Со стороны Люка было очень мило пригласить меня на обед в тот день. Когда я сказал, что пицца – мое любимое блюдо, это не значило, что я намекал на то, чтобы меня пригласили к столу. Но как можно отказаться от пиццы в пятницу? Это повод для двойного торжества. Как бы то ни было, после происшествия в детской у меня создалось впечатление, что его тете я не слишком нравлюсь, но я не удивился, потому что так оно обычно и бывает. Родители всегда считают, что готовить для меня – это расточительство, потому что в результате им всегда приходится эту еду выкидывать. Сложная получается ситуация: понимаете, очень трудно съесть что-нибудь, будучи втиснутым в очень маленькое пространство за столом, когда все смотрят на тебя, желая знать, исчезнет еда или нет. В итоге я испытываю такой стресс, что просто не могу есть, и приходится оставлять еду на тарелке нетронутой.
Не то чтобы я жаловался, ведь быть приглашенным на обед само по себе очень приятно, но взрослые никогда не кладут мне на тарелку столько же еды, сколько другим. Мне никогда не кладут даже половины и всегда говорят что-нибудь вроде: «О, уверен, Айвен сегодня все равно не голоден». Им-то откуда знать? Они же никогда не спрашивают. Обычно за столом я зажат между тем, кто на тот момент является моим лучшим другом, и надоедливым старшим братом или сестрой, которые тащат с моей тарелки еду, пока никто не видит.
Мне забывают давать такие вещи, как салфетки, приборы, а уж в отношении вина щедрости не дождешься. (Иногда передо мной ставят пустую тарелку и говорят моему лучшему другу, что невидимые люди едят невидимую еду. Ну да, конечно, разве невидимые деревья качаются из-за невидимого ветра?) Обычно я получаю стакан воды, да и то только тогда, когда вежливо прошу об этом своих друзей. Взрослые считают странным, что мне во время еды нужна вода, но еще больше они удивляются, когда я прошу лед. Но ведь лед ничего не стоит, а кому не хочется выпить в жару холодненького?
Разговоры со мной обычно ведут матери. Но они задают вопросы, не слушая ответов, или делают вид, что я сказал что-то другое, чтобы всех насмешить. Говоря со мной, они даже смотрят мне на грудь, как будто считают, что я не больше гнома. Это просто такой стереотип. Для справки: мой рост метр восемьдесят, и там, откуда я прибыл, у нас нет понятия возраста: мы сразу начинаем существовать такими, как есть, и растем скорее духовно, чем физически. Растут наши мозги. Могу вам сказать, что сейчас мой мозг уже достаточно большой, но это не предел. Я занимаюсь этой работой уже очень, очень давно, и у меня хорошо получается. Я ни разу не подводил своих друзей.
Отцы всегда говорят мне что-то вполголоса, когда думают, что никто не слушает. Например, на летние каникулы мы с Барри поехали в Уотерфорд. Мы лежали на пляже Бриттас Бэй, и мимо прошла женщина в бикини. Отец Барри сказал вполголоса: «Ничего себе, да, Айвен?» Отцы всегда считают, что я с ними согласен. Они всегда говорят моим лучшим друзьям, что я сообщаю им вещи вроде: «Нужно есть овощи. Айвен просил меня передать тебе, чтобы ты съел брокколи» и другие глупости. Мои лучшие друзья прекрасно знают, что я никогда не скажу ничего подобного.
Вот такие они, эти взрослые.
Через девятнадцать минут и тридцать восемь секунд Элизабет позвала Люка обедать. В животе у меня урчало, и я очень радовался пицце. Я последовал за Люком через длинный холл на кухню, по пути заглядывая в комнаты. В доме стояла тишина, и наши шаги отдавались гулким эхом. Все комнаты были оформлены в белых или в бежевых тонах и так безупречно чисты, что я начал беспокоиться, как буду есть пиццу: мне не хотелось ничего запачкать. Было не только незаметно, что в доме живет ребенок, – ничто не говорило о том, что тут вообще кто-нибудь живет. Никакого, что называется, ощущения уюта.
