Санкт-Петербург. Зимний дворец. 1 января 1826 года.
Лист лежал на полу, издали напоминая оброненный платок. Крылья бумажки топорщились, сквозняк с лестницы двигал ее по навощенному паркету, как ладью по шахматному полю.
Кто оставил записку? Кому она предназначалась? Кем будет поднята?
Только что стадо придворных, шумно топоча, хлынуло в высокие двери Большого зала Невской анфилады. Первый дипломатический прием назначили на первый день первого месяца первого года царствования. Символизм ситуации был очевиден.
Позолоченная резьба. Лавровые венки, пронзенные молниями. Римские шлемы над скрещением мечей и стрел. Гордые орлы с дубовыми ветками в клювах. Весь этот прекрасный и воинственный декор долженствовал напомнить присутствующим, кто победитель Европы. Чьими штыками установлен мир. Кого не следует беспокоить в его собственном логове.
Молодой самодержец собирался расставить точки над «и». Министры, как водится, удерживали его. Придворные сгорали от нетерпения. Полномочные представители великих держав уклонялись от комментариев. Говорили только, что у вдовствующей императрицы три сына: двое умных, а третий… государь.
Злополучный день 14-го потряс всех. Послы жаждали объяснений. И, исходя из них, намеревались отписать к своим дворам, будет ли Россия по-прежнему играть первую скрипку, вернее барабан, при всяком революционном замешательстве в Европе.
Держава, грозная сама в себе, дала трещину. Ее броня крошилась, как яичная скорлупа. Скоро, может быть уже сейчас, Петербургу станет не до заграничных происшествий. Ибо исключить кровавое развитие событий дома нельзя. И хотя вечером 14-го министр иностранных дел Нессельроде лично заверял дипломатический корпус, что, верная принятым обязательствам, Россия намерена поддерживать Священный Союз, в этой поспешности сквозила тревога.
Приглушенное гудение за белыми высокими дверьми напоминало пасеку. Пора было собирать мед, и императрица-мать несколько раз нетерпеливо дернула головой в ожидании сына. На лестнице послышался мерный топот – размашистые шаги государя, а за ним, чуть позади поспешное скольжение генерал-адъютантов, ловивших на ходу слово, жест, взгляд.
Лист по-прежнему лежал на паркете. Очевидным образом, его обронил кто-то из вошедших в зал. Николай Павлович споткнулся глазами о бумажку. Неудовольствие мелькнуло на его бледном хмуром челе. Не останавливаясь, он поднял ее, пробежал глазами и сунул за клапан рукава. По выражению лица императора невозможно было угадать, какое впечатление произвел на него текст. Двери распахнулись.
– Господа полномочные министры, послы и посланники!
Рокот голосов оборвался как по команде.
– Я прибыл для того, чтобы заверить вас во всегдашней доброй воле России и своей личной благосклонности…
Поклонившись, Никс прошел на середину зала и остался там один, точно собирался воевать с гостями. Очень высокий, очень худой, очень бледный.
– За последние полмесяца вы не раз спрашивали себя, чему стали свидетелями. Что за люди осмелились нарушить покой империи в скорбные дни, когда столица оплакивала потерю благословенного монарха?
У императора был сильный густой голос, позволявший без напряжения покрывать большие пространства. Но слова давались ему с трудом. Он явно не хотел говорить. Как не хотел и находиться здесь, о чем красноречиво свидетельствовала напряженная поза. Голова наклонена вперед, правая рука на поясе, плечи чуть ссутулены, взгляд исподлобья. Голубая Андреевская лента только оттеняла гипсовую белизну кожи.
– Говорят, у его величества из-за непомерного роста неправильное обращение крови, – шепнул французский посол Ла Ферронэ. – Оттого и цвет лица…
– У государя богатырское здоровье, – дипломатично соврал Жуковский. – За всю жизнь он болел лишь однажды. Кажется, корью.
– Мне рассказывали, что 14-го молодой монарх был белее холста, – вставил австрийский поверенный в делах граф Лебцельтерн. – И есть такие, кто объясняет это трусостью.
– Тише, господа!
Император продолжал говорить.
– Я могу с чистым сердцем заверить вас, что в настоящий момент очаги мятежа подавлены, заговорщики арестованы, а все войска благополучно присягнули законному государю. – Николай не смог выговорить: «мне». До него долетело слабое дуновение шепота из задних рядов: «И Кавказский корпус?». «И Кавказский корпус», – мысленно подтвердил он, но посчитал ниже своего достоинства произнести это вслух. Слишком большим облегчением для него был ответ Ермолова о вторичной присяге. И так старый волчище промедлил, выжидая, как дела повернутся в Петербурге. А под его командой 50 тысяч штыков, преданных не на жизнь, а на смерть. Двинь их Ермул-паша к столице, и как знать, кто бы теперь принимал послов в Зимнем дворце…
– Боже, как он хорош! Как ему идет голубая лента! – Нескольких фрейлин из свиты вдовствующей императрицы сморил восторг. Вчерашние выпускницы Смольного, они млели, как в дни посещения института августейшими особами. Их завистливые взгляды останавливались на Сильфиде – воздушном существе, которое с недавнего времени именовалось «государыней» и было сковано с «государем» неразрывными цепями.
– Правительство намерено и впредь твердо пресекать беспорядки, могущие случиться по нашему неспокойному времени…
Николай боролся с кусками собственной речи, которые произвольно всплывали в голове, без порядка и связи. Как прекрасно умел говорить брат! Его беседа завораживала. Лилась нежным неумолчным ручьем. Журчала, не останавливаясь. Младший же шел к цели кратчайшим путем. Разговор с ним напоминал ведро воды, опрокинутое на голову. Он сообщал суть и удивлялся: чего еще от него хотят?
– Схваченные заговорщики в подавляющем большинстве принадлежат к аристократическим фамилиям. Ограничение их прав в последнее царствование явилось главной причиной мятежа. Революция, которую они намеревались возглавить, изменила бы самодержавную форму правления и дала русской нации конституцию, для коей она, по моему искреннему убеждению, еще не созрела. Трусливое малодушие этих людей, поспешивших немедленно раскаяться ради спасения своих жизней, не вызывает уважения, но заставляет правительство задумываться над карой, которая была бы соразмерна содеянному.
Молодой император выдохнул. Он чувствовал, что у него взмок воротник рубашки, туго схваченный шейным платком. Очень хотелось запустить пальцы за шелковую удавку, но Николай не смел. Он обвел глазами зал, стараясь понять, какое произвел впечатление, и с ужасом понял, что собравшиеся ждут продолжения. Неужели нужно еще говорить?
О чем?
Нессельроде, привставая на носки лаковых туфель, делал государю отчаянные знаки за спиной рослой императрицы-матери. Фигурка прыгающего карлика была донельзя комичной, но понять, чего он добивается, Никс не мог. От обиды министр заломил ручки, горестно запрокинул носище к потолку и ринулся выручать нерадивого монарха. Следовало приободрить послов. Ну конечно, как он мог забыть!
– Господа чужестранные представители пребывают совершенно обнадеженными, что его императорское величество, подобно своему августейшему предшественнику, будет исповедовать ту же верность принципам Священного Союза, ту же привязанность к охранительным началам легитимизма, и никакие выгоды военного счастья не позволят России отвернуться от…
Ах да, вот что он хотел сказать! Никс поморщился. Не это, совсем не это. Есть обещания, которые не следует произносить раньше времени.
Позволив министру исполнить свое соло и терпеливо выслушав его, государь сделал Карлу Васильевичу знак замолчать.
– Полагаю, что подобное заявление будет встречено представителями великих держав с радостью. Но в настоящую минуту я лишь вступаю на отеческий престол, и политическая сфера для меня совершенно нова. Из чего следует, что я не в состоянии дать какие-либо гарантии касательно своего будущего образа действий, кроме чистоты намерений и непреклонной решимости во всем искать интереса той страны, во главе которой поставил меня Бог.
Повисла пауза.
Хуже ничего и придумать было нельзя. Нет бы закруглить фразу: «стопами дражайшего брата» или чем-нибудь про «всеобщий мир». Кто тебя спрашивает, что ты намерен делать, чего нет? Сохрани лицо. Чтобы и другие могли сохранить свое. Но мальчика с детства учили говорить правду! Карл Васильевич негодовал так сильно, что почувствовал, будто кончик носа у него становится горячим, как у больной собаки.
Между тем его величество забыл подать знак к окончанию аудиенции, и это сделала вдовствующая императрица. Он пошел к ней, чтобы поцеловать руку. Мария Федоровна выглядела встревоженной, но позволила себе только самый мягкий упрек:
– Сын мой, разве наш Ангел так открывал свои мысли дипломатам?
– Откуда им знать, какие у меня мысли? – нервно рассмеялся Никс. – Да и вам, мадам?
Последние слова еще больше смутили пожилую государыню.
Найдя глазами Ла Ферронэ, царь поманил его за собой в кабинет, ободряюще улыбнулся матери и только на пороге, запустив пальцы за клапан рукава, вновь нащупал злополучную записку.
Белая Церковь. Февраль 1826 года.
Графиня Елизавета Воронцова сидела у белой кафельной печки и перелистывала старый «Паризьен», который случайно нашла у матери. Пять лет для моды – целая вечность. Пять долгих столетий отделяли ее от шляпок-шутэ, воротников-шалек и воланов из индийского муслина, без которых, казалось, не могло обойтись ни одно бальное платье. Завышенные талии, ангельские щечки моделей и губки бантиком – теперь все это выглядело смешным, даже жалким. Между тем новые журналы не появлялись и еще бог весть когда появятся в здешней глуши. Особенно если перекроют границы из-за недавнего мятежа или начнется война с турками…
Графиня скользнула тревожным взглядом по окну и снова вернулась к вылинявшим картинкам. Ждали возвращения Павла Дмитриевича Киселева из Петербурга, надеялись, он порасскажет новостей. Вместо этого в столицу вызвали Михаила. Зачем? Неужели государь считает и его замешанным? Сердце у Лизы екало. Она ничем не могла себя успокоить: вести об арестах родных – кузенов Раевских, Мишеля Орлорва, Сержа Волконского – только распаляли душу. Говорят, Каховский, друг детских игр, стрелял в Милорадовича и покушался убить императора.
Мир сошел с ума!
Елизавета Ксаверьевна ежилась, кутала плечи в старую мамину кашемировую шаль и не могла согреться. Мудрено ли, чтоб крылом общих смут не задело Михаила? При его репутации. При взглядах, которых муж не скрывал. При дружеских связях с первыми подозреваемыми. Если прежний государь, такой мягкий и деликатный, держал Воронцова на подозрении, то чего ждать от нового, по слухам – весьма жесткого?
Лиза не находила себе места. Каждый звон колокольчика срывал ее с кресла и бросал к окну. Чаяла не то курьера с объявлением об участи мужа, не то весточки от Софи Киселевой из Тульчина, что Павел Дмитриевич в кандалах отправлен по этапу. Словом, чего-нибудь решительного. Даже сестры затихли, ходили на цыпочках. Каких несчастий для себя опасались эти дурехи? Бог весть. Но состояние младшей передалось им. Шумный дом графини Браницкой замер, будто придавленный грудой подушек.
Неудивительно, что скрип полозьев и треньканье бубенца вырвали семейство из полуобморочного состояния. В полном составе Браницкие ринулись на крыльцо, уверенные, будто перед ними предстанет сейчас если не граф Воронцов собственной персоной, то хотя бы кто-то из его порученцев с письмом. За зятя старуха Александра Васильевна боялась больше, чем за племянников. Якшался с фармазонами! Крестьян освобождал! Голова полна безнравственных идей! Не за это ли ныне под суд ведут?
Ах, как больно ей было думать, что Лиза при таком хорошем человеке останется соломенной вдовой! С четырьмя детьми, с клеймом государственной преступницы!
Каково же было удивление старой графини, когда из недр саней на нее глянуло бледное личико Мари Раевской. Голова гостьи была так плотно замотана платками, что казалась булавочной иголкой, воткнутой в кочан капусты. Добрая дюжина шуб и салопов укутывала молодую женщину, мешая пошевелиться. И под всем этим она держала на руках плотно спеленутую ляльку. Александра Васильевна в первый момент подумала, что несчастная племянница пустилась в дорогу с куклой. И только потом осознала: на руках у матери полупридушенное дитя, такое крохотное, такое жалкое, едва живое!
– Ты чего дуришь, девка? – Вместо приветствия графиня почти вырвала ребенка. – Так и есть, продулся! Насквозь, на таком холоде! – Она поспешила в дом, прижимая к себе заледеневший комочек.
А дочери бросились вытаскивать Мари из тесной утробы саней. Та была еле жива, избита на ухабах и с трудом передвигала ноги.
– Тетя, будьте осторожны, мой Николино…
– Полно, мама все знает. – Лиза помогла кузине сделать несколько шагов.
Кучер Раевских спрыгнул с козел, подхватил госпожу на руки и понес на крыльцо.
– Умаялась, сердечная. Почитай двое суток ехали. Мудрено ли по такой дороге? – твердил он. – Где снег, где лед, а где голая земля. Наказание Божье!
Его никто не слушал. Лиза смотрела на Мари, в ужасе сознавая, что ее приезд не может не быть связан с судьбой Сержа. Бедная девочка! Вот кого стоило пожалеть. Год она промыкалась замужем за человеком сильно старше себя, нелюбимым, но богатым и достойным. Он проводил с ней мало времени, хотя перед свадьбой, казалось, души не чаял. В письмах Мари томилась и по секрету говорила, что муж неровен: то осыпает ласками, то угрюм и нелюдим, а минутами несносен. Свалил на нее хозяйство, сам в разъездах. А она то на кухне, то в конюшне, ведет расходы, пробует еду для слуг… «Это эшафот, дорогая Элиза, настоящий эшафот», – писала тогда кузина.
Мари внесли в гостиную, положили на диван, стали разматывать шали, платки, шарфы, стягивать шубы, чулки, брызгать водой в лицо, тереть виски уксусом. Лиза встала у печки, наблюдая за копошением родных. Мать, призвав няньку Александрины и доктора Хатчинсона, в другой комнате занималась ребенком. Все знали, что делать. Или за суетой скрывали испуг. Одна графиня Воронцова снова впала в оцепенение, глядя на измученное, подурневшее лицо гостьи. После пережитого и двадцать лет не красили Мари. Чернявая, смуглая, с мягким широким носом и ямочкой на волевом подбородке, она не могла назваться хорошенькой. Но, по мнению Лизы, была мила той особой, домашней прелестью, которую безошибочно угадывает в женщине опытный глаз. Ее уловил когда-то Пушкин. Не прошел мимо и Серж Волконский – прожженный волокита столичных салонов, на четвертом десятке возмечтавший о простушке из деревенской глуши.
Лучше бы ей не знать его! Лиза отвернулась. Всех их, как котов, тянет на чистое!
Три месяца назад Мари родила. Раевские писали из Болтышки, что схватки были тяжелыми, без доктора и повивальной бабки. Сразу после горячки началось воспаление мозга, и кузина долго оставалась в беспамятстве. Звала Сержа. Не замечала близких. Не спрашивала о сыне, кроватка которого стояла рядом. Чудом ей удалось выкарабкаться. Между тем Волконского арестовали, и он отправился в Питер, не повидав жены с младенцем.
По всем подсчетам, Мари должна была сейчас еще только поправляться. Как она попала из имения родителей в Белую Церковь? Зачем?
– Ну и кто тебя отпустил, блаженная? – Старая графиня с ребенком на руках вступила в гостиную. Ее властный голос и могучая фигура подействовали на всех успокоительно. – Знамо дело, ты ведь могла и дитя угробить.
Мари с трудом села на диване, одной рукой держась за его спинку, а другой стягивая с головы последний чепчик.
– Папа́, Александр и Николай в Петербурге. А мама́ избегает со мной видеться. Из-за Сержа.
– Я всегда говорила, что Софья никудышная мать, – заявила Браницкая, не выносившая жену бородинского героя. – Вздорная она. И упрямая. При чем тут твой муж? Не у него горячка.
– Я ехала к вам просить о помощи. – Мари с трудом перевела дух. – От меня до последней минуты скрывали правду об ужасном положении Сергея. Теперь же, когда я знаю…
Все в комнате напряглись. Даже горничная, вошедшая с серебряным чайником на подносе, предпочла ретироваться, чтобы не мешать господам.
– О, я не могу поверить! – Кузина закрыла лицо руками и разрыдалась. – Как он смел? Связаться с презренными людьми! Дать им себя увлечь, собой командовать!
Браницкие подавленно молчали. Никто ничем не мог помочь этой измученной, больной девочке. И всем стало бы легче, если бы она вдруг исчезла с дивана, растворилась в ночной пустоте за окном.
Александра Васильевна опустилась рядом с Мари и сомкнула на ее плечах свои большие, пышные руки. Она ничего не говорила, просто держала племянницу до тех пор, пока слезы не начали иссякать, а врожденное ломоносовское упрямство, помноженное на раевский гонор, не взяло верх над слабостью.
– Чего ты от нас хочешь? – прямо спросила старуха. – Мы все сделаем. Говори.
– Нельзя ли оставить у вас Николино, тетя? – Мари искательно взглянула Браницкой в глаза. – У вас есть доктор. А мне… мне надо в Петербург. Я должна увидеть Сержа.
Санкт-Петербург. Петропавловская крепость.
– Как вам не стыдно, Якушкин! Мы уже в другой раз ловим вас на лжи! – Молодой император побагровел от негодования. – Хорошо! Пусть! Вы не уважаете нас, но не можете не понимать, что скоро предстанете перед судом более высоким. И тогда Бог спросит, почему вы, дворянин, говорили неправду своему государю?!
– Ваше величество, – тон арестанта был спокоен и оттого особенно оскорбителен, – я атеист.
Повисла пауза. Казалось, Николай не совсем понял, что ему сказали. Потом он вскочил и ринулся к двери, видимо, боясь не донести свое раздражение до порога. Створка хлопнула. Коридор сотряс громоподобный рев: «Свиньи!!!» Подследственный и генерал-адъютант Бенкендорф через стол посмотрели друг на друга. Холодноватые зеленые глаза Якушкина смеялись.
– Зря вы так, – бесстрастно бросил Александр Христофорович. – Государь не желает вам зла.
– Тогда почему он вмешивается в следствие? – саркастически хмыкнул арестант. – Согласитесь, странно видеть царя судьей в деле, столь близко его касающемся.
Бенкендорф вздохнул. Эти молодые, они и правда ничего не понимают или только прикидываются?
– Господин капитан, – его рябое остзейское лицо не выражало гнева, – вы участвовали в военном мятеже и согласно уставу заслуживаете расстрела. На что вам надеяться, кроме милости императора?
Якушкин подался вперед. Обычная меланхолическая манера исчезла, кровь бросилась в лицо от негодования.
– Я не желаю милостей тирана! Лучше быть судимым по закону, пусть и такому варварскому, как у нас!
Александр Христофорович собрал бумаги.
– В таком случае вас расстреляют.
Генерал вышел в коридор, недоумевая, стоит ли искать императора или гроза пройдет сама собой. В гневе Николай не выбирал выражений и минутами говорил такое, отчего у приближенных краснели уши. Неважно, что потом государь сожалел о сказанном, и даже готов был извиниться. Слово не воробей. Необъяснимым образом в городе узнавали: молодой самодержец дает на допросах волю чувствам.
Что не способствовало уважению. И Никс это знал. Он не был сдержанным человеком. Но изо всех сил старался. Тем более теперь. Однако по какому-то роковому стечению обстоятельств за стены крепости попадали самые постыдные слухи. Уже из уст в уста передавали его первый разговор с Трубецким.
«Что было в этой голове, когда вы, с вашим именем, вошли в заговор?! Гвардии полковник, князь! Какая милая жена! Вы погубили вашу жену! Есть у вас дети?»
«Нет».
«Счастье, что нет детей! Ваша участь будет ужасна! Я могу вас расстрелять!»
«Расстреляйте, государь!»
«Не хочу! Я хочу, чтобы вы страдали!»
Он это говорил? Возможно. Ему-то самому казалось, что все прошло в высшей степени достойно.
Трубецкого насилу выудили из дома австрийского поверенного графа Лебцельтерна, куда «диктатор» скрылся, так и не появившись на Сенатской площади. Свояк-дипломат уверял, будто князь не виноват, все происходящее – ошибка, произвол, наглая клевета… Женатые на сестрах, они прекрасно ладили, но как только Нессельроде, прибывший от имени государя, заговорил о дипломатической неприкосновенности, пришлось сдаться.
Когда арестанта привезли, он был бледен и шатался. Никс уступил ему свое место на диване.
«Пишите показания, князь».
«Я вас не понимаю».
«Опомнитесь. Улики на вас ужасны. Чистосердечным признанием дайте мне право вас пощадить».
«Я ничего не знаю».
«Вот план восстания. Узнаете свою руку?»
Николай тогда еще не ведал, как много людей станет обнимать его сапоги. Этот был первым.
Кто же распространил по столичным гостиным версию Трубецкого? Каташа. Милая жена. Ей было позволено навещать мужа в крепости. И перед ней «диктатор», конечно, не хотел выглядеть трусом. Во всяком случае, такое объяснение устраивало Николая, а что там случилось на самом деле, – может, он и правда тыкал князя пальцем в лоб и угрожал расстрелом? Павловская бешеная кровь толчками пульсировала в жилах у молодого императора. Смешно вспомнить, Николай еще сомневался относительно своего отца! Те же вспышки гнева, те же порывы великодушия. Какой гоф-фурьер Никита Бабкин? Бабкины не страдают царским безумием!
Выскочив в коридор, Никс дошел до лестницы, поднялся пролетом выше и сел на ступеньки. Вокруг никого не было. Даже камень, на который он опустился, выглядел нехоженым и немытым, в седом налете побелки с потолка. «Я должен успокоиться. Подумаешь, Якушкин! Большое дело, атеист!»
