– А вы, как я понял, тоже служите? – поспешно спросил Теремрин, чтобы увести разговор от своей персоны.
– Работаю, а если точнее, служу в военном госпитале. Хирург.
У Теремрина ёкнуло сердце. Ведь у Кати отец тоже хирург. Впрочем, он понимал, что схожесть ситуаций только внешняя. Да, годы, годы, годы… Теперь уж не пригласить эту юную красавицу в Музыкальный театр, не отвезти её по канатной дороге на вершину Машука, не посидеть в кафе «Красное Солнышко» или в ресторане «Храм Воздуха» в Кисловодске. Он понимал, что это невозможно, но он не мог сказать, что этого ему не хотелось.
Глава четвёртая
Стоянка закончилась, и поезд снова застучал колёсами, всё дальше увозя Дашу от столь притягательного для неё «Подмосковья», где отдыхающие, утомлённые пляжем, вяло тянулись в столовую. Катя шла вместе с детьми. Её мама, Маргарита Владимировна, задержалась в номере. Дима всё утро был неразговорчив, печален. Сестра, сколько ни пыталась, не могла его развеселить.
– Ну почему она уехала? – сказал он, когда уже сели за свой столик. – Вот ведь, ещё каникулы не кончились, а я уже мечтаю о первом увольнении. Зачем мне такие каникулы? Скорее бы уж в училище.
– Хватит ворчать, – сказала сестра. – Каникулы ему не нравятся. Можешь осенние каникулы провести в училище.
– Всё, летние каникулы кончились, – продолжал он, не слушая сестру. – Пора собираться в училище.
– Сыночек, – с укоризной молвила Катя. – Надо порадоваться, что Дашенька побывает в таких прекрасных местах. Вы с Алёной, где только не бывали?! А она ведь, как рассказывала тебе, в основном только у бабушки в районном городке и проводила каникулы.
Дима промолчал, неохотно водя ложкой по тарелке. Есть ему не хотелось, на пляж идти не хотелось, ничего не хотелось. Впрочем, одно желание обозначалось всё яснее и отчётливее – желание положить перед собой чистый лист бумаги, взять авторучку и окунуться в иной, виртуальный, радужный мир, в котором и разлуку преодолеть легче, и все невзгоды победить, и повести героев своих той дорогой, которой не удаётся пойти самому. В его жизни было пока очень и очень мало впечатлений отрицательных, можно даже сказать, что не было вовсе. Разлука с девочкой, понравившейся ему, свалилась внезапно и показалась настоящим горем, потому что он ещё не знал, что такое настоящее горе.
О, если бы Всемогущий Бог дал его поколению возможность не познать горя и бед! Но Бог, хоть и Всемогущ, хоть и способен сделать всё, не может делать того, что не служит вразумлению и воспитанию людей, не служит осознанию Истины людьми, либо уже превратившимися в заблудших овец, если иметь в виду некоторую интеллигентскую часть старшего поколения, либо способными превратиться в таковых. А молодое поколение, воспитанное в годы застоя, когда старшие думали одно, говорили другое, а делали третье, не было застраховано от превращений, самых нежелательных. Всемогущий Бог подаёт свою помощь лишь тогда, когда обнаруживает в людях стремление максимально, насколько это возможно в тот или иной период, в той или иной обстановке, приблизить свою жизнь к евангельским идеалам. Но при всём при этом сохраняет за людьми право свободного выбора между добром и злом.
В разгар перестройки, организованной истребителями добра, нравственности, благонравия, то есть, врагами евангельских идеалов и Апостольской Истины, люди походили на слепых котят, поскольку не понимали истинного смысла жизни, истинной цели существования человека на Земле. И тем более ничего не понимало в происходящем вокруг молодое поколение, которое средства массовой информации постепенно, настойчиво, неуклонно подводили к попранию идеалов, на коих воспитывались отцы и деды, подводили к заокеанскому и западноевропейскому пониманию целей существования на Земле, внедряя лозунг: «бери от жизни всё». Они не заостряли внимание на том, что взять от жизни всё можно только за счёт других, только неправедным, чаще даже преступным путём, ведь преступлением является не только делание зла, преступлением является и неделание добра, преступлением является презрение к евангельским идеалам.
