Глава I. «Пролог. На сцену выходит хор».



«Потом, исполнен дерзким самомненьем,

Он ринулся в запретные высоты

На крыльях восковых; но тает воск –

И небо обрекло его на гибель».

«Трагическая история доктора Фауста», Кристофер Марло.


Доктор Фауст пытался не предаваться унынию и держаться до последнего. Но когда он только понял, что связь окончательно пропала, весь его рок-н-ролльный запал бесследно улетучился. В быстро пролетевшие пятьдесят два года он показался себе слишком молодым, чтобы умирать в одиночестве. Первые мгновения паники бросали его на дно отчаяния и поднимали на вершину человеческого духа. Фауст ощущал себя бессмертным богом, а через секунду – самым хрупким созданием во Вселенной. Открытый космос давил на него отсутствием атмосферы и людей. И Фауст всё не мог определиться, что угнетает его больше: невозможность дышать без скафандра или невозможность завещать свои невысказанные идеи. Он не знал, как долго остальной экипаж торговался со скупой совестью, чтобы определить именно его, доктора Фауста, как балласт. Все же, это было очевидно и единогласно, ибо сам Фауст голосовал за кандидата, который не может управлять кораблем и который не женщина. Из всех трех членов команды Фауст идеально подходил под описание человека, которым можно пожертвовать. Ему нравилось кичиться перед экипажем, как обыкновенно кичится профессор перед первокурсниками своей безумно сгоревшей молодостью. Вскользь и как бы к теме лекции. Он говорил: «Я уже пожил и неплохо. У вас двоих есть еще по пятнадцать лет, чтобы хотя бы попытаться меня догнать по количеству достижений и безрассудств, но это вряд ли получится, детишки». Он говорил и смотрел на американскую дамочку, слишком непривлекательную, чтобы за нее умирать. Фауст готов был пожертвовать собой ради женщины, но предпочел бы, чтобы она не была тридцатисемилетней лесбиянкой со стрижкой «под мальчика» и лицом, похожим на кувалду. Однако в такой отвратительный четверг, как сегодня, судьба не была щедра на красивые моменты. В стремлении остаться джентльменом до конца Фауст решил не придираться к мелочам, типа ориентации и массивного подбородка Катрин. Да черт с ней. Командир корабля – русский парень тридцати пяти лет, такой молодой и горячий – чуть было не выпрыгивал из корабля и штанов в своем желании спасти товарищей. Хотя все понимали, что пилот и по совместительству механик имеет все привилегии на продолжение полета и жизни. Не выдержав накала драмы в закрытом пространстве корабля, Фауст попросил себе удел героев – эту короткую спичку. Ее длина такова, чтобы доброволец не успел пожалеть о роковом решении раньше, чем она догорит. Катрин выдала гениальный план, который заключался в том, чтобы высадить третьего астронавта на геостационарной орбите. Но они пролетели и план, и орбиту примерно на 250 километров. Поэтому оставалось просто выкинуть Фауста с почестями из корабля. «Насколько обидно стать космическим мусором?». Он не терял скепсиса, помноженного на сарказм, и оттого готов был оплевать ядом забрало шлема изнутри.

Его выбросило в открытый космос и завертело вокруг своей оси. Фауст не мог остановить этот безумный аттракцион. Ему казалось, что он летит вдаль с небывалой скоростью, и все же вращение начало сходить на нет. Земля не отдалялась и не приближалась. Через несколько минут Фауст понял, что завис на месте. Сначала экипаж говорил с ним. Они успокаивали, обещали спасти его, успеть все на свете и выжить сами. Фауст чувствовал, что начинает их ненавидеть. Его гнев заполнял легкие, Фауст ощущал, что температура тела увеличивается, и его шея, уши и грудь начинают пылать. Его единственным утешением было то, что он оказался в тени Земли. Нужно было успокоиться, но Фауст ненавидел их все то время, что Катрин несла утешительную, но нисколько не утешающую чушь. «Пусть она заткнется, пусть, пожалуйста, заткнется». И она замолчала. Тишина без нее была спокойной. Но чувство умиротворения продержалось недолго. Связь пропала, и тогда Фауст сам стал взывать к экипажу. Но было так тихо, как никогда не бывает на Земле. Все звуки сосредоточились внутри его скафандра, а за его пределами был космос – беззвучный, холодный и убийственный. «Убийственно прекрасный, – подумал Фауст в свой первый полет». А в следующий раз черный мир с редкими блестящими занозами утратил всякое очарование. «Космос, как хорошенькая, но глупая студентка, – подумал Фауст во второй полет».

