Преданность негодяев так же ненадежна, как они сами.
На пустырь перед Обсерваторией Архенхольд тяжело вырулил потрепанный «Хорьх».
На встречу Цейссер[10] шел один. Конечно, эта, доставшаяся по наследству от нацистского ведомства машина когда-то была очень хороша, но, пережив бомбежки, штурм Берлина, пару лет варварской эксплуатации в советской военной комендатуре, потеряла былой лоск, однако все еще продолжала цепляться за свою железную жизнь. 3 цилиндра из 12 не работали. Свечи в них постоянно заплевывались маслом. А менять их было не на что. Русский механик выточил футорки под американскую резьбу. Где теперь возьмешь BOCSH? Они если и производятся, то там, в Западной Германии, а это даже не за границей, это уже почти за линией фронта.
По тому, как говорил с ним по телефону неизвестный с сильно осипшим, скрипучим голосом, он, опытный коминтерновский подпольщик, понял – это не провокация. Разговор мог получиться серьезным, хотя незнакомец на некоторые вещи лишь намекнул.
Голос, правда, был очень странным. Как будто часть звуков генерировалась механически. Возможно, тот, кто говорил на том конце трубки, не хотел, чтобы его было просто опознать по голосу. Значит, кто-то из своих. А по тому, какими фактами он оперировал, Цейссер понял, что это какой-то очень старый боец. Но он так и не мог вспомнить кто.
Зима в 50-м в Берлине выдалась промозглая и ветреная. Над городом, еще не залечившим раны бомбежек, постоянно висели свинцовые тучи. У воды было совсем нестерпимо. Сырость пробирала до костей. Но неизвестный назначил встречу именно у реки, в парке Трептов-Кёпенек. Ничего другого он слышать не хотел. После того, как парк был превращен в кладбище[11], желающих прогуляться в нем было совсем немного. С другой стороны, это был символ новой власти. Встреча там как бы демонстрировала причастность к ней и являла пример для подражания несознательным. Кутаясь в вязанный шарф из верблюжьей шерсти – еще о России память – Цейссер, неловко скользя по обледенелому склону, спустился к реке, где на скамейке поеживалась одинокая фигура в черном пальто и английском летном шлеме.
– Здрваствуйте, герр Цейссер! – проскрипел незнакомец. Странный он был. Полноватый, с красным мясистым лицом, подбородок прижат к груди, как будто боится что-то выронить. Есть такая детская игра – пронести апельсин, зажав его подбородком, вот, похоже, незнакомец играл в эту игру в нежном возрасте более рьяно, чем другие его сверстники, и вывихнул шею. Никаких приспособлений, искажающих голос, Цейссер не увидел. Незнакомец обладал таким голосом от природы.
– Садитесь, и постарайтесь придвинуться поближе, мне трудно перекрикивать ветер, – попросил незнакомец.
– Как мне называть вас?
– Это не имеет значения… Впрочем, называйте меня Штумпф. Зигмунд Штумпф.
– Вы кто?
Штумпф посмотрел исподлобья на Цейссера. Воображаемый «апельсин» он по-прежнему прижимал подбородком, поэтому любой взгляд не в пол казался взглядом исподлобья.
– Друг. – Штупф ухмыльнулся. – Ваш большой и хороший друг. Не волнуйтесь вы так, я не из МГБ, эта шайка доживает последние дни, и на Абакумова я бы вам ставить не советовал.
– О чем бы говорите?! – Еще не хватало, чтобы весь разговор превратился в дешевую провокацию русского МГБ.
– Тихо! – проскрипел Штумпф. – Я же просил вас не повышать голоса. Мне тяжело перекрикивать ветер и еще вас в придачу.
– Это у вас от… откуда? – Цейссер кивнул на шею Штумпфа. Теперь он понял, что странный голос и неестественная поза – следствие ранения. Какого-то очень серьезного, экзотического ранения. Осколок угодил в горло? Он воевал? Да все мы воевали, вопрос: на чьей стороне!
– Пропустил сабельный удар, от которого не выживают.
– И… кто… его нанес? – подбирая слова, растерянно спросил Цейссер.
– Штумпф усмехнулся. Нацист, штурмбаннфюрер СС, кавалер рыцарского креста… Цейссер невольно понимающе кивнул. Он сам, выходит, отсиживался у русских, а тут его соотечественники…
Штумпф неуклюже повернул голову, и за отворотом пальто Цейссер увидел советский орден Красной Звезды. Даже так… награжден Советами. Кто же он, этот странный человек?