Тут новый порыв злобы сжал царю горло. Что они себе воображают! Если не веришь в Бога, значит можно лгать, устраивать заговоры, предлагать обе руки для убийства августейшей фамилии?! Свиньи!
У них нет детей! А у него есть! Целых четверо!
И тут же всплыли другие слова, которые, при всей их дерзости, трудно было отбросить.
– Император Александр в Европе держался корифеем либералов. А дома что мы видели? Деспотизм жестокий, хуже – бессмысленный. Военные поселения! Сколько крови и слез! А спроси, зачем, – ни одна душа не знает. Сия загадка есть великая, для чего народ гробили?
Это касалось покойного брата, и оттого было особенно больно.
– В последние годы государь не раз отзывался о русских, будто каждый из них плут или дурак. Вот я, плут и дурак, Иван Якушкин, сижу перед вами.
Нечего возразить. Плут, что вмешался в заговор, и дурак по той же причине.
– В четырнадцатом году мы вернулись из-за границы. Что за томление было в Петербурге! Мы видели великие события, решавшие судьбу мира, участвовали в них. Теперь пустота и бездействие. Разводы, парады, смотры. Да болтовня старых колпаков, выхвалявших прошедший век. Мы ушли от них на сто лет! Мы жаждали дела!
– Теперь вы, сударь, надолго лишили себя возможности сделать что-либо полезное, – возразил император.
С возражения все и началось. Возражений они не терпели. Приходили в неистовство, забывая положение вещей и свою печальную участь. Нервозная исступленность была замечена Николаем у многих подследственных. Их гнев не напоминал его собственный. Бурный всплеск, а потом облегчение, которые он переживал, ничем не походили на циклический возврат к одной и той же мысли, засевшей в голове гвоздем.
Снизу послышались шаги. Александр Христофорович всегда каким-то тайным чутьем угадывал, где император. Он застыл несколькими ступенями ниже, выжидающе глядя на государя и не решаясь заговорить. Николай махнул рукой.
– Я, как всегда, погорячился.
– Нервы вашего величества…
Никс полез в карман и молча вынул оттуда смятый листок бумаги.
Бенкендорф взял записку, полагая, что это очередной донос на какого-нибудь истопника или повара, служащего при дворе и, как пить дать, преданного душой цареубийцам. Таких подметных писем можно было собирать по всему Зимнему сотни. Однако перед его глазами мелькнул бисерный почерк, и черные горошины французских букв сложились в весьма неожиданную фразу: «Берегитесь, если хоть волос упадет с их голов».
– Давно вы это получили? – не без тревоги осведомился генерал.
Николай пожал плечами.
– Вчера, третьего дня, в субботу, – он вывернул карман, и на ступеньки посыпались скатанные бумажки. – Вы полагаете, это серьезно?
Лондон. Даунинг-стрит.
– Так что вы мне предлагаете сказать в Петербурге?
В политике герцог Веллингтон предпочитал ту же тактику, что и на поле боя, – быстрота и натиск. Министр иностранных дел Джордж Каннинг ерзнул. Он терпеть не мог туповатых солдафонов, одержимых карьерой Бонапарта. С Европы и одного хватит! Между тем старина Артур попортил ему много крови своим консерватизмом, требованием твердых «да» и «нет», нежеланием считаться с настроениями Сити. Уорт не понимал, что дипломатия – сфера зыбких альтернатив, в ней все меняется в одно мгновение, и повороты на 180 градусов – не предательство, а трезвый расчет жизненных интересов.
Позавчера они с Россией были союзниками. Вчера отношения резко охладились. Во всем виноват сам царь Александр. Не стоило так долго держаться за хвост кобылы Меттерниха и навязывать другим принципы Священного Союза. Пришлось предпринять кое-какие меры, чтобы отвлечь Петербург от интервенции в Южной Америке, где революции полыхали своим чередом. Куда выгоднее казалось втянуть недавних друзей в захват неосвоенных земель на севере континента. Увязнув там, русские уже не полезли бы ни в Буэнос-Айрес, ни в Средиземное море…
Сегодня наступила пауза. Новый император интереса к латинским делам не проявлял. К Российско-Американской кампании тоже. Зато привычно напрягался при слове «Турция». Именно здесь и следовало искать сближения. Возможно, завтра Петербург снова станет союзником.
Но нельзя открывать карты во время игры! Этого поседелый вояка не понимал. Он ехал на погребение Александра Павловича и требовал четких инструкций. Каннинг же, как всегда, крутил. Коллеги страшно раздражали друг друга и тем не менее принуждены были работать вместе, как лебедь и рак из басни Лафонтена.
– Я еще раз повторяю, сэр Уэлсли, ваша задача двояка. – Терпению министра не было предела. – Надлежит добиться совместного с царем давления на Турцию. Султан Махмуд должен унять этого убийцу, пашу Египта Мехмед-Али. Нельзя, чтобы греческое население на полуострове Море было вырезано. Хотя это давняя и сокровенная мечта всех здравомыслящих османов.
Старый грубиян Веллингтон не принимал такого цинизма. Он-то в глубине души как раз придерживался принципов немодного легитимизма. Греки – подданные султана. Их следует усмирить и наказать со всей суровостью. Можно даже каждого десятого. Но не каждого первого, включая младенцев во чреве матери!
– Я вижу, вы меня не понимаете, – мягко сказал Каннинг. – И не одобряете. Напрасно. Морея – сердце будущей независимой Греции. На первых порах она станет нуждаться в промышленности, торговом флоте, финансах и за всем перечисленным обратится к нам. Это партнер. Надежный. Послушный. Слабый. Такой, каким Турция никогда не была для Франции и не будет для нас. Вот почему мы с греками.
Веллингтон потер лоб.
– Я в толк не возьму, разве у нас дома дел нет? – Раздражение всегда охватывало его, когда он не успевал за чужой мыслью. – Вы толкаете Англию к войне в самый опасный момент. Эти волнения! Этот избирательный билль!
– Чего же вы хотите? – Каннинг пожал плечами. – Люди голодают.
Сэр Артур раздул щеки от возмущения. Наглец признает, что работягам нечего есть, а разорившиеся фермеры скитаются по всей стране, и предлагает вдобавок развязать войну. Вот когда жди штурма Тауэра и гильотин на улицах!
– Я предлагаю накормить умирающих и предотвратить взрыв, – спокойно возразил министр на невысказанную мысль собеседника. Ее так легко было прочесть по его лицу! – Все вцепились в избирательный закон. Они думают: если число голосующих увеличится, это запустит станки в Манчестере, Лидсе и Шеффилде или расчистит грязь в лондонских трущобах. Глупцы! Еда не завернута в бюллетени. Она вообще не возникает из воздуха и бумаг!
Сэр Каннинг поднялся и прошелся по кабинету. Высокий, сухопарый, лысеющий джентльмен со вздернутым поросячьим носиком. Он напоминал бы пинчера, если бы не этот пятачок.
– Мы с вами оба консерваторы, – заявил министр. – Каждый в своем вкусе. Иногда, чтобы сохранить достояние предков, нужно пойти навстречу переменам. Пока ни король, ни палата лордов, ни даже общины не готовы предоставить господам из Сити право голоса. Окажись я премьером, я не стал бы торопить события. Решение должно созреть само.
На лице Веллингтона мелькнуло удивление.
– У меня другой план. Его осуществление даст толчок производству. А промышленники, торговцы, банкиры получат такие возможности, что избирательная реформа уже мало кого увлечет. Мы не должны бороться с бунтовщиками ни в Европе, ни в Америке. Даже на словах. Напротив, нужно спустить на Священный Союз всех собак в печати. Новые государства нам выгодны. Пока они в пеленках, мы станем их няньками, кормилицами, защитниками. Не бескорыстно, конечно. Мы будем олицетворением свободы и придем в любую дыру, где вскинут национальный флаг, чтобы заставить ее обитателей работать. Разве это не благородная задача?
Впервые за весь вечер Веллингтон позволил себе улыбнуться.
– Работать на кого?
Вопрос не требовал ответа. Жители разоренных войной за независимость земель будут нуждаться в заработке на фабриках, которые откроют расторопные воротилы из Сити. Или в банковских займах. Или в торговом посредничестве. Так что выгода обоюдная. Как не крути. Стоит ли удивляться, если делец-покровитель получит две трети прибыли, а начинающий – одну? Это только справедливо.
– Мы отвлеклись от вашей миссии в Петербурге, – сказал сэр Каннинг, закуривая.
Собеседники сидели в уютной комнате особняка на Даунинг-стрит. Она называлась голубым кабинетом, хотя больше напоминала гостиную. В стрельчатых окнах за синими атласными шторами гас закат. Тяжелые дубовые рамы были уже опущены, чтобы не пропускать сырость. Но когда министр достал трубку, пришлось приподнять одну из них. С улицы явственно потянуло дегтем и лошадиным навозом.
– Вполне возможно, что наши совместные увещевания не образумят султана. Что делать тогда? Удерживать царя от войны? В настоящих обстоятельствах само выступление России против Махмуда освободит Грецию. Но нам крайне невыгодно, чтобы русские углублялись в турецкие земли, тем более захватывали проливы. Разговаривая с молодым императором, вы должны оставить нам свободу маневра.
Услышав военное слово, Веллингтон оживился. Но речь шла о дипломатической уловке, и он снова сник.
– Нужно подтолкнуть царя к действиям и в то же время иметь возможность сказать, что русские сами приняли роковое решение, а Англия, напротив, всеми силами удерживала их хищные устремления. Вам понятно?
Герцог покачал головой.
– Я должен предложить императору союз против османов?
– Нет! – взвился Каннинг. Он битый час распинался, и все зря.
– Значит, отговорить его от войны?
– Ни в коем случает!
– Да, черт возьми, что же делать?! – взвыл старый солдат.
Министр смотрел на собеседника с жалостью. Слава предавала каждому высказыванию этого человека необычайный вес в глазах иностранных держав. По слухам, молодой император искренне уважал герцога. Лучшего кандидата для тайных переговоров не найти. Но Боже, что за остолопы эти вояки! Одна надежда – его русский визави из того же теста.
Санкт-Петербург. Особняк Юсуповых на Мойке.
Из-за траура в Эрмитаже не давали спектаклей. Остальные театры города тоже должны были подчиниться строгому императорскому этикету. Но на дому, тихо, без особой огласки позволялось устроить концерт, живую картину, разыграть пару драматических сцен. Только бы происходящее не оскорбляло бурным весельем.
Торжественная декламация, печальная музыка… Можно было даже пригласить августейших гостей, ибо и они мечтали развеяться. Дворец княгини Юсуповой на Мойке подходил для этого как нельзя больше. В меру удаленный от центральных улиц, почти окраинный, с едва отделанным «вертепом», где могло разместиться самое тесное общество, он недавно наполнился голосами запасной труппы из Архангельского. Старушка Татьяна Васильевна, урожденная Энгельгардт, одна из племянниц светлейшего князя Потемкина, сумела залучить к себе вдовствующую императрицу с царственной четой и небольшим выводком придворных человек в сто.
Не шутка. Завтра об этой милости будет говорить вся столица. А пока… Под чарующие звуки «Волшебной флейты» черный креповый занавес – нота скорби по отлетевшему Ангелу – поехал в сторону, и на сцене открылась картина вечернего сада с легким газовым облаком, пронзенным золотой стрелой.
Начальный акт Никс прослушал вместе с матерью, а в перерыве поднялся на второй ярус, где в ложе князя Гагарина восседала сама Семенова.
– Что я слышу, Катерина Семеновна? Неужели вы решили оставить нас?
При виде императора все находившиеся возле звезды поднялись и низко поклонились. Только сама актриса осталась сидеть в широком, обитом алым бархатом кресле. Склонившись на руку и откинув край горностаевого плаща – в зале по-зимнему царили сквозняки, – прима выглядела истинной царицей. Полная сорокалетняя дама с тяжелыми властными чертами, крупным носом и черными усиками над верхней губой, она держала себя повелительно, так чтобы каждый, едва взглянув на нее, мог сказать: вот первая героиня русской сцены.
Ее короткое знакомство с третьим из великих князей позволяло нарушать этикет. Никс страстно любил театр. В юности, когда его с Михаилом отправили в заграничное путешествие, Мария Федоровна особо запретила сыновьям посещать балаганы Лондона и Парижа из боязни, как бы дети не увидели развратных сцен. Это благое начинание вдовствующей императрицы погибло в туне также, как и попытка отнять у царевичей военные игрушки. Их высочества росли солдафонами, самозабвенно приверженными лицедейству.
В тайне от матери, как иные курят, Николай посещал актеров, в перерывах между действиями поднимался на сцену побеседовать с презренными комедиантами и даже проходил за кулисы. Он знал, что давний меценат Семеновой князь Гагарин сделал ей предложение. Что возраст и мысли о будущем заставляют приму согласиться. Что в обществе разразится скандал, ибо звезда поднялась на картонный небосклон из канавы. Вчера крепостная. Сегодня идол. Завтра княгиня.
– Итак, вы покидаете сцену? – Император поцеловал белую пухлую руку актрисы. – Это большой удар для поклонников вашего таланта.
Его всегдашняя серьезность не позволяла воспринять сказанное как простую светскую любезность.
– Удар? – переспросила дама. – Но вы же сами читали в газетах: «Семенова погибла безвозвратно, дальше она не пойдет!» «Низкое подражание француженке Жорж лишило ее игру блесток самобытного таланта».
– Простите, сударыня, но в последнее время я не читаю театральной критики.
– Ах, ну да, у вас теперь другие дела! – обиженно надула губы собеседница.
Николай рассмеяться. Эгоизм высшей пробы! Что для него важнее заговора? А этой прекрасной талантливой женщине, на пике славы уходящей в тень, дела нет до мятежа, попыток цареубийства, волнения в Европе. Ее терзает ядовитая статейка нищего писаки, который только тем и зарабатывает имя, что ругает знаменитостей.
– У Жорж есть техника, – продолжала жаловаться звезда, – есть школа. А я? Кто меня учил? Стоит мне сделать, как она, и всем в зале ясно: на сцене сфальшивили.
– Можно я задам вопрос?
Семенова указала не место возле себя и сделала знак остальным покинуть ложу. Как только они вышли, император присел на соседнее кресло.
– Помните, пару лет назад я хотел попытаться что-нибудь сыграть? На домашней сцене.
– О-о, – протянула женщина, склоняя к плечу голову, увенчанную алым атласным беретом. – У вас теперь така-ая сцена!
– Это меня и смущает, – без тени улыбки отвечал Николай. – Слишком большая. Много публики.
– Боитесь провалиться? – с легкой ехидцей осведомилась собеседница.
– Не то слово. Мне кажется: я проваливаюсь в каждом акте.
Семенова выдержала паузу. Ее большой, неизящно очерченный рот сжался в одну точку.
– Придется жить на сцене, – она помедлила. – Чем я могу вас утешить? В сущности, я дилетант. Меня девочкой выгнали на подмостки и сказали: играй. Я не знала, как, и начала придумывать, будто я и есть та, за которую себя выдаю. И когда мне удавалось поверить в это, верили и в зале. Я разрывала себя на части, а они говорили: о, какая игра!
Семенова замолчала. Император не спешил прерывать ее.
– Верьте каждому слову, которое говорите. Ваша роль должна прирасти к вам. Тогда вы перестанете замечать подмостки.
Николай еще раз с благодарностью поцеловал актрисе руку. Он собирался уходить, когда она порывисто и без всякого пиетета схватила его за палец.
– Но, Боже мой! Что же мне делать? Неужели я и правда не пойду дальше?
Царь Небесный! Как все артистические натуры ранимы!
– А вы хотите? – хмуро спросил Никс.
Женщина помедлила.
– Не знаю. Возраст диктует свое. Еще год или два, и меня просто вышвырнут. А сейчас, сейчас есть шанс стать чем-то новым.
– Тогда вот добрый совет от человека положительного, семейного и… вашего императора. – Николай сделал ударение на последнем слове. – Выходите в отставку, уезжайте в Москву, проведите там около года, а потом тихо, без огласки венчайтесь с князем Гагариным. И не торопитесь возвращаться в столицу. Со временем все привыкнут.
Не дожидаясь, пока Семенова поблагодарит его за фактическое разрешение брака, государь вышел из ложи и спустился ярусом ниже к maman.
Свято верить каждому слову. Никс поморщился. Врать и играть – разные вещи. Брат делал это легко. Он – не без напряжения.
В день большой дипломатической аудиенции, покинув по знаку императора зал, граф Ла Ферронэ последовал за новым российским монархом в кабинет. Француз не ждал ничего дурного, они с третьим из великих князей давно знали друг друга, более того – двадцатилетняя разница в возрасте не мешала им почти дружить. Настолько, насколько это чувство уместно между представителем иностранной державы и членом августейшей фамилии.
– Идите сюда. Честно говоря, я еще не освоился с новыми апартаментами.
Граф понимающе кивнул. Он демонстрировал доверительность и особую теплоту их отношений. «Все забываются, – отметил Николай. – Видят во мне командира бригады». Пусть бригада и разрослась до целой страны! Его уязвляло подобное отношение. Однако в слабости сила.
Ферронэ скользил сзади по паркету, внимательно прислушиваясь к дыханию спутника. Оно было ровным – значит, тот не взволнован, чего следовало ожидать после приема послов. Любезный и веселый, прекрасный танцор, маркиз считался завсегдатаем вечеров в Аничковом дворце – прежнем гнезде великокняжеской четы. Никс любил его слушать, а Александра – вальсировать.
Большой говорун, много повидавший на своем веку, Ферронэ таил под простодушной и суетливой внешностью цепкий ум. Государь знал, что в портфеле у посла Франции лежат целых две верительные грамоты, присланные из Парижа на имя императора Константина и императора Николая. Кому повезет. И затребовал два экземпляра сам опытный дипломат, боясь промахнуться. Такова цена его домашней короткости с царевичем.
– Вот мы и пришли. – Хозяин радушно распахнул двери. – По правде сказать, я еще не выбрал, где обосноваться. Эта комната, по крайней мере, не проходная.
Маркиз быстрым взглядом окинул кабинет. Никакой роскоши. Сводчатый беленый потолок. Письменный стол. Складная походная кровать с накинутой сверху шинелью. На стенах хлебным мякишем прилепленные детские рисунки. Саша изобразил корову. Мари – папа́ на коне. Олли – дождик и гриб. В комнате только что убирались, и лакей, выходя с мокрой тряпкой из каморки для клозета, на секунду отворил дверцу красного дерева. Ее снизу до верху покрывали английские политические карикатуры, среди которых широтою и качеством бумаги выделялся «Венский конгресс». Над головой каждого из участников виднелась крохотная циферка, а под картинкой можно было прочесть фамилии.
Ферронэ усмехнулся. У него самого была неплохая коллекция, но использовать ее как украшение нужника ему и в голову бы не пришло.
– Не повесить ли сюда еще и британский флаг? – грубо пошутил император.
Гость сразу расслабился, французам нравится, когда ругают соседей за Ла-Маншем. И то, что новый царь не питает к союзникам никакого пиетета, позволяло надеяться… Впрочем, посол не любил преждевременных выводов. Послушаем. Поговорим.
– О, друг мой, не стойте. Располагайтесь, как вам будет удобнее! – Николай почти силой усадил графа на черное кожаное канапе в углу. – Разве могут быть между нами церемонии? Как вам моя сегодняшняя речь?
Ферронэ не успевал опомниться от вопросов.
– Ваше величество были очень… откровенны. И вместе с тем возвышенны, увлекательны, грозны, – спохватился он.
– Слова, слова! Это ли я хочу услышать от старого друга! – Император опустился рядом и доверительно взял Ферронэ за руку. – Прямота – мой единственный козырь. Вообразите, в каком я положении! Молодой, неопытный, никогда не желавший власти. Я учился лишь тому, что могло пригодиться военному инспектору по инженерной части. И менее всего подготовлен к управлению государством. Между тем положиться не на кого. Общество возбуждено. Те несчастные, кто попал в крепость, всего лишь пошли на шаг дальше остальных.
Ла Ферронэ внимательно следил за скачками мыслей государя. В чем тот пытается его уверить? В своей несостоятельности как монарха? Это тайна полишинеля. В первый же день пролить столько крови!
– Сир, – осторожно начал дипломат, боясь поскользнуться на каждом слове. – Для тех, кто был свидетелем роковых минут, очевидно ваше великодушие, спокойствие, невозмутимое хладнокровие, которым с одинаковым энтузиазмом восхищались и войска, и старые генералы. Вы купили их сердца!
Никс горько усмехнулся.
– Только мужественное и твердое поведение вашего величества, – продолжал Ферронэ, – не позволило осуществиться замыслам заговорщиков!
– Спасибо, дорогой друг, – государь потряс руку собеседника. – Вы сумели понять мою душу. Скажу откровенно, я ничего пока не знаю о характере отношений, которые политика устанавливает между императором России и послом Франции. Но даю вам слово, Николай всегда останется для графа де Ла Ферронэ тем, кем был.
В этом месте следовало прослезиться, и оба собеседника не преминули показать увлажненные глаза.
– Теперь вам надлежит управлять одной из самых больших империй мира, – продолжал дипломат. – И если вы сумеете сделать это со славой, то тягостное впечатление первых дней развеется.
Николай смотрел на собеседника с искренним вниманием. Он знал, что Франция молчаливо жаждет военных действий России против турецкого султана. Если Петербург вмешается, британцам придется потесниться в роли единственных защитников греков. После революций и войн Париж желает выскользнуть из-под навязчивой опеки победителей. Пока союзники будут «помогать» друг другу у берегов Адриатики, французский король укрепит свои позиции. Это его игра.
Британии же нужно Средиземное море. Свобода Эллады и изгнание варваров из Европы – газетный шум для романтиков, вроде лорда Байрона. Господа в Сити считают приход и расход. Это их игра. Им очень не хочется принимать Россию. Но в одиночку они ни Балканы, ни проливы, ни ливантский торг не получат: Бог велел делиться. Это игра Николая.