А ведь в ХХ веке враги России не придумали ничего нового по сравнению с врагами нашей Русской Державы, действовавшими в веке ХIХ. Русский государственный деятель Михаил Леонтьевич Магницкий (1778–1855) ещё в 1826 году раскрыл тайны так называемого ордена русской интеллигенции, зарождавшегося после запрещения Государем Императором Николаем Первым масонства. Он писал: «При сём положении классического иллюминатства, на что ещё тайные общества, приёмы, присяги, испытания? Содержимая на иждивении самого правительства ложа сия (орден русской интеллигенции – ред.), под именем просвещения образует в своём смысле от 20 до 30 тысяч ежегодно такого нового поколения, которое через два или три года готово действовать пером и шпагою, а в течении каждого десятилетия усиливает несколькими сотнями тысяч тот грозный и невидимый легион иллюминатов, которого члены, действуя в его видах и совокупно и отдельно, и даже попадаясь правительству на самих злодеяниях, ничего показать и открыть не могут, ибо точно ни к какому тайному обществу не принадлежат и никаких особенных вождей не знают. Каждый такой воспитанник через 10 или 15 лет по выходе его из университета, может командовать полком или иметь влияние на дела высших государственных мест и сословий» («Русская старина», 1889, № 3. с. 615–616).
Магницкий ещё в 1831 году обратил внимание Государя Императора Николая Павловича на «особый язык» масонского ордена иллюминатов, идиологемы которого помогали распознать и таких, очень с виду неявных членов ордена русской интеллигенции. Всем знакомы эти слова: «дух времени», «царство разума», «свобода совести», «права человека». Они ворвались в жизнь страны в годы перестройки. Но что они означали? Возьмём хотя бы «права человека». Сколько лицемерия в этих двух словах! Защитники прав человека готовы защищать в большей степени тех, кто стоит поперёк народной жизни. А почему бы им не начать с самых истоков, почему бы им со всею энергией, с которой они, зачастую, защищают истребителей и уничтожителей Русского народа, не взяться за защиту тех людей, тех лишённых прав маленьких человечков, которых изуверы и живодёры истребляют ещё во чреве матери и которые действительно нуждаются в защите, ибо вообще беззащитны?! Почему «борцы» за «права человека» упорно не замечают нарушение этих прав там, где есть самое широкое поле деятельности для защиты? Неужели защитить убийцу от смертной казни, идя наперекор библейской заповеди: «Кто прольёт кровь человеческую, того кровь прольется рукою человека…» важнее, чем защитить безгрешное дитя?
А разве не лицемерно словосочетание «свобода совести»? Что означает оно? Не освобождение ли от совести вообще и от Православной совести в частности? Ведь человек, ограниченный в своих действиях высшими идеалами Православной совести, следует Путем Прави – Высшей Божьей Правды. А не свобода ли совести, культивируемая тёмными силами Запада и являющаяся, по существу, свободой от совести, оправдывала самые жестокие и изуверские агрессии против России ударных отрядов зла в лице тевтонов, поляков, французов, гитлеровцев?
Задача тех, кто культивировал западные ценности в годы перестройки – предельно ясна: Державу Российскую, именуемую СССР, но границами своими соответствующую Императорской России, повернуть на путь к катастрофе, нарушив её исторически сложившийся уклад жизни, подменив духовные ценности. Исторически сложившийся уклад каждого народа, по меткому определению Константина Петровича Победоносцева, драгоценен тем, что не придуман, а создан самой жизнью, и потому замена его чужим или выдуманным укладом жизни неминуемо приводит к сильнейшим катастрофам. А этапы этого пути таковы. Ложные идеи и действия правителей на основе ложных идей, создают почву для изменения психологии руководящего слоя. Усвоив чуждые национальному духу или, что ещё хуже, ложные вообще в своей основе политические и социальные идеи, государственные деятели сходят с единственно правильной для данного народа национальной дороги, обычно уже проверенной веками. Измена народным идеалам, нарушая гармонию между народным духом и конкретными историческими условиями, взрастившими этот дух, со временем всегда приводит к катастрофе.
Об этом нам говорят со страниц своих трудов консервативные мыслители прошлого, об этом предупреждают современные мыслители. Замечательный белорусский мыслитель и талантливый писатель Эдуард Мартинович Скобелев, имя которого ещё будет по достоинству оценено потомками, в книге «Катастрофа» пишет: «Гибель народа начинается с утраты идеала. Даже и самый прекрасный идеал будет отвергнут, если он опаскужен и извращён. Вот отчего попечение о чистоте идеала – первая заповедь подлинно-национальной жизни».
Конечно, такие мысли и такие выводы не могли ещё быть доступны юному Дмитрию Труворову, ведь до них пока в полной мере не дотягивался и Дмитрий Николаевич Теремрин, но они витали в воздухе, потому что в стране явно происходило неладное. Это видели все, но понимали каждый в меру своей подготовленности к пониманию.
