В девять часов июльского вечера массовка еще не разошлась, многие толпились в закусочной напротив студии – я видела их за игровыми автоматами, когда парковала машину. «Старик» Джонни Суонсон, вечно одетый под ковбоя, торчал на углу, не сводя мрачных глаз с луны. Когда-то он славился не меньше, чем короли немых вестернов Том Микс и Билл Харт, теперь же разговоры с ним навевали тоску, и я поспешила перебежать через дорогу к центральным воротам.
Студия никогда не затихает – в лабораториях и звуковых цехах работает ночная смена, персонал то и дело наведывается в студийное кафе. Шум не похож на дневной: шорох шин, тихий ропот запущенного вхолостую двигателя, одинокая рулада сопрано перед ночным микрофоном. За углом я наткнулась на рабочего в резиновых сапогах, моющего автомобиль в ослепительно белом свете – волшебном фонтане лучей посреди безжизненного сумрака. При виде мистера Маркуса, которого вели от административного здания до машины, я замедлила шаг – чтоб не терять целую вечность, пока он выговорит «спокойной ночи», – и только тут различила, что сопрано выводит «Приди, приди, я люблю лишь тебя». Строка засела в памяти, потому что вновь и вновь повторялась во время землетрясения; до него оставалось минут пять.
Контора отца помещалась в старом здании с длинным балконом и железными перилами, напоминающими нескончаемый цирковой канат. Весь второй этаж, включая крыло Стара и крыло мистера Маркуса по обе стороны от отцовских окон, светился огнями. При мысли о Старе внутри похолодело, но я уже научилась с этим справляться – за месяц, что я пробыла дома, мы виделись лишь однажды.
Отцовский кабинет изобиловал странностями, все перечислять незачем. Приемную сторожили три секретарши с каменными лицами – три ведьмы, знакомые мне чуть не с пеленок: Берди Питерс, Мод-с-чем-то и Розмари Шмиль. Не знаю, благодаря ли имени или чему другому она заправляла всей троицей и распоряжалась упрятанным под стол рычагом, открывавшим посетителям дверь в отцовский тронный зал. Все три секретарши яро исповедовали капитализм, Берди даже выдумала правило: если машинисток заставали за совместным обедом чаще раза в неделю – им грозила взбучка. Киностудии в те времена боялись массовых волнений.
Я вошла внутрь. Моду на огромные начальственные кабинеты ввел отец, он же первым придумал закрывать высокие, доходящие до пола окна зеркальными стеклами. В полу, поговаривали, открывалась ловушка, сбрасывавшая неугодных посетителей в подземную яму, но я в эти россказни не верила. В кабинете на видном месте красовался большой портрет Уилла Роджерса, призванный, судя по всему, подчеркнуть духовную близость отца этому святому Франциску Голливудскому; в глаза бросалась фотография Минны Дэвис – умершей жены Стара – с дарственной надписью, по стенам висели снимки других звезд киностудии и два пастельных портрета – мой и матери. В ту ночь зеркальные окна стояли открытыми; в одном, словно пришпиленный, беспомощно застрял исполинский лунный диск – розовато-золотистый, окруженный дымкой. В дальнем краю комнаты за большим круглым столом сидели отец, Жак Ла Борвиц и Розмари Шмиль.
Как выглядел отец? Могу лишь описать, как однажды внезапно столкнулась с ним в Нью-Йорке: при виде грузного пожилого человека, будто стыдящегося самого себя, захотелось проскочить мимо, – и вдруг я поняла, что это отец. Меня потом поразило такое впечатление, ведь решительный подбородок и ирландская улыбка порой делают отца очень привлекательным.
От рассказа о Жаке Ла Борвице я вас избавлю: упомяну, что он был ассистент продюсера, то есть что-то вроде комиссара, – и хватит. Где Стар откапывал таких личностей с начисто отмершим мозгом и почему не сопротивлялся, если ему их навязывали, – а главное, как он умудрялся извлекать из них хоть какую-то пользу, – оставалось загадкой и для меня, и для тех новичков с восточного побережья, кому случалось на них наткнуться. Жак Ла Борвиц, несомненно, обладал и достоинствами – без них не обходятся ни амеба, ни бродячий пес, рыщущий в поисках кости и шавки. Жак Ла… избави боже!
По лицам я видела, что говорят о Старе: он опять что-нибудь приказал или запретил, ослушался отца, отправил на свалку очередной фильм Ла Борвица – словом, сотворил нечто ужасное, и теперь они сидели в ночном кабинете, сплоченные враждой, возмущенные и бессильные. Розмари Шмиль держала наготове блокнот, будто собиралась внести в протокол общее отчаяние всей троицы.