Сейчас ему нужна приватная поддержка Франции. Скромный разговор тет-а-тет. Не более. И посол заметным образом поддавался, ибо хотел поддаться, буквально снимая с языка собеседника нужные фразы.
– Победы любят все. Ничто так не успокаивает общественного мнения, как выигранная война. Воспользуйтесь этим. Необходимость столкновения с султаном оправдывается интересами страны. Но, разумеется, Европа будет протестовать.
– Вся? – Николай позволил себе усмешку.
– Гласно – да. Но негласно мы обещаем дипломатическую поддержку. Пруссию вы успокоите «семейными» средствами. Англичане окажутся в двойственной ситуации: не принять вашу помощь грекам они не смогут. Лишь Австрия, оставшись не у дел, будет требовать соблюдения принципа легитимизма.
Николай махнул рукой.
– Вижу, что выхода нет. Спасибо, дорогой друг. Я в вас не ошибся.
Обе стороны остались довольны. Граф не чувствовал в молодом, порывистом государе подвоха. А если и так, то пока их интересы совпадали. Николай же не знал, стоит ли хвалить себя за сносное исполнение роли? Время покажет. Одно хорошо: англичане, узнав о частном разговоре с французским послом, разволнуются и попробуют перебить инициативу.
Спустившись в княжескую ложу, где вместе с хозяйкой дома восседала его царственная мать, Николай поискал глазами жену. Александра Федоровна находилась рядом со своей подругой фрейлиной Варей Ушаковой, милой рассудительной девушкой, общества которой супруг не боялся. При всем внешнем несходстве они чем-то напоминали друг друга – кротким выражением лиц, наверное. Только одна была совсем бледной, так что с расстояния не удавалось различить ни ресниц, ни бровей. А вторая щеголяла тугими каштановыми завитками, смуглой кожей и румянцем во всю щеку. Розочка и Беляночка. Быстрые карие очи Varette перебегали с одного ряда кресел на другой и, казалось, кого-то искали.
Тем временем Шарлотта с ей одной свойственной грацией балетной танцовщицы перегнулась через бортик и, запрокинув голову, рассматривала расписной плафон «Свадьба Хроноса» на потолке. Ее стан-щепочку овевал снежный шелк, в волосах красовались два бутона белого шиповника.
Никс не мог мысленно не отругать жену. Сейчас она зашнурованная и завитая выделывала па над перилами. А давно ли лежала пластом, и доктора не знали, пускать ей кровь или кормить бульоном?! Весь день 14-го Шарлотта перенесла стойко. А ночью, когда страшное вроде бы кончилось, случился приступ. Самый сильный из тех, которые видел муж.
Он собирался идти к раненому Милорадовичу. Многое следовало спросить. Да и попрощаться. С матерью тоже были нелады: Мария Федоровна не могла встать. Даже на торжественный молебен не поднялась. Это заметили и истолковали в дурную сторону. Между тем вдовствующая императрица была не в силах благодарить Бога, потеряв одного сына, едва не лишившись еще двоих и… утратив последнего друга осенних лет. Она бы пошла к нему, если бы ноги держали.
Николай, очень сердитый на генерал-губернатора, все ему простил – ибо бессмысленно предъявлять счеты к умирающему – и обещал матери отнести Милорадовичу слова утешения. Тут доложили, что с ее величеством плохо. Император сначала отмахнулся: он и так знал состояние maman – но вдруг понял, что «государыней» теперь именуют его супругу. Шарлотта упала с кровати и напугала детей. Она колотилась в припадке, а слуги боялись подойти. Муж бросился вверх по лестнице, толкнул двери, подбежал к скрюченной на полу женщине, подхватил на руки – удерживать ее было трудно. Сиплым голосом потребовал доктора. Тот уже спешил. В глаза бросилось, что почтенный эскулап в сюртуке – тоже не ложился, был у матери.
– Палку, палку какую-нибудь! Язык прикусит! – крикнул врач.
За голенищем у одного из часовых нашлась деревянная ложка. Ее-то и сунули в зубы несчастной.
– Детей выведите! – хрипло потребовал император.
Малыши хлюпали носами и таращились на мать, точно видели ее впервые. Если бы бабушка находилась здесь, никакой неразберихи не воспоследовало. Но бабушка сама в беспамятстве. И единственный, у кого голова оставалась на месте – Николай. Жалкое зрелище! На улице мятеж, дома припадки. «Болеют оне, как благородные!» – вспомнил государь строку из «Недоросля».
Через четверть часа обессилевшую и мокрую Шарлотту отнесли на кровать. Бедная женщина вспотела так, что на полу осталось влажное пятно от батистовой сорочки. Доктор пустил кровь.
– Надобен консилиум, – сокрушенно сказал он. – Я один не в силах предусмотреть всех последствий случившегося.
– Судороги бывали и раньше, – вымучал из себя Никс. – Станем надеяться на лучшее…
Врач взял императора за плечо. Не до церемоний.
– Скажите, когда вы женились, вас предупреждали, что у вашей невесты падучая?
Николай помедлил. О чем-то таком обиняками говорили. Но нельзя дать слова, что он понял. Однако и сам великий князь видел, что Шарлотта очень болезненна. Собравшись с мыслями, государь кивнул:
– Да, я знал.
– Для чего же вы тогда… – Врач сам остановил себя. – Эпилептические припадки – не шутка. Ей нужен полный покой. Приятные впечатления. Благостная, светлая обстановка.
Этого хоть отбавляй! По всему дворцу пикеты. Дети орут с испугу. Притаившиеся злодеи бродят за синими обледенелыми окнами.
Чтобы развеять Шарлотту, и придумали поездку в театр, как только молодая императрица немного окрепла. Вердикт консилиума был неутешителен: неизвестно, когда ждать нового припадка и какой он окажется силы. К тому же в первые дни Александра трясла головой, даже сейчас легкая дрожь была еще заметна. Из-за нее несчастная не сразу совладала с голосом: пришепетывала и глотала слова.
Сказать нельзя, как было ее жаль! Никса уверили, что это навсегда. Но, благодарение Богу, потихоньку поправилось.
Во время первого выхода на государыню страшно было смотреть. Розовое платье на золотом чехле, вместо того чтобы поделиться цветом с ее бледным лицом, еще больше оттенило зеленоватую белизну и заостренный нос. Императрица видела, какими взглядами обменялись Бенкендорф и Орлов – ближайшие друзья мужа. Ей сделалось стыдно стоять так на всеобщем обозрении. Смысл их перемигивания не остался тайной и для Николая. Он представил себя супругом больной, увядающей женщины, и сжал кулаки. Так было у Александра Павловича, хворь и худоба подтачивали здоровье Елизаветы Алексеевны, она выглядела старше, и все находили, что невзрачная тень – не пара самому обаятельному монарху Европы.
У него так не будет. Не может быть! Они слишком дроги друг другу. Шарлотта родила ему четверых детей и родит еще. Его сил хватит на двоих. Он станет целовать ее до тех пор, пока румянец не вернется на щеки. Он, он, он…
Странным образом на первый раз все обошлось. Через месяц Сильфида выглядела цветущей, разве только еще более воздушной, точно ее ноги вовсе не касались земли.
– Держи меня крепко, – со смехом предупредила она, когда супруг вел ее по лестнице особняка Юсуповых. – Я могу улететь.
Ей хотелось показать всем, насколько сплетники заблуждаются, подыскивая молодому императору новую партию.
Кроме того… у нее был и собственный почитатель. Верный, смиренный, молчаливый. Истинный рыцарь. Или паж. Кому как нравится. Обожание супруги сеньора – первая куртуазная добродетель. Шарлотта жаждала увидеть в его глазах безграничный восторг, снова ощутить себя прекрасной, желанной, уверенной.
Это маленькое эгоистическое чувство толкнуло ее на авантюру. Она попросила Ушакову пригласить поклонника к себе в ложу, сказав ему, что императрица хочет расспросить об участи Феди Барикова, корнета конной гвардии, якобы уличенного в измене.
Какое-то время они говорили только о несчастном мальчике. Судьба оказалась благосклонной: на Барикова показал лишь один обвинитель, и его отпустили под честное слово.
– Слава Богу, Федя чист, – сообщил собеседник. – Но эти потрясения не отразились ли на вашем здоровье? До меня доходили страшные слухи…
– Полно. – Улыбка дамы была ответом. – Все уже хорошо, и я не хочу вспоминать худое…
– Это что за хлыщ в ложе Ушаковой увивается вокруг Шарлотты? – спросил Никс у maman.
Вдовствующая императрица достала лорнет.
– Друг мой, это всего лишь один из Трубецких. Кажется, Александр. Привыкай. Ты теперь постоянно занят. Должен же кто-то развлекать твою жену.
Император побагровел.
– Она мать четверых детей. Какие еще развлечения?
Пожилая дама поднесла к губам надушенный платочек и тихо прыснула в него. Забавно наблюдать ревность счастливых людей. Столько игрушечного пафоса и детской обиды при полной уверенности, что все, в конце концов, будет хорошо.
– Скажите, дитя мое, после того как вы стали императором, дамы делали вам непристойные предложения?
Никс запнулся. Нет. Вообще-то… да. Впервые это случилось в Берлине. Он танцевал с одной навязчивой фрейлиной.
“Знаете ли, монсеньор, – пропела та, – что вы самый красивый мужчина в Европе?”
Николай покраснел.
“Это касается только моей жены”.
Теперь многие женщины смотрят на него так.
– Думаю, если держать себя строго…
– Как бы вы себя не держали. – Maman покачала головой. – Вам стоит помнить, что Шарлотта любила вас до того, как вы стали всем интересны. У нее фора. Ступайте, выпроводите Трубецкого из ложи.
«Я его вообще выпровожу из России, – пообещал себе Никс. – К какому-нибудь двору. С известием о моем благополучном вступлении на престол».
Вена.
Маскарад в Венском оперном театре больше походил на вавилонское столпотворение. Яркие пятна платьев. Цветы. Бумажные флаги. Тысячи свечей.
Главное достоинство музыки – громкость. Не легко заглушать топот ног и многоголосый шелест разговоров. Люди, собиравшиеся здесь, хоть и привыкли скользить по паркетам, да только нельзя поручиться, что не с подносом и чашкой чаю в руках. Публика попадалась самая неожиданная.
Бал выставляет каждого напоказ. Громкое имя. Открытое лицо. Движения и разговоры соразмерны положению персон. Все солидны, учтивы, любезны. Строй белых платьев сменяется строем мундиров. Флирт умерен до отвращения. Полувзгляд, полувздох, полупожатие руки. Подавленное сожаление о несбыточном.
На маскарад же ездят именно за этим. Тем более в оперу. Где сброд без разбору. И можно выцепить из толпы хорошенькую горничную, а можно герцогиню. Под маской, разумеется. Без имен. Без обязательств. Там каждый боится узнать и быть узнанным. А потому ничего не требует, кроме мимолетных удовольствий.
На пятьдесят втором году от рождения канцлер Меттерних оставался не только самым ловким политическим танцором Европы, но и самым галантным кавалером, за которым веер любовных приключений тянулся с конгресса на конгресс и из одной столицы в другую. Подтянутый, молодцеватый, с высоким лбом философа и пухлой нижней губой капризного сластолюбца, он был красив той холеной, ухоженной красотой, которой щеголяют аристократы старых монархий, никогда не признававшие неряшливых революционных мод.
За ним давно утвердилась репутация удачливого охотника. И если на небосклоне европейской политики у Клеменса не было соперника с тех пор, как великий Талейран отошел в тень, то в делах сердечных канцлер преуспевал тем решительнее, чем выше поднималась его дипломатическая звезда. Быстроногая дичь в шелковых туфельках отбегала от него, только чтобы покрасоваться в отдалении, перед тем как быть пойманной. Падение совершалось быстро и к обоюдному удовольствию.
Пресытившись светскими дамами, старый лев иногда отправлялся в маскарад. Новизна дразнит любопытство, хотя, в конечном счете, все старо под луной. Швея предлагает те же прелести, что и принцесса, только по иной цене. Увлекательна сама охота. А ее трофей редко стоит затраченных усилий. Клеменс мог бы приносить добычу к ногам собственной жены – особы в высшей степени нравственной – настолько, сдавшись, та не вызывала интереса.
Но главное – не победа, а участие. Так, кажется, говорили греки? Сегодня все помешались на греках! Меттерних поморщился. Мысли о проклятых султанских подданных не давали ему покоя даже на маскараде. Нет, положительно, надо отвлечься. Или его голова лопнет, сопрягая интересы монархий Европы! Он поймал глазами и уже не отпускал стройную блондинку с веточкой флердоранжа в волосах, когда вдруг наткнулся взглядом на другую фигуру. Высокая, худая женщина с уверенной поступью хозяйки салона, с гордо откинутой головой на тонкой шее и темными негустыми кудрями. Маска скрывала ее лицо. Простоя бумажная ткань светлого платья не позволяла причислить незнакомку к кругу состоятельных особ. Но от гостьи за версту веяло гранд-дамой.
У канцлера по спине пробежали мурашки. Он с первого взгляда понял, кого она напоминает, и не позволил себе обмануться. Невероятно. Невозможно. Лишено здравого смысла. Меттерних потер лоб и отвел глаза. Слишком желанно, чтобы быть правдой. Слишком больно, чтобы вспоминать. Уймись, старина. Эта женщина предала тебя. Посмеялась над твоими принципами. Ты называл ее ученицей, а она повернула против тебя твое же оружие!
О, Долли, Долли!
Единственная любовница, которой он в своем присутствии позволял говорить о политике! О дипломатии, о науке, о музыке, о нем самом… Она умела давать исключительно точные определения. Если дама может возбуждать страсть интеллектом, то это был их случай. Ее ум не отталкивал, а притягивал его. Он переставал чувствовать одиночество в кругу тупиц. А сознание собственного превосходства над ней – превосходства опыта и возраста – льстило Клеменсу, ибо было что превзойти.
Обычно мужчины боятся умных женщин. Он тоже не любил синие чулки. Но Долли была другой. Их разум встретился. Шпаги скрестились. И… его властно потянуло к той, которая, открыв рот, слушала не комплименты новой шляпке, а рассуждения о принципах европейского равновесия.
Жена русского посла в Лондоне никак не могла появиться в Вене. Любовники сталкивались только на конгрессах. А в промежутках писали. Годами. Костер их страсти горел от бумаг. Короткие, урывками встречи. Торопливая, ненасытная близость. Где придется. В театральной ложе. В карете. Однажды даже на крыше за фигурной печной трубой во время фейерверка, когда остальные приглашенные пялились на цветные огни в небе. Долли была головокружительной любовницей. Самой желанной и самой сладостной из всех, кого он знал.
Тем горше, что она изменила, с новым британским министром Каннингом. Этим ничтожеством! По приказу из Петербурга, разумеется. Клеменс бы простил, ибо не имел права на ревность. Дипломат выполняет не свою волю. Но Долли начала действовать вразрез с прежними идеалами. Их общими, как ему казалось. И это канцлер воспринял как предательство. Истинный разврат. Адюльтер ума и духа.
Привлекшая его внимание дама промелькнула мимо в вальсе. Он готов был пуститься за ней, только бы поддержать иллюзию. Этот блеск от свечей на гладко расчесанных волосах. Эти руки, тонкие и болезненно белые. Синева кожи в ключичных ямках. О нет, Долли не могла похвастаться красотой. Но это была его женщина. Встреченная один раз в жизни только для того, чтобы доказать записному волоките и цинику, что у каждой души есть потерянная половина. Он никогда не сможет соединиться с ней. Ибо она – русская немка, жена другого. Судьба против них.
Клеменс представил, как атакует незнакомую даму. Не будет снимать с нее маску, а просто вообразит, что это Долли. Тем и хорош маскарад. Канцлер пошел вперед, и когда избранная жертва осталась одна, предложил ей руку на мазурку. В первую же минуту он понял, что перед ним другая. Долли никогда не душилась вербеной. Не любила быстрых танцев. Не потела, как прачка. Не шепелявила по-французски… Разочарованный Меттерних расслабился. Ему нелегко будет поддержать иллюзию, но он сам уже старался не выскользнуть из наваждения.
Протанцевав четыре тура, охотник предложил:
– Пойдем в мою карету, кошечка.
– Лучше в мою.
У нее есть карета? Это уже интересно. А может быть, его завлекают в опасные сети? И это враги подослали к нему куртизанку, зная, чем привлечь?
– Я наняла извозчика.
Боже, сколько лет он не ездил на извозчиках! Пойдем, моя милая белошвейка. Будь что будет. Риск его никогда не пугал. Вот только удобно ли у извозчика то, что удобно в карете?
Оказалось сносно. Экипаж – не самый развалившийся в мире. Да и спутница не давала ему глазеть по сторонам. Маски она не сняла, хотя его лицо освободила в темноте от щекотавшего потную кожу бархата. И начала быстро покрывать поцелуями от подбородка до самого лба. Это несколько удивило канцлера. Так целуют давно потерянных и вдруг нашедшихся детей. Клеменс направил усилия дамы в нужное русло, подумав, что его добыча просто крайне неумела в любовных делах. Во всяком случае, она не показывала, на что способна, предоставив всю инициативу ему. Еще один случай убедиться, что это не Долли. Впрочем, он добился от женщины всего, чего желал. И предоставил ей самой позаботиться о собственном удовольствии. Откинувшись на спинку сидения, канцлер посмотрел в окно. Светлело.
– А ты стал ленив.
От этого голоса над ухом Меттерних вздрогнул, точно по его телу прошел Месмеров разряд.
– Думаешь только о себе. Раньше этого не случалось.
Клеменс не успел повернуть голову. Что-то острое впилось шею и парализовало движения. «Неужели она меня убила?» – Это была последняя мысль, которую он запомнил…
Солнце светило в высокое окно, приоткрытое на балкон. Был виден большой кусок блекло-голубого неба. Сухие ветки глицинии фиолетовыми гроздями лежали на влажных мраморных перилах. В рамке пожухлого газона вода искусственного пруда казалась такой же желтой, как трава.
– Вы опускаетесь, князь. Что за причуды – бегать по маскарадам, хватать бог знает кого и тащить в карету? Не боитесь?
Канцлер попробовал повернуться. Шея и затылок ныли. Он лежал на большом турецком диване. С него были сняты камзол и сапоги. Но рубашка и штаны, хвала Господу, оставлены в неприкосновенности.
– Я спрашиваю, не боитесь подцепить дурную болезнь?
Голос Долли звучал ехидно. Теперь в нем не было ни малейшей шепелявости. Она стояла в дверях, держа серебряный поднос.
– Чашка крепкого чаю тебе не повредит.
– Мне не повредят объяснения, – буркнул Клеменс, садясь.
Вместо ответа Долли протянула вперед руку с перстнем. Из-под плоского рубина высовывался тонкий коготок.
– Что это? Яд болотной гадюки? Вы могли бы смазать иглу своими слюнями, сударыня. Я бы, по крайней мере, умер и был избавлен от необходимости видеть вас.
Долли с укоризной покачала головой.
– Один химический состав. Его формула вам вряд ли что-то скажет. Да и я не знаю ее на память. Мне нужно было только поговорить.
– Кто же вам мешал? – враждебно осведомился Меттерних, знаком потребовав у нее чай.
– Но ведь вы не хотите меня видеть.
– Вы прекрасно знаете, что хочу.
Собеседники пристально уставились друг на друга. Клеменс почувствовал, что у него уже не так болит голова. Он отставил чашку и встал. Долли сделала шаг назад. Но гость не позволил ей спастись бегством. Завалил на диван и без церемоний овладел на полосатых шелковых подушках. Напористо и грубо, точно хотел отомстить за Каннинга, за долгую разлуку, за обман, за вчерашнюю встречу. За все! Как ни странно, именно сейчас она получила удовольствие.
– Знаешь, всякий раз, когда я тебе писала или получала твои письма, я не могла себя сдержать, чтобы не…
– Довольно. Я делал то же самое.
Он был хмур и зол. Странные вещи их возбуждают! Ведь писали они об интервенции в Латинскую Америку, о турецкой резне, о новом кабинете тори…
– Где мы?
– У моей подруги княгини Эстергази. На вилле никого нет, кроме нас.
Это его успокоило. Хотя Долли врет не моргнув глазом.
– Итак, ты меня предала?
– Разве я вольна выбирать? Государь решает, какой политики держаться.
– Говорят, ты пишешь этому Каннингу речи для выступления в парламенте? – Меттерних презрительно скривился.
– Бывает, – не без гордости кивнула женщина. – Поверь, он и сам не дурак.
– Верю, раз выбрал тебя.
– Все наши выборы обусловлены интересами держав. Лондон хочет сближения с Петербургом, и только. Я приехала узнать, не присоединится ли Вена к возможному альянсу против турок?
Меттерних запрокинул голову и расхохотался.
– Предлагаешь мне третьим поучаствовать в вашем свальном грехе?
– Ты все еще дуешься, – обиженно констатировала Долли.
Клеменс почувствовал, что у него вот-вот начнется истерика.
– Я не дуюсь! Я не ревнив! Тем более в политике. Но есть же принципы! Есть взвешенная, хорошо отлаженная система. Покойный царь Александр был ее горячим сторонником. И вдруг все меняется. В одночасье новые цели. Это непоследовательно!
– Не лукавь. – Голос Долли зазвучал холодно. Она встала и накинула на плечи голубую турецкую шаль. – Ты прекрасно знаешь, что России невыгодна та система, которую вы предлагаете. Думаешь, в Петербурге неизвестны твои отзывы о политике Александра? Не ты ли говорил, что, следуя принципам Священного Союза, покойный государь разрушил все, созданное до него Петром и Екатериной? Не ты ли, услышав о новом царе, сказал, что медовый месяц кончился?