Тем не менее кухня мне понравилась. В ней было тепло и солнечно, а из-за того, что одна стена была стеклянной, казалось, будто мы сидим в саду. Как на пикнике. Увидев, что стол накрыт на двоих, я подождал, пока мне скажут, куда сесть. Тарелки были большие, черные и блестящие, приборы сияли в лучах солнца, а от двух хрустальных стаканов по стеклянной поверхности стола разбегалась радуга. В центре стояла миска с салатом и стеклянный кувшин с водой, вода, как я заметил, была со льдом и лимоном. Под каждым предметом черные мраморные подставки. Глядя, как все сверкает, я испугался при мысли, что испачкаю салфетку.
Ножки стула Элизабет скрипнули – она села. Положила на колени салфетку. Я заметил, что она переоделась в спортивный костюм шоколадного цвета, гармонировавший с ее волосами и выгодно оттенявший кожу. Стул Люка тоже скрипнул, когда он сел. Элизабет взяла большие вилку и ложку и стала накладывать листья салата с маленькими помидорами себе на тарелку. Люк выжидательно смотрел на нее. У него на тарелке лежал кусок пиццы с сыром. Без оливок. Я засунул руки глубоко в карманы и нервно переминался с ноги на ногу.
– Что-то не так, Люк? – спросила Элизабет, поливая салат соусом.
– А где сядет Айвен?
Элизабет замерла, плотно закрутила крышку на банке с соусом и поставила ее на середину стола.
– Ну же, Люк, не валяй дурака, – сказала она весело, не глядя на него. Я знал, что она просто боится поднять глаза.
– Я не валяю дурака. – Люк нахмурился. – Ты же сказала, что Айвен может остаться на обед.
– Да, но где Айвен? – Она старалась сохранить в голосе мягкость, посыпая салат тертым сыром. Я понимал, что она не хочет доводить дело до ссоры. Иначе она бы сразу положила этому конец, и не было бы больше никаких разговоров о воображаемых друзьях.
– Он стоит прямо рядом с тобой.
Элизабет со звоном опустила нож и вилку на стол, и Люк вздрогнул. Она открыла рот, чтобы отчитать его, но ей помешал звонок в дверь. Как только она вышла, Люк встал со стула и достал из кухонного шкафа тарелку. Большую черную тарелку, такую же, как две другие. Он положил на нее кусок пиццы, достал вилку, нож и салфетку и поставил все это на третью черную подставку рядом с собой.
– Вот твое место, Айвен, – радостно сказал он и откусил от своего куска пиццы. Расплавленный сыр повис у него на подбородке, как желтая нитка.
Честно говоря, если бы не мой урчащий от голода живот, я бы не сел за стол. Я знал, что Элизабет рассердится, но ведь если я очень быстро проглочу еду, пока она не вернулась на кухню, то она и не узнает.
– Хочешь еще оливок? – спросил Люк, вытирая рукавом с лица томатный соус.
Я засмеялся и кивнул. У меня потекли слюнки.
Элизабет вбежала на кухню как раз в тот момент, когда Люк тянулся к полке.
– Что ты делаешь? – спросила она, ища что-то в ящике.
– Достаю Айвену оливки, – объяснил Люк. – Он любит пиццу с оливками, помнишь?
Она посмотрела на кухонный стол, увидела, что он накрыт на троих, и устало потерла глаза:
– Послушай, Люк, тебе не кажется, что это перевод еды – класть оливки на пиццу? Ты их не любишь, так что потом мне просто придется их выбросить.
– Нет, это не перевод еды, потому что Айвен их съест, правда, Айвен?
– Конечно съем, – сказал я, облизывая губы и потирая ноющий живот.
– Ну и?.. – Элизабет вопросительно подняла бровь. – Что он сказал?
Люк нахмурился:
– То есть ты его еще и не слышишь? – Он посмотрел на меня и покрутил пальцем у виска, показывая, что его тетушка сошла с ума. – Он сказал, что, разумеется, съест оливки.