Дима Труворов рвался к чистому листу бумаги пока лишь потому, что ему надо было излить первые переживания, первые движения души к пониманию азов жизни, азов любви. Он мог только иллюстрировать, а не осмысливать события. Да и читать он старался лишь то, что соответствовало движениям его души. А потому, отказавшись идти после обеда на пляж, он остался в номере, за письменным столом, один на один с чистым листом бумаги, а если точнее, то со своим блокнотом, в котором вёл дневниковые записи. И в этот день дневниковые записи, в силу обстоятельств, впервые отклонились от иллюстрирования событий, сделав шаг в сторону их осмысления. Он описал всё, что было с ним в минувшие дни и ему захотелось описать, что могло быть или что будет, а потому он, используя пока не свой опыт, а опыт других сочинителей, попытался отобразить на бумаге первую любовь суворовца к замечательной девушке, собирая, словно пчела с цветка, нектар, то есть лучшее, что есть, и перенося это известное ему лучшее, на другие обстоятельства и на других героев. Он сохранил дневниковый характер записей, но призвал к литературной жизни возрождённых его сознанием героев. И он стал писать не только потому, что хотел писать, он стал писать потому, что не мог не писать. Так рождаются писатели, но до рождения писателя Дмитрия Труворова ещё были годы – годы суровых испытаний, которые не могли не выпасть на его долю, как и на долю его поколения. Существует одна, непреложная Истина. Только Всемогущий Бог может благословить тот миг, когда литератор станет Писателем, когда он признает мусором всё, что писал прежде, когда сделает очередной важный шаг по пути к Истине. И пусть не всякому литератору дано самому определить этот благословенный миг, стремиться к нему обязан каждый, взявшийся за перо. И успеха достигнет только тот, кто подобно великому Суворову, заявившему о том, что плох солдат, который не мечтает стать генералом, скажет: «Плох тот литератор, который не мечтает стать Писателем!». Казалось бы, всё это в большей степени можно отнести не к Диме Труворову, а к Теремрину, но в юной и непорочной душе сына, уже кипели гены отца, который писал много, писал страстно и писал потому, что не мог не писать.
Быть может, решение скрыть от Димы правду о том, что кровным его отцом является Теремрин, и было правильным, но оно было бы неопровержимо правильным, если бы Труворову удалось установить с Димой тот особый духовный контакт, которого часто не хватает родителям и детям. В жизни случается всякое. Бывает, что ребёнок, даже зная о существовании отца, больше тянется к отчиму, к которому испытывает истинные сыновние чувства. Но для этого должна быть установлена вот эта не всем понятная и не всеми осознаваемая духовная связь. Сергей Николаевич Труворов не смог установить эту связь, потому что не умел её установить, ибо он, будучи хорошим мужем и хорошим отцом в обычном понимании, был отцом с материалистической точки зрения. Да, он одевал, обувал, кормил, возил в отпуск, даже по мере сил и наличия свободного времени, которого у него всегда было очень мало, занимался воспитанием детей. Но Дима не ощущал той духовной связи, которой ему не хватало в силу чего-то особенного, врожденного, генетического.
Труворов сделался материалистом. Ему хотелось, чтоб в доме было всё необходимое: чтобы и жена и дети хорошо одевались, а обстановка вызывала зависть. Катя же ко всему этому если и не была совсем равнодушна, то, во всяком случае, во главу угла не ставила. Так же точно, как её мама, относилась к благам генеральской семьи и Алёна. Есть эти блага, которые выделяют из общей среды, так пусть будут, а, если нет, то и не надо. Что же касается Димы, то он был и вообще равнодушен к каким-то излишествам, безразличен к одежде – лишь бы опрятной и чистой она была, к обстановке, к интерьеру… Разве только к машине неравнодушен, да и то лишь потому, что любил за рулём посидеть.
Ещё в детстве он потребовал, чтобы подогнали под него полевую форму, и всё свободное время проводил, когда это позволялось, на полигонах, стрельбищах, учебных городках. Он всё схватывал, как говорят, на лету и очень интересно, подробно, с занимательными деталями рассказывал о том, что видел и слышал. Едва научившись писать, он что-то всё время сочинял, а письма дедушке с бабушкой писал такие, что они сохраняли все до одного, читая и перечитывая много раз.
Он был просто рождён творческим человеком. Но всегда ли творчество может пробиться само, если не поддержать в человеке врождённый дар?! Этого мы не знаем, поскольку не знаем имён тех людей, в которых врождённый дар был погублен по независящим от них обстоятельствам. Ведь мы, лишённые жестоким марксистским (мраксистским) экспериментом, именуемым революцией, знаний о своих пращурах, не ведаем, у кого в роду были учёные, а у кого писатели, у кого военные, а у кого, скажем, талантливые музыканты.
Но в случае с Димой Труворовым всё было известно, и его мама, Екатерина Владимировна, замечая литературные способности сына, не раз кричавшие о себе в его детстве, одновременно и радовалась и пугалась. Пугалась потому, что он всё более становился непохожим на Труворова, а это доставляло Сергею Николаевичу моральные страдания, которые он пытался скрывать, но скрывать которые не очень умел. Но что он мог сделать? Стать писателем? Этого ему было не дано, как не дано природой того интеллектуального запаса, которым был наделён Дима. Счастье, когда оставшаяся с детьми женщина находит нового мужа с более высоким интеллектуальным запасом, чем у бывшего мужа – отца детей. В этом случае, всё будет в полном порядке. Дети всегда тянутся к высокому и светлому. Они тянутся, в первую очередь, не к кошелькам, чинам и званиям, а к неизмеримо более важному – к духовному. Они тянутся к духовному уровню того, с кем связывает их жизнь. Несчастье, когда женщина останавливает свой выбор на материальном. Если избранник способен обеспечить лишь достаток, но стоит на более низком уровне в интеллекте, рано или поздно всё завершается трагедией.
