче,
Чем тот, и был прекраснейший из всех,
Кого лишилось Небо: был он создан,
Казалось, для высоких, славных дел,
Для высшего достоинства; но лживо
В нем было все и пусто; с языка
Мед капал у него; он мог дурное
В разумнейшем представить виде; лучший
Совет он мог испортить, исказить,
Затем что мысли низменны в нем были:
В пороке он искусен был, в делах же
Возвышенных ленив и боязлив.
Но ухо он умел ласкать словами
И вкрадчиво так начал речь свою:
«Я был бы очень за войну, о князи,
И в ненависти к нашему Врагу
Ни от кого я не отстал бы, если б
То, что приводят здесь как главный довод,
Чтоб нам начать немедленно войну,
Мне не казалось доводом обратным,
Не заключало б в сущности своей
Зловещего для нас предположенья.
Когда тот самый, кто в делах войны
Здесь выше всех, исполнен недоверья
К тому, что он советует, в чем прочих
Он превосходит, мужество свое
Лишь на слепом отчаяньи готовый
Обосновать и ставя высшей целью
Уничтоженье наше после некой
Ужасной мести, – что сказать об этом?
Во-первых, в чем же будет эта месть?
Ведь нам известно, что все башни Неба
Полны отважных часовых и к ним
Нам невозможно подойти; притом же
Расположились лагерем вокруг
Всей нашей бездны вражеские рати
Иль реют вкруг на сумрачных крылах
И вдаль и вширь по царству вечной ночи,
И мудрено застигнуть их врасплох.
А если бы мы силой попытались
Пробить себе дорогу и весь Ад
Восстал за нами в возмущеньи мрачном,
Чтоб помрачить Небес чистейший свет,
То Он, великий Враг наш, недоступный
Вреду и порче, на своем престоле
Сидел бы все ж, ничем не осквернен,
А ткань эфира, запятнать которой
Ничем нельзя, извергла б из себя
Все наше зло – очистилась бы сразу
От низкого огня. Отражены,
В отчаянье мы впали бы навеки.
Советуют нам приложить все силы,
Чтоб всемогущий Победитель наш
Был до того разгневан, что навеки
Покончить с нами захотел бы; в этом
Мы будто бы найдем себе утеху.
Печальная утеха! Кто из нас
Захочет прекратить существованье
Разумное свое, хотя б оно
Исполнено мучений вечных было?
Как? Уничтожить ум наш, наши мысли,
Которые пронизывают вечность,
Чтоб навсегда исчезнуть, поглотиться
В обширных недрах первородной Ночи,
И смысла, и движения лишенной?
Но пусть за благо это мы сочтем:
Кто ж может знать наверно, без сомненья,
Что гневный Враг наш может это благо
Нам дать иль дать захочет нам его?
Сомнительно, чтоб мог его Он дать нам,
Но никакого нет сомненья в том,
Что не захочет Он, столь мудрый, сразу
Излить весь гнев свой: не настолько Он
Бессилен и не так недальновиден,
Чтоб волю Он врагов своих исполнил
И весь исчерпал гнев свой, если может
Карать их этим гневом без конца.
Те, кто к войне нас побудить желает,
Нам задают вопрос: что медлим мы?
Ведь мы в тюрьме заключены, разбиты,
Осуждены на вечные мученья;
Итак, что б мы ни сделали теперь,
Что худшего еще случиться может,
Что злейшего мы можем претерпеть?
Как! Разве это худшее, что может
Случиться, если мы сидим, как здесь,
В вооруженьи полном и в совете?
Когда стремглав летели мы сюда,
Гонимы, поражаемы ужасным
Небесным громом, и молили бездну
Укрыть нас, – разве было нам не хуже?
Тогда казался этот самый Ад
Убежищем для наших ран! В оковах
В пылающем мы озере лежали, —
Конечно, хуже было нам тогда!
А если, снова пробудясь, дыханье,
Которым страшный пламень тот зажжен,
Его раздует с семикратной силой
И нас совсем утопит в том огне?
Что, если отдыхающее мщенье
Поднимет снова огненную руку,
Чтоб мучить нас? Что, если грозный Мститель
Для этого все средства пустит в ход,
Со сводов Ада пламени потоки
На нас польются, и дрожать мы будем,
И этот свод обрушится на нас?
И вот мы, после храброго воззванья
И ободренья к доблестной войне,
Лишь попадем все в вихрь огнистой бури,
И каждого из нас она швырнет
И пригвоздит к утесу иль утопит
Навек в цепях, в кипящем океане,
И без конца мы будем там стонать,
Заброшены, забыты, сожаленья
Ни в ком не возбуждая, без надежды
Столетья за столетьями томясь.
Ужель не хуже будет нам, чем ныне?
Итак, свой голос подаю я против
Войны: открытой, тайной – все равно.
Что может сделать сила или хитрость
И кто возможет обмануть Того,
Чье око видит все единым взглядом?
Взирает Он с небесной высоты
На эти наши праздные попытки,
И видит, и осмеивает их.
Он столь же всемогущ, чтоб нашей силе
Противостать, сколь мудр, чтоб наши ковы
Расстроить все. Что ж, скажут, так должны
Мы жить здесь в этой низости, мы, племя
Небесное, должны сносить, терпеть,
Чтоб попирали нас в изгнанье гнусном,
Мученья все нести, всю тягость уз?
Что ж делать, – на мой взгляд, все ж это лучше,
Чем худшее; так неизбежный рок
Велит нам, так желает Всемогущий;
То воля победителя… Страдать
И действовать – на то и на другое
В нас сила одинаковая есть,
И я считаю, что закон, который
Устроил это, не несправедлив.
Рассчитывать на это надлежало
Нам сразу, если были мы умны,
Когда в борьбу вступили с столь великим
Врагом и столь неверен был успех.
Смешно мне, если те, кто в битве смелы
И храбры, неудачу потерпев,
Трепещут и пугаются последствий,
Известных им заране, – не хотят
Терпеть изгнанья, мук, цепей, позора —
Всего, что победитель повелит.
Таков теперь удел наш; если будем
Его спокойно мы переносить,
Всевышний Враг со временем, быть может,
Свой гнев умерит; столь далек от нас,
Быть может, нас Он вовсе позабудет,
Коль раздражать не станем мы Его,
Иль наказанье, что несем мы ныне,
Достаточным сочтет; огонь свирепый
Тогда ослабнет, если Он не будет
Его своим дыханьем раздувать.