– Заберу тебя домой живым или мертвым, – сказала я отцу. – А то именинные подарки так и сгниют в коробках.
– День рождения? – виновато встрепенулся Жак. – Сколько стукнуло? А я и не подозревал!
– Сорок три, – раздельно произнес отец.
Ему было на четыре года больше, и Жак об этом знал – я видела, как он сделал пометку в гроссбухе, чтобы при случае использовать. Записи здесь делают открыто, даже не приходится читать по губам, и Розмари Шмиль вслед за ним тоже вынужденно поставила в блокноте закорючку. Когда она стирала ее ластиком, земля под нами содрогнулась.
Нас тряхнуло не так, как Лонг-Бич, где верхние этажи магазинов обрушивались на дорогу, а мелкие гостиницы смывало волной, – и все же на долгий миг наше нутро срослось с земным чревом, словно кто-то в кошмарном сне пытался нанизать нас на пуповину и втянуть обратно в лоно мироздания.
Портрет матери слетел со стены, оголив небольшой сейф; мы с Розмари бешено вцепились друг в друга, с визгом кружа вдоль стен в буйном невиданном вальсе. Жак рухнул в обморок или, по крайней мере, исчез с глаз. Отец, держась за стол, прокричал: «Ты цела?» За окном сопрано дошло до кульминации «я люблю лишь тебя», на миг умолкло – и, клянусь вам, затянуло фразу по новой. А может, просто певице прокручивали запись.
Комната больше не ходила ходуном, лишь слабо вибрировала. Мы все – вместе с откуда-то возникшим Жаком – двинулись к выходу и неверной походкой, как в полусне, пробрались через приемную на железный балкон. Редко где горел свет, тут и там кого-то окликали. На секунду мы замерли, ожидая второго толчка, а затем, как по общему наитию, повернули к двери, ведущей в кабинет Стара.
Кабинет, хоть и просторный, уступал размером отцовскому. Стар сидел на краю дивана и тер глаза: до толчка он дремал и теперь готов был принять землетрясение за сон. Пришлось его разуверить, и Стар решил было счесть все забавным эпизодом – пока не зазвонили телефоны. Я наблюдала за ним как можно незаметнее. Посеревший от усталости, он выслушивал отчеты по телефону и диктографу, и мало-помалу к глазам возвращался блеск.
– В двух местах прорвало водопровод, – сообщил он отцу. – Затопило площадки за студией.
– Грэй снимает во «французской деревне», – отозвался отец.
– Вокруг «станции» наводнение. В «джунглях» и на «городском углу» тоже. Нелегкая их побери, вроде все живы. – Проходя мимо, он без улыбки сжал мне руки. – Давно вас не видел, Сесилия.
– Вы на территорию, Монро? – спросил отец.
– Сначала дождусь всех новостей. Да, еще где-то повредило линию электропередач, я вызвал Робинсона.
Стар усадил меня на диван рядом с собой и вновь спросил о землетрясении.
– Вы слишком устаете, – сказала я мудро, по-матерински.
– Да, – согласился он. – Некуда ходить по вечерам, вот и работаю.
– С вечерами могу помочь.
– Бывало, я играл в покер с приятелями, – задумчиво ответил он. – Еще до женитьбы. Теперь ни единого не осталось, все спились.
Мисс Дулан, его секретарша, вошла с очередной порцией дурных новостей.
– Робби придет – разберется, – заверил Стар отца и повернулся ко мне. – У нас есть Робинсон – бывший аварийщик, чинил в Миннесоте телефонные провода во время снежных бурь. Ему все по плечу. Скоро будет. Робби вам понравится.
Прозвучало так, будто Стар всю жизнь мечтал нас познакомить и затеял ради этого целое землетрясение.
– Робби вам понравится, – повторил он. – Когда возвращаетесь в колледж?
– Я только что приехала.
– На все лето?
– Если бы. Еще немного – и сразу назад.
Я была как в тумане. В мозгу мелькнуло, не имеет ли он на меня виды – но если и так, все шло раздражающе медленно: он видел во мне лишь недурной предмет обстановки. Да и сама мысль уже не казалась мне заманчивой – примерно как выйти замуж за врача. Стар редко уходил со студии раньше одиннадцати.
– Я хотел спросить, сколько ей еще до выпуска, – повернулся он к отцу.
А я чуть не выпалила, что вовсе не обязана возвращаться в колледж, образования мне и без того хватит, – как вдруг вошел совершенно восхитительный Робинсон – кривоногий, молодой и рыжий, готовый всех спасать хоть сейчас.
– Вот и Робби, Сесилия, – сказал Стар. – Пойдем, Робби.