Катя ощущала превосходство Теремрина над Труворовым даже тогда, когда выходила за Труворова замуж, но ведь она считала Теремрина погибшим, и, сражённая известием о его гибели, мало думала о своём будущем. Теремрин уже тогда, когда они познакомились, преуспел не только в службе. Он был интересным собеседником, умел рассуждать на многие темы, о которых Труворов и понятия не имел, он писал неплохие стихи, знал наизусть невероятное количество поэтических произведений Русских поэтов, прекрасно разбирался в художественной литературе. Если Труворов, к примеру, только слышал о том, что был такой писатель по фамилии Бунин, то Теремрин мог цитировать наиболее яркие строки из произведений этого великолепного мастера художественного слова.
Труворову нельзя было поставить это в вину. Ведь он вырос в деревне, его родители были теми людьми, на которых держалась Россия. Отец ушёл из жизни рано, и пришлось самому пробивать себе дорогу. И пробил ведь, хотя, конечно, в какой-то мере, не без помощи своей женитьбы. Он сел не совсем в свои сани, и, хотя Катины родители относились к нему очень хорошо, но относились в какой-то степени авансом, чего он не понял. Впрочем, даже если бы и понял, трудно сказать, способен ли был добиться своего соответствия тому уровню, на который занесла его судьба?
Он ухватился за службу, полагая, что рост по службе позволит достичь этого уровня. Вот уж и отца Катиного в воинском звании превзошёл. Генералом стал, а тот так и оставался полковником, правда, полковником медицинской службы, причём не просто полковником медицинской службы, коих и не счесть, а выдающимся хирургом, водить дружбу с которым почитали за честь и те, у кого звёзд было побольше, чем у Труворова. Отец Кати, если использовать известную в войсках формулу, был «товарищем полковником», а Труворов, пусть и не «эй, генералом», но и не «товарищем генералом», а просто генералом. По формуле этой полковники делятся на «эй, полковников», «полковников», и «товарищей полковников». Точно также делятся и генералы.
Труворов был тружеником на службе, был примерным семьянином дома, но он оставался скучным человеком. Читал только служебные книги, художественной литературой интересовался мало, от живописи был далёк. Катя же, несмотря на путешествия по гарнизонам, ни на час не прекращала своего самосовершенствования. Она была неплохим врачом. Но кроме медицинской литературы, она много читала не просто художественных, а высокохудожественных произведений, интуитивно определяя их, она продолжала музыкальные упражнения, охотно занималась художественной самодеятельностью. Труворов, когда они только познакомились, уже значительно отставал от неё в общем развитии, а потом отставание нарастало, и, в конце концов, он отстал навсегда. Ровно такое же положение было и в семье Теремрина – жена не стремилась соответствовать ему в интеллектуальном плане и постепенно отстала навсегда. Вот если бы всё поменять местам – если бы сделать Труворова мужем мадам Теремриной, а Теремрина мужем Кати, наверное, получилось то, что надо. Но всё это из области фантазий.
Сколько подобных семей! Сколько подобных ситуаций возникает из-за ошибок молодости! И очень редко удаётся исправлять такие ошибки – обстоятельства не позволяют делать этого.
…В Пятигорск поезд пришёл во второй половине дня.
– Будете ждать санаторский автобус? – поинтересовался Теремрин у новых своих знакомых.
– Конечно, – сказал Сергей Александрович. – Куда мы вчетвером с вещами в такси?
– Тогда до встречи в санатории.
В приёмном отделении Теремрину выдали ключ от его любимого двухкомнатного люкса, и через час они с дочерью, впихнув все вещи в шкафы и тумбочки, вышли прогуляться. Теремрин вспомнил об Ирине, о которой он почти и не думал в поезде, поскольку дорога оказалась весёлой и шумной, благодаря неистощимой на выдумки и проказы молодежи. Но как объяснить Даше, что ему надо срочно позвонить кому-то по междугородней и сделать это обязательно без неё? Выручила весёлая компания: Света и Олег вскоре тоже вышли погулять и осмотреться – они в Пятигорск приехали впервые.
– Я оставлю Дашеньку на ваше попечение, – сказал Теремрин. – Мне нужно позвонить в редакцию, доложить, что прибыл и уточнить задание.