– И что? – Клеменс смерил собеседницу презрительным взглядом. – Мало ли кто что говорит? Важны реальные выгоды. Моя страна стремится к поддержанию статус-кво на Балканах. Почему, ты знаешь. И когда-то была в восторге от такой политики.
– Все меняется, – парировала Долли. – В империи Габсбургов много славян. Вы боитесь, как бы, узнав, что по турецкую сторону границы их сородичи получили независимость, они тоже не взбунтовались. Вот основа твоего легитимизма. Это дипломатия трусов.
– Недавно ты находила ее разумной.
Клеменс чувствовал, что его оскорбляют, и от этого еще больше заводился. Наверное, Долли делала это намеренно, потому что через минуту они снова оказались друг на друге.
– Помнишь, как ты пришла ко мне первый раз? Это было в ложе, в театре. У тебя был жар.
– А помнишь, после Вероны я родила сына, и все называли его «дитя конгресса», думая, что он от тебя?
– И ты прислала мне письмо с извинениями за то, что понесла от мужа…
– А ты сказал, что не ревнуешь. Что долг перед супругом свят. Ты никогда не посягнешь на его права. Но что твое, то твое. И ему этого не иметь.
– Долли, я умираю без тебя. Мой мозг сохнет.
– Я люблю тебя, Клеменс. Если бы ты знал, до какой степени все вокруг дураки!
Откинувшись на спину, он снова засмеялся.
– Умоляю, ради нас, поверни Вену лицом к новому союзу.
– Нет.
Она его не слышала.
– Неужели вы не хотите урвать у турок ни куска территории? Мы опять сможем видеться на каких-нибудь переговорах. Писать друг другу…
– Я сказал: нет.
Канцлер сел.
– Прости, Долли. Я знаю, тебя послали, чтоб ты это сделала. Но я не могу. Новый кусок славянских земель убьет нас. Их и так много. Чехи, словаки, хорваты, сербы. Все захотят свободы, пока вы будете воевать с султаном. Огонь вспыхнет у меня в доме. Империя распадется.
Госпожа Ливен грустно смотрела на любовника.
– Да бог с ней, с империей. Я думала о нас. – Женщина помедлила. – Жаль, что все так получается. Каннинг – никакой любовник. Но отменный партнер.
Меттерних поморщился. Долли подняла руку и взъерошила ему волосы. Ни одного седого!
– Уезжай. Внизу карета.
Уже у двери графиня окликнула его.
– Я хочу, чтобы ты знал: я приехала сама. И мне за это крепко влетит.
Петербург. Зимний дворец.
Работать за полночь – это еще не конец света. Бог не дал молодому императору ни прозорливости, ни способности схватывать все налету. То, что брат или великая бабка решали в минуту, требовало от Николая часов усердия. Он просиживал штаны над документами – важными и не очень, тяготел к мелочам и старался охватить необъятное. Голова трещала.
Но еще хуже, когда попадались предметы за пределами разума. Тайное не было стезей Никса. Он всю жизнь уклонялся от извивов мистицизма, считая их чем-то даже неприличным. Вера должна быть проста. Ясна в своем корне. Есть Бог. Все, чего Он хочет, сказано в заповедях. И для царя, и для раба. Есть царь, стоящий перед Богом. Есть страна, стоящая перед царем. Если перевернуть все с ног на голову, прервется связь с небом. К этому ведут революции.
Однако был пласт жизни, неподвластный пониманию и вызывавший трепет. Предсказания и пророчества. От них молодого императора передергивало. Как поступали предки? Екатерина отмела все, что не поддавалось рассудку. Выстроила стену между собой и сонмищем юродивых провидцев, потрясавших клюками перед подъездом Зимнего. Тем спаслась. Царствовала со славой. Но не уберегла себя от кончины, в подробностях предсказанной монахом Авелем.
Отец и брат, напротив, любили тайное. Сладостно молились, постигая Промысел Творца. Привечали то мальтийцев, то схимников. И оба ушли так, как ушли. Опять же в тонкостях исполнив пророчество настырного черноризца.
Каков его путь? Нельзя оглохнуть. Не принимать, делать вид, будто ничего нет. Но нельзя и парализовать себя невнятными словесами о грядущих бедствиях. Все заранее решено. Покорись. Неси бремя. Страдай. И сойди в могилу, оставив потомкам кровавый крестный путь…
Тут у Никса начинались пароксизмы. Когда он заводил Инженерный корпус и распродавал из Михайловского замка ложки-плошки, за церковным алтарем обнаружилась картина – не икона – «Моление о чаше». Неуместность в храме мирской вещи, пусть и на священный сюжет, покоробила великого князя. Но она ясно выражала отношение отца к неизбежному: «Господи, пусть минует меня чаша сия, но, впрочем, по воле Твоей».
Так молился Иисус в Гефсиманском саду. В покорности Царя Небесного была чистота. Царя земного – нет. Николай не мог понять, почему. Но внутренне протестовал против подобного выбора. Он и так подчинил себя жребию. Лишил почти всего, что дорого. Однако есть последняя, самая сокровенная свобода – противостоять злу – и отказаться от нее, равносильно предать Бога.
Потому вороха самочинных пророчеств вызывали у молодого императора раздражение. Ломоту сердца.
Часы с золотой купальщицей пробили двенадцать. На секунду вздрогнул и снова замер Гусар, любимый пес Николая. Вечером ему позволялось спать под столом на ковре. Страшно хотелось отодвинуть от себя бумаги и пойти к жене. Тепло, сонно, нежно. Но нет. Вот его складная кровать у дивана с брошенной поверх шинелью. Около трех он не сможет читать, и тогда…
Пальцы выудили из пачки листок. Секретарь Следственного комитета Боровков составил список всех слухов и предсказаний, которыми питались заговорщики.
«Член злокозненного общества Лешевич-Бородулич Алексей Яковлевич направил письмо на имя покойного государя от 12 августа 1825 года. Уверяет, будто был побуждаем страхом за жизнь августейшего семейства и стремился предотвратить беду, монахом Авелем предсказанную». Сильный пожар в Александро-Невской лавре, уничтоживший пять глав Преображенского собора, по словам пророка, знаменовал скорую гибель императора с тремя братьями и племянником. «Ежели не покинут они столицы в половине августа, то конец всему мужскому полу Царского дома неизбежен».
Странно было узнать через полгода, почему их с Рыжим внезапно услали из Петербурга. Николай потер лоб. Что, если брата подталкивали к отъезду? Запугивали. Как теперь пытаются запугать его, разбрасывая по дворцу записки с угрозами?
Государь встал из-за стола, прошелся по комнате. Потревоженный Гусар поднял голову. Хозяин присел перед ним на корточки, сжал ладонями мохнатые скулы, втянул ноздрями собачий дух. Сколько не купай, несет псиной! Терьер выпростал длинный розовый язык с черным пятном и радостно лизнул Никса в подбородок.
Ах ты, морда! Не знать бы ничего. Возиться с собакой на ковре. Тянуть службу. Вместо этого… То молчавшая тридцать лет в затворе блаженная начинала кидать на землю кукол и поджигать с криком: «Цари-мученики!» То старцы-подвижники выходили из лесов возвестить о последних днях.
Неужели отец прав? И Моление о чаше – единственное, что осталось?
– Софья Григорьевна, мне не смешно.
Александр Христофорович стоял в Гобеленовой гостиной дома Волконских на Мойке. Это была первая же приемная зала, куда посетитель попадал, миновав мраморную лестницу, густоопушенную зеленью латаний. Дальше Бенкендорфа не пустили. Он хорошо знал особняк, принадлежавший престарелой княгине Волконской, наперснице царицы-вдовы, поскольку часто приезжал сюда к Бюхне, ее сыну-недотепе – ныне государственному преступнику 4, Сержу Волконскому.
Сестра последнего, непреступная, как Измаил, и холодная, как альпийская вершина, возвышалась перед ним в кресле из карельской березы. Направляясь сюда, генерал-адъютант знал, что встретит дурной прием. Но не мог отказаться от визита. Семья бывшего друга была для него не чужой.
– Софья Григорьевна, не вынуждайте меня говорить, что ваше поведение крайне предосудительно. Крайне. – Гость сделал ударение на последнем слове.
– Я вас не понимаю, – важно и вместе с тем отстраненно произнесла молодая княгиня. Когда она говорила, казалось, что собеседнику делают одолжение, снисходя до него.
Александр Христофорович хорошо знал сестрицу своего непутевого дружка и никогда не питал к ней особого расположения. Как и все Волконские, она была с заметной придурью. В отца, екатерининского вояку и генерал-губернатора Оренбурга, разъезжавшего по городу в ночном колпаке и носившего Георгиевский крест на домашнем полосатом халате. Старуха Александра Николаевна всякого натерпелась от своего «ирода». Когда же обнаружилось, что и дети, каждый в своем роде, оригинал, бедняжка совсем пала духом. Если бы не придворные обязанности обер-гофмейстерины, она бы последнего ума лишилась из-за своих птенцов.
– Вы напрасно запираетесь, Софья Григорьевна, – мягко сказал Бенкендорф. – Мне все известно. Я приватным образом допросил фрейлин. Те указали на девицу Кашкину, влюбленную в государственного преступника Оболенского. Она же созналась, что по вашему наущению написала записку с угрозами, которую и подкинула императору.
Тонко выщипанные брови Софи взметнулись, как крылья чайки.
– Какое мне дело до Кашкиной? – с наигранным равнодушием заявила она. – Мало ли что скажет юная дрянь, выгораживая низкий поступок?
Александр Христофорович не мог не признать, что княгиня прекрасно владеет собой. В сорок с небольшим она оставалась еще очень хороша. Белое фарфоровое лицо в форме сердечка, черные густые локоны и огненные глаза. Эта дама умела убедить, умела и приказать.
– Если вам угодно оклеветать меня в глазах государя, я от всего отопрусь.
Умела она и отшить. Но Бенкендорф не принадлежал к числу тех, от кого легко отделаться.
– Если бы я хотел говорить о случившемся с государем, я был бы у него, а не у вас.
Лицо княгини на минуту смягчилось. Значит, друг ее брата не донес. Благородно. Но как низко пала она сама! Угрозы. И в чей адрес! Все равно, все равно, все равно, никто из них не стоит Сержа!
– Я побеседовал еще с четырьмя девицами из свиты ее величества, чьи родные замешаны в заговоре, – сухо подытожил Бенкендорф. – И они подтвердили, что вы уговаривали их разбрасывать во дворце таинственные записки с предостережениями на случай сурового приговора мятежникам. Барышни испугались и отказали вам. В случае надобности их легко призвать к ответу.
Софи уронила голову на руку. Он всегда был умен, этот друг Сержа, умудрившийся не только ни в чем не замазаться, но и всплыть из небытия александровой немилости приближенным нового императора.
– Сударыня, вы же понимаете, что изобличены. Поговорим начистоту. – Генерал-адъютант переминался с ноги на ногу. Хозяйка не предложила ему сесть. – Я позволю себе? – Александр Христофорович взялся за спинку стула. – Дайте слово прекратить опасные чудачества, и дальше этих стен наш разговор не пойдет.
– Да, – устало проронила княгиня. – Распоряжайтесь. – Вдруг по ее лицу промелькнуло ехидное выражение. – Вы ведь теперь распоряжаетесь всем и везде. И как вам удалось? Когда все, буквально все, опутаны подозрениями, вы да Алексис Орлов чисты как младенцы!
Бенкендорф посчитал ниже своего достоинства оправдываться. Стар он уже. Четвертый десяток за спиной. Голова, как коленка. Сами залезли в грязь, так хоть других с собой не тяните!
– А Серж, Серж обвиняется по первому разряду! – продолжала с неподдельным гневом Волконская. – Это он-то, Бюхна, заговорщик! Несчастный, слабохарактерный дуралей!
– Не могу с вами согласиться, – покачал головой гость. – Сергей знал обо всех готовящихся ужасах. И о республике. И об убиении царя с царицей. И о том, что во время мятежа 2-й армии ему назначена роль вожака. – Александр Христофорович вздохнул. – И еще он сделал поддельную печать, чтобы вскрывать письма, поступавшие в штаб.
Софи ахнула.
– Конечно, во многом виноват полковник Пестель, – поспешил ободрить ее генерал. – Его влияние погубило не одного Сергея.
Княгиня закрыла лицо руками.
– А вы? Где были вы? Почему не отговорили? Как близкий друг?
– Значит, не настолько близкий. – Александр Христофорович поклонился.
Не в силах перенести всего сказанного, Волконская сползла с кресла на пол и горестно разрыдалась.
Гость молча побрел к выходу. Сколько раз его еще попрекнут дружбой с государственным преступником? И сколько раз он сам себя упрекнет?
Московский митрополит Филарет с хорошо скрываемым удивлением смотрел на молодого царя. Николай питал к владыке приязнь. Тот – один из немногих, знавших волю Александра, – слово в слово исполнил приказ. Пошел в Успенский собор, вынул из ризницы заветный конверт и готовился возвестить народу имя нового избранника. Ни зыбкость момента, ни грозный окрик Милорадовича не заставили кроткого иерарха промолчать. Только личное письмо Николая на время запечатало уста.
Теперь Филарет дивился в душе: чудны дела Твои, Господи! Кому было завещано, тот и взял корону. Чье имя находилось под охраной в сердце Святой Руси – над тем простерся покров в страшный день мятежа. Того не тронули ни пули, ни штыки.
– Я подсчитал, меня могли убить одиннадцать раз! – со смехом сказал ему молодой император при встрече.
Филарет прибыл на похороны государя Александра Павловича, и сегодняшней аудиенции не ждал. Все сказано, благодарность принесена. Ответные слова о долге услышаны. Чего же еще? Но при взгляде на царя владыка понял: тот тяготится, ищет ответа, не задав вопросов. Бьется лбом о каменную стену. Беда!
Они встретились в будуаре императрицы. Сама Александра снова хворала, и на робкую попытку узнать, как она, Филарет услышал:
– Я молюсь, чтобы Бог оставил моим детям мать.
Так плохо?
Говорят, у ее величества припадки. Исхудала, как смерть. Малышей к ней не водят.
Лицо у императора было усталым. Замкнутым. Чуть сердитым, но это от привычки хмуриться. Тяжело мужчине двадцати девяти лет ощущать себя соломенным вдовцом. Но, судя по отсутствию голодного огонька в глазах, следствие и первый удар дел отнимали все силы. Некогда оглянуться. В том числе и на женщин. Пока.
Филарет вздохнул. Пообвыкнется. Начнет искать. Жаль. Хорошая была пара.
– Мне необходимо поговорить с вами, – прервал Николай мысли митрополита, – о вещах… несколько странных.
Владыка склонил голову, увенчанную белым клобуком с золотым крестом в алмазах. Мол, надо – говори. Все вещи – странные.
– Что вы знаете о монахе Авеле?
Вопрос застал Филарета врасплох. Неужели опять пророчествовал?
– Это человек смиренный, – подбирая слова, начал митрополит, – отнюдь не дерзкий. Его слава создана другими. Сам он себе ее не искал.
Император, казалось, внимательно слушает, и, ободренный его молчанием, Филарет продолжал:
– Авель родом из-под Тулы. Странствовал. Поселился на Валааме. Год послушничал, потом взял у настоятеля благословение и отошел в пустынь. Там попустил ему Господь искушения от злых духов. Он их поборол, после чего два духа стали ему вещать.
– Добрых или злых? – быстро спросил Николай.
– Неведомо.
Собеседники несколько мгновений смотрели друг другу в глаза. Затем государь отвернулся и нетерпеливо махнул рукой: дальше.
– Они нарекли его новым Адамом и велели написать пророчества. Там говорилось и о смерти вашей блаженной памяти бабушки. Ровно за год до ее кончины. Авеля отправили сначала в консисторию, затем под караулом в Петербург. Здесь генерал-прокурор Самойлов ударил несчастного по лицу: как смеешь такое писать на земных богов? И посадил в тюрьму. Потом ваш батюшка его выпустил. Разрешил постричь в монахи и поселить в Невской лавре. Но Авель оттуда ушел. Его пророчество государю было страшное…
Филарет замолчал, не зная, говорить ли? Но Николай кивнул, показывая, что не поставит дерзкие слова черноризца в вину собеседнику.
– Он благословил императора, но рек: царства твоего все равно что вовсе не будет, ни ты не будешь рад, ни тебе не будут рады, умрешь от руки тех, кого ласкаешь. Говорят, что после этого Авеля снова заключили в крепость. Но сие сомнительно. Впрочем, брат ваш его выпустил и просил утешения после приключившейся не от Бога смерти государя Павла Петровича. Утешения монах не дал, а сказал: сожгут твою Москву французы. Вот тут уже и кроткий не вынес. Авеля заковали и послали в Соловецкую тюрьму, где томился он лет десять. Когда уже Москва погорела, а война кончилась, император его простил, признал пророчества истинными, но умолял более ни слова не говорить.
– Где же он теперь? – насупился царь.
– Надо полагать, странствует.
Филарет смотрел на Николая ясными голубыми глазами. Государь подал ему записку Боровкова. Пробежав ее, митрополит покачал головой. Тянут пророка за язык. Не его воля – говорить или молчать. Что пришло, то и отдает людям.
– Неужели и ваше величество определит старика в крепость? Ему уже семьдесят.
Император пожал плечами.
– Крепости для него не хочу. Монастырской тюрьмы тоже. В Суздаль пусть едет, для смирения, в Спасо-Евфимиевскую обитель, где еретики и одержимые трудятся. Передайте ему от меня, что следующее предсказание будет последним. Я кротостью обижен.
Кто бы мог подумать, что Александр Раевский проявит интерес к семейным делам! Всегда отстраненный, равнодушный, дурно ладивший с отцом и не различавший сестер, он вдруг с горячностью встал на защиту Мари. И за один месяц продвинулся дальше, чем все Раевские и Волконские вместе взятые.
Матери отрадно было думать, что дни, проведенные в крепости, изменили ее первенца. Весь напускной эгоизм сгорел. И сердце, до того черствое, открылось состраданию. Но более дальновидная из сестер – Екатерина – подозревала Александра в тайном умысле.
– Этот своего не упустит, – говорила она и только не могла придумать: о какой выгоде печется братец среди общего горя?
Престарелый генерал, у которого голова шла кругом от обрушившихся на его дом напастей, слабо понимал, что происходит. Он только обивал пороги. Искал встреч с сильными покровителями. Прежними сослуживцами. Вошедшими в милость друзьями. Все его избегали. Разводили руками. Говорили, что за Мишеля Орлова, мужа Катеньки, постарался брат. Злодея не повесят, не сошлют, не разжалуют. Самое большее – отправят в деревню. А не дерзил бы императору – и так бы сошло. Но с Сержем, с Сержем иной оборот. Он кругом виновен. И некому за него заступиться.
Да тут еще оба сына побывали под следствием. Правда, недолго. Всего месяц. Но и этого бородинскому герою хватило. Старик стал запинаться при разговоре. Внезапно замолкал и низко клонил голову. Вернувшись из узилища, Александр умел показать себя мучеником. Сообщал, что теперь уж не таков, как прежде. И отводил взгляд. И надолго замыкался, лелея пережитое…
Трудно передать ту безнадежность, тот нравственный упадок, который не постепенно, а вдруг охватывает человека, чуть только дверь каземата захлопнется. Александр был потрясен и смят ими. Все связи порваны. Мир остался за стеной. Да и есть ли он? Ни звука. Кроме капель воды с потолка. Кроме шуршания крыс. Лязга замка, отодвигаемого сторожем в час кормежки. В этом существовании таилось нечто животное. Нечто ниже человеческого достоинства.
Еще вчера на тройке его привезли во дворец. С ним беседовал генерал Левашов, человек обходительный и малонастойчивый. Потом выяснилось, что это был предварительный допрос! И тут же Александра представили императору, который с ходу пообещал расстрелять в двадцать четыре часа, если не будет толку, но, узнав фамилию, смягчился, не гнушался выразить сочувствие и даже ободрил скорейшим выяснением всех обстоятельств.
И вот он заперт в какой-то хлев! Сыро, темно, не то кровать, не то нары. Плоский тюфяк, набитый мочалкой, и такая же подушка, обтянутая дерюгой. Оловянная кружка. Деревянная шайка. Шесть замазанных стекол. Глазок в двери, чтобы сторож упражнял свое оскорбительное любопытство.
Правда, допросами арестанта не мучили, все чаще предоставляя самому себе. И, наконец, совсем оставили. Видно, были птицы поважнее.
Александр целыми днями лежал на топчане, все глубже погружаясь в безучастность. Его мысли уносились далеко, притянутые единственным по-настоящему сильным магнитом. В Белой Церкви с крыш уже сползали подтаявшие шапки снега. Ярко-голубое небо прорезали белые дымки от печных труб. Внуки старухи Браницкой швырялись в саду снежками. Если бы Александр был там, он построил бы для них крепость.
Где сейчас Лиза? У матери? Или в Одессе? О последнем не хотелось думать. Пусть она стоит на крыльце, у деревянного резного столбика, поддерживающего козырек. Мирная картина разъедала душу, как щелочь. Больше всего на свете Раевский хотел вернуться туда. Там его место. Там его дом. Там по временам он счастлив. Александр закрывал глаза и представлял, что это его дети, его усадьба, а Лиза… его жена.
Все было возможно. Он сам отказался. Как поздно человек понимает, в чем истинное призвание. Раевский не бунтарь, не якобинец, не карбонарий. Наигрался. Что ей стоило подождать? Она ждала одиннадцать лет. А потом… вышла замуж за Воронцова. И уверена, что любит. Долго ли продлится заблуждение?
Как, скажите на милость, он очутился в этой яме? Нужнике? Смрадном стойле? Дверь захлопнулась. Замок заскрипел. Узник наедине с собой. Какая встреча!
– Сторож! – возопил Александр. – Часовой! Унтер-офицер!
Глухое молчание.
– Позовите ко мне плац-майора! Немедленно!