Природа наша чистая, быть может,
Преодолеет силу испарений
Зловредных иль привыкнет их сносить,
Не чувствуя; иль, может быть, с теченьем
Времен она изменит весь свой склад,
Ей страшный жар родным, потребным станет
И боли ей не будет причинять;
Тот ужас, что теперь нас окружает,
Нам станет мил, тьма светом будет нам;
И мало ль что еще надежда может
Нам принести в бегущих вечно днях
Грядущего, какие перемены
Нам могут предстоять еще! Теперь
Наш жребий – Зло в сравненьи с прежним счастьем,
В сравненьи ж с худшим он для нас – Добро, —
Конечно, если на себя мы сами
Не пожелаем худшего навлечь».
Так Велиал, одев в покров разумный
Слова свои, советовал собратьям
Бесславное бездействие такое,
Лень мирную – однако же не мир.
И вслед за ним Маммон себе взял слово:
«Цель наша – иль войной с престола свергнуть
Небесного Царя, когда войну
Признаем мы за лучшее, иль только
Восстановить права, которых мы
Лишились. Свергнуть мы Его лишь можем,
Коль нам доставит вечная Судьба
Какой-нибудь совсем особый случай
И тяжбу нашу разрешит Хаос.
Коль скоро нам на первое не стоит
Надеяться, то и второе также
Не нужно; что за место, в самом деле,
В Небесном Царстве мы займем, коль скоро
Всевышнего не одолеем мы?
Допустим, что смягчит Он гнев Свой, всех нас
Помилует, коль скоро подчиниться
Ему мы клятву новую дадим;
С какими же глазами нам придется
Стоять пред ним смиренно, покоряясь
Законам строгим, царствие Его
В слащавых гимнах вечно славословить,
По принужденью «аллилуйя» петь
Пред Божеством Его, а Он, Владыка
Наш ненавистный, будет восседать
Торжественно на троне, обоняя
Амброзии цветы и ароматы
Жертв наших рабских алтарю Его?
Вот тот удел, какой найдем мы в Небе,
Вот радости, которые нас ждут!
Сколь тягостно так проводить всю вечность
В хвале и славословии Тому,
Кого мы ненавидим! Нет, не будем
Стремиться мы усильем невозможным
Иль милостью, которой от Него
Не можем мы принять, хотя бы в Небе, —
Достичь опять блистательного рабства!
Поищем своего в самих себе,
Жить станем для себя своею силой,
Свободны, никому не отдавая
Отчета, хоть бы в этой глубине,
И предпочтем суровую свободу
Всей славы рабской легкому ярму!
Величье наше возрастет тем больше,
Чем больше мы сумеем обращать
Ничтожное – в великое, дурное —
В полезное для нас, несчастье – в счастье;
Какое горе ни постигло б нас,
Куда бы ни попали мы – повсюду
Мы облегчим терпеньем и трудом
Свои страданья. Тьмою нас пугают;
Но разве Царь Небесный Всемогущий
Сам часто не скрывается во тьме
Меж туч густых, причем нисколько слава
Его не помрачается, когда
Он этой тьмою своей престол покроет,
И гром грохочет глухо из нея,
Собою гнев Владыки знаменуя,
Уподобляя Аду Небеса?
Как нашей тьме Он подражает, так же
Его мы свету можем подражать:
Пустыня эта скрытые богатства
В себе таит – и золото, и перлы,
А мы умом владеем и искусством,
Которое поможет нам достичь
Великолепья; чем же Небо лучше?
Мученья наши в долготу времен,
Быть может, станут нашею стихией;
Огонь палящий, ныне нам столь тяжкий,
Нам станет мягок и приятен; склад наш
Изменится по складу всей среды,
И мы мучений чувствовать не будем.
Итак, все это клонится к тому,
Чтоб мирное мы вынесли решенье,
Установили здесь порядок свой
И рассудили, как всего удобней
Уладиться нам в бедствии своем,
Сообразив, что мы такое сами
И что нас окружает; о войне же —
Все мысли отложить. Вот мой совет».
Едва он кончил, как всеобщий говор
Наполнил все собранье. Так утесы
Во впадинах удерживают отзвук
Шумящих ветров, долгую всю ночь
Над морем бушевавших, а под утро
Баюкающих тихо моряков,
Которые, всю ночь не спав, заснули,
В утесистом заливе бросив якорь
И приютивши свой корабль иль лодку,
От бури убежавшую. Так дружно
Маммона речь приветствовали все,
Одобрив им предложенное мненье,
Что нужно мир хранить. Пред битвой новой
Они дрожали больше, чем пред Адом:
Такой внушил им ужас страшный гром
И Михаила меч. Хотелось также
Внизу свое им царство основать,
Которое, возникнув осторожно,
Могло бы стать с течением веков
Соперником достойным царству Неба.
Когда заметил это Вельзевул —
Который, после Сатаны, всех выше
Сидел, – поднялся с важным видом он
И, встав, столпом казался государства;
Глубокими чертами на челе
Начертан у него был ум высокий,
И о делах общественных забота
И царственный совет в его глазах
Светились; величавый и в паденьи,
Стоял он, мудрый, крепкий, как Атлант[42],
Способный на плечах своих могучих
Обширнейших монархий бремя несть.
Его глубокий взор привлек вниманье
И водворил повсюду тишину,
Какая лишь господствует средь ночи
Иль в полдень, в летний день. Он так сказал:
«Престолы, Власти, Доблести эфира
И отпрыски Небес! Ужель должны
От титулов мы этих отказаться
И называться впредь князьями Ада?
Как будто склонен весь народ к тому,
Чтоб нам остаться здесь, внизу, и царство
Здесь новое создать. Но, без сомненья,
Лишь потому об этом грезим мы,
Что позабыли, что Владыка Неба
Отвел нам это место как тюрьму,
Совсем не как убежище от власти
Его могучей, чтобы жили мы,
От высшего суда Небес изъяты,
И составляли заговор здесь против
Его престола; нет – хоть и вдали,
Держать Он нас желает в заключеньи
Строжайшем, в обузданьи, неизбежном
Для нас навек, как пленников Его;
Поверьте, что и в высоте небесной,
И в нашей бездне, первый и последний,
Везде Он хочет царствовать один,
И даже самой малой части царства
Не даст отторгнуть нашим мятежом.
Над Адом власть свою простер Он также,
И скипетром железным здесь над нами
Он властвует, как в Небе – золотым.
Что ж мы сидим и праздно обсуждаем —
Война иль мир? Была у нас война
И поразила нас утратой страшной,
Непоправимой; мира же никто
Не предлагал ни на каких условьях
И не просил; да и какой же мир
Предложен был бы нам, порабощенным?