Телефон Ирины он набирал с некоторым волнением. К разговору так и не успел подготовиться, а потому решил, что определит ход разговора по обстоятельствам. Ирина подошла сразу. Возможно, она даже ждала его звонка, и нельзя было не почувствовать, что оживилась.
– Здравствуй, – сказал Теремрин. – Это я.
– Я вас узнала, – очень официально ответила она.
Быть может, именно этот официальный тон, которого он не ожидал, несколько сбил Теремрина, и он сказал то, что не должен бы говорить:
– Ты просила меня позвонить?
– Я? – переспросила Ирина, – Ничего я не просила. С чего вы взяли?
– Мне передал просьбу приятель, Алексей Посохов.
– У вас ко мне какое-то дело? – поинтересовалась Ирина.
– Да, конечно. Это, правда, что у тебя будет ребёнок?
Ирина некоторое время молчала, видимо, решая, что ответить. Она не стала сразу говорить о том, что ребёнка уже не будет. Ей захотелось хотя бы задним числом выяснить, как бы отнёсся Теремрин ко всему этому, если бы она оставила беременность.
– Так это правда?
– А разве оттого, что было у нас с вами, детей не может быть? – проговорила Ирина обтекаемо.
– А с Синеусовым? Оттого, что было с Синеусовым, тоже ведь может? – спросил он, обнаруживая тем самым то, что не избавился полностью ещё от обиды.
– Может, – сказала Ирина и тут же, с ухмылкой, прибавила: – Не переживайте, это ребёнок Синеусова, – и положила трубку.
Теремрин пожал плечами и пробормотал себе под нос: «Баба с возу – кобыле легче! Ишь ты какая! А я-то звонить помчался!». Он не хотел признаваться самому себе, что шёл звонить, вовсе не собираясь падать к ногам Ирины. Бегство её из дома отдыха, да ещё по столь странной причине, освобождало, как он считал, от какой либо ответственности и меняло его представление о ней. Относительная лёгкость, с которой она пошла на близость с ним, свидетельствовала о том, что точно так же она могла пойти на подобные отношения с Синеусовым, а, может быть, и не с ним одним. Теремрин был достаточно опытным в делах любви и достаточно разумным человеком, чтобы не ставить себя в исключительное положение, полагая, как некоторые наивно полагают, что, «если пошла на всё со мной, то потому как это «я!», а с другими такое невозможно».
Он вышел из корпуса, спустился по аллейке к клубу. Дашенька, Света и Олег стояли у входа на танцплощадку, о чём-то переговариваясь.
– Ну, молодёжь, какие планы? – спросил Теремрин.
– На вечер танцев хотим пойти, – сказал Олег, – но родители против, поскольку танцы здесь явно не для нашего возраста.
– Так это ж хорошо. По крайней мере, вечера проходят солидно и прилично. Не идти же вам, в самом деле, на ставшую полубандитской по причине завоёванных свобод городскую танцплощадку «У орла»? Я бы туда уж точно не пустил.
– А вы пойдёте на танцы? – спросила Света. – С вами и нас отпустят.
– Конечно, пойду. Я люблю здешние санаторские танцевальные вечера. Скажите родителям, что за вами присмотрю. А, может, они и сами тоже решат пойти?
– Обещали в другой раз. Сегодня отдохнуть хотят с дороги, – сказала Света.
Вечера проходили на летней танцплощадке. В Пятигорске не только август, но даже ещё и сентябрь, во всяком случае, первую его половину, можно причислить по температурным параметрам к летним месяцам.
Едва юная компания, возглавляемая Теремриным, ступила на площадку, заиграл вальс. Традиции не менялись: первый вальс – зал полный, последний вальс – зал полный. Это в других санаториях и через час после объявленного начала вечера народ медленно собирается, прячась по углам и жеманясь. На Кавказских Минеральных Водах отдыхает публика особая, солидная. А где, кроме как на танцевальном вечере, можно отдохнуть от солидности и чопорности?
– Света, вы танцуете вальс? – спросил Теремрин, сочтя неудобным сразу бросить компанию и искать, кого бы пригласить.
– Танцую, – ответила девушка, и даже в полумраке нельзя было не заметить, как вспыхнули ей щечки и засверкали глазки.
Танцевала она великолепно, и Теремрин снова вспоминал тот давний вечер, когда вот также кружился в вальсе с Катей. И вальс тот же, и танцплощадка – та же, и девушка столь же прелестна и юна, да только, чего не мог не признать, он сам совсем не тот. И дело не только в возрасте. Он был всё также крепок, подтянут, строен. Дело в чём-то ином. Как тут не вспомнить Генриха Гейне: «Где вы сладкие томленья, робость юного осла!?».
Когда вальс закончился, Света помахала ручкой родителям. Они наблюдали за танцами сверху, как бы из амфитеатра, которым служила аллейка, ведущая к корпусу. Санаторий располагался на склоне, и танцплощадка была ниже по уровню, чем аллея.