Все охранники на один покрой. Их лиц Раевский запомнить не мог и не старался. По прошествии часа принесли еду. Оловянную миску со щами, другую с гречневой кашей и тарелку с четырьмя кусками высохшей телятины.
– Это обед?
Молчание.
– Ты, брат, хоть мычи иногда.
Капуста мороженая. Жир подгорелый. Мясо на воде. Горчайшее сливочное масло в гречке. В первый раз ничего из этого Раевский проглотить не смог, и сторож, к немалому своему удовольствию, уволок арестантский паек.
После обеда явился краснощекий лысый толстяк плац-майор Подушкин. Он подслеповато мигал и явно не знал, как ему держаться с полковником, который, шутка ли, уже в крепости, но еще не разжалован и очень даже может быть отпущен.
– Прикажите принести мой чемодан, трубки и табак, – распорядился Александр.
Подушкин замотал головой, отчего стал похож на упрямого низкорослого ослика.
– Здесь этого не положено.
– Боитесь, каземат загорится? – съязвил Раевский, оглядывая каменные сырые стены.
Юмора Подушкин не понимал и надулся.
– Табаку нельзя, говорю.
– А булку?
– Что-с?
– Я солдатского черного хлеба есть не могу.
– Пирожки положены к чаю.
– У меня с собой был чемодан с бельем, платьем и деньги тысяча пятьсот рублей. Извольте доставить.
– Вот уж не знаю, где они затерялись.
– Хоть белье отдайте!
– Да нет у меня вашего белья! – С этими словами майор ринулся вон из камеры придирчивого арестанта. Александр хотел присесть на кровать, но тут же вскочил. Усталость еще не переборола в нем отвращения, и он не представлял, как коснется этого грязного ложа.
Под вечер принесли кружку чаю, четыре кусочка сахару и булку. Отдав сторожу сахар в качестве подкупа, узник оставил себе хлеб как единственное средство поддержать бренные силы. И, вооружась мужественным отчаянием, приступил к кровати. На счастье, он прибыл в крепость в медвежьей шубе, которую у него не отобрали по чистому разгильдяйству. Уложив ее поверх матраса, Раевский почувствовал себя в относительной безопасности от атакующих блох и с опаской преклонил голову. Судьба на несколько недель вперед была решена.
Оставалось только глядеть в потолок да вспоминать смешные случаи. Его взяли в доме отца в Киеве, а в Петербурге сначала привезли на главную гауптвахту. Здесь было так много арестованных и все друг другу знакомы, что стоял неумолчный гул разговоров. Прикомандированный к ним комендант Зимнего генерал Башуцкий совсем потерял голову от страха и суетливо бегал из угла в угол, ставя между задержанными где стул, где столик, где целый диван.
– У вас нет никакого сношения! – приговаривал он, сопровождаемый дружными взрывами хохота…
Через месяц император подписал приказ об его освобождении. Уже подойдя к Неве и сев в лодку, Раевский все ждал, что за спиной раздастся голос коменданта, объявляющего об ошибке. Но обошлось. Александр отправился на квартиру, снятую отцом, потребовал мыться и с остервенением соскоблил бритвой все волосы с головы. Ах да, не заходя в дом, на пороге сбросил шубу. Сжечь, все сжечь.
Два дня спустя полковник должен был явиться во дворец, чтобы поблагодарить императора.
– А что, Раевский, не правда ли, здесь лучше, чем там? – осведомился у него государь. И холодность этих слов как ничто другое показывала: высочайшего доверия дети бородинского героя не приобрели.
Впрочем, на все плевать! Он вышел. Если бы не дела сестры, Александр и дня не задержался бы в Петербурге. Маленький магнит сердца, Белая Церковь, тянул к себе. Но проклятье, дура Мари застряла здесь из-за дурака Сержа! Которому уже не помочь. И которого она, если разобраться, совсем не любит!
Одно детское упрямство. Вбила себе в голову… Тут Александр задумался и вдруг осознал, что сестра не так уж глупа. Нужно только подойти к делу здраво. Ведь она не кто-нибудь, а княгиня Волконская. И по осуждении Сержа именно ее крошка сын должен получить наследство.
Дни шли за днями. Арестованных привозили чередой. Некоторых император хорошо знал. Иных видел впервые. Но считал своим долгом переговорить с каждым. Человек может запутаться. Или быть оклеветан. Или, напротив, под личиной простодушия скрывать самые черные помыслы. О, он стал физиономистом. Знатоком душ. Говорили, что его взгляда никто не может выдержать.
Врали.
Встречались такие, кто изо всех сил старался указать венценосному выскочке прежнее место. Среди последних Мишель Орлов взбесил государя не на шутку. Вот кому стоило бы подергаться на веревке! Нельзя: брат друга. И если Никс хочет, чтобы Алексей служил ему верой и правдой, нужно оставить Михаила. А тот, точно зная слабину, вел себя нагло. Почти смеялся в глаза. Для него наследник покойного императора не был императором в полном смысле слова.
Это царь ясно прочел в глазах Орлова, когда вышел к нему не как к арестанту, а как к человеку, которого Ангел любил и выделял.
– Мне очень больно видеть вас без шпаги, Михаил Федорович, – начал Николай. – Но улики серьезны и вынудили меня призвать вас к допросу.
При слове «допрос» кустистые брови генерала поехали наверх и там остались, предав лицу обиженное выражение.
– Однако я делаю это не с тем, чтобы слепо верить обвинениям, – продолжал Никс, – но с душевным желанием дать вам возможность оправдаться. Прошу вас как благородного человека, старого флигель-адъютанта, объявите по чести то, что знаете.
– Я ни о каком заговоре не ведаю, – бросил Мишель с язвительной улыбкой, – а потому и не могу к нему принадлежать.
Тон арестанта покоробил Николая. Орлов ронял слова точно из снисхождения к глупому, докучливому мальчишке.
– Опомнитесь, Михаил Федорович. Вы сильно заблуждаетесь относительно нашего обоюдного положения. Я ваш судья, вы – государственный преступник. Отвечайте искренне.
Тут Мишель расхохотался:
– Разве про общество «Арзамас» хотите вы узнать?
Невеликий запас терпения государя был истощен. Обернувшись к дежурному генералу Левашову, он отрывисто бросил:
– Принимайтесь за формальный допрос. Между мной и этим господином все кончено.
Орлова увели, и сразу после него доложили о приезде с юга начальника штаба 2-й армии Киселева. Император пребывал в крайнем раздражении. Еще один птенец из братского гнезда! Бывший адъютант. Составитель прожектов передачи земли крестьянам. Замешан!
Павел Дмитриевич вошел и остановился у двери, ожидая, что государь предложит ему сесть. Но Николай стоял. Не протягивал руки, не улыбался. Хотя официального обвинения Киселеву предъявлено не было, генерал почувствовал себя арестованным. Или, по крайней мере, на грани ареста.
Оба пристально смотрели друг на друга. Павел Дмитриевич первым опустил глаза. Виноват?
– И как же вас занесло к заговорщикам? – Никс продолжал внимательно изучать тревожное лицо гостя. Приятный человек. Умный, сразу видно. Манеры вкрадчивые. Хотя за ними заметна некоторая жесткость. Лучше сказать, твердость. На такого собеседника можно давить только до определенной черты. За нее лучше не заходить. Взорвется. Наговорит лишнего. Погубит и себя, и других.
Николай вдруг вспомнил, что в бытность Павла Дмитриевича адъютантом у брата тот никогда не задевал достоинства третьего из великих князей открытым пренебрежением. Как этот делал, например, тот же Орлов. Слишком хорошо воспитан? Деликатен от природы? В любом случае унижать его не стоит.
А напугать следует.
– На вас очень много показаний, господин генерал.
Начальник штаба вздрогнул.
– Позволите с ними ознакомиться?
Император опустил на стол черновики допросов.
– Не слишком разборчивый почерк, но вы поймете.
Перед Киселевым лежали допросные листы командира Полтавского полка Василия Тизенгаузена: «Бестужев-Рюмин при Сергее Муравьеве рассказывал, что полковник Пестель объявил начальнику штаба армии о всех намерениях. Сей генерал-майор его поблагодарил и только просил быть поосторожнее».
– Я знал о заговоре, – просто сказал Киселев.
Впервые Николай видел, чтобы человек так спокойно признавал свою вину.
– Но думал, что общество уничтожено с арестом Владимира Раевского и отставкой Мишеля Орлова. Молодые офицеры много говорили недозволенного. Это была не более чем болтовня засидевшихся в медвежьем углу сопляков. Они мечтали о геройстве. О славе. Первая же война направила бы их негодование в полезное для государства русло. О чем доносить?
Николай поморщился. Собеседник не сообщал всего. Знал больше, чем обнаруживал.
– Мне трудно поверить, – сказал император, – что, находясь во главе штаба и имея двух адъютантов-заговорщиков, вы были столь не осведомлены. Басаргин утверждает, будто рассчитывал на вашу помощь при возмущении. Пестель же хотел арестовать вас вместе с Витгенштейном и потом убить.
– Это указывает только на то, что в рядах наших карбонариев не было согласия. Но не на мою вину.
– Как будто так.
Государь склонил голову и продолжал пристально смотреть в карие мягкие глаза Киселева. Павел Дмитриевич заметно занервничал.
– Если против меня есть конкретные улики, ваше величество, предъявите их. Если нет, позвольте мне удалиться, хоть в отставку. Вижу, что моя внешность вас не устраивает.
При чем тут внешность? Дергается. Говорит невпопад.
– А вы сами не знаете за собой вины?
Генерал поник. Он-то много чего знал, и на душе у него было не настолько спокойно, чтобы с чистой совестью отвечать государю. Но давать на себя улики? Малодушие и глупость.
Как объяснить? И что из всего сказанного сможет понять этот молодой еще человек, чьей жизнью играли заговорщики? Лучше молчать. Решив так, Киселев скрестил руки на груди и заявил не без дрожи в голосе:
– Больше мне ничего не известно.
– В таком случае я вас не задерживаю.
По губам Павла Дмитриевича повело холодом. Голова слегка закружилась. Ему показалось, что мгновением раньше, чем государь произнес распоряжение караульным, он явственно слышит: «Заковать в ручные кандалы. Препроводить в крепость».
– Отправляйтесь обратно в Тульчин, – между тем отчеканил Николай. – Я приказываю вам всемерно содействовать следствию. Фельдмаршал Витгенштейн стар и вряд ли будет расторопен. Хочу предупредить: я не снимаю с вас подозрений, но за неимением улик оставляю дело открытым. От вас будет зависеть, завоюете ли вы мое доверие или погубите себя.
Киселев не поверил ушам.
– Вы оставляете меня в прежней должности?
– Только до завершения расследования. Кто-то обязан командовать штабом. Война, как вы сами сказали, близко. А у нас на одного дельного человека двадцать дураков. Если в дальнейшем откроется ваша более плотная причастность к заговору, то не взыщите. Я говорю откровенно.
Киселев стоял как громом пораженный. Он ожидал либо ареста, либо оправдания. Но его подвесили на тонкую веревочку, заставляя дергаться и доказывать свою преданность, годность, незаменимость. Можно разбиться в лепешку и ничего не выслужить. А можно… не угодить в крепость. Лучшая из перспектив. И ради нее – молодой монарх это знал – его сегодняшний гость будет землю грызть, надрывать жилы. Работать.
В душе у Павла Дмитриевича шевельнулась обида. Он недооценил нового царя. Попал в ловушку. С этим ничего не поделать. Хоть кричи!
В свою очередь Никс разгадывал другой ребус.
Предаст? Можно ли положиться? Оставить в старых чинах?
С другой стороны, война не за горами. Стоит ли оголять командование? Такие, как Киселев, будут служить. Мятеж разгромлен. Идти некуда. Выбирать не из чего. Либо генеральские эполеты, либо тачка и кайло в руднике. Блестящая альтернатива!
Павел Дмитриевич, пошатываясь, вышел в коридор. Сел у стены. К нему подошел Бенкендорф.
– Еду обратно в армию, – сквозь зубы процедил Киселев.
По лицу Александра Христофоровича мелькнуло удивление. Он протянул несостоявшемуся арестанту руку.
– Полагаете, государь меня простил?
– Еще нет. Но он вас не тронет.
Понемногу старому историографу Карамзину становилось лучше: простуда, полученная на Сенатской в роковой день, отступала. И почти все поверили: выкарабкается. Он сам, жена Катерина Андреевна, девочки, даже императрица Мария Федоровна.
Чуть только Николай Михайлович стал выходить, царица-вдова приказала звать его на вечерний чай. О, не стоит беспокоиться, за ним пришлют удобный экипаж. Какие могут быть формальности, сюртук так сюртук, хотя, конечно, лучше в придворном – фрак, орден. Действительный статский советник – тот же генерал. Видали вы генерала без формы? Приедет особый чиновник из Герольдии, чтобы правильно облачить гостя – каждой награде свое место. Ведь Зимний – не Царское, город – не дача.
Николай Михайлович покорился. Надобно любить друзей. А императрица-мать, безусловно, друг. Верный, надежный, сердечный.
Утром в пятницу прибыл герольдмейстер, а вслед за ним старые ученики-арзамасцы – Блудов и князь Дашков. Оба смущенные, но полные надежд. Николай Михайлович сам рекомендовал их государю. Тот обронил как-то:
– Возле меня нет ни одного человека, способного написать две страницы по-русски.
Вовремя сказанное слово дорогого стоит. Теперь ученики марали бумагу в Следственном комитете и, как кони в неудобной сбруе, фыркали, переминались с ноги на ногу, норовили цапнуть кучера. Им неловко было судить вчерашних друзей. Но ставки высоки: два министерских кресла – юстиции и внутренних дел.
С герольдмейстером приехал генерал Бенкендорф – воспитанник императрицы-матери, которого она и попросила проводить гостя. Это долговязое остзейское насекомое никогда не вызывало у Николая Михайловича никаких эмоций. Стул у стены. Подсвечник. Ваза. Даже жаль, что государи питают доверие к подобным субъектам. Не человек – тень. Калька с человека, которую по недоразумению Бог забыл раскрасить. За все годы кивков на обедах у Марии Федоровны, историограф ни разу не слышал, чтобы ее протеже расцепил зубы. Только смотрел перед собой бесцветными глазами и, казалось, даже не особенно вслушивался в разговор.
Так и теперь. Любезная улыбка. Ничего не значащие слова. Конечно, он подождет. Герольдмейстеру еще надо закончить работу. Сел в уголке и уставился во внешнюю пустоту из пустоты внутренней. Тем временем Дашков и Блудов не особенно робели при нем, хотя и выказывали почтение. Вечно возле государя. Допросы ведет с самим Чернышевым. Но кто он и что? Не всем дан счастливый дар угадывать будущих царских любимцев.
– Скоро ли пройдет мода на революции? Или мы пройдем скорее? – По привычке Николай Михайлович говорил свободно, не оглядываясь. Проворные пальцы чиновника из Герольдии мелькали у его шеи. – Уж вы не вешать ли меня собрались, голубчик? Для этого красная лента не подходит. Надобно пеньки.
Герольдмейстер побледнел как смерть. Дашков и Блудов посмеялись мрачной шутке. Генерал в углу ничего не сказал, точно не слышал.
– Кажется, еще вчера венец слетел с головы Фердинанда Испанского, и остался на ней один шутовской колпак. Глядь, снова на Пиренеях монархия. Век конституций напоминает век Тамерланов: везде войны и разрушения.
Лакей принес фрак и под бдительным взглядом герольдмейстера стал облачать хозяина.
– Покойная французская революция бросила семя, как саранча: из него выползают гадкие насекомые. Вам приходится чистить поле. Не завидую.
Князь Дашков кашлянул.
– Вы сами предупреждали: при дворе больше лиц, чем голов, а душ еще менее.
Старик кивнул.
– Здесь либералисты, там сервилисты. Истина и добро посередине. Вот ваше место, прекрасное, славное. Надобно служить. И порядочным людям занимать государственные должности. Иначе на них понабьется всякая дрянь, сами же плакать будете.
– Но для чего вы не пошли, когда государь звал вас? – Блудов приблизился к учителю. – Не оттого ли, что место вовсе не так прекрасно и славно?
Николай Михайлович дернул головой, и лакей уколол его булавкой в шею.
– Вы, дружок, приписываете мне чистоплюйство, которого, поверьте, у меня нет. Я болен. Собираюсь в дорогу. Ось мира будет вращаться и без меня. Что делать в правительстве? Я стар для молодых и молод для стариков. Я давно простился с мечтой быть полезным. Не простился только с историей. И стану писать ее вопреки нашим кастратам и щепетильникам. Мы все, как мухи на возу, в своей невинности считаем себя причиной великих происшествий. А надобно смириться с собственным ничтожеством.
– Но ваш воспитанник князь Вяземский вовсе не одобряет поступление на службу в нынешних обстоятельствах, – молвил Дашков, покусывая платок. – Он писал мне и решительно отговаривал. Сознаюсь, я в сомнениях: не совершаю ли чего непоправимого.
– Вам стыдно служить? – В голосе старика звучала горечь. – Я знаю мнение князя Петра Андреевича. Я люблю его, но что в наших мыслях братского? «Умнейшие и деятельнейшие из нас все с вывихом: у кого язык, у кого душа, у кого голова. Арзамас рассеян по заднице земли». Вот что он пишет. Давайте носиться из края в край, с чужбины на чужбину и нянчить свои вывихи. Меж тем как для нас, русских, одна Россия самобытна, одна Россия существует, все иное есть только отношение к ней, мысль, привидение. Мыслить, мечтать можно в Германии, Франции, Италии, а дело делать единственно в России.
Оба ученика переминались с ноги на ногу. Не то чтобы они были не согласны. Но неудобный жернов ворочался в груди. Что он знает, высокомудрый летописец, о той грязи, в которую они каждый день погружают руки и перья?
– Хорошо, когда есть свое дело, – молвил князь Дашков. – Вы нашли его.
– Полноте, – одернул его Карамзин. – Я уже поворачиваю паруса в иные гавани. Могу написать более, но не напишу лучше. Читатель жаждет подробностей, а история должна быть разборчива. К счастью, авторское самолюбие оставило меня. О потомстве не помышляю. Тороплюсь только дописать прежде душевного охлаждения. Конец близко, близко… но еще можно не доплыть до берега.
Николай Михайлович не заметил, с каким удивлением скользнул по нему взгляд посланца Марии Федоровны. Бенкендорф всегда умел вовремя потуплять глаза.
– Впрочем, работаю сейчас мало, – признался Карамзин. – Грустно, мрачно, холодно в сердце и не хочется взяться за перо. Каковы преобразователи России! Я видел ужасные лица, слышал ужасные слова, и камней пять-шесть упало к моим ногам. Я, мирный историограф, алкал пушечного грома, ибо не было иного способа прекратить мятеж. Дай Бог, чтобы истинных злодеев нашлось не так много. Каждый бунтовщик готовит себе эшафот. Но какой простор теперь будет для Аракчеевых…
По губам генерала в углу скользнула едва приметная усмешка. И снова ее никто не заметил.
Чиновник Герольдии закончил работу и с видом взыскательного живописца оглядел свое творение. С улицы было слышно, как подают экипаж. Николай Михайлович заставил обоих учеников поехать с ним. Считал, что им надо заводить неслужебные связи в том узком, но великом по своему влиянию мирке, который создала вокруг себя императрица-мать и откуда происходили такие доверенные лица, вернее доверенные безличности, как этот очередной …дорф.
– Скажите, я слышал вашу фамилию во время наводнения…
Александр Христофорович наклонил голову, но промолчал.
У Марии Федоровны уже накрывали к чаю. Гостей было совсем немного. Одиночество госпожи разделяла воспитательница великих княжон графиня Шарлотта Карловна Ливен. Девочки выросли и разъехались замуж за границу, а у двух дам осталась общая старость и общие воспоминания. Пришел добрейший князь Голицын, друг покойного государя, весь в утонченном мистицизме и поисках страждущих. С ним Карамзин привык язвить:
– Все могу объяснить, до летающих столов включительно. Обыкновенного не довольно людям слабым. Мы, как младенцы, вопреки рассудку, падки на дивное.
Вдовствующая императрица бросила на гостя укоризненный взгляд. Историограф знал ее тайну: Мария Федоровна верила в магнетизм. Николай Михайлович – в Бога.
– Ах, вы всегда со своим отрицанием. Как можно так не интересоваться загробными тайнами?
– Отнюдь, ваше величество. Мечтаю спросить на том свете, зачем мы живем на этом.
Шутка была принята хорошо. Надобно шутить, чтобы поддерживать себя в такие трудные дни. Правда, Голицын попытался надуться, но так как историограф не стал его больше дразнить, отвернулся к Шарлотте Карловне и пустился живописать откровения последнего сеанса. Графиня, женщина здравомыслящая, взирала на собеседника с легкой жалостью, ибо не нуждалась в подпорках для слабых душ. Но очень нуждалась в верном друге. Таких уж немного на свете. Остатки старого, лучшего мира.
Пришел Жуковский, одним своим существованием доказывавший, что и при дворе можно сохранить сердце. Он щурился и по привычке клонил голову набок, чтобы лучше слышать. Было совершенно непонятно, как этот ласковый недотепа справляется с резвым наследником.
– Временами он впадает в меланхолию, как покойный государь, и тогда с ним просто.
«О, с державным меланхоликом было очень, очень непросто!»
– Вообще в нем много от нашего Ангела, – кивнула императрица-бабушка.
«Может, хватит с нас ангелов?»
Александр Христофорович очень испугался, что произнес это вслух. Но нет, молчание золото. Он по обыкновению забился в угол, не мешая компании у стола разместиться так, как каждому будет приятнее.
Разговор крутился вокруг покойного государя. Здесь, в близком кругу, его все знали, все любили и искренно сожалели. Но у каждого была своя горечь на губах.