Надзор суровый, вечные удары
И кары произвольные! А мы —
Каким Ему за то платили б миром?
Посильною лишь ненавистью нашей,
Враждой, упорством непреклонным, местью
Хотя бы тихой, вечно замышляя,
Как сделать, чтобы Победитель наш
Плодов победы получил поменьше,
Как можно меньше наслаждался б тем,
Что причинил Он нам, чем мы страдаем!
И к этому найдется случай нам,
Причем ничуть предпринимать не надо
Поход опасный к самым Небесам,
Валам которых не страшна осада,
Ни нападенье снизу. Нет, нельзя ли
Полегче предприятье нам найти?
Когда не лжет старинное преданье,
Пророчество для жителей Небес,
То существует место, мир особый,
Счастливое жилище неких новых
Созданий, коим имя – человек.
Они подобны нам и, хоть и ниже
По силе и достоинству, чем мы,
Но более, чем мы, Тому любезны,
Кто правит в Небе. Таковую волю
Он громко объявил среди богов
И подтвердил ее великой клятвой,
От коей содрогнулся круг Небес.
Направим же туда все наши мысли
Чтоб изучить созданий, там живущих, —
Какая сущность их, каков их склад,
И чем одарены они, в чем сила
И слабость их, и как на них напасть —
Насильем или хитростью. Пусть Небо
Закрыто нам и Вечный Судия
Сидит себе спокойно в полной силе,
Но это место, кажется, лежит
К нам ближе, на окраине владений
Его, и предоставлено защите
Одних лишь обитателей своих.
Здесь, может быть, внезапным нападеньем
Каких-нибудь достигнем выгод мы:
Огнем ли адским этот мир разрушим
Иль сделаем его своим владеньем,
Чтоб жителей младенческих изгнать,
Как были с Неба изгнаны мы сами;
Иль если не изгнать, то совратить,
Привлечь на нашу сторону, чтоб Бог их
Врагом их стал и собственной рукою,
Раскаявшись, разрушил Сам Свой труд!
Вот это – выше, чем простое мщенье!
Вполне мы можем этим отравить
Его восторг от торжества над нами,
Себе ж доставить радость созерцаньем
Его досады. Как Он огорчится,
Когда Его любимцы полетят
Стремглав, как мы, и проклянут природу
Непрочную свою и хрупкость счастья,
Увядшего столь быстро! Обсудите ж,
Достойна ли попытка эта нас,
Иль лучше нам сидеть во тьме и праздно
О царствах здесь несбыточных мечтать!»
Так Вельзевул сумел в словах искусных
Свой дьявольский совет представить; правда,
Мысль первая об этом Сатане
Принадлежала; он ее отчасти
Уж предлагал. Конечно, от кого ж
Могла такая глубина коварства
Происходить, как не от Сатаны,
Виновника всех зол? Он в самом корне
Хотел род человеческий сгубить
И Землю с Адом в гибели всеобщей
Смешать, назло Создателю. Однако
Все это Зло служило лишь к тому,
Чтоб славу Вседержителя возвысить.
Отважный план понравился весьма
Всем силам Ада: радость засверкала
В глазах у них. И вот в согласье полном
За этот план все голос подают.
Тогда он встал и, речь возобновляя,
Собранию сказал: «Синод богов!
Вы рассудили правильно, достойно
Закончили великий этот спор, —
Достойно вас самих дела решили
Великие, которые способны
Когда-нибудь, наперекор судьбине,
Нас вознести из бездны в высоту,
Приблизив снова к прежнему жилищу;
Быть может, там, по близости пределов
Блистательных Его, вооружась
В соседстве, мы благоприятный случай
Найдем, чтоб снова в Небо нам проникнуть;
Иль будем жить в ином удобном месте,
Не лишены сияния Небес,
Где луч востока нас от тьмы очистит
И мягкий воздух нам рубцы залечит
Глубокие от едкого огня,
Дыша на них целительным бальзамом.
Но ранее всего решить нам надо,
Кого послать нам, чтобы отыскать
Тот новый мир. В ком будет сил довольно,
Чтоб испытать опасный этот путь
В бездонной тьме пучины бесконечной,
Сквозь мрак нащупать верную дорогу,
Безвестную, иль, крылья распустив,
Полетом пронестись неутомимым
Над пропастью громадной, чтоб домчаться
До острова счастливого? Какая
Нужна здесь сила, сколько здесь искусства
Потребно! И какой счастливый случай
Здесь надобен, чтоб миновать удачно
Густую сеть постов сторожевых
И Ангелов бесчисленных избегнуть!
Он должен быть здесь очень осторожен,
И мы должны тем осторожней быть
При выборе посланника: зависит
Судьбы всей нашей тяжесть от него,
В нем наша вся последняя надежда!»
Сказал – и сел; и, вкруг водя свой взор,
Он ожидал, чтоб кто-нибудь явился
И возразил иль выразил согласье
И на себя опасный опыт взял;
Но все сидели молча, обсуждая
В уме опасность подвига, и каждый
В глазах другого свой испуг читал.
Никто из самых первых и высоких
Бойцов, недавно воевавших с Небом,
Отважиться не мог, чтоб предложить
Свои услуги или порученье
Взять на себя и одному свершить
Ужасный путь. Тут Сатана, чтоб славу
Свою среди собратий вновь возвысить,
Поднять до несравненной высоты,
Спокойно встал и с гордостью монарха,
В сознаньи высших сил своих, сказал:
«Престолы эмпиреев, дети Неба!
Недаром вас объяло, вижу я,
Глубокое безмолвье и сомненье,
Хоть и не страх: велик и труден путь,
От адской глубины ведущий к свету;
Крепка темница наша; круг огня,
Грозящего пожрать нас, окружает
Стеной девятикратной наш приют;
А выход нам алмазными вратами
Горящими закрыт. А если кто
Пройдет чрез них, он встретит лишь пучину
Глубокой ночи, вещества лишенной,
Со всех сторон зияющей вокруг,
Уничтоженьем бытия грозящей,
Все поглотить стремящейся окрест.
И если он в конце концов проникнет
В какой-нибудь оттуда новый мир,
Что ждет его в стране безвестной, кроме
Опасностей лишь новых, от которых
Избавиться – опять тяжелый труд?
Но не по праву занял бы, о князи,
Я этот трон высокий, не по праву
Украшен был бы этой высшей властью,
Вооружен могуществом столь славным,
Когда бы то, что признано пригодным
В собранье нашем общем, – будь оно
Опасно или трудно в высшей мере, —
Меня могло б хоть мало устрашить
Иль помешать мне сделать этот опыт.