Родители Светы и Олега, успокоенные тем, что дети под присмотром, отправились в корпус. Заиграл медленный танец, и Теремрин, перехватив вопросительный взгляд Светы, снова её пригласил, заметив краем глаза, что Даша была приглашена Олегом.
Теремрин старался чутко реагировать на каждое движение, каждую реплику своей партнёрши, чтобы не проглядеть того момента, когда ей вдруг захочется потанцевать с кем-то из сверстников. Но сверстников не наблюдалось, кроме, разве что, некоторых местных ребят, с которыми бы он и сам не позволил танцевать ни Даше, ни Свете.
Когда он медленно вёл Свету мимо небольшой эстрады, его заметила ведущая вечера, которая одновременно была и исполнительницей песен. Перед следующим танцем она неожиданно объявила:
– Мы приветствуем постоянного отдыхающего нашего санатория и постоянного гостя наших танцевальных вечеров поэта Дмитрия Николаевича Теремрина и дарим ему вальс, написанный на его стихи.
Теремрин был удивлён, но на удивление оставалось немного времени, потому что музыка уже играла, и он впервые слышал своё стихотворение, написанное в прошлый приезд, в столь нежданном исполнении.
А певица выводила мелодичным голосом, под звуки ансамбля, в коем в эти минуты особенно выделялась скрипка:
Плачет Эолова арфа –
Спутница встреч и разлук,
А за аллеями парка
Слышится поезда стук.
Мы расстаёмся с тобою,
Здесь под крылами орла,
Но не простимся с мечтою,
Что дорога и светла.
И вихрем ворвался на танцплощадку припев:
Пятигорский санаторий –
Он в горах, а не на море,
Открываются просторы
Нам с вершины Машука,
Пятигорский санаторий,
Наш военный санаторий,
Пусть Кавказские предгорья,
Обручат нас на века.
– Неужели это ваши стихи? – спросила Света, чуть запыхавшись от быстрого вальса. – Как здорово! Какие замечательные слова!
А песня звучала дальше:
Город ночной затихает
В чудном задумчивом сне,
А над Бештау мерцают
Тонкие струйки огней.
Нежно мелодию вальса
Шепчет поющий фонтан,
Милый, над нами ты сжалься,
Смой расставанья капкан.
И опять зазвучал припев, и Теремрин услышал, как Света стала подпевать проникновенным голосом, с особым чувством выводя: «Пусть Кавказские предгорья обручат нас на века!». Он не мог не заметить обращённого в этот момент на него её озорного взгляда.
Пшеничные волосы, голубые глаза… Порою Теремрину казалось, что он танцует с Катей, что ему 28 лет, и нет ещё в памяти дымных сопок и перевалов, огненных ущелий и безмолвных госпитальных палат, нет жестокого словосочетания «горячая точка», равнодушного к его разбитой любви и к его личному горю.
А певица выводила:
Кто-то торопится к морю,
К модным курортам спешит,
Мы ж сохраним Пятигорье
В струнах мятежной души.
Ветры с горами здесь спорят,
Зимы взрывает капель,
Не заметёт Пятигорье
Лет отшумевших метель…
Да, Машук всё также возвышался своей тёмной громадой над городом, над санаторием, над танцплощадкой, и всё также сверкала подсвеченная прожекторами мачта на его вершине возле станции канатной дороги. И точно так же, как много лет назад, всё с большей силою полыхало его сердце, которое, наверное, если применить к его состоянию известную историческую фразу, «ни на час не могло быть свободно от любви».
Аплодисменты вывели из мечтательного состояния, и возвратили в реальность. Его приветствовали, как автора слов, понравившейся всем песни. Он же недоумевал, кто это успел написать музыку? А исполнительница песни уже объявляла, что музыку написал военный композитор, недавно завершивший свой отдых здесь и днями разминувшийся с Теремриным, капитан первого ранга Владимир Молодахин, тоже выпускник суворовского военного, правда, музыкально училища.
– Так вы написали это совсем недавно? – спросила Света.
– Да. Почти экспромтом.
– И кому посвятили, если не секрет? – спросила она с нотками любопытства, в коих нельзя было не заметить ноток лёгкой ревности, свойственной особам прекрасного пола даже тогда, когда, казалось бы, и причин для ревности нет.
– Вот это, именно это стихотворение, скорее всего никому. Оно навеяно многими встречами, многими разлуками, хотя и была причина этим летом написать подобное.
– Расскажете? Вы так интересно рассказываете даже о пушках и танках, а о любви, наверное, просто захватывающе, – сказала Света.
– В другой раз, – сказал Теремрин и повторил: – Если можно, в другой раз. А сейчас, сейчас мне хочется сказать что-то, что касается нынешнего вечера, и замечательных мелодий, что звучат здесь и прелестных глаз, что смотрят на меня. Простите меня за дерзость, но у меня рождаются строки. Вы позволите?