– После записки о Польше, я думал, мы душою расстались навеки. – Николай Михайлович почувствовал, что чашка в его руках начинает дрожать. – Я ошибся: благоволение его величества ко мне не изменилось, и он продолжал беседовать со мной. Я всегда был чистосердечен, он терпелив, кроток, любезен неизъяснимо. Не требовал моих советов, однако ж слушал их, хотя им большей частью и не следовал. Так что ныне, вместе с Россией оплакивая его кончину, не могу утешить себя мыслью о десятилетней милости и доверенности, ибо они бесплодны для любезного отечества.
– У царей есть лучший способ показать свое расположение – не мешать работать, – улыбнулся Голицын. – Разве его величество хоть раз черкал ваши рукописи?
Карамзин смерил князя долгим взглядом.
– Государь не расположен был запечатывать уста исторической откровенности. Но меня вечно что-то останавливало. Дух времени не есть ли ветер? А ветер переменяется. В почтовой скачке земного бытия мы этого не замечаем. В наше время хотят уронить троны, чтобы на их место навалить кучу журналов. Нужно думать одинаково с ними, без этого они не только не могут любить другого человека, но и видеть его. Те, которые у нас более всего вопиют против самодержавия, носят его в крови и лимфе. Если бы у нас была свобода книгопечатания, то я с женою и детьми уехал бы в Константинополь, к невежественным туркам, не умеющим читать, и уже потому добродетельным.
Все засмеялись видимой несообразности. Светоч просвещения – защитник варварства.
– А как же права, свободы? – поддразнила гостя Шарлотта Карловна.
– Я люблю только ту свободу, которой ни один тиран не может меня лишить. Дать России конституцию в модном смысле есть нарядить вельможу в гаерское платье. Россия не Англия, даже не Царство Польское. Она имеет свою государственную судьбу, великую, удивительную, и скорее может упасть, нежели еще более возвеличиться. Но заблуждения и преступления этих молодых людей с площади суть заблуждения и преступления нашего века!
– Вы предлагаете мне судить век?
Все вздрогнули. В дверях стоял молодой император. Хмурый, с помятым усталым лицом. Его не ждали, хотя приход Никса к матери вовсе не исключался. Кажется, он рассчитывал наскоро перекусить и был удивлен собранием.
– Вы проповедуете, будто мой несчастный брат ничего не делал?
Повисла пауза. Как всегда воспитаннейший и кротчайший историограф говорил неудобные вещи. Однако его за тем и звали.
– Я уповал, что государь займется основанием лучшей администрации, – с поклоном отвечал Карамзин. – Но старался ничего не ждать, не умиляться, не предугадывать. И это среди времени, беременного будущим. Первые годы по смерти тирана бывают счастливейшими для народов, ибо конец страданий есть живейшее из человеческих удовольствий. Но царствование жестокое часто готовит царствование слабое.
– Пощадите сердце матери! – взмолилась Мария Федоровна. – Вы говорите о моем муже и моем сыне!
– Мадам, я обращаюсь не только к матери покойного государя, но и к матери государя нынешнего, – с достоинством молвил Карамзин.
– Не лучше ли обратиться к нему самому? – Никс, хмурясь, сел за стол.
– Ваше величество, я не боюсь встретиться с Александром на том свете. Все, что говорю здесь, говорил и ему. Мы оба не ужасались смерти, веря Богу и добродетели. Да будет ваше царствование только продолжением царствования кроткого предшественника. Да исполнится все, чего он желал, но не успел совершить для отечества.
Молодой император жестом остановил собеседника.
– Брату неприлично хвалить брата. И в теперешних обстоятельствах решительно не нужно излишних обязательств. Один Бог знает, что будет далее.
Николай Михайлович поклонился и замолчал. Действительно, только Бог ведает, каким станет нынешнее царствование. Новый государь не может ценить его чувств, как ценил прежний. Вон, эта тень у окна сразу оживилась и зашевелилась. Точно само присутствие хозяина привело ее в движение. Что за люди будут ему нужны? Уж явно не собеседники.
Разговор и правда прервался. Между тем Николай как ни в чем не бывало уминал эклеры, даже не положив салфетку на колени и, заметив Бенкендорфа, сделал ему знак приблизиться к столу.
– Вам известно, Николай Михайлович, что многие злодеи называют вашу «Историю» источником своих вредных мыслей?
Карамзин не побледнел.
– Вероятно, они разумеют девятый том и Иоанна Грозного?
– Нда, – протянул император и вдруг, откинувшись назад на стуле, процитировал: – «Приступаю к описанию ужасной перемены в душе царя и в судьбе царства». Ужасная перемена ждет нас всех, не правда ли? Рылеев попросил сразу одиннадцать книг. Михаил Бестужев – последний том.
– Прежде многие из членов тайных обществ удостаивали меня своей ненависти, а я, кажется, не враг ни отечеству, ни человечеству, – бросил историограф. – Страсти дикие свирепствуют и в образованные века, чему подтверждением Французская революция. Страх велит уму безмолвствовать или рабским голосом оправдывать жестокость.
– «Зрелище удивительное, навеки достопамятное, – снова процитировал Николай. – Не изменились россияне, но царь изменил им!»
– Вы, кажется, недавно меня перечитывали? – скривился историограф. Ему никак не удавалось выбрать верный тон в разговоре с новым императором.
– Читал, – отрезал Николай. – Мой брат Михаил говорит: вы помогли русским догадаться, что между нашими царями были ироды. Формально он прав. Подследственный Штейнгель показал, что вы резкими чертами изобразили все ужасы самовластия и великого царя назвали тираном. Кстати, – император повернулся к Бенкендорфу, – это тот Штейнгель, у которого восемь человек детей, кормить их нечем, жена только что обратилась за пособием. А ее благоверный… – Никс проглотил ругательство, – книжки про Грозного читал и в заговорах участвовал.
– История злопамятнее народа. – Карамзин опустил последнюю будничную подробность и ответил на начало речи.
– А Бестужев говорит, – продолжал Николай, – что испытывал от чтения новгородских убийств лихорадочное любопытство и удовольствие ближе взглянуть в глаза смерти. Кажется, эти люди ожидают, что их станут кидать в Волхов и рассекать на части.
Историограф снова замолчал. У него наготове было множество фраз, способных опровергнуть мнение царя, будто он, Карамзин, чуть ли не заговорщик. Например: «Народ есть острое железо, которым играть опасно, а революция – отверстый гроб для добродетели». Но все это как-то не шло к случаю и совершенно не вязалось с манерами нового монарха.
– «Всякое гражданское общество, веками утвержденное, есть святыня для добрых граждан. И в самом несовершенном надо удивляться чудесной гармонии, благоустройству, порядку».
Ба, да он читал и «Письма русского путешественника»!
– Я передать вам не могу, Николай Михайлович, какая у нас «чудесная гармония», а также благоустройство с порядком пополам. – Император залпом осушил чашку чая. Мама говорила, что вы хотели меня о чем-то просить?
Историограф нахмурился. Да, жена настаивала, что надо ехать в Италию лечиться. Сам он вовсе не охотник трястись в карете или умирать от качки на корабле. Но здесь, в Петербурге, такое скупое солнце.
– Я полагал подать прошение официальным путем, – сказал Николай Михайлович.
– Успеется. Теперь скажите суть дела.
– Николя, – начала Мария Федоровна, – я чувствую себя невольной виновницей болезни Николая Михайловича. В роковой день я, мучаясь неизвестностью, посылала его в мундирном платье, в шелковых чулках, в башмаках на площадь узнать, что происходит…
– Совершенно напрасно, мадам, – оборвал ее сын. – Я беспрестанно отправлял к вам адъютантов с известиями.
– Тем не менее Николай Михайлович болен, – очень твердо надавила императрица-мать. – Медики советуют сим же летом удалиться в лучший климат. Третьего года он чуть не умер от грудной болезни, в прошлом изнемогал и худел. Но брат ваш удерживал его при себе. Двадцать три года по воле нашего Ангела Николай Михайлович писал «Историю» и назывался государственным историографом, но не получал жалования, кроме двух тысяч пенсии как почетный член Московского университета. Он живет плодами своих трудов, сам ходит в лавку за чаем и сахаром. А теперь с многочисленным семейством и недостаточными средствами не решается пуститься в путь.
Николай задумался.
– Я прошу помочь мне без всякого ущерба для казны, – с достоинством молвил Карамзин. – Во Флоренции есть место нашего резидента. Без нескромности скажу, что имею понятие о политических отношениях России к державам европейским, и не хуже другого исполнил бы эту должность. Действие тамошнего климата спасло бы меня от чахотки, а может, и от преждевременной смерти.
– Пребывание в Италии не должно вас тревожить. – Государь встал и заходил по комнате. – Место во Флоренции еще не вакантно, но российскому историографу не нужно подобного предлога, чтобы жить там свободно и иметь возможность заниматься своим делом, которое стоит любой дипломатической корреспонденции. Дайте подумать, я все устрою.
Карамзин опешил.
– Какой вы избрали путь?
– В июне из Кронштадта на корабле до Бордо недели три. Там выйти на берег и до Марселя в карете. Оттуда вновь на корабле в Ливорно.
– Не годится. – Никс махнул рукой. – Очень тряско и хлопотно. Мы снарядим фрегат, который и доставит вас до места. Лучше бы ехать в Штутгарт к моей сестре Марии, она бы позаботилась о вас. Но Италия так Италия, врачей надо слушать.
– Государь, – историограф отступил на шаг, – все это сверх моих заслуг.
– Вы не понимаете. – Николай с остервенением тряхнул головой. – Вы никогда ничего не просили. Я благодарен вам за бескорыстную привязанность к брату. Но надо же и нам знать честь. Вы сделали то, чего не сделал никто другой. Я читал вашу «Историю» и думал: оказывается, я русский, оказывается, у меня есть отечество. Это было давно, очень давно, я до того не размышлял о подобных вещах…
Николай Михайлович почувствовал, что у него на глазах закипают слезы. Он любил Александра, трудно, с горечью и разочарованием. Но тот не слушал, вернее не слышал, глухой ко всему, кроме своих внутренних движений. А новый, которого историограф не знал и знать не хотел, кажется, считал себя его учеником.
– Покойный государь оставил нам в вашем лице богатое наследство, – выдавил из себя старик.
Умань – Одесса – Тульчин. Весна 1826 года.
– Ты никогда не говорила с Михаилом о Польше?
Софи Киселева аккуратно вытерла тряпочкой кисть и отстранилась от мольберта. Вид, который она пыталась запечатлеть, был прекрасен. Потуги жалки, но и сама новоявленная художница посмеивалась над собой.
– О Польше? – Елизавета Ксаверьевна вздрогнула. – С чего тебе пришло в голову?
Дамы сидели на открытой веранде усадебного дома сестер Потоцких в Софиевке под Уманью. Прямо от крыльца начинался сад. Весна на юге была ранней и сулила жаркое засушливое лето. Дальше за косогором рисовался ландшафтный парк, так как его понимала прежняя хозяйка, прекрасная фанариотка Софья де Витт, во втором замужестве графиня Потоцкая.
Об этой женщине, младенцем проданной в Константинополе польскому перекупщику, куртизанке, русской шпионке, кровосмесительнице и скандалистке, ходило столько легенд, что трудно было выбрать, в какую не верить. Говорили, например, будто умерла графиня в Париже, и будто из тамошней земли запрещено вывозить покойников, а потому слуги нарядили госпожу, причесали, нарумянили, усадили в карету, и когда она тронулась, то встречные мужчины оборачивались, так хороша была почившая…
– Я тебя не поняла. – Графиня Воронцова сделала еще один стежок на вышивке и вопросительно взглянула на собеседницу.
– Конечно, – губы Софи обиженно сжались. – Ведь ты не считаешь себя полькой.
От земли шел запах тепла и влаги. Не хотелось думать ни о чем грустном.
– Нет, – покачала головой Лиза. – И я не понимаю, почему для тебя это важно? Твоя мать гречанка. Ты сама всю жизнь провела в Малороссии, если не считать Петербурга и Парижа. Ольгу, кажется, подобные вещи не беспокоят?
– Ольга! – Софи фыркнула. – А я… – Она отбросила кисть и прижала оба кулачка к сердцу. – Я не знаю, как тебе объяснить! Но у меня все в груди разрывается от любви и жалости.
Лиза посмотрела на кузину с беспокойством.
– Бедная, несчастная Польша! Голубка, заклеванная тремя черными орлами! Твои соотечественники истекают кровью, а тебе все равно?
Воронцова потупилась.
– Этого не может быть! У тебя такая добрая душа!
– Но ничего нельзя сделать, – робко отозвалась Лиза. – Во многом поляки виноваты сами. Да и не мне сочувствовать им, у меня русская мать… и муж русский генерал. У тебя, кстати, тоже.
– Вот я и говорю! – воодушевилась госпожа Киселева. – Мы могли бы повлиять на них, склонить в нашу пользу. Многие польки замужем за русскими военными. И когда настанет час, а он настанет, я знаю, мы сумеем повернуть оружие своих супругов против тиранов и поработителей.
– Ты бредишь! – Лиза отказывалась верить ушам. – Послушай себя. У Павла Дмитриевича крупный военный чин. Ты должна постараться принять его родину.
– Никогда! – Щеки Софи пылали. На мгновение она стала еще красивее, если это только возможно. Пифия у алтаря. – Я не могу представить себе, что такой тонкий, образованный, благородный человек, как Поль, родился в этих медвежьих берлогах. Твой Михаил хотя бы воспитывался в Англии. А Поль? Поль – ошибка Провидения. И я постараюсь ее исправить.
«Ты сначала постарайся вернуть мужа, – подумала Елизавета Ксаверьевна. – А потом командуй им». Она сложила вышивание и встала.
– Пойду пройдусь по саду.
Графиня не любила спорить, потому что всегда оставалась при своем мнении, но не умела его отстоять. Стыдно признаться: она была упряма. Единственным человеком, которому удавалось ее разубедить, обычно оказывался муж, и то по единственной причине: Лиза считала своим долгом его слушаться. Застенчивость мешала ей гласно опровергать доводы собеседников, да и нужные слова не находились вовремя. Но в глубине души графиня кипела и, оставшись одна, начинала длинный диалог сама с собой, выдумывая, что бы сказали ей и что бы ответила она. Если бы была такой умной, как Михаил!
Теперь Лиза шла по дорожке и с негодованием рассуждала о бредовых идеях Софи. В такое время! Раскрыт заговор. Сотни людей, в том числе родня, замешаны. Надо молиться и ждать. А полонофильские выходки кузины только скомпрометируют Киселева. Ему и так нелегко оправдаться: во 2-й армии заговорщиков больше, чем невиновных. Софи же бравирует расположением к мятежникам. Они обещали свободу Польше!
«Что я здесь делаю?» – спросила себя графиня. Она приехала погостить и разделить тревоги за мужей. Михаила тоже вызвали в Петербург. Ей казалось, что именно у Софи следует искать поддержки. Вторая из сестер Потоцких – Ольга, в замужестве Нарышкина, – к своему супругу была решительно равнодушна и заглядывалась на чужих.
Вчера у Лизы была возможность в этом убедиться. Она гуляла с дочкой по саду. Пятилетняя Александрина бегала между клумбами, деревьями, кустами… и как-то забегалась. Мать пошла ее искать. Миновала несколько беседок, руину «Слеза», где три мраморные колонны были надломлены бурей над источником. Дальше шпалерами выстриженный лавр укрывал от нее маленький лабиринт, в сердце которого разговаривали. Не имея привычки подслушивать, графиня повернула назад, и в это время до нее долетели слова, произнесенные слишком громко.
– Я умоляю тебя! Ты видишь, я стою перед тобой на коленях! Верни мне Поля!
Лиза узнала голос Софи. И другой, отвечавший ей насмешливо, точно отказываясь принимать сказанное всерьез.
– Возьми, я не держу. Только мудрено отогнать кобеля от сучки, когда лапка поднята.
Это была Ольга. С ее неуместной грубостью в ответ на горе сестры. Лиза знала о семейном треугольнике. Павел Дмитриевич женился на старшей, и они, кажется, ладили. Родился сын. Но после смерти старой графини к Киселевым переехала золовка… Обычная история. Муж и сестра.
– Я всегда донашивала за тобой платья! – между тем потешалась Ольга. – Он уж не раз говорил, что больше никогда, никогда, никогда… А потом приходил и умолял, и плакал. В толк не возьму, что с тобой не так?
Нарышкина пыталась задеть сестру, но та не отвечала на оскорбления. Кто бы мог подумать! А ведь Лиза считала Софи такой же легкомысленной, как Ольгу. В ее глазах сестры стоили друг друга. Неужели она продолжает любить Поля?
– Теперь, когда вы потеряли ребенка, что вас соединяет? – Казалось, Нарышкина отстаивала право забрать у сестры бездетного мужа. – Поль сам говорил мне, что ты преследуешь его домогательствами.
– Он связан со мной святейшими клятвами. Я его жена. Он не может так просто отвернуться от меня.
В ответ послышался сухой смешок.
– Тебе ничего не напоминают твои стенанья:
Оставь Гирея мне: он мой;
На мне горят его лобзанья,
Он клятвы страшные мне дал,
Давно все думы, все желанья
Гирей с моими сочетал;
Меня убьет его измена…
Я плачу; видишь, я колена
Теперь склоняю пред тобой,
Молю, винить тебя не смея,
Отдай мне радость и покой,
Отдай мне прежнего Гирея.
Не дав сестре опомниться, Ольга продолжала:
– Говорят, это ты нашептала Пушкину нашу семейную легенду о неженке Потоцкой, погубленной ревнивой одалиской в татарском гареме? Так зачем ломать комедию? Могла бы заложить страничку в книжке. Я бы поняла.
Софи молчала.
– Хочешь меня отравить или зарезать? Учти, «кинжалом я владею, я близ Кавказа рождена!» Дорогая Зарема, черкесский булат – не то оружие, которым стоит сражаться за Поля.
Тон Ольги был непереносимо менторским.
– Лучше научись делать то, что ему нравится. А что ему нравится, спроси у меня.
На этой реплике графине захотелось своими руками придушить Нарышкину, и во избежание зла она поспешила отойти от кустов. Какая наглость! И в такой манере Ольга рассуждает о чужих мужьях? Не в последнюю очередь о Михаиле. Ноги у Лизы подкосились, она присела на разогретый солнцем мрамор у руины «Слеза» и подставила ладонь холодной струе.
Дело не в том, чего хочет Ольга, а в том, чего хочет Михаил. Попытка вернуть самообладание не удалась. Как там про сучку? «Когда лапка поднята…» У госпожи Нарышкиной лапка поднята всегда. И хвостик тоже. Молодая женщина не хотела признаваться, но ее душила ревность. Сестры Потоцкие – вакханки ослепительной красоты. А она? Она только умеет нравиться. Стоит Нарышкиной пожелать, стоит только протянуть руку…
Подобные вещи лучше скрывать от мужей. Но вот беда, Лиза была абсолютно бесхитростна и не умела таить тревоги. В первый же вечер после возвращения Воронцова из столицы она обрушила на него каскад новостей от Польши до дележа Поля между сестрами.
– Ты полагаешь, я не знаю цену Ольги?
Они лежали рядом в новой спальне, обставленной мебелью из грушевого дерева, и вдыхали аромат свежей штукатурки. Дом еще пах стружками, паркетной доской, масляными красками потолочных плафонов.
Левой рукой граф обнимал жену. Ее голова покоилась у него на плече, и Михаил чуть высокомерно посматривал на свое сокровище сверху вниз. Он не стал рассказывать, что имел опыт общения с госпожой Нарышкиной, когда полтора года назад сильно поссорился с Лизой. И что Ольга тогда ничего не получила. Подобная история, вместо того чтобы успокоить, могла только встревожить жену. Да и по характеру Воронцов, в отличие от супруги, был скрытен. Ему нелегко давались откровения.
Вместо этого он сказал:
– Софи думает не о том. Павлу теперь трудно будет оправдаться перед государем. Его всякую минуту могут взять под стражу.
Лиза ахнула.
– Я думаю, все обойдется. – Михаил потрепал жену по затылку. Он воздержался от того, чтобы пересказывать ей последний разговор с Киселевым.
– Как же вы объясните в Петербурге свое молчание насчет тайного общества? – Воронцов посетил начальника штаба в Тульчине перед отъездом в столицу. – Вспомните, что я говорил вам прошлой осенью.
– Стану все отрицать. – Павел Дмитриевич был подавлен. На него навалились горы несчастий, среди которых семейные – не самые страшные.
– Это неразумно. Говорите, будто знали то же, что знали все.
– Вряд ли поможет. – Генерал-майор глубоко вздохнул. – Мне страшно подумать, что будет с Софи в случае моего ареста. Я принял твердое решение, если все обойдется, вернуться к ней. Не видеть больше Ольгу. Никогда.
Воронцову странно было слышать, что в такую минуту Павел больше думал о своем семейном адюльтере, чем о спасении жизни, и он сказал это другу. Тот невесело рассмеялся.
– Не дай вам Бог пережить нечто подобное. Посмотрите на меня, Михаил, я взрослый человек, не тряпка. Я на семнадцать лет старше жены и на восемнадцать Ольги. – Имя возлюбленной далось ему с трудом. – Сначала это был маленький флирт. От скуки. Кто бы мог подумать, во что он превратится! Полное отсутствие собственной воли. Затмение.
Воронцов едва заметно пожал плечами. Он не понимал и не принимал подобной зависимости от женщины. Любил жену. Даже очень. Но ясный разум, твердая воля всегда должны оставаться в кулаке.
– Возьмите себя в руки, Поль, – посоветовал Михаил Семенович. – Вам ехать к государю, а вы запутались в двух баб… дамах. Что за мальчишество?
Лицо Киселева скривила страдальческая улыбка.
– Остерегайтесь ее, друг мой. Ведь когда меня не будет под рукой, она займется вами.
Санкт-Петербург.
У жертвы всегда рыльце в пушку. Нет чистых до конца перед собственной совестью. Чем беспокойнее душа тем старательнее она кутается белыми одеждами.