Ужель, приняв высокий царский сан,
Я от него не отказался б, если б
Я уклонился от высокой доли,
С опасностью и честью сопряженной?
Вполне прилична доля та тому,
Кто царствует; всех более достойна
Того, кто выше всех превознесен.
Идите же, Могущества и Власти,
Гроза Небес, хотя и пали вы!
Идите по домам – жилище это
Должно ведь домом нашим быть, – старайтесь,
Сколь можно, наши бедствия смягчить
И сделать Ад, сколь можно, выносимым;
Леченьем или чарами старайтесь
Ослабить или обмануть страданья
Ужасного жилища; будьте зорки
На страже вечно бдящего врага;
А я пойду один в края иные,
Сквозь разрушенье общее искать
Желанного нам всем освобожденья.
Никто меня сопровождать не должен».
Промолвив это, встал монарх и тем
Предотвратил все возраженья. Мудро
Он поступил: когда б он так не сделал,
Возможно, что, узнав его решенье,
Другие из вождей могли б свои
Услуги предложить (наверно зная,
Что их никак не примут), вызываясь
На то, чего страшилися сперва;
Тогда они соперниками стали б
Ему во мненьи многих, получив
Ценой дешевой славу, для которой
Он должен был так страшно рисковать.
Они, однако, больше, чем попытки
Отважной этой, голоса боялись,
Которым Вождь им это запретил.
И вот они, с ним вместе, дружно встали,
И грозный шум от этого вставанья
Был грому отдаленному подобен.
С благоговеньем низко перед ним
Они склонились, чтя его, как Бога,
Превознося, как Вышнего Небес;
Не преминули также благодарность
И удивленье выразить ему
За то, что он для общего спасенья
Своим решился благом пренебречь.
Как видно, даже и у падших Духов
Угасла добродетель не совсем;
Пусть это знают те дурные люди,
Которые гордятся на Земле
Свершенными делами ради славы
Иль честолюбья, прикрывая только
Их внешним блеском ложного усердья.
Так кончился сомнительный совет
Сил темных: восхищались несравненным
По доблести вождем своим они.
Так, если тучи мрачные, поднявшись
С высоких гор, в то время как заснул
Холодный ветер северный, покроют
Свод ясный неба и грозят земле,
Закутанной во мрак, дождем иль снегом, —
Вдруг к вечеру сияющее солнце
Проглянет между них косым лучом,
И оживают тихие поляны,
Вновь раздаются птичьи голоса,
Мычат стада от радости и снова
Полны веселых звуков холм и дол.
Стыдитесь, люди! С дьяволами Дьявол
Живет в согласье; только человек,
Единственный из всех разумных тварей,
Враждует вечно с прочими людьми,
Хоть не лишен надежды он на милость
Небесную! Бог мир хранить велит,
А люди вечно ненавистью пышут,
Враждуют меж собой, ведут борьбу,
Кровавые заводят вечно войны,
Опустошают землю, чтоб друг другу
Вредить, хотя к согласью побудить
Могло б их то, что человек имеет
В Аду врагов довольно, чьи стремленья
И день и ночь бедой ему грозят.
Итак, совет Стигийский разошелся.
Все преисподней главные князья
Шли вместе, и меж них – их вождь великий.
Он мог, казалось, быть один из всех
Соперником Небес, в Аду ж являлся
Он грозным повелителем; великой
Он окружен был пышностью и Богу
Своим величьем подражал; вокруг
Теснилась свита гордых Серафимов[43],
Блистательных, в вооруженьи грозном.
И вот они велят о результате
Великого совета трубным звуком
Торжественно везде оповестить;
По направленью четырех всех ветров
Поспешные четыре Херувима[44]
Несутся, трубы приложив к устам,
Герольды ж весть народу объясняют;
По всей громадной бездне вдаль и вширь
Разносится она, и, оглушая,
Грохочет всюду одобренья крик.
Им на душе как будто легче стало;
Обманчивой утешены надеждой,
Расходятся их полчища, и все
Идут своей особою дорогой,
Куда кого наклонности ведут,
Иль грустный выбор направляет, чтобы
Рассеять дум печальных вечный бег
И скоротать часы тоски невольной,
Пока вернется их великий вождь.
Одни в равнине бродят, а другие
Парят на крыльях в воздухе иль в быстрый
Пустились бег, как в играх Олимпийских
Иль на полях Пифийских; третьи ловко
Коней смиряют гордых или мчатся
В ристалище на пышных колесницах;
Другие стали в грозный строй, бригады
Образовав. Так, чтоб предостеречь
Чрезмерно гордый город, посылает
Судьба на небе знаменье порой:
Является войны виденье в тучах,
Идут полки в нависших облаках,
А перед ними рыцари несутся
Воздушные и копьями грозят
Друг другу и, сшибаясь, легионы
Мешаются, и жаркий бой кипит
От края и до края небосвода.
Иные, будто бешенством Тифена[45]
Объятые, рвут горы и холмы,
Иль в воздухе несутся шумным вихрем:
Едва выносит бурю эту Ад.
Так некогда Алкид[46], идя, увенчан
Победой, из Эхалии[47], надел
Отравленный наряд и, мучим болью,
Рвал сосны фессалийские с корнями,
Лихаса же с вершины Эты в море
Эгейское швырнул. Другие, нравом
Спокойнее и мягче, удалясь,
В долине тихой сели, воспевая
По-ангельски, при звуках многих арф
Свои дела геройские и горе
Паденья после битвы неудачной,
И жалобно пеняли на Судьбу,
Которая над доблестью свободной
Случайности иль силе власть дает.
Хоть песня та хвалой односторонней
Превозносила только их самих,
Но дивною гармонией своею
(Как может быть иначе, если Духи
Бессмертные поют?) она весь Ад
К себе невольно привлекла: стеснилась
Вокруг толпа и слушала. Другие
Приятною беседой утешались
(Ведь красноречье – радость для ума,
Как музыка – для чувства); холм избрали
Они отдельный, чтоб отдаться там
Высоким мыслям: рассуждали важно
О воле, о судьбе, о Провиденьи,
Предвиденьи, об абсолютном знаньи
И о свободе воли, – без конца
Теряясь в лабиринте философском.
Судили там о Зле и о Добре,
О счастье и о бедствии, о страсти,
Бесстрастности, о славе и стыде;
Все это было – тщетное лишь знанье,
Пустого любомудрия обман,
Но все же их очарованьем неким
Пленяло, помогая им забыть
На время боль и скорбную тревогу,
Иль лживую надежду пробудить
И укрепить терпением упорным
Больную грудь их, как тройною сталью.
