– Сёмочка, а шо ви думаете за отех шлемазлов[28] в зимних жупанах?
– Мадам Зборовская, я не их папа, шоб за них думать. От них так разит бормотухой и часныком, шо мухи падают замертво за квартал! Шо это за турки? Шо от них можно иметь хорошего?
– Сёмочка, а ви будете их селить?
– Та на чорта нам оте скаженные! У меня что, вид на море!? У меня нет вида на море!
– А если очень попросят?
– Всё. Нумера закрыты! Убытков нам не надо! У меня же люстры венецианского стекла!
– Ой, Сёмочка, я вас умоляю! Видала я те люстры!
– Мадам Зборовская, это наша тайна!
– Сёмочка, ваша мама воспитала-таки правильного сына, дай бог вам хорошую любовницу!
Уже сутки Одесса стояла на ушах в связи с приходом освободителей.
Комбриг Никифор Григорьев эффектно появился в городе со стороны Слободки. В сопровождении кавалерии полковник проследовал на открытом авто по Пушкинской, сорвав аплодисменты и восторженные возгласы. Свой выбор он остановил на гостинице «Бристоль», где занял второй этаж.
На балконе гостиницы теперь развевался красный флаг. В подтверждение серьезности намерений бывшего атамана, а ныне – красного командира товарища Григорьева с того же балкона обозревал свои дулом угол Пушкинской и Кондратенко[29] потертый в боях пулемет «Максим». Ни один прохожий пулеметчика рядом с ним не видел, поэтому жители соседних домов единогласно приняли решение, что «это для форсу бандитского».
Барышням, владеющим французским, мамы под страхом домашней казни запретили выходить не только в театр, но и вообще за дверь. Несколько дней назад, на Греческой или Скобелева[30], повстречав офицера, мадемуазель могла лишь смущенно улыбнуться и смиренно опустить взгляд в ответ на его жест, напоминающий отдачу воинской чести. Сегодня мадемуазели пришлось бы спешно ретироваться под одобрительные возгласы не по сезону одетых военных с красными лентами на папахах – части Григорьева пришли в весеннюю Одессу в зимнем обмундировании.
Все постояльцы из «Бристоля» поспешили разместиться в более спокойных местах, если таковые можно было теперь найти в вольном городе. Немногочисленное войско Григорьева потерялось в городских кварталах – поодиночке и мелкими группами воины брали от жизни всё, чего им недоставало в зимнем походе.
– Миша, к тебе имеет дело Иосиф Аглицкий с Пушкинской, – Майорчик[31] почтительно нагнулся, чтобы Японец мог его слышать, а некоторые случайные посетители кафе «Фанкони» – нет.
– Там что-то настоящее? – поинтересовался Король, нехотя отложив в сторону свежий, возможно и последний, выпуск газеты «Одесскiй листокъ».
– Йося имеет вид взбудораженный, – кратко описал ситуацию Майорчик.
– Зови.
Не успел Миша отпить свой кофе, как возле стола появился явно смущенного вида молодой человек, лицо которого было покрыто от волнения красными пятнами.
– Михаил Вольфович, я бы не приперся за просто так… – юноша впервые имел личное общение с королем преступного мира вольного города и от того пребывал в глубоком волнении.
– Я думаю, если у порядочного человека есть ко мне дело, так я должен выслушать.
– Спасибо, Миша, за комплеман, я потому и пришел, что моя порядочность мине жизни не даёт уже второй день, – Йося поборол нервы в голосе после первой доброжелательной реплики Японца. Тот, вопросительно глядя на визитера, ожидал продолжения разговора – обычно в этом месте от визитёра следовала какая-то просьба или жалоба.
– Мы тут третьего дня на лестнице фраера одного… ну, того…
– Кокнули, что ли? Что-то я не слышал о трупе на Ришельевской лестнице[32] третьего дня.
– Та не, Миша… То была от Дерибасовской лестница. Так мы его почистили, ну и да, взял я грех на душу. Иначе не увидел бы я сегодня короля, понимаешь, одели бы меня уже в клифт деревянный[33], и лежал бы я там, молодой такой, с дыркой в боку.
– Слушай, Йося… Ты ведешь себя, будто с мамзелью заводишь. Меньше пафоса. Чего хотел?
– При французике том портфель был, – молодой человек произнёс это с важным видом, сделав в слове «портфель» ударение на первый слог.
– Ну? – томимый непониманием, Японец начинал выходить из себя. Тут григорьевцы воровской люд прижали, людям работать не дают, а Йося всё никак не разродится…
– Мама говорила – учи, сынок, языки, тебе пригодится. Таки пригодилось. Я эти бумажки прочёл. Они на немецком.
– Ну? – ещё громче подтолкнул Йосю к финальной мысли Японец.
– Миша, это очень секретные бумаги. Там так и написано вверху – «Ну очень секретные бумаги».
– И что, какие будут предложения?
– Я их вам, Миша, отдам, а мне взамен денег не надо. Я и так не знаю, на чёрта я их подмел. А вам пригодится, у вас уровень!
– Не имею возражений. Мы почитаем, и если что – за нами не заржавеет, – резюмировал Японец. – Так, а где бумаги?
Йося, хоть выглядел как юнец, ума к своим двадцати годам уже нажил:
– Три минуты. И я здесь.
Через указанное время Михаил Винницкий, известный в миру как Мишка Японец, держал в руках тонкий портфель из желтой кожи.