Самой волшебной вещью в космосе был сон. От земных грез он отличался, как современное кино с 3D-графикой от «немых фильмов». Живое воображение Фауста выдавало ему фантасмагорические картины на Земле, которые он любил трактовать, часами копаясь в архетипах и своем неуемном сознании. Что же до космоса, то он приводил все его мысли в порядок, свойственный быту каждого немецкого интеллигента. Цветные и такие четкие, такие явные сны возвращали Фауста в его детство и юность. Повествование шло линейно, а события были во всем логичны. Чем дольше он находился в космосе, тем больше его образы походили на реальность, полностью утратившую иносказательность. Они походили на выглаженную рубашку, какие тетушка Волда, каждое утро клала ему на кровать вплоть до его выпуска из колледжа. Фауст видел этот колледж, видел эти рубашки и свою тетку тоже. Он провалился в сон крепко и внезапно, как только может уснуть человек, который несколько часов пытался решить сложнейшую задачу, а сейчас оказался беспомощным и бесполезным. И сейчас реалистичность сновидений его угнетала. Она погружала в мир неизменного прошлого, над которым он был уже не властен. Сны говорили только одно: «Это твое прошлое, смотри на него, ибо больше тебе ничего не светит». Он чувствовал невесомость и знал, что спит в космосе. И все же время тянулось непозволительно долго даже для того, у кого оставалось всего несколько часов на жизнь. «Твои будничные завтраки, твои лекции, твои ошибки и неудачные опыты – держи этот багаж, лучшего у тебя не будет». Ему снился один из этих завтраков. Напротив него сидела тетя Волда и пилила его в неподражаемо отвратительной манере. Словно вытягивала все живое. Высасывала из тебя всю душу тонкими губами в марсаловой помаде. «Что же до твоих любимых медицины, философии и астрофизики, то они не принесли тебе ничего, кроме мигрени и шумихи вокруг спорных изысканий. Ты не победил смерть, Иоганн, это она победила тебя».

– Еще нет, тетя Волда, – отвечал ей взрослый Фауст из космоса, пока Фауст в выглаженной рубашке доедал яйцо всмятку, которое у нерасторопной тетушки получилось почти вкрутую.

Она была до отвращения чопорна, как все западноевропейские женщины, вынужденные воспитывать чужих детей. Фауст пытался запихнуть в себя остатки хлеба, чтобы быстрее встать из-за стола. «Когда я влюблюсь, она будет совершенно другой. Моя возлюбленная не будет похожа ни на мою инфантильную мать, ни на тебя, тетя Волда». Фауст жевал желток и хлеб, молчал и обещал себе лучшую жизнь. «У нее будет красивое имя, как у средневековой принцессы. И сама она будет похожа на статуэтку рождественского ангела, а не на жабу в синтетическом костюме-тройке». Он доел завтрак. Теперь можно рывком преодолеть расстояние до входной двери, пока она не вцепилась в племянника со своими советами и утренними нравоучениями. «Это все бесполезно, Иоганн. Твои труды насмарку». Тетя Волда кричала ему вслед. Конечно, она произносила совершенно другие обыденные слова о сменной обуви, о походе к стоматологу, о факультативе по физике, но все это было бесполезно, ведь его труды были насмарку. А еще, потому что медицина, философия и астрофизика не принесли Фаусту ничего, кроме мигрени и шумихи вокруг его спорных изысканий. «Ты не победил смерть, Иоганн». Сны были для Фауста восхитительной материей, которую он не мог измерить. Он боялся метафизики, потому что боялся безумия. Он знал, что метафизика может принести всякому заигравшемуся в нее ученому. И само явление образа и образного мышления манило Фауста. Однако он не находил в этой притягательной области никаких возможностей для решения фундаментальных вопросов, хотя полагал, что все подобные задачи рождаются в мире идей и вырастают решениями в мире вещей. Поэтому сейчас он спал и формулировал вопросы, ответы на которые хотел бы успеть получить. Это был беспрецедентный случай, но Фауст понимал, что жить ему оставалось не дольше девяти часов, хотя воздуха ему хватило бы еще на сутки. И все же воздух не был решающим фактором.