Другая часть, образовав отряды
И партии, пустились смело в путь,
Чтоб изучить весь этот мир печальный,
Найти, быть может, климат, где бы легче
Жилось им. Разделилися они
По четырем дорогам, в направленьи
Всех четырех рек адских, чьи потоки
В пылающее озеро бегут,
Туда струи печальные вливая.
Вот имена тех рек: ужасный Стикс,
Река смертельной ненависти вечной;
Река печали мрачной – Ахерон;
Коцит – всечасно жалобой и плачем
Тревожно оглашаемый; затем
Свирепый, грозный Флегетон, чьи волны
Неугасимым пламенем кипят;
Вдали от них – река забвенья, Лета,
Безмолвная и тихая, стремится
Извивами, как водный лабиринт;
Кто выпьет из нее – сейчас забудет,
Чем был он прежде, что он есть теперь,
Печаль и радость, счастье и страданье.
За этою рекою материк
Лежит, холодный вечно, темный, дикий,
Бичуемый без перерыва бурей,
Несущею при страшном вихре град,
Который здесь не тает, а, скопляясь
В громадных кучах, образует нечто
Подобное развалинам дворца
Старинного; здесь лед и снег глубокий
Лежат, как топь Сербонского болота[48]
Меж Дамиатой и горою древней,
Что Касием зовется, где не раз
Бесчисленные полчища тонули.
Суровый воздух здесь морозом жжет,
И самый холод здесь огню подобен.
Ужасные, как гарпии, когтями
Влекут, вцепившись, Фурии сюда
В известный срок несчастных осужденных;
От крайностей жестокой перемены
Тем горше боль, а крайность тем сильней.
Чем более страшна другая крайность;
Перенесен от пламенного ложа
На лед промерзший нежный их эфир.
Окоченев, в столбы их превращает
Недвижные, и так они стоят,
Прикреплены; по минованьи ж срока
Их Фурии ввергают вновь в огонь.
И вот они вдоль русла Леты бродят
То здесь, то там, и скорбь их все растет;
Они хотят, стараются напрасно
Достать струи манящей их реки,
Чтоб утолить, хоть каплею единой,
В забвеньи сладком горе и тоску;
Казалось бы, один лишь миг – так близок
Им край реки; но не велит Судьба:
Медуза и все страшные Горгоны[49]
Тот край заветный строго стерегут,
И самые струи бегут живого
Прикосновенья уст их, – так бежала
От жаждущих уст Тантала[50] вода.
Так бродит, пораженная смущеньем,
Искателей отважная толпа,
От ужаса невольного бледнея;
В глазах испуг: теперь они лишь видят,
Какой печальный жребий выпал им,
И нет им ни утехи, ни покоя.
Они проходят множество долин
Угрюмых, мрачных, много стран печали,
Чрез много гор высоких – то морозных,
То пламенных, – чрез множество утесов,
Пещер, болот, стремнин, ущелий, топей, —
На всем лежит зловещей смерти тень;
Вокруг – мир смерти, созданный проклятьем
Всевышнего, – Зло, годное лишь Злу,
Тот мир, где все живое умирает,
Лишь смерть живет и где, извращена,
Природа лишь чудовищ порождает —
Одних лишь чудищ страшных, безобразных,
Невыразимо гнусных – хуже всех,
Что сочинили сказки или ужас
Когда-либо внушил воображенью, —
Горгон и Гидр[51] и яростных Химер[52].
Меж тем, противник и людей и Бога,
Летел на быстрых крыльях Сатана,
Воспламененный мыслями о цели
Своей высокой; к Адовым вратам
Он направлял полет свой одинокий.
То вправо уклонялся он, то влево,
То, крылья распластав, летел внизу,
То ввысь взвивался к пламенному своду.
Как издали, как будто в облаках
Повисший, флот виднеется, плывущий
На парусах от берегов Бенгальских
При ветре равноденствия попутном
Иль с островов Терната и Тидора[53],
Откуда много пряностей везут
Купцы; как держат путь они торговый
Чрез море Эфиопское до Капской
Страны и ночью к полюсу стремятся —
Таким, паря вдали, казался Враг.
И вот уж стены Ада показались —
Высокая – до самой крыши страшной;
Втройне тройные были в них врата —
Три медных, три железных, три алмазных
Объятых вкруг огнем, который их,
Однако, не сжигает. Пред вратами
С той и другой сидело стороны
По страшному чудовищу; до чресл
Одно из чудищ женщиной казалось,
Притом красивой, – остальное ж тело
Громадное покрыто чешуей,
В извивах, как змея, тянулось, жало
Смертельное неся; вокруг нее
Псов адских стая, лая непрерывно,
Кружилась, страшно разевая пасти,
Как Церберы[54], творя ужасный шум;
Порою же они по произволу
Иль если им мешало что-нибудь,
К ней заползали в чрево, там скрываясь,
И продолжали лаять там и выть,
Хотя незримы; далеко не столько
Ужасны были псы свирепой Сциллы[55],
Купавшейся в том море, что проходит
Проливом меж Калабрией и берегом
Тринакрии[56] охрипшим; лучше их
Те псы, что мчатся за ночной колдуньей,
Когда она, по тайному призыву,
По воздуху летит, куда ее
Влечет приятный запах детской крови,
Чтоб с ведьмами лапландскими плясать,
Заклятьем ясный месяц помрачая.
Другой ужасный образ – если можно
Такое слово применить к тому,
Что не имеет образа, в чем трудно
Иль невозможно члены различить,
Ни рук, ни ног не видно и все тело
Какой-то тенью кажется неясной, —
Сидел недвижно, сумрачный как ночь,
Ужасен и свиреп, как десять Фурий,
И грозный, как сам Ад, вооружен
Огромным дротом. То, что головою
Казалось в нем, венчалося подобьем
Короны царской. Сатана к нему
Приблизился; чудовище, поднявшись,
Пошло к нему громадными шагами,
И от шагов тех содрогался Ад.
Враг, не смутясь, смотрел и удивлялся,
Что б это быть могло, – но не страшился:
Ему ничто из всех созданий мира
Не страшно было; все считать ничтожным
Готов он был; лишь Бог и Божий Сын
Ему могли быть страшны. И, с презреньем
Смотря навстречу, так он начал речь:
«Кто ты, ужасный образ нестерпимый,
Что, хоть свиреп и грозен, смеешь ты,
Противостав всем телом безобразным,
Мне заграждать дорогу к тем вратам?
Но я пройду чрез них – в том будь уверен —
И позволенья у тебя просить
Не буду. Прочь с дороги иль безумье
Решись свое на деле испытать
И научись тогда, отродье Ада,
Вперед не спорить с силами Небес!»