– Но не будем обо мне, – говорил кавалер Красной Звезды. – Давайте лучше поговорим о вас. На днях вас вызовут в ЦК.
Цейссер набрал воздуха в легкие, чтобы что-то сказать, но Штумпф сделал знак, и он замолчал. Странно, но скупые и скромные движения этого калеки заставляли Цейссера следовать его воле.
– Вас вызовут в ЦК, – повторил Штумпф. – Вам предложат очень престижную и по-настоящему важную работу. Не отказывайтесь, пожалуйста. Если сделаете все, как я говорю – вас ждут ордена, почет и обеспеченная старость. Вы можете стать одним из самых влиятельных людей в Европе[12].
– Вы шутите, – убежденно произнес Цейссер. Его предыдущий пост министра внутренних дел Саксонии, это, конечно, солидно, но все-таки для всей Европы маловато.
– Вовсе нет. Сейчас время такое – не до шуток. Пора брать реванш.
– Какой реванш? О чем вы говорите!
– Вы – немец? – хитро прищурился Штумпф.
– Я– коммунист!
– Ох! – выдохнул Штумпф, как будто имел дело с непроходимым дебилом. – Я же говорю вам – правильно делайте ставки. Абакумов – живой мертвец, Сталин – миф! Скоро в России к власти придут совсем другие люди, и нужно суметь быть им полезным.
– Я сейчас позову фольксполицая! – выдохнул Цейссер и попытался встать.
– Сидеть! – властно зашипел Штумпф, и Цейссер почувствовал, как ему в бок упирается ствол пистолета. Видимо, восьмой «Люгер». В чем в чем, а в оружии Цейссер разбирался.
– Не делайте глупостей, пожалуйста! Слушайте меня, просто слушайте! Мне не нужно на вас никакого компромата. Достаточно того, что мы – он сделал ударение на слове «мы» – знаем о ваших художествах в Рурской области, как вы отстреливали французов в компании с нациками. Молчите! – укоризненно прошипел Штумпф, пресекая очередную попытку Цейссера вставить какую-то фразу, и продолжил: – Как в Палестине вы запутались и вынуждены были обратиться к британскому офицеру за помощью, назовем это так… И этот офицер жив.
– Так вы британец! – с облегчением вздохнул Цейссер.
– Нет, я судетский немец. И моя жизнь, каждая капля моей пролитой крови – это кровь за новую Европу! Это вы, красные, пытаетесь усидеть на двух стульях – русском и американском! Или думаете, что Вильгельм Цейссер чист перед всеми своими хозяевами? Очень ошибаетесь. Французские трупы вам дорого обойдутся, и русские не вступятся за вас[13]. Сейчас самое время об этом вспомнить. Вы что, не понимаете, какая борьба сейчас разворачивается в России? В зависимости от результатов этой борьбы, возможно, и результаты войны будут пересмотрены. В конце концов, Ялтинская система не может быть вечной.
Цейссер был далеко не новичок в оперативной работе. Половину жизни, если не больше, он провел на нелегальном положении, а этот человек без шеи знает о нем, получается, едва ли не больше его самого. Многие события, казавшиеся ему с вершины более чем полувекового жизненного пути малозначимыми, давно похороненными в хаосе времени, вдруг явственно встали перед мысленным взором и образовали стройную конструкцию. Это была клетка. Просторная, добротная, даже, может быть, красивая, но клетка. Штумпф как будто переключил рубильник и оставил волю Цейссера без тока. Аккумуляторы еще позволяли держать тусклую «аварийку», но работать эта машина уже не могла. Шипящий голос Штумпфа вывел его из оцепенения.