– О, да, конечно, я слушаю, слушаю с удовольствием.
И он прочитал:
Сияли очи чудным светом,
Вальс нас кружил в волшебном сне,
Ещё не отпылало лето,
Тая так много сладких нег.
Легка ты в вальсе, светло-руса,
А я грущу, что унеслась
Навеки юность. Мне так грустно,
А всё же грусть моя светла!
– Это мне?
– Да, конечно.
– Не может быть, вы шутите, – не верила Света.
– Тогда обратите внимание на строки. «Сияли очи» – «С», «вальс нас кружил» – «В», «ещё» – «Е», «тая» – «Т». Получается «Свет»… А дальше: «легка» – «Л», «а я грущу» – «А», «навеки» – «Н», «а всё же» – «А». Получается «лана». А в целом – Светлана. Девушки с таким именем у меня ещё не было, – сказал он и тут же прибавил: – Простите за бестактность. Я хотел сказать, что не было девушки с таким именем, которой бы я посвятил стихи.
Она не ответила, а только слегка потупила свой взор.
После вечера танцев, были кефир и прогулка по санаторию. Всё как в тот далёкий год. Всё и не всё. Теремрин стал другим, и родители его недавней партнёрши по танцам были практически его ровесниками, а вместо Кати, старше которой он был всего на десяток лет, была Света, которой он в отцы годился. К тому же он приехал с дочерью и приехал не отдыхать, а работать.
Тем не менее, в тот вечер он долго не мог заснуть, усевшись на лоджии в кресло-качалку. Именно здесь в свой прошлый приезд он написал поэму.
Даша ушла в гостиную, ставшую её комнатой, но тоже не спала и что-то писала при свете ночничка. Успокоенный тем, что Даша танцевала, что общалась с Олегом, Теремрин даже не предполагал, что она пишет письмо Диме Труворову, что не всё просто в её девичьем сердце, и что увлечения в юном возрасте не меняются столь стремительно, как, зачастую, в возрасте зрелом.
Впрочем, ему было о чём подумать в эту тёплую пятигорскую ночь. Минувшие дни были полны впечатлениями, которых могло хватить не на дни, а на годы. Он устал от мыслей, от переживаний, ему хотелось хотя бы на какое-то время вернуться к ощущениям, давно забытым, ощущениям свободного полёта по жизни, несдерживаемого её условностями. И своё состояние он не мог ни оценить, ни осмыслить, он умел выразить его только поэтическими образами.
И он стал писать, как всегда быстро, едва поспевая за полётом мысли, подобной волшебной стихии, которая одна только и может управлять поэтом:
О тебе сказал мне Бог Мой Русский:
«Отчего такую не найдёшь,
Чтобы косы были светло-русы
И волнисты, как под ветром рожь?
Чтобы песен сила Гамаюна,
И небесной синевы глаза
Чаровали, словно в Росиюнии,
Родника хрустальная слеза?»
Я тебе отвечу, Бог Мой Русский,
Что всю жизнь такую я искал,
Если б встретил косы светло-русые,
Никогда б уже не потерял.
И к Тебе с волненьем бесконечным,
Обращусь, О, Царь Небесный Мой!
Кто, скажи, в наряде подвенечном
Твоей Волей в Храм войдёт со мной?
Знаю я, что путь наш в мире Божьем
Предначертан Промыслом Творца.
Лишь любовь и вера от подножья
До святого доведут венца.
И тогда ответил Бог Мой Русский:
«Знай: живёт такая на Руси.
Золотятся косы светло-русые.
Её имя у меня спроси.
Под венцом волос золото-рунных
Повстречаешь ты свою весну,
Словно Зореньку из Росиюнии.
Я дарю тебе её красу.
В этом светлом образе Россия
Отразила лик священный свой,
Пусть же он тебе подарит силу,
Словно Ангел Светлый и Святой».
И в плену волос золото тканных,
Глаз её небесной чистоты,
Я в родник души её желанной
Загляну, и сбудутся мечты.
А к Тебе с молитвой доброй вечной
Обращусь, О, Царь Небесный Мой!
Чтоб её в наряде подвенечном
Своей Волей в Храм привёл со мной.
Ведь не зря сказал Ты, Бог Мой Русский,
Что её милее не найдёшь –
У неё одной лишь кудри русые
Золотятся, как под солнцем рожь.
Только в ней задор весенний юный,
У неё прелестные глаза,
И душа чиста, как в Росиюнии,
Родника хрустальная слеза.
Под венцом волос золото тканных
Я коснусь её горячих губ.
Божий дар по имени Светлана,
Навсегда войдёт в мою судьбу!