И в ярости ему ответил демон:
«Так это ты, изменник-Ангел, ты,
Который первый мир нарушил в Небе
И клятву преступил, дотоле свято
Хранимую, и, дерзко возмутясь,
Увлек с собою треть сынов небесных,
Чтоб против Вышнего восстать, за что
Ты и они, отпавшие от Бога,
Осуждены здесь вечно дни свои
Влачить в тоске и скорби беспредельной?
И ты дерзаешь, обреченный Аду,
Себя к Небесным Силам причислять?
И смеешь ты презрительный свой вызов
Бросать тому, кто Царь и Властелин
Мест этих? Да, скажу тебе прямее,
Чтоб более еще тебя взбесить:
Твой Царь и Властелин! Иди, лжец беглый.
Иди назад, чтоб кару отбывать!
Спеши, чтоб я бичами скорпионов
Медлительность твою не подогнал,
Спеши на крыльях – или этим дротом
Тебя я так ужасно поражу,
Что ощутишь ты боль, какой не ведал!»
Так говорил свирепый этот ужас;
Произнося угрозы эти, он
Стал в десять раз страшней и безобразней.
С другой же стороны, негодованьем
Пылая, смело Сатана стоял
И весь горел, как яркая комета,
Которая в полярных небесах
Во всю длину сияет Офиуха[57]
И сыплет с волосатого хвоста
Войну и язву моровую. Оба,
Копье друг другу в голову нацелив,
Стоят, врага желая поразить
Одним ударом, грозны, как две тучи,
Чреватые оружием Небес,
Которые над Каспием сошлися:
Стоят они лицом к лицу и медлят,
Пока не даст сигнала ветер им
Средь воздуха столкнуться мрачной встречей.
Так мрачен вид был двух бойцов могучих,
Что самый Ад еще мрачнее стал.
Никто еще из них врага такого
Не видел; здесь свершились бы дела
Великие, и громкою молвою
О тех делах наполнился бы Ад,
Когда б змееподобная колдунья,
Которая у Адских врат сидела,
Держа в руках ключ Ада роковой,
Не бросилась меж ними с громким криком:
«Отец, зачем рука твоя грозит
Единственному сыну? Что за ярость
Тебя так страшно обуяла, сын,
Что в голову отца копьем ты метишь?
И для кого – ты знаешь? Для Того,
Кто там вверху сидит и над тобою
Смеется! Возложил Он на тебя
Тяжелый труд, чтоб исполнял ты кары,
Которые присудит гнев Его,
Тот гнев, что справедливостью зовет Он,
Тот самый страшный гнев, который вас
Когда-нибудь обоих уничтожит!»
Сказала так – и адская чума
Мгновенно отступила; Сатана же
К колдунье речь такую обратил:
«Так странен был мне возглас твой, так странны
Слова, что ты сейчас произнесла,
Что вмиг моя рука остановилась
И медлит показать тебе на деле
Намеренья мои. Сперва хочу я
Знать, кто ты, образ двойственный, зовущий
Меня отцом, хоть в первый раз тебя
Я вижу здесь, в долине этой адской,
И почему ты говоришь, что этот
Ужасный призрак – сын мой? Я не знаю
Тебя; еще не видел я созданий
Столь отвратительных, как он и ты».
Она же, сторож Ада, отвечала:
«Как! Ты забыл меня? Иль столь дурна
Тебе кажусь я ныне, чьей красою
Ты в Небе восхищался? Помнишь, раз,
В собрании могучих Серафимов,
В отважный заговор вступивших против
Небесного Царя, внезапной болью
Ты поражен был, взор затмился твой,
И все в твоих глазах покрылось мраком,
И столб огня из головы твоей
Вдруг вышел, и образовалось слева
Большое в ней отверстие, откуда,
Подобная по виду и осанке
Тебе и столь же, как и ты, прекрасна,
Небесная богиня появилась
В вооруженьи полном? Изумленьем
Объяты были воинства Небес;
Они невольно отшатнулись в страхе
И нарекли тогда меня Грехом,
За знаменье зловещее считая.
Но постепенно стала я для них
Привычной, стала нравиться, и вскоре
Из тех, кто отвращались от меня,
Большая часть была моей красою
Привлечена, и более всех – ты,
Когда во мне свой образ совершенный
Все более привык ты узнавать.
И ты в меня влюбился, и со мною
Имел ты радость тайную, и вскоре
Я от тебя во чреве понесла.
Меж тем война настала; огласились
Сраженьями небесные поля.
И победил (могло ли быть иначе?)
В сраженьях тех наш всемогущий Враг,
А мы разбиты были и бежали
Сквозь эмпиреи. Наша рать стремглав
Вся сброшена была с высот небесных
В ужаснейшую бездну – с ней и я.
И в это время дан был ключ могучий
Мне в руки и приказано стеречь
Врата, навеки запертые, чтобы
Никто не мог открыть их без меня.
В раздумье я сидела, но недолго:
Во чреве, плод понесшем от тебя
И выросшем чрезмерно, я внезапно
Почуяла чудесное движенье,
И страшные в нем боли начались.
И наконец, тот ненавистный отпрыск,
Который здесь стоит перед тобой,
Твое рожденье, с яростным усильем
Путь проложил сквозь внутренность мою
И разорвал ее с ужасным страхом
И болью для меня; чрез это было
Мое все тело в нижней половине
Искажено. Рожденный мною враг
Пошел, всеразрушающим махая
Копьем своим. Воскликнув громко: «Смерть!» —
Пустилась я бежать. Весь Ад кромешный
При имени том страшном содрогнулся,
И громко он вздохнул из всех пещер,
И слово «смерть» откликнулось во вздохах.
Бежала я, а он бежал за мной,
Как кажется, скорей пылая страстью,
Чем яростью; проворнее меня,
Испуганную мать свою догнал он,
И вот в объятьи гнусном и насильном
Со мной он эту свору породил
Чудовищ, вечно воющих, чьи крики
Меня бессменно окружают здесь;
Как сам ты видеть мог, я ежечасно
Их зачинаю, ежечасно также
Рождаю их: когда они хотят,
В родившее их чрево снова входят
И жрут там с воем внутренность мою,
Которая им пищу доставляет;
Затем, наружу вырвавшись опять,
Сознательным меня терзают страхом:
Нет отдыха, покоя нет от них!
Напротив Смерть сидит, в меня вперяя
Свой леденящий взор, – мой сын и враг,
Который, не найдя иной добычи,
Меня сейчас пожрал бы, мать свою,
Когда б не знал он, что конец мой будет
Его концом, что горьким я куском
Придусь ему – ужасною отравой:
Так повелела вечная Судьба.