Но разве легче от этого палачу? Вернее, тому, кто не хотел им стать?
Никс ворочался на походной кровати, подгребая под себя кожаный матрас, набитый сеном. То натягивал на голову шинель, то сбивал ее в ком ногами. Даже запах свежей травы, всегда действовавший успокаивающе, теперь бил в ноздри и будоражил нервы.
Царь знал, что обидел Филарета. Откуда вдруг такой приказной тон? Хотел поговорить, и не вышло. Все оставил в себе. Побоялся.
Теперь крутись сам.
Зачем даются предсказания? Чтобы опустить руки? Вряд ли. Но если Бог велит России пройти через искушения, дело ли императора заграждать путь?
Или пророчества – суть предупреждения? Одумайтесь. Отступите от края. Иначе…
Мысли не давали спать. Мудрено ли, что утром у Николая был усталый вид, резкий голос и неприветливое лицо? Ангел отлетел. И если не всякий еще осознал эту истину, взмокшей шкурой прочувствует, войдя в кабинет.
Вдовствующая императрица как никто понимала сына. Видела она трех царей! Если Никс не перестанет рвать себя в клочья, увидит четвертого. Мать умела заставить уважать свое мнение и, почувствовав натянутую до звона нить между кротчайшим из владык и честнейшим из государей, пресекла непонимание в корне.
После чая выслала всех, оставив у себя в светлой белой столовой, выходившей дверями в зимний сад, только сына и митрополита.
– Что вы скажете, ваше святейшество, скоро ли произойдет слияние Церквей? – Вопрос светский. Совсем во вкусе прошлого царствования. Когда взаимного экстаза ждали со дня на день. Не дождались.
Филарет прикоснулся пальцами к золотой панагии на груди. Чуть покашлял.
– Думаю, настанет время, когда у нас просто не найдется другого выхода. Но то не будут дни радости.
Император заметно вздрогнул. Поднял на митрополита глаза. Кажется, он один только и понял.
– Вот как? Значит, вы не считаете, что Священный Союз сможет спасти мир от потрясений?
Владыка пожал плечами.
– Много было надежд на возрождение народов. Но время, в которое мы живем, – не тихое утро России, а грозный закат Европы. Впрочем, – поспешил Филарет, – продолжаться он может не одно столетие.
– И зная это, как царствовать? – Николай в упор смотрел на собеседника.
– Так же, как и не зная.
Повисла пауза. Мария Федоровна постаралась затянуть ее края, разлив чай и знаком приказав подать засахаренные фрукты.
– То, что мы видели в мятеже, – лишь первый приступ дьявола. Попустительство злу дало ему укрепиться.
Молодой император поморщился.
– В крепости сейчас около двух сотен человек. Причастных к заговору гораздо больше. Не все виноваты. Но все испуганы. Кажется, многие сами от себя не ожидали… Я не могу видеть в каждом врага. Но не могу и любить, как учат заповеди.
Филарет кивнул.
– Любить и прощать надо своих врагов. Бороться с врагами отечества. Ненавидеть врагов Христовых. К какой категории относятся ваши?
Николай опустил голову.
– К разным. Думаю, среди них не так уж много последних.
– Но есть?
Царь промолчал. Как не быть? Однако сделаться палачом…
– Короны без креста не бывает. – Митрополит с благодарностью принял из рук Марии Федоровны чашку. – Взял одно, бери другое.
Петропавловская крепость.
Не смотря на разговор с Софи Волконской, анонимные письма продолжали обнаруживаться то на ковре, то на туалетном столике. Лиц, заинтересованных в запугивании молодого императора, было достаточно. Целый город. Почтенные с виду люди, крупные сановники, дипломаты, явившиеся во дворец по делу, а также истопники, горничные, полотеры, солдаты на карауле – кто угодно. Вдруг полностью сменить ливрейных слуг или рассчитать поваров и камер-юнгфер не представлялось возможным. К вечеру людской прибой, схлынув, оставлял на паркетах Зимнего белую пену записок с доносами и обещаниями смерти.
В отличие от царя, который деланно смеялся и дергал щекой, Бенкендорф считал, что именно тут можно найти обрывки недостающих следствию нитей. Часть злых шутников действительно издевалась, не имея задней мысли. Другие угрозы явно исходили от иностранных «братьев», связанных с нашими заговорщиками. Кроме того, родственникам арестованных казалось, что, угрожая императору расправой, они облегчают участь своих непутевых кузенов и детей.
Самое неприятное предположение – на воле еще много заговорщиков, вхожих во дворец. Тайное общество куда больше, чем видится из-за допросного стола.
По здравому размышлению Александр Христофорович решил поговорить с Мишелем Орловым и в его репликах – вряд ли дружеских – поискать зацепок. Алексис сделал так, чтобы брата содержали не в самом сыром и затхлом каземате, а перевели в первый номер Кронверкской куртины, где прежде обитал Кондратий Рылеев. Камера – сухая и чистая – выходила одним окном на внутренний двор крепости, другим на Неву. Нижние стекла были замазаны краской, но при богатырском росте узника он свободно любовался перспективой.
– Ты не можешь себе представить, сколько утешения приносит печка, – приветствовал гостя Мишель. Покоритель Парижа стоял на коленях возле чугунной черной дверки и кормил огонек березовым крошевом, отламывая от поленьев кусочки коры с подсохшей древесиной.
– Рад видеть тебя в добром здравии.
– Тот, должно быть, мне здоровья не желает. – Орлов поднялся и отряхнул брюки.
– Тот помиловал тебя для брата. – Бенкендорф без приглашения взял стул и уселся рядом с печью. – Поддерживаешь порядок? Сейчас даже неясно, где спокойнее, в крепости или на улице.
– Поменяемся?
– Благодарю покорно.
Мишель посмеивался в усы и, кажется, был рад визиту.
– Твоим в Москву Алексис все написал. О жене не беспокойся. Она получит приказание ехать в деревню, куда и твою буйную голову доставят, надеюсь, не отдельно от плеч.
– Я должен поздравить тебя: одесную императора. – Орлов картинно поклонился.
– Много чести, мало толку.
– Не прибедняйся. Твоя карьера выстрелила, как ядро из пушки. Все об этом говорят.
– Ты в крепости слышишь столичные сплетни?
Оба засмеялись, и Мишель с тяжким скрипом опустился на просиженную кровать.
– Распорядись чаем.
Бенкендорф постучал в дверь и отдал приказание явившемуся надзирателю.
– Только булки здесь и хороши, остальная пища непереносима, – проворчал арестант. – Ты хотел говорить со мной? Без протоколиста?
– У меня есть несколько вопросов.
– Все, о чем меня изволит спрашивать государь, я рассказываю на дознании.
– Я читал твои протоколы, ты просто издеваешься.
– А ты думаешь, я размякну тут со старым другом и выложу правду до донышка?
Орлов продолжал посмеиваться, но взгляд его стал цепким. Александр Христофорович сделал над собой усилие. Он раздвинул указательный и средний пальцы правой руки наподобие циркуля и положил их на сгиб левой. Мишель мигом утих.
– Ты все еще помнишь?
– Мы были молоды и хотели блага.
– Я и сейчас хочу блага, – отчеканил Орлов.
– Обагренного кровью?
– Странно, что ты, боевой офицер, боишься крови.
– Крови сограждан.
Мишель вздохнул.
– Прогресс не достигается иным способом. Ты просто остановился за несколько степеней до меня и потому не понимаешь.
– Я остановился, – подтвердил Бенкендорф. – Но ради того, что нас когда-то связывало, умоляю, ответь. Твои слова никуда далее этой комнаты не пойдут.
С минуту Орлов молчал, глядя на гостя. Потом кивнул.
– Хорошо. Ты задашь три вопроса. Я скажу, что знаю. Но никаких подтверждений моих слов письменно не дам.
Александр Христофорович поднял обе ладони, показывая, что речь о подобных вещах не идет.
– На какую помощь вы рассчитывали из-за границы? Неужели предполагалась интервенция?
Орлов расхохотался.
– Среди заговорщиков было много горячих голов, но имей в виду: ни одного предателя. Для каждого из нас Россия – святыня. Что касается помощи, то было бы несбыточно ждать вооруженной поддержки, и от кого? Ни в одной стране Европы в настоящую минуту нет правительства и армии, преданной идеям революции. Прекрасное дыхание Парижа 1789 года царило на петербургских улицах один день. И, как видишь, наша Бастилия цела!
– Вы даже Сенат не взяли, – презрительно фыркнул гость, – хотя его никто не охранял. Так, вышли и покричали.
– Если все было столь ничтожно, то почему ты с моим братцем пять раз ходил в кирасирскую атаку против мятежников?
– Да потому! – взвился Бенкендорф. – Государь не хотел стрелять, боялся попасть в толпу, что и вышло. Думали рассеять пехотинцев конным ударом.
– А мне сказали, дело было жарко.
– Скорее холодно, – насупился гость. – Лошади не перекованы по-зимнему. Падали на льду. До прямого соприкосновения не дошло. Все раны – от выстрелов и ушибы с переломами. Ни одной колотой.
– Ну, если так, – разочарованно протянул Орлов. – Неужели не отбили ни одной атаки?
– Они были пьяны и не могли толком выстроиться. Не то что отбить кавалерийский наскок. – Александром Христофоровичем овладело злое раздражение. «Как все глупо! Непоправимо глупо! Теперь ходи доказывай, что кирасиры даже не доскакали до рядов мятежников. Пять атак!» – Много вам, братцы, чести, – резко бросил он. – Я, мой милый, Рущук с уланами брал. Так что не завирайся.
– Ладно, – махнул рукой Орлов. – Мы отвлеклись. Конечно, никакой военной помощи не ожидалось. Но после захвата власти братья гарантировали нам дипломатическое признание и поддержку в печати. Газеты, журналы…
– Это уже есть. Визг от Лондона до Парижа. Вы герои, а поскольку все просрали, то еще и мученики.
– Мы и есть герои. – Мишель развернул плечи.
– А по-моему, недоумки.
– Ты меня оскорблять пришел?
– Нет. С первым вопросом все. Теперь скажи… это уже для меня лично… много покойный государь знал о заговоре?
Несколько мгновений Орлов молчал, внимательно глядя в лицо гостя. Отошел к окну. Потом снова вернулся, но не сел на кровать, а оперся спиной о стол.
– Если я скажу, ты не поверишь, – наконец промолвил он. – Государь знал все.
Повисла пауза. Александр Христофорович, кажется, не вполне понял услышанное.
– Все, – повторил Мишель.
Им принесли чай, но собеседники даже не взглянули на надзирателя, стелившего белую скатерть и расставлявшего красивые чашки с пасторальными видами.
– Надо же, не щербатые! – рассмеялся Орлов, беря одну в руку. – Право, тебя уважают!
Бенкендорф продолжал сосредоточенно молчать. Нити заговора, которые уже почти связались у него в голове, вновь порвались.
– Шура, очнись! – Мишель помахал у него перед носом ладонью. – Все, что я делал в последние десять лет, я делал по точному желанию нашего Ангела.
Александру Христофоровичу показалось, что потолок качнулся, как на корабле.
– Но почему же ты тогда ничего не говорил? – не поверил он. – Сидишь тут, кормишь крыс, новый государь называет тебя предателем…
– Ты опять ничего не понял, – покачал головой Орлов. – Считаешь меня осведомителем вроде Витта или Шервуда?
– Но ты сказал: по точному желанию императора…
– Да, и от своих слов не отрекаюсь, – кивнул арестант. – Но все не так прямо и явственно. Послушай…
Он вздохнул, глубоко, со всхлипом. Отвернулся в сторону, пряча маслено заблестевшие лаза.
– Я сам не сразу понял… Я служил при государе и думал, будто он очень привязан ко мне. Его вовсе не пугали те мысли, которые потом сочли «слишком свободными» и за которые меня… выставили. Ах, если бы ты только мог себе представить, что это был за человек! Истинный благодетель. Свет отечества.
Александр Христофорович передернул плечами. Его отношения с Ангелом были другого сорта.
– И вот, – продолжал Мишель, кулаком размазав влагу по щекам, – служу я себе и вижу, что мои представления о государственных персонах совсем неверные. Нет ни права, ни лева, ни либералов, ни консерваторов. А есть те, кого хочет видеть государь. Он приказал Сперанскому подготовить проекты преобразований в модном духе, приказал встать во главе отечественных масонов. Все зашумели: держи его, якобинец! А тот просто бумажный червячок. С Аракчеевым еще смешнее. Знаешь ли ты, что он на коленях просил императора не вводить военные поселения? Доказывал их разорительность? Но Александр велел, и вот наш граф – Змей в полном смысле слова. А еще Ангел приказал ему составить проект освобождения крестьян, и вот незадача – это самый разумный и самый щедрый, скажу тебе, план – с землей и без выкупа.
– Я ничего не понимаю, – честно признался Бенкендорф. – Куда ты клонишь?
– Я тоже долго не понимал. – Орлов сделал гостю знак – мол, погоди, сейчас, сейчас. – Это был театр картонных фигурок. Нет у нас ни передовых деятелей, ни ретроградов, ни заговорщиков, а есть верные слуги его величества, которых он расставлял на выгодные ему места и понуждал играть роли, сочиненные им самим. Люди же не всегда об этом догадывались.
Александр Христофорович подавленно молчал. Что-то в глубине души мешало ему рассмеяться в лицо Мишелю и заявить: «Бред!» Собственный опыт подсказывал: в чем-то Орлов прав, ухватил что-то важное, близкое к истине…
– У него была вся пьеса сочинена от начала до конца, – продолжал арестант. – Неужели допускаешь мысль, он не продумал финала? Ангел каждому выбирал амплуа. Обо мне решил, что я с моими взглядами более подхожу в военные заговорщики, чем в адъютанты. Но, поверь, у меня не было повода для недовольства. И тогда он устроил мне головокружительную карьеру. За полтора года в генералы! Выпестовал сжигающее честолюбие, благо было что пестовать, и… выгнал. Указал на дверь.
Мишель до сих пор не мог говорить о случившемся без сильного волнения.
– Я крепился, держался. А он бил еще, еще. Загнал в дальний гарнизон, раздул следствие из-за копеечного дела с побитыми экзекуторами… Выпер в отставку. Куда мне было податься? Он все правильно рассчитал. Выстелил дорогу в тайное общество красным ковром.
Бенкендорф был потрясен извращенной логикой рассказчика. Но ведь правда, правда!
– Точно так же было у Ермолова, у Киселева, у Сержа Волконского. Было бы и у Воронцова. Но тот заартачился, чем вызвал особенное недовольство. Наш Ангел не любил, когда кто-то лез со своими ремарками в его пьесу. А Воронцов возьми да и предложи обсуждать освобождение крестьян. Ведь не ему было приказано! Получил по рукам. А ты?
– Что я? – не понял Бенкендорф.
– Кто тебе велел обнаруживать заговор четырьмя годами раньше? Сидел бы тихо. Не твоя роль. Тебя и наказали. Вместе с Васильчиковым. Более всего государь не терпел инициативы из публики. Вмешательства в его замысел.
– Ты говоришь страшные вещи.
– Я живу с этими вещами. И ты первый, кому их рассказываю. Потому что другие не поймут. И не поверят. А ты знаешь, что это правда, даже если малодушно зажмурил глаза. Наш Ангел сам вталкивал людей в заговор.
– Но зачем? – потрясенно протянул Бенкендорф.
– Давай-ка хлебнем чаю. – Мишель сел к столу, а гость, секунду подумав, достал из внутреннего кармана фляжку с коньяком и добавил в уже изрядно остывший кипяток.
– Лучше бы я ни о чем не спрашивал.
– Можем остановиться.
– Нет, пойдем до конца.
– О, ты храбрый адепт! – сухо рассмеялся заключенный. – Стучишь в дверь Провидения до тех пор, пока ее не выломаешь. Итак: зачем? Для меня самого это долгое время было загадкой. Я даже считал покойного немного тронутым. Ну, по наследству от Павла. Скажем, он воображал себя творцом особой вселенной – эдакой России, где все от сенокоса до поноса оживляется только по слову местного божества. Он точно знал, где чье место и кто на что способен. И, конечно, самодеятельность ожившей глины его раздражала. Он любил побеседовать с нашим историографом – божества иногда допускают к себе тех, кто живописует их труды, – слушал его неосмысленное лопотание, но сам был выше. И заметь, очень не любил Пушкина. Вдруг в его ойкумене заводится какой-то Сверчок за печкой, который своим стрекотанием нарушает общий хор.
– Я совсем не читал его стихов.
– Можешь не читать, – бросил Орлов. – Ты немец, и вряд ли поймешь всю глубину и прелесть. Но поверь, это другой творец, а два волка в одном овраге не водятся. Вернемся к нашему сумасбродному Ангелу. Он был привержен подробностям, мелочам, деталям. И не только в военной форме. Как отец, думал, что все может контролировать, за всем уследить…
– Это у них семейное, – протянул Бенкендорф, бросив взгляд в окно на лоскут Невы, за которым находился дворец.
– Тоже? – Мишель понимающе кивнул в указанном направлении.
– Не в такой степени.
– Пока.
Генерал не стал спорить. На душе было тяжело, не до пререканий. Никс не ангел. Что помешает ему тронуться, подобно отцу и деду? Та же наследственность. Еще худшее воспитание.
– Так вот. – Орлов снова отхлебнул из чашки. – Все эти ужасы приходили мне в голову, но я от них отказался. Было более простое объяснение. Государь знал, что заговора не миновать. Так или иначе, а в России вырастут свои Риеги. И он решил, что будет лучше лично знать каждого. Более того – самому расставить их на места. Он понимал слабые и сильные стороны мои, Сержа, Пестеля, Трубецкого, Муравьевых. И ему, поверь, очень не нравилось, когда наверх в тайных обществах лезли люди, так сказать, новые, ему не известные. Через своих ставленников, вроде Витта, он участвовал в интригах среди мятежников. Тех, кто посильнее, топил, помогал укрепиться другим, не представлявшим особой опасности ни по характеру, ни по уму. Я о Бюхне.
Бенкендорф кивнул.
– Государь бы дорого дал, если бы Ермолова и Воронцова удалось втянуть хотя бы в такой же степени, как Киселева. Этих он знал хорошо, а новые его пугали. И вот он решил вскрыть нарыв, пока собрания болтунов не переродились во что-то более серьезное. – Мишель сунул руку в карман генеральских штанов, достал оттуда железный перстень-печатку и протянул собеседнику. – Тайный план состоял в том, чтобы произвести возмущение 12 марта. У каждого из нас было такое. Цифра «71» на нем представляет сумму 31 дня января, 28 дней февраля и 12 первых дней марта. Государь тоже обладал кольцом.
Александр Христофорович потер виски. Откровения уже не удивляли, а утомляли его.
– И что же он намеревался делать?
– Этого я не знаю. – Орлов допил чай. – Может быть, схватить всех, нанеся упреждающий удар. Может быть, сокрыться и дать революции избавить страну от помещиков, омыть, так сказать, чужие руки в крови, а свои оставить незапятнанными. Потом возникнуть из небытия, навести порядок аракчеевскими войсками и продолжить царствовать, когда поле для преобразований окажется расчищено. Признать и конституцию, и отмену крепостного права.
– А брат, которого он оставил вместо себя? И которому победа восстания стоила бы головы?
Мишель пожал плечами.
– Суди сам, насколько он ценил этого наследника. Если ему не жалко было всего дворянства.
– Но с чего ты взял?
– Ученик Лагарпа, читатель Радищева! – неприятно рассмеялся Мишель. – Помнишь ту главу, где путешественник рассуждает об «избитом племени»?
Александр Христофорович покачал головой.
– А я помню. Потому что прочел сотни раз. У государя, адъютантом. Книга лежала на столе, вверх корешком, замусоленная на этом месте. – Мишель закрыл глаза, как бы припоминая, а потом процитировал: – «О! если бы рабы, тяжкими узами угнетенные, ярясь в отчаянии своем, разбили железом главы наши, главы бесчеловечных своих господ, и кровию нашею обагрили нивы свои! Что бы тем потеряло государство? Скоро из среды их исторгнулись бы великие мужи для заступления избитого племени; но были бы они других о себе мыслей и права угнетения лишены. Не мечта сие, но взор проницает густую завесу времени. Я зрю сквозь целое столетье».
– Ужасно.
– Так вот, государь думал так же. Минутами страшился неизбежного. Душа его не принимала крови. А потом понимал, что надо разрубить гордиев узел. Придумал поселения. Великий эксперимент! – Мишель не шутил, он действительно преклонялся перед волей и изобретательностью монарха. – Я сначала тоже не постигал их смысла. Но когда постиг, пал ниц от восхищения. Ты думаешь, там из крестьян солдат делают?
– И очень плохих.
– Дудки! – Орлов прищурился, глядя на собеседника свысока. – Там из низших сословий, безграмотных и диких, делают образованный класс. Способный заменить офицеров и чиновников из дворян. Вспомни успехи аракчеевских школ, которыми так хвалился Ангел.
До Бенкендорфа снова не сразу дошел смысл сказанного, но, соединив его со словами Радищева, он похолодел.
– Конечно, того же кругозора, той же независимости, самоуважения не будет, – рассуждал Мишель. – Но для простейших функций сгодятся. Государство не рухнет. А со временем… Представляешь, что такое управляемая пугачевщина?
– Такое контролировать нельзя, – убежденно сказал Александр Христофорович. – Счастье, что Господь вовремя прибрал твоего благодетеля. Вы, дураки, хотели устроить военную революцию и думали, будто войска можно удержать от погромов в якобинском стиле. А он, оказывается, жаждал того же самого, но с другой стороны. Ангел мести! Как же вы не объединили усилия?
– Мы объединили. – Мишель показал на кольцо. – Третий вопрос.
– Его величеству каждый день приходят записки с угрозами смерти. Кто, на твой взгляд, может за этим стоять?