Ему снилась школа, университет, студенческие вечеринки, детская площадка перед домом, песок на ней и первые каникулы в Египте. Все это время Фауст ходил в светлой рубашке и был уверен, что у него впереди много времени. Казалось, что он родился в этой рубашке или в какой-то похожей. И вот ему снилась утроба матери. Она была похожа на скафандр, о котором он тогда ничего не знал. Фауст чувствовал себя животным, потому что не мог описать мир вокруг. У него не было ассоциаций, не было понятий. У него были только рефлексы, которые даже не могли оформиться в желания. Он не знал, как приятно дышать воздухом после дождя, пить дорогой виски и смотреть в иллюминатор космического корабля. Настоящий Фауст был ничем не примечательнее паразита, живущего в организме другого живого существа и не осознающего, зачем он так поступает. Ответ на вопрос «Почему?» был простым: «Потому что все живое стремится жить». И все же Фауст спрашивал: «Зачем?». И оформившийся семимесячный эмбрион не понимал, что за голос в его голове звучит и почему так пугает. Иногда Фаусту казалось (и это было необычно для космических снов), что он находится не в материнской утробе, а в стеклянной банке с формалином. А за ее пределами видит кабинет средневекового врача. И в банке было холоднее, но спокойнее, потому что в ней он переставал быть животным и становился вещью. Когда Фауст концентрировался на своих ощущениях, то понимал, что не чувствует ничего, кроме энергии, которую сложно описать, не имея сознания, и которую невозможно заметить, имея гормоны. Он физически чувствовал рамки, чувствовал, что не знает мира за пределами кабинета, чувствовал, что не помнит ничего, что было до момента, когда вещь поместили в сосуд. Он чувствовал свои члены – нечто похожее на руки, ноги и две головы. Это все было его – человека, а не вещи. За несколько мгновений сна Фауст научился их разделять. Его покачивало в мутном растворе, как в невесомости, иногда подталкивая к холодному стеклу колбы, в которой он находился. Внезапно мир за пределами сосуда изменился и вместо кабинета Фауст увидел огромную голову, искаженное мужское лицо с длинным носом и завитыми черными усами. Большой рот что-то говорил, изредка демонстрируя свои пожелтевшие зубы. А потом он постучал по колбе ногтем указательного пальца. Этот стук был похож на выстрел в читальном зале библиотеки. В обволакивающей тишине он прогремел громче, чем ему положено. Стук повторялся, бил по ушам, как монотонный колокол, когда лицо усача вновь сменилось кабинетом. Стук, стук, выстрел.

Фауст явно услышал выстрел. Он сидел над стопкой книг в читальном зале Баварской государственной библиотеки, когда Вальдес направил на него Walther P1. То, что пистолет огнестрельный Фауст знал наверняка – полгода назад они вместе стащили его у отца Вальдеса, чтобы пострелять по отжившим бутылкам. Но Фауст не мог знать, что его взбалмошному другу хватит смелости спустить курок. Хотя тот факт, что он разыграл эту сцену в столь публичном месте, должен был насторожить.

– Фауст! – драматично крикнул он. Сам Фауст долго смотрел на Вальдеса и на дуло, ожидая какой-никакой подготовленной речи, но ее не последовало.

– Не будь придурком. На нас смотрят люди.

– Я не шучу!

Фауст вздохнул и отложил книгу. Он был преисполнен уверенности в себе и для демонстрации полного спокойствия вскинул брови и закатил глаза.

– Ты не будешь стрелять в меня из-за телки, – равнодушно сказал он.

Но Вальдес выстрелил. Он промахнулся, как промахивался, стреляя по бутылкам. И попал в край стола. Фауст вскочил с места и отпрыгнул в сторону. Он еще долго не мог успокоиться, тяжело дышал и, не веря в абсурд происходящего, разглядывал перепуганного Вальдеса, готового вот-вот разрыдаться.

– Ты больной?! – завопил Фауст, тыча рукой в стесанный край стола. – Ты идиот, Вальдес!

К тому моменту подоспела охрана, но горе-стрелок не сопротивлялся. Больше всего прилетело его отцу. Вальдесу же впаяли штраф, исправительные работы и вышвырнули из университета с ужасной характеристикой. Они с Фаустом общались еще несколько лет. Он навсегда запомнил этот звук выстрела. В тот миг Фауст решил, что никогда больше не будет иметь дел с оружием.