Тебя ж, отец, я предостерегаю:
Беги его смертельного копья
И не надейся быть неуязвимым
В доспехах ярко блещущих твоих,
Хотя б они небесной были ткани:
Удар смертельный всех погубит, кроме
Единого, Кто там, вверху, царит».
Она умолкла. Сразу Враг лукавый
Сообразил, что может он извлечь
Из слов ее. И вот, придав тон мягкий
Словам своим, он кротко отвечал:
«Дочь милая, коль скоро ты считаешь
Меня своим отцом и говоришь,
Что это – сын прекрасный мой, залогом
Явившийся тех радостей и уз,
Которые имел с тобой я в Небе,
Тогда столь сладких, о которых грустно
Нам вспоминать с тех пор, как нас постигла
Нежданно эта злая перемена, —
Узнай: я не пришел сюда как враг:
Иду я лишь, чтоб принести свободу
От этой тьмы, от этих мрачных стен,
От этих мук – тебе, ему и прочим
Небесным Силам, тем, кто, защищая
Законные права свои, со мной
С высот небесных пали. Этот розыск
Единственный мне ими поручен;
Один за всех я вызвался чрез пропасть
Бездонную, без спутников, пройти
И, миновав громадную пустыню,
Искать того предсказанного места,
Где, как все знаки сходятся, теперь
Мир новый создал, круглый и обширный,
В соседстве Неба; тот блаженный мир
В себе созданий-выскочек лелеет,
Которые, быть может, вместо нас
Сотворены, – хоть от Небес подальше,
Чтоб в Небесах могучая толпа
Чрезмерно не размножилась бы снова
И не возник бы новый там мятеж.
Насколько эти вести справедливы
И нет ли новых тайн еще, узнать
Я тороплюсь; узнав, вернусь немедля
И приведу тебя и Смерть в тот мир,
В котором заживете вы спокойно,
Невидимо там в воздухе паря,
Проникнутом бальзамом ароматов;
Там будете питаться вы обильно,
Без меры; вам добычей будет все!»
Он замолчал; они ж, казалось, были
Довольны речью чрезвычайно; Смерть
Осклабилась улыбкою ужасной,
Услышав, что свой голод утолит,
И за свое порадовалась чрево,
Которому увидеть предстояло
Тот час счастливый; злая Смерти мать
Была довольна также и сказала:
«Мне ключ от этой адской бездны дан
По воле всемогущего Владыки
Небесного; алмазные врата
Запрещено мне открывать; на страже
С копьем своим стоит здесь крепко Смерть
И не страшится никого: не может
Никто живущий ей противостать.
Но для чего мне исполнять веленья,
Того, чью ненависть ко мне я знаю,
Которым я низвергнута позорно
Сюда, в глубокий, мрачный этот Тартар,
Чтоб службу ненавистную нести?
Я, небожитель, порожденье Неба,
Должна здесь в вечной скорби изнывать,
Средь ужасов и воплей непрестанных
Детей моих, что недра жрут мои!
Ты мой отец, ты мой творец единый,
Обязана тебе я бытием!
Кому ж, как не тебе, повиноваться?
За кем идти мне, как не за тобой?
Меня ты скоро выведешь отсюда
В тот новый мир, ко свету и блаженству;
Там буду я опять среди богов
В отраде жить, там буду одесную
Тебя, отец, царить в довольстве полном,
Как дочь твоя любимая, вовек!»
Слова промолвив эти, ключ проклятый,
Орудье наших бед, она взяла
И поползла, крутя свой хвост громадный,
К вратам и с силой быстро подняла
Решетку вверх, висевшую пред ними,
Которой не могли бы без нее
Стигийские все силы сдвинуть с места.
Затем в замочной скважине она
Вращает ключ запутанный и сложный, —
И сразу все запоры и засовы,
Железные и каменные массы
Свободно раздвигаются. И вмиг
С ужасной силой и жестоким скрипом
Раскрылись настежь адовы врата,
И гром такой произвело вращенье
Их на петлях, что задрожал Эреб[58]
До глубины. Итак, она открыла
Врата, но силы не было у ней,
Чтоб их закрыть: они так и остались
Раскрытыми, и вход был так широк,
Что чрез него пройти могло бы войско,
Свои знамена пышно распустив,
С конями, колесницами, свободно
Строй развернув. Зиял их страшный зев,
Подобно горну, черный дым и пламя
Столбом зловещим красным изрыгая.
И вот открылись сразу перед ней
Все тайны древней бездны океана
Безмерного, без света, без пределов,
Где высота, длина, и ширина,
И время, и пространство – не у места,
Где древняя лишь Ночь и с ней Хаос[59],
Как предки стародавние природы,
Анархию поддерживают вечно,
Где распри бесконечные шумят
И вечное царит во всем смятенье.
Жар, холод, сухость, сырость – все четыре
Отважные борца за власть здесь спорят,
Неся свои все атомы в борьбу,
Которые, по партиям сбираясь,
По племенам своим распределись,
Легко вооруженные иль в латах,
То острые, то нежные, то быстры,
То медленны, – кишат там без числа,
Подобные песчинкам жаркой почвы
Кирены или Барки[60], поднимаясь
В порывах вихрей, в вечной их борьбе
И опираясь легкими крылами
На них; к которой партии примкнет
Их больше, та и победит; решает
Их спор Хаос, решением своим
Лишь подданных запутывая распрю;
А рядом с ним судья верховный, Случай,
Там царствует над всем. У этой бездны,
В которой нет ни берегов, ни моря,
Ни пламени, ни воздуха, где все
Первичные смешались элементы
И вечно там враждуют меж собой,
Пока Творец всесильный не захочет
Внести порядок в темные их массы,
Чтоб новые миры из них создать, —
У этой дикой бездны размышляя,
Стоял при входе в Ад великий Враг,
смотрел вперед и думал: предстояло
Ему не узкий переплыть пролив!
Он оглушен был также страшным шумом,
Подобным (если малое возможно
Сравнить с великим) грохоту, когда
Беллона[61] все осадные орудья
В ход пустит, чтоб столицу разорить;
Тот грохот быль не менее, чем если б
Со всех сторон упал небесный свод
И ось Земли стихии повернули б
В борьбе своей. Однако ж наконец
Свои он смело расправляет крылья,
Как паруса, пускается вперед,
Взвивается на восходящем дыме
И быстро отдаляется от дна.