– Вы возглавите Министерство государственной безопасности. Делайте все, что прикажет Ульбрихт. Мы вам поможем. В советском МГБ есть наши люди. В свое время они выйдут на вас. Мы с вами пока что будем видеться редко, но это не значит, что можно попробовать меня обнести. Не выйдет. Работайте нормально, как положено коммунисту. Больше слов, меньше дела, больше пафоса – меньше конкретики. Ульбрихт любит фанфары. Скоро вам представят список людей, которых вы возьмете в свой аппарат. Уверяю вас, это не пустышки, а очень опытные и умные профессионалы. Где у вас кадры, дорогой мой Вильгельм? Русские? Не смешите меня. Они уйдут рано или поздно, и тогда Германия снова станет Германией. Самое страшное уже позади. Мы оттолкнулись от дна…
Цейссера раздражал этот шипучий голос, он сводил с ума. Его, мэтра подпольной работы, матерого провокатора, и так тупо окручивает какой-то хрен без шеи!.. Во время войны Цейссер работал с немецкими пленными, а ведь среди них тоже были люди разные, были и юные фанатики, вечно благодарные Гитлеру за обретение национального достоинства, Гитлерюгенд, и утонченные дворяне, военные не в одном поколении, считавшие, что долг – это их второе я, и всех их Цейссеру удавалось ломать. И вот, так по-глупому, на скамейке на полуобледеневшем берегу Шпрее, с упертым в бок «Люгером», его самого завербовали, как какого-то щенка-недоноска. Впрочем, тот же опытный ум нелегала успокаивал: вербовка это не конец, скорее наоборот, это – начало. Начало новой игры, и кто в ней еще победит – посмотрим. Он бил морды этим наци в 20-е, валил их, глядя через перекрестье прицела в Испании, не боялся в 40-е, когда они были сильны и их господство, казалось, не прекратится никогда. Он не сложит оружия и сейчас, когда надежно обезглавленная гидра ожила и обвивает его заново отросшими змеиными шеями, рвет его мясо, душит удавьими кольцами.
Так думал Цейссер, оказавшись снова в кабине своего «Хорьха». Незнакомец же остался сидеть на скамейке. Он еще и еще раз мысленно возвращался к разговору, потому что губы его шевелились, а лицо отражало эмоции. Чаще насмешку.
– Ульбрихт, Ульбрихт… шептали едва слышно губы – м-да… Ульбрихт… по-русски слышится что-то вроде «ублюдок брюхатый»
Штумпф, ко всему прочему, оказывается, еще неплохо владел русским.
Примерно в это же время в палате комплекса клиник «Шарите», выходящей окнами на улицу Инвалидов, случилось знаменательное событие. Пациент, пролежавший 6 лет и 8 месяцев в коме, открыл глаза. Парень-подводник, кавалер железного креста 1-й степени, поступивший в мае 43-го с простреленным позвоночником, в своей жизни до ранения был, несомненно, человеком уникального здоровья и физических возможностей, каких сейчас уже давно нет среди городских жителей. Если бы это было не так, его бы жизнь закончилась еще тогда, в 43-м. Но богам было угодно пошутить. Отправляясь в свой летаргический сон на пике могущества империи, парень и не подозревал, что «проспал» падение Берлина, смерть двух вождей, арест третьего[14] и наступление новой атомной эры. Не мог он участвовать и в событиях лета 45-го года, когда его монеткой закатившаяся за плинтус между двумя мирами жизнь снова повисла на волоске, и только мужество доктора Рихарда фон Штубе, буквально загородившего своего уникального пациента собственной грудью от пистолета русского капитана, оставило его топтаться в прихожей Вальхаллы еще на несколько лет. Капитан тогда не выстрелил, сплюнул, выругался и ушел. В общем-то своя логика в действиях русского капитана тоже была. Шансов выжить у подводника не было, а койка и дорогая аппаратура были нужны для тех, кого можно было спасти. Фон Штубе просидел у кровати больного еще 4 суток, готовый ко всему, пока, наконец, главный врач клиники не попал на прием к самому Берзарину. Наука, тем более такая тонкая, как исследования мозговой деятельности, а тут фон Штубе не было равных во всей Европе, нужна была ведь и оккупантам тоже. У них своих, таких же, как этот парень, было полно. И Штубе лечил всех. Но поставил жесткое условие – пациента не трогать. Возможно, с его помощью будет сделано уникальное открытие, позволяющее вытаскивать из лап смерти хороших молодых ребят, которым еще жить да жить. Штубе не тронули тогда, хотя несколько раз грозили расстрелом, и, кстати, основания имелись. Он ведь был не просто член партии, он был орстгруппенляйтер[15]. Но обошлось. Доктор был нужен. Доктор на войне вообще личность популярная, а война все никак не хотела заканчиваться. Казалось, что вот-вот пламя ее разгорится с новой силой. От союзнических отношений не осталось и следа. Те, кто еще совсем недавно готовы были рисковать жизнью друг за друга, теперь посматривали на бывших соратников с недоверием и через колючую проволоку. Стрельба могла начаться в любую минуту, от косого взгляда, поднятого среднего пальца или неловко выброшенного окурка.
Но пациент открыл глаза, и доктор был счастлив. Он победил. Смерть отступила. Сослуживцы устроили по случаю выздоровления пациента банкет. Был спирт, были шпиг и шоколад. До выздоровления, впрочем, было еще далеко, но главное – пациент жив. Не «непонятно, жив или нет», а ЖИВ!