– Как это мило с его стороны, – пробормотала Элизабет, продолжая рыться в ящике. – Но ты уж убедись, чтобы все было съедено до конца, потому что, если что-то останется, это будет последний раз, когда Айвен с нами обедает.
– Не волнуйтесь, Элизабет, я мигом все проглочу, – сказал я ей, набрасываясь на пиццу. Не мог же я допустить, чтобы меня никогда больше не приглашали сюда на обед. У нее были грустные глаза, грустные карие глаза, и я верил, что сделаю ее счастливее, если съем все до крошки. Так что я ел быстро.
– Спасибо, Колм, – устало сказала Элизабет, забирая у полицейского ключи от машины. Она медленно обошла ее, внимательно осматривая краску.
– Все в полном порядке, – ответил Колм, наблюдая за ней.
– Во всяком случае, с машиной. – Она попыталась пошутить и похлопала по капоту. Ей было неловко. Как минимум раз в неделю в ее семье происходило что-то, требовавшее вмешательства полиции, и хотя в этих ситуациях они всегда вели себя исключительно профессионально и вежливо, она не могла совладать с острым чувством стыда. В их присутствии она еще больше старалась выглядеть «нормально», показать, что это не ее вина и что не у всей семьи крыша не на месте. Бумажной салфеткой она стерла с капота грязные брызги.
Колм грустно улыбнулся ей:
– Элизабет, на Сиршу завели дело.
Элизабет резко вскинула голову, готовясь противостоять неприятностям.
– Колм! – Она была шокирована. – Но почему?
Раньше такого никогда не случалось. Сирша всегда отделывалась предупреждением, после чего ее отвозили туда, где она на тот момент жила. Элизабет понимала, что это не по правилам, но в таком маленьком городке, где все друг друга знают, нужно было просто построже следить за Сиршей и останавливать ее, пока она не сделала какую-нибудь глупость. Однако за последнее время Сиршу предупреждали уже слишком много раз.
Колм вертел в руках темно-синюю кепку:
– Элизабет, она сидела за рулем пьяная, в украденной машине, а у нее даже прав нет.
Услышав это, Элизабет задрожала всем телом. Сирша сама была в опасности и представляла опасность для других. Почему она продолжает защищать сестру? Когда наконец признает, что они правы и сестра никогда не станет ангелом, как хочется верить ей, Элизабет?
– Но машина не была украдена, – запинаясь, произнесла она. – Я ей сказала, что она мо…
– Не надо, Элизабет. – Голос Колма был тверд.
Чтобы остановиться, ей пришлось прикрыть рот рукой. Она сделала глубокий вдох и постаралась взять себя в руки.
– Ее будут судить? – прошептала она.
Колм смотрел в землю, шевеля ногой камешек:
– Да. Она могла не только разбиться, но и стать причиной гибели других людей.
Элизабет с трудом перевела дыхание и кивнула.
– Еще один шанс, Колм, – сказала она, чувствуя, как теряет последние остатки гордости. – Дайте ей еще один шанс… пожалуйста. – Последнее слово далось ей с трудом. Она почти умоляла. А ведь Элизабет никогда не просила никого о помощи. – Я буду за ней приглядывать. Обещаю, что ни на минуту не спущу с нее глаз. Она исправится, обязательно. Ей просто нужно время, чтобы во всем разобраться. – Элизабет чувствовала, как дрожит ее голос. Ноги подкашивались.
В голосе Колма послышалась грусть.
– Все уже произошло. Мы не можем теперь ничего изменить.
– Каким будет наказание? – Она почувствовала подступающую дурноту.
– Все зависит от того, какой в этот день будет судья. Это ее первое нарушение, то есть ее первое зафиксированное нарушение. Так что он может ее пожалеть, но, опять же, может пожалеть, а может, и нет. – Колм пожал плечами, потом взглянул на свои руки. – Еще важно, что скажет задержавший ее полицейский.
– Почему?
– Потому что, если она не оказывала сопротивления полиции и не создавала проблем, это могло бы что-то изменить, но опять же…
– Может, и нет, – озабоченно сказала Элизабет. – Ну и? Она оказывала сопротивление?