Весь день до самого вечера к королю одесского криминалитета стекалась со всего города информация о происходящем. То там, то здесь люди воровской специальности попадали в неприятности с красноармейскими патрулями. В порту, где интервенты оставили после себя море добра, форму, боеприпасы, технику и прочее, нужное в хозяйстве барахло, были расстреляны на месте два человека, разжившиеся четырьмя рулонами сукна. Глаза[34] докладывали, что ночью в «Бристоле» состоялся неимоверный кутёж – на подводе, запряженной добрым битюгом, привезли бочку красного вина. Катить наверх её не стали, разливали во что попало прямо в парадной зале, а потом до утра орали песни и палили по люстрам.
Последней каплей стали слова Майорчика:
– Миша, этот атаман дюже лютует.
– Что там еще? – одной плохой новостью больше, одной меньше, настроение всё равно было безнадёжно испорчено.
– Приказал расстреливать нашего брата на месте преступления в целях борьбы с преступностью.
– Эх, как завернул, шкура петлюровская!
– Позволю себе встрять, Миша, он не петлюровская шкура, а красная, – поправил своего шефа Майорчик.
– Эти шкуры перекрашиваются быстрее, чем сохло бельё в заведении покойной мамаши Мозес, царствие ей небесное! Вот увидишь, Мейер, пройдёт время, и он опять масть сменит.
– Ну, хорошо, пусть будет петлюровская. Может, оттого он чекистов так ненавидит.
– А что с чека?
– А он их тоже собрался к стенке ставить.
– И как? Получилось?
– Да не очень, Миша… Кто смылся, кто телеграфировал в штаб ихний… Такое… Жертв и разрушений нет. Но уж больно орал, что постреляет.
– Да слабоват он на чека рыпаться. Тем более они одного поля. Этот не Гришин-Алмазов[35]. Этот попроще будет. Кстати, а что там наш генерал? Что люди говорят?
– Говорят, ушел в Бессарабию.
– Один ушёл, другой вон пришёл… Что им всем неймётся, Майорчик? Что им надо из-под нас?
– А мёдом тут намазано, Миша. Ладно… Тут ещё коммерческое сообщество жалуется… Люди обоснованно волнуются. Ювелир Костюковский, так тот в лоб спросил: «Люди дорогие, я делаю взносы, свою часть договора исправно выполняю, а у меня неприятности такие, будто вас тут и не стояло».
– Что стряслось у почтенного Зиновия Яковлевича? – искренняя забота о благосостоянии известного ювелирных дел мастера сквозила в голосе Мишки Японца. Зиновий Яковлевич не только состоял на учёте как личность неприкосновенная в силу ежемесячной оплаты взносов на людские нужды, но и оказывал Мише мелкие услуги. Мог за ночь разобрать на запчасти колье, не спрашивая, откуда оно приехало, делал бесплатно экспертизу ценности камушков и утверждал подлинность проб на драгметаллах, ну и так, по мелочи – консультировал по ювелирному антиквариату. Обидеть Зиновия Яковлевича было всё равно что плюнуть самому Мишке под ноги.
– Кто старика обидел? – конкретней сформулировал вопрос Японец.
– Новые власти. И не только его, – ответил Майорчик.
– Вы, Зайдер, тянете кота за хвост. Нельзя ли конкретней, пока я не разволновался.
– Григорьев наложил контрибуцию на коммерсантов. Повелел собрать пятьсот миллионов до двенадцатого числа. Старики расстроились, говорят, во всей Одессе нет столько наличности.
– Сумасшедший поц! Что он себе думает? – взорвался Японец.
– Он себе думает, что если ему рукоплескали на Пушкинской, то он теперь Господь Бог.
– Месье Никифор несколько самоуверен… – Мишка о чём-то задумался, придвинув кофе к себе поближе. – А где этот Йося, что вчера портфель принёс?
– Доставить? – немедленно отреагировал адъютант.
– Что ты, Майорчик, такой заводной? Не доставить, а пригласить и проводить, чтобы побыстрее. Мальчик сделал нам подарок, он заслужил почтение.
Через час Иосиф сидел напротив Японца за тем же столиком, что и вчера.
– Йося, меня терзает вопрос: Аглицкий – это твоя фамилия, или по костюмчику прозвали? – Иосиф на парадные выходы крайне редко надевал костюм английского покроя, и было это всего три раза в его жизни. Два из них он встречался в этом костюме с Мишкой.
– Это фамилия.
– С такой фамилией нужно только на Пушкинской квартироваться, да… – задумчиво произнёс король.
Йося предпочёл пока вслух не выступать – Японец вид имел задумчивый и хмурый. Что только юноше не пришло в голову за ту пару минут, пока Миша молчал. От того, что нужно было-таки кокнуть ту цыганку, что вслед ему на прошлой неделе крикнула: «Шоб ты сдох, жлоб!» и до того, что даже не успел маму поцеловать перед выходом.
– Иосиф… – многозначительно начал Японец.
«Та не… так не приговаривают» – облегченно вздохнул парень.
– Вот тебе вознаграждение. Бумажки твои достойные, – король протянул юноше конверт, а тот, в свою очередь, почтенно поклонился, справедливо рассудив, что заглядывать туда прямо сейчас было бы неприлично и оскорбительно. – Гляжу я на тебя и вижу: талантливый ты экземпляр. Одёжа приличная на тебе сидит как родная, за словом в карман не лезешь. У меня тут идея одна созрела…
– Можете на меня положиться, у меня ещё и новые туфли есть, – сострил Йося, подогнув ноги под себя, так, чтобы балдахин, надетый на кресло, скрыл его потресканые ботинки.
– Вот и чудно, Йося! Мы твои туфли выгуляем! – Японец рассмеялся и встал, чтобы размять затекшую спину. – И ты не стесняйся своих педалей, босяк! Время такое. Кто стесняется, тот задних пасёт, если жив останется…