Теремрин поставил точку и перечитал написанное, дивясь тому, сколь легко и чётко легли строки на бумагу. Поэт не всегда волен в том, что пишет, иногда он пишет то, что не может не написать, повинуясь какой-то неведомой ему высшей мистической силе, возможно, в какой-то мере, определяющей его близкое а, быть может, далёкое или даже очень далёкое и туманное будущее.
Глава пятая
Ночью шёл дождь, уже не грозовой, проливной летний, а по-осеннему долгий, тихий и успокаивающий. Теремрин спал чутко и, казалось, слышал его монотонный шелест сквозь полусонную дрёму, в которую погрузился не только он сам, но и весь город, притихший за окном. Рассвет, уже не летний, но ещё и не осенний занимался медленно и вяло. И всё же лето ещё не собиралось сдавать свои позиции. Едва лишь развиднелось, пробились сквозь облака робкие солнечные лучики, они быстро набрали силу, и скоро засиял умытый дождиком город. Наблюдая из лоджии за этим преображением, Теремрин некоторое время раздумывал, идти или не идти на терренкур, но, порадовавшись солнечным лучам, решил: командировка командировкой, а любимую свою пятигорскую процедуру отменять не следует.
Всякий раз, отдыхая именно в этом, полюбившемся ему Пятигорском Центральном военном санатории, он ежедневно обходил громаду Машука по специально оборудованной тропке терренкура, причём обходил два, а то и три раза, то есть преодолевал за день быстрым шагом от 20 до 30 километров. Во время отдыха он обычно делал это в промежуток времени между завтраком и обедом, и между обедом и ужином. Но сегодня ждали командировочные дела, и после завтрака ему предстояло побывать в местной краевой газете «Кавказская Здравница», с рядом сотрудников которой он давно уже поддерживал добрые отношения.
Одевшись, он заглянул в гостиную, где обосновалась его дочь, и спросил:
– Дашенька, ты хотела пройтись по терренкуру? Пойдёшь?
Дочь слегка приоткрыла глаза, всем своим видом показывая нежелание вылезать из-под одеяла, и Теремрин, которому хотелось утром обогнуть Машук быстрым шагом, настаивать не стал, предложив перенести поход на послеобеденное время.
– Да, да, – согласилась дочь, – я лучше схоже с тобой после обеда. А, может, и Олега со Светой возьмём.
– Может быть, – согласился Теремрин. – А пока закрой за мной дверь. Я постараюсь недолго…
На улице было свежо. Теремрин поначалу даже пожалел, что оделся по-летнему, но возвращаться за спортивной курточкой не стал и прибавил шагу. На дорожке отдыхающих было не меньше, чем днём, но всё же очень и очень мало для города, где располагалось более двадцати санаториев. Он всегда удивлялся, как это можно, отдыхая здесь, не пользоваться столь прекрасной возможностью для прогулок. Где ещё найдёшь подобное – лесную тропку, вьющуюся вдоль склона Машука, воздух, напоенный ароматом разнотравья.
Всю первую половину пути по терренкуру Теремрин пытался настроить себя на мысли о задачах, которые предстояло решить в командировке. Но не думать о событиях минувших дней не мог, ведь навалилось на него столько, что и на месяцы бы хватило.
За дорогу он практически дочитал мемуары Посохова. Правда, больше уже не нашёл ничего такого, что встретил в первых главах. Пролистал и статью своего деда в кадетском журнале. Даже той информации, которую получил при чтении, было достаточно для того, чтобы голова пошла кругом. А тут ещё услышанный перед отъездом рассказ отца о первых днях войны, о командире дивизии, о любви, которая вспыхнула в тяжелейшие дни отхода от границы и о встрече с любимой после войны. Что же получалось? Его дед по отцовской линии – генерал Русской армии, а дед по линии материнской – генерал Советской, или, как она называлась в сорок первом, Красной Армии. Причём они – генерал Теремрин и генерал Овчаров – однокашники по кадетскому корпусу.
И вдруг точно молнией пронзил вопрос. Кто же этот генерал-лейтенант Сергей Фёдорович Овчаров, с которым он, Теремрин, говорил по телефону по поводу Световитова и с дочками которого столь близко познакомился? Кем он приходится? Просто однофамильцем?
«Не мой ли это дядя, не брат ли он моей мамы? – Дмитрий Николаевич замер в оцепенении на тропинке терренкура? – «Боже, ведь моя мама – Людмила Фёдоровна. И её девичья фамилия – Овчарова. А отец Ольги и Татьяны – Овчаров Сергей Фёдорович?! Нет, этого не может быть, просто не может быть. Это совпадение. Да, да, конечно, совпадение, ведь братья мамы погибли. Точно погибли. Сергей Фёдорович просто однофамилец. А вдруг, вдруг сообщение о гибели курсанта-кремлёвца оказалось ложным? Сколько таких случаев? Ведь и мама считала моего отца погибшим. А то, что вышло со мной, разве не пример?!»