Колм весело рассмеялся:
– Потребовалось два человека, чтобы удержать ее.
– Черт, – выругалась Элизабет. – Кто ее арестовал? – Она снова начала грызть ноготь.
После некоторого молчания Колм сказал:
– Я.
От удивления она открыла рот. Колм всегда был очень мягок с ее сестрой. Он всегда защищал Сиршу. Элизабет просто онемела. Она была так взволнована, что прикусила язык и теперь чувствовала во рту вкус крови. Ей не хотелось, чтобы люди поставили на Сирше крест.
– Я сделаю все, что смогу, – сказал он. – Просто постарайся уберечь ее от неприятностей до слушания, которое состоится через несколько недель.
Элизабет вдруг поняла, что уже несколько секунд задерживает дыхание, и выдохнула:
– Спасибо.
Больше она ничего не могла сказать. Испытав большое облегчение, она, тем не менее, понимала, что это не победа. На сей раз никто не сможет защитить ее сестру, и той придется отвечать за свои поступки. Но как она присмотрит за Сиршей, когда даже не знает, где ее искать? Сирша не могла жить с ней и с Люком – она была слишком неуправляема, чтобы находиться рядом с ребенком, – а отец уже давным-давно выставил ее из дома.
– Я, пожалуй, пойду, – тихо сказал Колм и, надев кепку, побрел по выложенной булыжниками подъездной дороге.
Элизабет присела на крыльцо, пытаясь унять дрожь в коленях, и посмотрела на свою машину, покрытую грязными пятнами. Почему Сирша должна все портить? Почему все, все, кого Элизабет любила, уходили из ее жизни по вине младшей сестры? Она ощущала невероятную тяжесть, давившую ей на плечи. К тому же известно, как поступит отец, если они привезут Сиршу к нему на ферму, а они непременно так и сделают. Не пройдет и пяти минут, как он будет звонить Элизабет и ругаться.
В доме зазвонил телефон. Элизабет медленно поднялась с крыльца, повернулась и пошла в дом. Когда она открыла дверь, звонки прекратились, и она увидела, что Люк сидит на лестнице, прижав трубку к уху. Она прислонилась к деревянному косяку и, скрестив руки на груди, наблюдала за ним. На ее лице появилась слабая улыбка. Он рос так быстро, а она чувствовала себя оторванной от этого процесса, как если бы он все делал без ее помощи, без того воспитания, которое она должна была ему дать, но которое дать не умела. Она знала, что ей не хватает некоего особого чувства (иногда она вообще не испытывала никаких чувств), и каждый день сокрушалась о том, что материнский инстинкт не появился у нее в момент подписания документов по опекунству. Когда Люк падал и разбивал коленку, ее немедленной реакцией было промыть рану и заклеить ее пластырем. Ей казалось, что этого достаточно и вовсе не обязательно танцевать с ним по комнате, чтобы он перестал плакать и пинать в наказание землю, как это делала Эдит.
– Привет, дедушка, – вежливо сказал Люк.
Он замолчал, слушая, что говорит на другом конце его дед.
– Я обедаю с Элизабет и моим новым лучшим другом Айвеном.
Пауза.
– Пицца с сыром и томатным соусом, но Айвен еще любит, чтобы сверху были оливки.
Пауза.
– Оливки, дедушка.
Пауза.
– Нет, не думаю, что оливки можно вырастить на ферме.
Пауза.
– О-лив-ки, – медленно произнес он по слогам.
Пауза.
– Подожди, дедушка, мой друг Айвен что-то мне говорит. – Люк прижал трубку к груди и внимательно посмотрел в пустоту. Потом снова приложил трубку к уху. – Айвен сказал, что оливка – это маленький маслянистый фрукт с косточкой. Его в субтропических зонах выращивают ради плодов и масла. – Он посмотрел в сторону с таким видом, будто кого-то слушал. – Существует много разновидностей оливок. – Он замолчал, посмотрел вдаль, потом продолжил: – Незрелые оливки всегда зеленого цвета, а зрелые могут быть как зелеными, так и черными. – Он снова посмотрел в сторону и прислушался к тишине. – Большинство созревших на дереве оливок используется для получения масла, остальные засаливают или маринуют и хранят в оливковом масле, рассоле или уксусе. – Он поднял глаза: – Айвен, что такое рассол? – Последовала пауза, потом он кивнул. – Ясно.