– Да кто угодно! – всплеснул руками Орлов. – Родственники, возлюбленные, тайные соумышленники. Не исключено, что ваш шантажист хочет вовсе не спасти заговорщиков, не смягчить наказание, а, напротив…
Оба секунду смотрели друг на друга.
– Разозлить? Вызвать гнев и спровоцировать больше казней?
Мишель поклонился.
– Я рад, что смог пустить твои мысли по новому руслу. Заходи еще. И кстати, пришли хорошего сахара. Здешний нельзя разгрызть.
Зимний дворец. Апрель 1826 года.
Хуже не бывает. Шарлотта закрыла глаза и собралась с силами. Ей запрещали вставать. Даже двигаться. Отказывали в любимом курином бульоне и требовали, чтобы пища была исключительно твердой. Жирной, если можно. Но набрать вес молодой женщине никак не удавалось. Она таяла на глазах и напоминала уже не перышко пуха, а слабое облачко от дыхания на поверхности зеркала.
Точно кто-то невидимый наложил на нее руку.
Смерть стояла за портьерами. Глядела в комнату серыми пустыми окнами. Оставляла на паркете неприметные для окружающих следы. Был снег, стал дождь. Но в сущности ничего не изменилось. Пустота подходила все ближе. Клала черные ладони на спинку кровати. Мостилась в ногах.
Шарлотта подтягивала коленки, сворачивалась в клубок. Лишь бы не касаться мертвой полосы. Но с каждым днем тень придвигалась, отвоевывая клочок одеяла за клочком. Какой ужас, что больше никто этого не замечал!
В январе она пошла на поправку. Даже появлялась в свете, грациозная, как всегда. Может быть, только чуть легче, невесомее, прозрачнее… Муж и свекровь надеялись, что декабрьский ужас миновал стороной, не затронув жизнь, которая опять росла внутри Шарлотты. Ее берегли, и когда тело незабвенного Ангела привезли в столицу, одну из всей семьи не пустили ко гробу. Мало ли что.
Не помогло. Страх, сжавшийся пружиной на дне души, распрямился в день похорон. Молодая императрица ехала в карете вместе с maman, а после ночью… нет, об этом выкидыше не стали сообщать даже близким. Просто ее величество больна. Хватит горя.
Расписной плафон на потолке спальни надоел Александре до тошноты. Розовоперстая Гея всходила на трон, отгоняя лилией – цветком невинности – пугливого кролика – символ скромности, а за ее спиной павлин, знаменуя счастливый брак, распускал радужный хвост. Смотреть на аллегорию без слез молодая женщина не могла. Ей не дано, как плодоносной Земле, вечно приносить урожай, не истощаясь. Ее лоно извергает второго мертвого младенца. Что скажет семья? Подданные? Никс?
Муж не появлялся неделю. Говорили, он страшно занят в Следственном комитете. Дело идет к виселицам. Ее не хотят огорчать. Но мучимая сомнениями Шарлотта уже не знала, чему верить. У него много работы. Правда. Однако не рассказывают ли ей сказки, чтобы успокоить? Нужна ли она ему теперь? И почему нельзя вставать?
Предусмотрительная maman распорядилась не давать невестке зеркала. Пусть пойдет на поправку, тогда… Вместо того, чтобы усыпить подозрения, этот запрет только взбудоражил нервы больной. Она терзалась. Но не смела потребовать у камер-фрау несессер. Серебряный чайник не годился. В его отполированный бок Шарлотта видела только расплывающуюся физиономию подозрительно серого цвета.
Дождавшись, наконец, когда после обеда дамы вышли, чтобы дать ей поспать, Александра предприняла адское усилие. Еще недавно у нее получалось садиться, держась рукой за спинку кровати. Теперь нет.
Шарлотта развязала длинный шнурок, стягивавший шелковую сорочку под грудью, выдернула его из петель, продела в дырочку, образованную изгибом деревянного резного листа на изголовье ложа. Крепко привязала. Потом без сил упала на перину. Полежала несколько минут, собираясь в комок. Намотала ленту на руку и потянула.
Борьба продолжалась довольно долго, наконец женщине удалось сесть. Голова кружилась. Перед глазами плясали четные точки. Воздух по обеим сторонам лица наполнился маленькими блестящими червячками, похожими на извивающиеся сколы стекла.
Дурнота постепенно прошла. Надо встать. Раз, два, три. Нет. Оторвать невесомый зад от матраса не удалось. Раз, два, три. Шарлотта сердилась. Она, которая столько танцевала, у которой находили абсолютное чувство равновесия, для которой балетные па… Раз, два, три! Оттолкнувшись ладонями от перины, молодая императрица перенесла всю тяжесть тела на ноги.
У-ух. Нет, она не упала. Махнула в воздухе руками, закачалась, вцепилась пальцами в пустоту, но устояла. Так, уже кое-что. Теперь оставалось переставлять ступни до тех пор, пока зеркало над камином не окажется как раз напротив лица. Вот цель ее героических усилий!
С философской точки зрения – пустое занятие. Но кто отнимет у женщины право рассмотреть себя? И если принять во внимание, что Александру не завивали и не причесывали уже… нет, она не помнит, сколько. Нужно мужество. «То, что ты увидишь, тебе не понравится, – бодрилась дама. – Даже больше, чем ветряная оспа на щеках у детей».
Дети. Отчаяние охватило душу Шарлотты. К ней не водят малышей. Не хотят пугать. «На кого я похожа?»
Александра скользила по полу, не отрывая ступней от паркета. Сначала тянула одну ногу. Потом другую. Это не напоминало вальса. Улитки не вальсируют. «Неужели я умру?» Мысль была противоестественной, хотя приходила в голову не впервые. Она молода. Двадцать шесть лет – не конец жизни. Почему же ее так пригибает к земле?
Камин. Оказывается, расстояние в десять шагов – самое длинное на свете. Молодая женщина вцепилась пальцами в зеленую малахитовую раму, обнимавшую черное жерло, откуда слабо дышало тепло прогоревших дров.
Зеркало. «Медленно-медленно поднимай голову». Не надо резких движений. На них все равно нет сил. Только бы устоять. Будет обидно пройти через всю комнату и потерпеть фиаско в самом конце пути.
Шум за дверью заставил Шарлотту поторопиться. Она вскинула взгляд, но ничего не увидела. В первую секунду ей показалось, что кто-то стоит у нее за спиной. А ее самой нет.
Чужая дама в зеркале смотрела на императрицу в упор. У нее были бесцветные брови и ввалившиеся глаза, обведенные черным. Всклокоченные, жухлые волосы. Шея, лицо, подбородок – все в мелких морщинах от обвисшей кожи – заметно подрагивали. Александра сделала усилие остановить дрожь. И эта попытка открыла ей правду. Она?
Удивленный возглас застыл на губах. Да ей лет сорок! Maman выглядит лучше!
Следующая мысль раздавила женщину. Поэтому Никс не приходит?
Дверь распахнулась. Как в плохой пьесе. Немая сцена. Звуки встревоженных голосов, топот ног.
– Прочь! Раньше надо было приглядывать!
Рык отца ее детей. Неужели он теперь останется для нее только… Страх показаться мужу такой заставил Александру разжать пальцы. Она не устояла на ногах и села на пол, закрыв лицо ладонями. Руки, подхватившие ее под мышки, тряслись.
– Что случилось?
Шарлотта норовила отвернуться от него.
– Не смотри!
Николай понес жену к кровати. На полпути он застыл, все еще не понимая, в чем дело. Медленно до него начало доходить произошедшее. Он видел то, чего еще не разглядела она, – тонкие нити седины в проборе. Какая злая ведьма заколдовала его принцессу?
Петропавловская крепость.
– Что вы можете сказать об этом перстне?
Менее всего издерганный очными ставками Сергей Волконский ждал подобного вопроса.
– У вас имеется такой же?
Бенкендорф делал вид, что они чужие. Этого требовала официальная обстановка дознания. Поведи генерал себя иначе – были бы нарушены незримые правила игры. Серж понимал и не противился. Они не в кабаке, не в гостиной, не на бивуаке. Допрос – штука трудная не только для арестанта, но и для следователя. А с Волконским все с самого начала шло наперекосяк.
После первой же встречи государь отказался.
– Увольте, Александр Христофорович. Такого дурня еще поискать! Он меня изводит своей тупостью. Я выхожу из себя, начинаю кричать…
Как будто в Следственном комитете один Бенкендорф обладал остзейской сдержанностью! Нет, он тоже срывался. Тем более с Бюхной, который, кажется, взял себе за правило изображать слабоумного.
– Вы же сами видите, – бушевал император, – он набитый дурак! Лжец и подлец в полном смысле слова! Не отвечает ни на что! Стоит как одурелый! – и, обернувшись к подследственному: – Вы, Сергей Григорьевич, образец неблагодарного злодея! Мне от всего сердца жаль вашу матушку!
Да, бедную обер-гофмейстерину стоило пожалеть! Подруга вдовствующей императрицы имела привычку вечно воспитывать царевичей. Однажды на террасе, выходившей в сад, она так заспорила с Никсом о вреде сырого воздуха, что великий князь подхватил старушку на руки, отнес к будке часового и посадил за караул.
– Я вас арестую, – смеялся он. – Еще одно слово возражений, и вы сядете в крепость…
Теперь воспоминание об этой сцене ужасало, а тогда у всех слезы наворачивались от хохота.
Поведение сына несчастной княгини не являло ничего достойного. Серж никак не мог выбрать линию – держался то высокомерно, то приниженно, то изображал мученика идеи, то случайно отбившуюся от стада овцу, унесенную в волчье логово, но почему-то не съеденную.
С начала следствия Александр Христофорович научился различать разные тактики арестантов. Одни думали, что надо запутать как можно больше людей и запугать правительство громадностью организации. Бесконечные дознания по делам невинно оговоренных только заводили следователей в тупик, и они начинали подозревать в принадлежности к обществу всех, в том числе и друг друга. То был умный план, но более всего Бенкендорф презирал людей, его придерживавшихся.
Поначалу Серж пробовал действовать именно так. На первом же допросе 16 января он обрушил на вежливого и еще ничего не требовавшего генерал-адъютанта Левашова каскад имен заговорщиков из Тульчина, помянул Кавказский корпус и «братьев» в Польше. От размаха злодейских замыслов с Левашовым сделалась икота, он вышел в коридор и потным пальцем написал на побелке стены: «Гди, помилуй!» Шедший ему на смену Бенкендорф, еще не подозревая, с кем столкнется за дверью, исправил ошибку, пририсовав над словом титло, поехидничал на счет институток в эполетах и вступил в камеру.
Встреча не была приятной.
– Ты, это, лошадь придержи, – крякнул Александр Христофорович, ознакомившись с допросными листами. – Незачем раньше времени губить себя. И других.
Но Серж все еще пребывал в потрясении от ареста. Кажется, он не слышал, что говорит, и не особенно различал, кто перед ним: Левашов, Бенкендорф, сам государь – едино.
– Как только соберусь с мыслями, – лепил князь, – изложу все в подробностях, ничего не скрывая.
«Что он несет? – возмущался в душе Александр Христофорович. – Это ведь не гвардейская попойка, не шалость с медведями, чтоб отвечать по первому спросу! Опомнись, Бюхна!»
Бенкендорф тогда еще не знал о тактиках, и ему казалась странной нарочитая откровенность некоторых заговорщиков. Столкнувшись с ней, следствие поначалу забуксовало. Пошли генеральные истерики, от чего храни Господь! Все люди нервные, хрупкие, что не по ним – сразу в крик.
Ведь совсем непричастных не было: каждый что-то видел, что-то слышал, у кого-то гостил и даже мог ругнуть правительство. Эти-то слова, сорвавшиеся с губ от горечи, считали согласием вступить в общество. Человек ни сном ни духом, сидит в гарнизоне, дует чай с коньяком, а его хвать и в столицу, пред светлые государевы очи. Состоял? Участвовал? Целовал крест на цареубийство?
О, шельмы! Эдак все виноваты! А стало быть, никто. Не выйдет. Были те, кто в военных Лещинских лагерях под Киевом после учений с пьяных глаз орал: «Отчизне посвятим души прекрасные порывы!» В чем трудно усмотреть измену. А были другие – подносившие крест и подсказывавшие слова страшной клятвы. Утром просыпался «заговорщик»: голова трещит, во рту кошки нагадили, и муторно на душе. Где вчера был? Что обещал? На чем подписывался? Ах, черт! Да как же меня угораздило!? И жил имярек – прапорщик ли, полковник ли, – согнувшись от страха. Шло время, он начинал забывать, и уже казалось – не дурной ли сон? Нет. Пробил час. Потянули за веревочку.
Без числа таких сидело, потупив глаза в пол, мычало невразумительные объяснения или твердило:
– Не погубите, виноват. Деток трое. Жена-бесприданница…
Что ж ты, голуба, раньше думал? Из 579 человек, прикосновенных к делу, 290 оказались оговорены вчистую. Их вернули домой в прежних чинах и с выплатой прогонов до Петербурга. Каждый мог похвастаться, что видел царя. Да не вдалеке, на маневрах, а в тесной камере, лоб ко лбу. И говорил с ним, кто десять минут, а кто более часа. Странные то были беседы. Случалось, человек, совсем непричастный, вываливал столько наболевшего, что Никс потом плакал.
Приходилось удивляться быстрому подавлению мятежа. Спичку поднесли к пороховому погребу, но она упала в снег. И ее затоптали.
– Государь удивлен, что вы, господин генерал-майор, являясь председателем Каменской управы, ничего не знаете о сочинении Пестеля «Русская Правда».
Серж давился очередным, не суть важным рассказом, и начинал плести неудобоваримое:
– Из допросных пунктов я узнал, что считался одним из глав Каменской управы. Более ничего не помню. В чем заключались главные черты «Русской Правды», мне не сообщалось.
Дня три он держался на занятом рубеже, но потом волной чужих признаний его смывало далее.
– Смысл, кажется, состоял в том, чтобы после отречения высочайших особ собрать представителей народа для выбора правительства. А лучше спросить самого Пестеля.
Зла не хватало.
Знал Бюхна и иную тактику: жертвуя собой, спасти других.
– Я никому не могу приписать вину, как собственно себе, – заявлял он вдруг, после продолжительного запирательства, – и ничьими внушениями не руководствовался. Во 2-й армии большое число членов общества считали, что именно я должен взять правление, когда командующий и начальник штаба арестуются.
– Как это «арестуются»? – не выдерживал Бенкендорф. – Они что, сами себя на гауптвахту посадят?
Тут Волконский опускал глаза в пол, и по его многозначительному молчанию становилось ясно, что участь Витгенштейна с Киселевым была бы плачевна.
Глупее всех казалась третья тактика, заключавшаяся в том, чтобы валить без разбору все признания в кучу. Обычно подследственные выбирали какой-то один путь. Но Бюхна потому и прослыл уникумом, что ухитрился нечувствительно соединить все три системы.
– Сергей Григорьевич, в настоящую минуту государь просит вас сосредоточиться на кавказской поездке. Вы показали, что нашли там тайное общество.
Князь ерзал.
– Капитан Якубович говорил, что в корпусе генерала Ермолова есть немало сочувствующих идеям спасения отечества. О чем я и оповестил полковника Пестеля, от которого на Кавказ был послан.
Тьфу, ей-богу! Послан он от полковника! Как такое вообще возможно?!
– Итак, вам знаком этот перстень?
Роковое кольцо с цифрой «71» легло на стол перед князем.
Волконский побелел. На фоне всего, что он рассказал, жалкая печатка казалась невинной безделицей.
– У вас было такое?
– Д-да-с.
– Оно и сейчас с вами?
– Нет, затерялось при обыске.
– Но вы понимаете смысл знака?
Бюхна вдруг неистово замотал головой.
– Нет, нет! Все другое. Не это решили! Не так!
Бенкендорф напрягся.
– Очевидно, это число персон, которых вы намеревались уничтожить в результате заговора? – предположил Левашов. – Любопытно знать по именам.
Александр Христофорович остановил товарища знаком.
– Убиты были бы тысячи. Цифра означает другое. 12 марта, не правда ли?
Бюхна вместе с табуретом отодвинулся от стола.
– Не было никакого 12 марта, – через силу произнес он. – Вернее, было, но не по-настоящему. 11 марта 1801 года убили тирана – Павла I. На другой день, но через четверть века его сын должен был понести наказание за отказ от свободы. Многие предлагали начать возмущение на маневрах. Но так как государь был предупрежден, то полковник Пестель еще летом уверился в необходимости действовать быстрее. Удар был намечен на 1 января.
Потрясающе! Бюхна говорил ясно, четко и без обычной для него путаницы.
– А скажите, – продолжал настаивать Бенкендорф, – от кого покойный государь получил кольцо с обозначением дня и месяца восстания?
– Не могу утверждать точно. – Волконский помотал головой. – Но полковник Пестель знал, что у императора есть ключ к нашему замыслу.
Александр Христофорович потер виски. Если падший Ангел обрел кольцо сам, по милости кого-то из своих тайных осведомителей, то картина менялась мало. Если же печатка была вручена ему заговорщиками намеренно, как предупреждение, своеобразная фора в 71 день – начинай преобразования, или тебя ждет 12 марта, как продолжение 11-го, – тогда поступок Пестеля с переносом дня восстания отдавал Макиавелли. Взрыв произошел бы в тот самый день, когда для императора часы едва начали бы отсчитывать обещанное время.
Зимний дворец.
Олли спускалась по лестнице, названия которой не знала. Мраморные ступеньки в центре были покрыты ковром с позолоченными спицами. Но по бокам от красной ворсистой дорожки простирался голый камень. Перелезать со ступени на ступень, не держась обеими руками за перила, в четыре года трудно, ноги устают. Олли бы присела, но ее учили, что девочки не должны сидеть на холодном. Особенно если эти девочки – великие княжны.
Как ей удалось удрать? Она не задавалась подобным вопросом. Да и вообще не понимала, что удрала. Просто пошла в полуоткрытую дверь. Потом по коридору. По деревянной лесенке вниз. Кажется, там была библиотека. Со шкафами. Очень строгая и чопорная комната. За ней много полированного пола. Какие-то вазы, гораздо выше девочки. Если такая упадет… Ни Олли, ни вазы. Вот где надо играть в прятки!
Царевне было невдомек, что уже поднялся визг и топот. Что отвечавшие за нее женщины придумывают отправдания и хватаются руками за сердце. А на поиски отправлена целая флотилия юбок и чепцов.
Атласные туфельки вышагивали по ковру. Белое батистовое платьице, схваченное на талии лентой, колыхалось, как колокол. Олли храбро шла вперед, смутно ожидая рано или поздно наткнуться на высоченные сапоги по обеим сторонам одной из дверей. Тогда при ее появлении солдаты возьмут на караул и грохнут прикладами ружей об пол. Вот будет шуму!
Она вспомнила глупую историю, как Мэри стянула со стола апельсин и предложила его часовому, чтобы тот лишний раз отсалютовал ей. Папа́ очень сердился. А мама смеялась.
Мама… за ней-то Олли и шла. В какой-то миг у нее кончилось терпение. Вернее, тоненькая серебряная нить, росшая из груди девочки к груди неизвестно куда спрятавшейся мамы, натянулась до боли. Еще минута, и выдержать эту муку будет нельзя. Еще, еще одна минута.
Все началось в декабре. Раньше они жили в другом доме. И там было уютнее. Аничков дворец и меньше, и совсем свой. Там нет незнакомых комнат, и куда ни сверни, тебя подхватят руки своих слуг. Потом все очень ухудшилось. Дом расползся до размеров кита. Слуги стали чужими. Нет, сначала их сюда перевезли, повторяя: «Так будет безопаснее». А на улице все бегали и кричали.
Нет, еще раньше – сказали, что умер дядя и папа́ будет за него. А когда их уже привезли в Зимний, то все, кто там был, гудели. Много толкающихся людей. Толстые ноги в чулках. Блеск звезд. Испуганные лица. На детей не обращали внимания. Поминутно кидались к окнам. Олли это показалось скучным: до подоконника она не доставала. Весь день с Мэри и Адини. Девочкам даже не дали обеда, так все потеряли голову! Несколько раз они мельком видели бабушку с красными щеками. Потом, ближе к вечеру, очень бледного отца, который говорил с мамой хриплым голосом.
Какой-то торопившийся мимо дядька сказал другому: «Наконец пришел достойный государь!»
Потом все двинулись на молебен. Потом им постелили у мамы. Потом…
…маме стало плохо.
С тех пор их, конечно, больше не забывали покормить. Но сутолоки и бестолковости не убавилось. Заботились чужие люди. Бабушка была строга. Следовало слушаться. Рано вставать и мыться холодной водой. А раньше позволялось поваляться. И мама с папой вечно возились рядом. Было тепло.
Олли нашла белую лестницу и начала по ней спускаться. Два раза за зиму их водили навестить императрицу. Та болела. Мэри сказала, что это теперь маму зовут «ее величество», и это она больна. Большая кровать в глубине комнаты. Сумеречно из-за опущенных штор. Детей по очереди поднимали и подносили к губам, которые почти не шевелились. Мэри глупая. Если это мама́, то где папа́? Почему он не тут? Они вместе и никогда не расцепляются.
– Ты куда это, голубушка, идешь?
Появление сестры застало Олли врасплох. Мэри стояла на нижней площадке и критически рассматривала карабкавшуюся по ступеням малявку. У нее из-за спины выглядывала трехлетняя Адини, которая вряд ли вообще понимала серьезность положения.
– Няньки с ума посходили, – сообщила Мэри. – Из-за тебя.
Она в любой ситуации чувствовала себя командиром. Ее задевало, что сестра отправилась куда-то одна.
– Как вы ушли?
– Просто взяли и ушли.
– А старшие?
Мэри презрительно фыркнула.
– Я ищу маму, – сообщила Олли, все-таки садясь на ступеньки.
– Встань, это неприлично, – потребовала Мэри. – Бог знает, что о нас скажут. Кстати, ты не туда идешь.