Так я познакомилась с Робби, даже не заподозрив, что это судьба. Потому что именно от Робби я позже узнала, как той ночью Стар встретил свою любовь.
В лунном свете огромная территория в тридцать акров выглядела сказочным царством. Нет, африканские джунгли, французские замки, шхуны у причала и ночной Бродвей не примешь за настоящие, просто площадки для съемок слишком похожи на ворох страниц из детских книг – обрывки картинок и клочья разрозненных историй, пляшущие в искрах костра. Территория студии напоминала мне чердак – которого, к слову, у нас никогда не было, – а на чердаке по ночам, в неверных отблесках света, сказкам положено оживать.
К прибытию Стара и Робби свет прожекторов уже выхватил из тьмы самые затопленные участки.
– Перекачаем все в болото на Тридцать шестой улице, – после минутной паузы сказал Робби. – Там, конечно, городская собственность, но у нас ведь форс-мажор, так? Ого, смотрите!
Поток воды, струящийся как река, нес огромную голову бога Шивы, на темени которой примостились две женские фигурки. Идола вынесло из декораций Бирмы, и теперь он, покачиваясь, следовал за изгибами течения, порой сталкиваясь на отмелях с прочим хламом. Двух беглянок, прильнувших к локону на открытом лбу статуи, можно было принять за туристок на увлекательной экскурсии по местам наводнения.
– Гляньте, Монро! – мотнул головой Робби. – У нас тут дамочки!
Увязая по колено в мелких болотцах, Робби со Старом подошли к краю потока и разглядели женщин – те, напуганные, слегка просветлели лицами в надежде на скорое спасение.
– Эх, чтоб вам плыть до сточной трубы! – галантно заметил Робби. – Жаль, Де Миллю эта башка на неделе понадобится.
Он-то, конечно, и мухи бы не обидел – и уже брел чуть не по пояс в воде, пытаясь зацепить голову идола шестом, отчего та лишь завертелась на месте. Подоспела помощь; мигом разнесся слух, что женщины – одна очень хорошенькая – наверняка важные особы. На деле они попали на студию случайно, и разозленный Робби только и мечтал задать им жару.
– А ну верните башку где взяли! – крикнул он беглянкам, когда статую притянули к берегу. – Что за манера – тащить все на сувениры!
Подхватив девушку, плавно соскользнувшую по щеке идола, Робби поставил ее на землю; другая, чуть помедлив, тоже съехала вниз.
– И что с ними делать, босс? – обернулся Робби к Стару.
Тот не ответил. С расстояния в два шага ему улыбалось лицо умершей жены – схожее до последней черточки, до легчайших теней. Сквозь два шага лунного света на него взглянули те же глаза, над знакомым лбом дрогнул локон; улыбка задержалась, ожила – привычная, прежняя; раскрылись губы – в точности те же. Его объял страх, захотелось кричать. После тоскливой тишины прощального зала, после плавного лимузина с гробом, после каскада погребающих цветов, после нездешней тьмы – вот она, рядом, сияющая и живая. Река вдруг хлынула шумным потоком, качнувшиеся прожектора дрогнули – и до Стара донесся голос. Чужой.
– Нам так неловко, – произнес голос, которого никогда не было у Минны. – Мы спрятались за грузовиком и прошли в ворота, нас не заметили.
Вокруг уже толпились электрики, грузчики, шоферы, и Робби налетел на них, как пастуший пес на стадо овец:
– …приладить большие насосы на баки в четвертом павильоне… обвязать канатом эту башку… поставить на пару досок, отбуксировать… сперва откачать воду из джунглей, чтоб вас всех… трубу вон ту, побольше, кладите сюда… тут все равно пластик…
Стар глядел вслед девушкам, пока они, сопровождаемые полицейским, не скрылись за воротами, и лишь тогда осторожно переступил с ноги на ногу – проверить, исчезла ли слабость в коленях. Грохочущий тягач, прочавкав по грязи, остановился поблизости, и мимо Стара толпой пошли рабочие – каждый второй, взглядывая на него, улыбался:
– Привет, Монро… Здравствуйте, мистер Стар… Сыровата ночка, мистер Стар… Монро… Монро… Стар… Стар… Стар…
Он отвечал кому словом, кому взмахом руки – как император, приветствующий старую гвардию. У каждого мира свои герои, а Стар был героем уникальным. Многие из тех, что проходили сейчас мимо, застали и начало студии, и упадок при наступлении звукового кино, и три года депрессии – и все это время Стар берег их от невзгод. Теперь, когда былая сплоченность терпела удар за ударом и колоссы едва держались на глиняных ногах, Стар все еще оставался для них кумиром – последним из прежних вождей, – и приглушенные голоса звучали в ночи как эхо воинского приветствия.