Брови Элизабет поползли вверх. С каких это пор Люк стал экспертом по оливкам? Наверное, он узнал о них в школе, он хорошо запоминает подобные вещи. Люк остановился и внимательно слушал то, что говорит ему дедушка.
– Ну, Айвен тоже хочет с тобой познакомиться.
Элизабет бросилась к телефону, пока Люк не сказал ничего лишнего. Отец и без того не всегда хорошо соображал, так что совершенно ни к чему рассуждать с ним о существовании (или отсутствии) невидимого мальчика.
– Привет, – сказала Элизабет, хватая телефонную трубку. Люк медленно, волоча ноги, поплелся на кухню. От его шарканья на Элизабет снова накатила волна раздражения.
– Элизабет, – раздался строгий деловой голос, в котором явно слышался напевный говор графства Керри. – Я только что вернулся и обнаружил твою сестру лежащей у меня на полу в кухне. Я ткнул ее ботинком, но так и не понял, жива она или нет.
Элизабет вздохнула:
– Это не смешно, и моя сестра, помимо всего прочего, еще и твоя дочь.
– Только вот не надо мне этого рассказывать, – сказал он презрительно. – Я хочу знать, что ты собираешься с ней делать. Я не желаю ее здесь видеть. В прошлый раз, когда она тут была, ей захотелось выпустить кур из курятника, и я целый день загонял их обратно. Это с моими-то спиной и ногами…
– Понимаю, но тут она тоже жить не может, это нервирует Люка.
– Ребенок еще слишком мал, чтобы нервничать. А она довольно часто вообще забывает, что родила его. Но ты ведь понимаешь, что он не может быть полностью твоим.
«Довольно часто» – это было еще мягко сказано.
– Ей нельзя приезжать сюда, – ответила Элизабет, стараясь не потерять терпение. – Она уже была тут и опять взяла машину. Колм только что пригнал ее. На этот раз все действительно серьезно. – Она сделала глубокий вдох. – На нее завели дело.
Отец немного помолчал, а потом воскликнул в сердцах:
– И правильно сделали! Будет ей урок. – Потом быстро сменил тему: – Почему ты не на работе? Господь велел нам отдыхать только в воскресенье.
– В том-то все и дело. Сегодня был очень важный для меня день на рабо…
– Смотри-ка, твоя сестра вернулась в мир живых, и она уже на улице: пытается сбить коров с ног. Скажи Люку, пусть приезжает ко мне в понедельник со своим новым другом. Мы покажем ему ферму.
Раздался щелчок, и наступила тишина. Слова приветствия и прощания были не в чести у отца. Он до сих пор считал, что мобильные телефоны – это что-то вроде футуристической инопланетной технологии, разработанной для того, чтобы морочить людям голову.
Элизабет повесила трубку и пошла на кухню. Люк сидел за столом один и, держась за живот, хохотал до упаду. Она села на свое место и принялась за салат. Ее нельзя было отнести к тем людям, которые находят в еде удовольствие: она ела только потому, что так было надо. Длинные ужины, занимавшие весь вечер, нагоняли на нее тоску, она никогда не отличалась хорошим аппетитом, потому что всегда либо находилась во власти каких-нибудь переживаний, либо энергия в ней била ключом, мешая спокойно сидеть и есть. Взглянув на стоящую напротив тарелку, она, к своему удивлению, увидела, что там пусто.
– Люк?
Люк перестал говорить сам с собой и посмотрел на нее:
– А?
– Не «а?», а «что?», – поправила она. – Куда делся кусок пиццы, который лежал на этой тарелке?