Так много миль восходит он отважно,
Как бы хребет туч черных оседлав;
Но вдруг теряет эту он опору
И пустоту встречает под собой;
Напрасно бьет он крыльями: нежданно
Он падает отвесно в глубину
На тысячу локтей, и по сегодня
Он продолжал бы падать, может быть,
Когда б, к несчастью, вдруг толчком могучим
Каких-то возмущенных облаков,
Селитрою и пламенем чреватых,
Он не вознесся вновь на много миль.
Так первой избежав беды, внезапно
Тут погрузился в мокрый он песок;
Под ним ни море, ни земля; с усильем
Он движется вперед – то на ногах,
То на крылах; весло ему и парус
Теперь равно орудья. Так спешит
Через пустыню Гриф[62], бегом иль также
На крыльях, чрез болота и холмы,
Преследуя упорно Аримаспа[63],
Укравшего хранимое им злато.
С таким упорством держит путь и Враг
Сквозь топь, чрез крутизну, через теснины,
Сквозь чащу, чрез пустыни, через камни,
Работая ногами и руками,
И крыльями, и головой – плывя,
Бродя, шагая, ползая, взвиваясь
На крыльях. Наконец он слышит шум,
Несущийся из мрака, оглушая
Смешеньем всевозможных голосов;
К нему он путь бесстрашно направляет
В надежде, что найдет он Силу там
Иль Духа этой бездны бесконечной,
Живущего, быть может, в этом шуме,
И спросит у него, где путь ближайший
Ведет к границам света. Вдруг пред ним
Хаоса трон является в палатке,
Раскинутой над бездною глубокой;
С ним восседает траурная Ночь,
Старейшее из всех созданий в мире,
Делящая с ним царство; подле них
Сидят Аид и Оркус[64]; рядом – имя
Демогоргона[65] страшное, затем
Молва и Случай, Смута и Смятенье,
Раздор и силы прочие, – все спорят
На тысячу различных голосов.
К ним обратясь отважно, Сатана
Сказал: «О Силы, Духи этой бездны,
Хаос и ты, Ночь древняя! Пришел
Я к вам не как презренный соглядатай,
Не с тем, чтоб планы ваши узнавать
Иль нарушать владений ваших тайны, —
В пустыне этой мрачной я брожу
Лишь по необходимости; сквозь вашу
Обширную страну стремлюся к свету,
Один, без руководства, в ней теряясь!
Ищу я, где граничит этот мрак
С пределами Небес; пришел я с целью
Узнать то место, что от вас недавно
Отторгнул Царь эфира для Себя;
Туда лежит мой путь, туда направьте
Меня! За ту услугу принесу
Немалое я вам вознагражденье.
Изгнавши узурпатора, я область,
Утраченную вами, возвращу
Под вашу власть, во мрак первоначальный,
В котором сам я нахожусь, и вновь
Там водрузится знамя древней Ночи.
Вся выгода для вас, а мне – лишь месть».
Так молвил Враг. Ему ответил старый,
С запутанною речью, с искаженным
Лицом, Анарх[66]: «Тебя я знаю, странник;
Ты – тот могучий Ангелов глава,
Которым был мятеж недавно поднят
Противу Повелителя Небес;
Ты побежден был; видел я и слышал
Все это: не могло такое войско
Громадное без шума пробежать
Чрез эту бездну страшную; крушенье
Ужасное постигло вас, разгром
Неслыханный вас поразил смятеньем;
Разверзлись небесные врата,
И следом победителей мильоны
За вами мчались. Я сижу здесь тихо
В своих границах, чтобы сохранить
Немногое, что защищать осталось;
И так уже междоусобья ваши
Нам принесли ущерб, власть древней Ночи
Поколебалась сильно: был отторгнут
Сначала Ад, чтоб вашей быть тюрьмой,
Заняв внизу огромное пространство;
Теперь недавно Небо и Земля —
Мир новый, над моим висящий царством
На цепи золотой, с той стороны
Небес, откуда ваши легионы
Низверглись. Если ты идешь туда,
Путь недалек, но тем опасность ближе.
Иди ж скорей: крушенье, разоренье,
Грабеж, несчастье – выгода моя».
Он замолчал. Немедля, без ответа,
Пустился в путь дальнейший Сатана,
Обрадован, что берег он увидит
В широком море странствий наконец.
Со свежей, новой бодростью и силой
Он, пирамиде огненной подобно,
Вознесся ввысь, в широкое пространство,
Сквозь вечный спор враждующих стихий,
Меж ними путь свой смело пролагая.
Опасностей и трудностей он больше
Здесь претерпел, чем Арго[67], проходя
Босфор меж двух сходящихся утесов,
Иль Одиссей, когда он на обломках
От корабля, Харибды избегая,
Свой правил путь в другой водоворот.
Так с беспокойством и трудом прошел он
Свой путь, – теперь с трудом и беспокойством,
Но с той поры, как он его прошел,
Свершилося паденье человека, —
И как переменился этот путь!
Здесь Грех и Смерть (по попущенью Неба),
Идя отважно по следам Врага,
Построили широкую дорогу,
Мощенную над этой бездной мрака,
И пропасть та кипящая несла
Покорно мост длины неимоверной
От Ада вплоть до крайнего предела
Земного мира бренного; тот путь
Легко отпадших духов сообщает
С землей, чтоб искушать они могли
Или карать всех грешных смертных, кроме
Лишь тех, кого, по милости особой,
Хранят Господь иль Ангелы добра.
Вот наконец священное влиянье
Свое являет животворный свет;
Со стен небесных в недра темной Ночи
Заря, мерцая, шлет свои лучи.
Здесь – крайние пределы, до которых
Свой жезл Природа простирает; здесь
Хаос слабеет, – от ее преддверья
Уходит он, как побежденный враг:
Здесь менее шумит он и бушует.
Здесь Сатана спокойней, облегченный,
Плывет в волнах, чья зыбь теперь слабей,
Сквозь полумрак; он кораблю подобен,
В жестокой буре бившемуся долго,
Который путь с отрадой держит в порт,
Хоть растеряв изорванные снасти.
В пустом пространстве, воздуху подобном,
Он держится на распростертых крыльях
И может уж отсюда созерцать
Вдали всю ширь небесных эмпиреев —
Квадратную или круглую – неясны
Их очертанья; башни из опалов
Он видит, видит крепости Небес,
Живым сапфиром блещущие; были
Они когда-то родиной его!..
А подле виден новый мир, висящий
На цепи золотой величиной
Как звездочка малейшего размера,
И месяц также виден рядом с ним.
Сюда, неся всю тяжесть злобной мести,
Проклятый, он в проклятый час спешит.