Люк взглянул на пустую тарелку, потом посмотрел на Элизабет так, будто она сошла с ума, и откусил от своего куска.
– Айвен съел.
– Не говори с набитым ртом!
Он выплюнул непрожеванную пиццу на тарелку.
– Айвен съел.
При виде кашицы, которая только что была у него во рту, он истерически захохотал.
У Элизабет разболелась голова. Что за бес в него вселился?
– А оливки?
Видя ее раздражение, он сначала все проглотил и только потом ответил:
– Их он тоже съел. Я же говорил тебе, что он больше всего любит оливки. Дедушка хотел узнать, можно ли выращивать оливки на ферме. – И Люк улыбнулся, обнажив беззубые десны.
Элизабет улыбнулась. Ее отец не узнал бы оливку, даже если бы она подошла к нему и представилась. Он не любил «модную» еду: рис был самой большой экзотикой, на которую он соглашался, но все равно жаловался, что зернышки слишком маленькие и уж лучше он будет есть картофельное пюре.
Элизабет вздохнула и стала сбрасывать остатки еды в мусорное ведро, предварительно проверив, не выкинул ли Люк туда пиццу с оливками. Но ничего не обнаружила. У Люка обычно не было особого аппетита, он с трудом съедал один кусок пиццы, а уж о двух и говорить нечего. Она предположила, что найдет его через несколько недель покрытым плесенью в углу одного из шкафчиков. А если Люк действительно съел оба куска, то ночью ему будет плохо, и Элизабет придется за ним убирать. Опять.
– Спасибо, Элизабет.
– На здоровье, Люк.
– Чего? – сказал Люк, высунув голову из-за угла.
– Люк, я же тебе уже объясняла, надо говорить «что?», а не «чего?».
– Что?
– Я сказала: «На здоровье».
– Но я же тебя еще не поблагодарил.
Элизабет загрузила тарелки в посудомоечную машину и выпрямилась. Она потерла ноющую поясницу.
– Нет, поблагодарил. Ты сказал: «Спасибо, Элизабет».
– Нет, не говорил. – Люк нахмурился.
Элизабет почувствовала, что закипает:
– Люк, пожалуйста, хватит! Мы уже повеселились за обедом, так что теперь ты можешь перестать дурачиться, договорились?
– Нет. Это Айвен поблагодарил тебя, – сердито ответил он.
Она вся затряслась. Ей надоели эти глупые шутки. Слишком разозленная, чтобы отвечать племяннику, она с силой захлопнула дверцу посудомоечной машины. Ну почему он хотя бы один раз не может не действовать ей на нервы?
Элизабет пронеслась мимо Айвена с чашкой эспрессо, и он почувствовал аромат кофе вперемешку с духами. Она села за кухонный стол, плечи у нее поникли, и она опустила голову на руки.
– Айвен, иди сюда, – нетерпеливо закричал Люк из детской. – На этот раз я дам тебе быть Громилой!
Элизабет тихо застонала.
Но Айвен не мог пошевелиться. Его синие конверсы приросли к полу.
Элизабет слышала, как он поблагодарил ее. Он это точно знал.
Он некоторое время походил вокруг, проверяя ее реакцию на свое присутствие. Пощелкал пальцами у нее над ухом, отпрыгнул назад и посмотрел, что будет. Ничего. Он похлопал в ладоши и потопал ногами. Это вызвало громкое эхо в большой кухне, но Элизабет продолжала сидеть с опущенной головой, будто каменная.
Но она же сказала: «На здоровье». После бесконечных попыток издавать разные звуки рядом с ней он в недоумении и с большим разочарованием обнаружил, что она его присутствия не ощущает. Ладно, в конце концов, она всего лишь родитель, а кого волнует, что думают родители? Он стоял рядом и смотрел на ее макушку, раздумывая, какой бы звук ему еще издать. Он громко вздохнул, выпустив из легких большой объем воздуха.
Вдруг Элизабет вздрогнула, выпрямилась на стуле и до самого верха застегнула молнию на спортивном костюме.
И тут он понял, что она почувствовала его дыхание.