Вот он – незабываемый первый раз, когда Фауст почувствовал смерть рядом с собой. Он испугался, но после в своих рефлексиях признавал, что тогда он еще не боялся смерти, ибо верил в существования Бога. В юности Фауст даже отдавал предпочтение конфессии, в которой был воспитан. Он верил в воздаяние, в загробную жизнь и в то, что Бог имеет слишком много свободного времени и планов на его, Фауста, счет, и потому следит за каждым его шагом, что, чуть было, не превратилось в манию преследования. Больше всего веру в Фаусте укрепляли не традиционные устои, но его собственные ощущения. Всякий раз, когда он был взволнован, влюблен, разозлен или испуган, его дыхание замирало и после первого выдоха разливалось странным чувством в груди, которое Фауст воспринимал, как доказательство существования в нем души. Но он тогда не хотел объяснять это поэтичное чувство, как обычный выброс адреналина, учащающий его сердцебиение и дыхание. Он задохнулся также от переизбытка воздуха и чувств, когда Вальдес нажал на спусковой крючок. По его наблюдениям душа могла яростно биться о грудную клетку, а могла невесомо порхать, придавая ему сил и уверенности в своем неземном происхождении. Он помнил это светлое умиротворение в церкви, когда вокруг все и всё обещают райское блаженство, если ты будешь достойным. А малышу Иоганну тогда было восемь, и он не успел совершить ничего, из-за чего бы Святой Петр усомнился в наличии у Фауста именного пропуска в рай. И облачный край с ангелами был настолько реальным и возможным, что в него хотелось верить, и Фауст усердно молился, чтобы черт, сидящий по ночам на углу шкафа, больше не приходил к нему никогда. Через шесть лет у Фауста случился первый на его памяти сонный паралич, убедивший его в существовании потусторонних чудовищ. Чувство, охватившее Фауста, было сродни страху быть похороненным заживо. Все его тело оцепенело. Он слышал шаги тетки в коридоре и ее болтовню по телефону. А еще звуки, которые издает стадо овец и свиней. Он не видел, только слышал, как эта масса копошится у его кровати. И сложно было сказать, страшнее эти твари или невозможность пошевелить даже пальцем. Во второй раз Фауст начал сопротивляться, пытался вырваться из тела, но та его проекция, что была в силах ворочаться на месте, по рукам и ногам прилипла к физическому корпусу. А потом он просто провалился сквозь свою кровать, пол, подвал, канализацию, почву, грунт. Он рухнул на пыльную, потрескавшуюся землю, над которой стелился туман, и клубилась зола. Фауст осмотрелся и увидел пейзаж, какой не видел нигде прежде: по всей черной пустыне вплоть до белесого неба земля была устлана останками разных существ, казалось, знакомых, но скрещенных друг с другом. Он шел вперед и натыкался на страшные картины: к примеру, ужаснее всего был клубок копошащихся пауков, у одного из которых было лицо его бабушки. Фауст кричал. Сгусток всех его страхов сконцентрировался в одном месте, и Фауст был уверен, что это место не на Земле. Он бежал, смотрел на свои ноги и видел копыта. Самым ужасным было ощущение реальности происходящего. Он чувствовал физическую боль, пот на лбу и шее, слышал крики, читал надписи на потрескавшихся плитах, чего до этого никогда не мог делать во сне. «Так выглядит чистилище, – решил для себя Фауст, когда его выбросило обратно на кровать, и он проснулся в холодном липком поту, словно осевшем на его теле, когда он выныривал из простыни обратно в явь». Сюрреалистичные кошмары преследовали Фауста до тех пор, пока он носил юношеские прыщи на лице и веру в то, что у него есть душа, которая чем-то провинилась перед Богом. Ему казалось, что он такой один на миллион – избранный провидец с магическими способностями, потому он ни с кем не мог поговорить о творившихся в ночи ужасах. Больше проклятых монстров, сшитых из кусков разных существ, он боялся утратить возможность их видеть. Фауст был уверен, что, отказавшись от этой священной борьбы, он лишится души.

Вдохновленный такими умозаключениями, Фауст увлекся эзотерикой. По завету Франсиско Гойи его разум уснул наяву и породил таких чудищ, каких испанский художник в жизни бы не придумал нарочно. Это было поистине волшебное время, в котором Фауст мог нарушать законы физики, или хотя бы быть уверенным, что у него это получается. Вряд ли его становление можно было представить без тайного кружка таких же фантазеров, заворожено изучающих как антологию средневековых алхимических трактатов, так и современные изыскания не самых убедительных, но, безусловно, убежденных в своей правоте, авторов, утверждающих, что они способны измерить человеческую ауру с помощью электронных приборов. Сегодня Фауст мог провести линию от точки его рождения к точке, поставленной на его жизни: на ней вся его история была лучшей метафорой развития философии. Подростковый кружок доморощенных колдунов был его Средневековьем. И оно впадало во времена неутомимого студенчества и Возрождения – эпоху сумасбродных экспериментов, безумных теорий и, конечно, бунта против всех канонов. Эра беспечных заблуждений и радости от их приобретения. Тонкая грань, пролегающая между ведьмовским шабашем и форумом парапсихологов, стерлась также легко, как рухнула Берлинская стена. Альтернативная наука была интересна, но еще очень удобна, ибо обещала легкие решения. А когда тебе двадцать лет, все твое естество требует легкости и свободы. Академическое знание существовало для экзаменов, а магия – для мирового господства. Конечно, масштабы последнего были притягательнее степендии. На этом моменте нужна яркая история какой-нибудь очередной выходки, навылет безумной. Был у Фауста друг Корнелиус – не очень умный, но безмерно амбициозный. Корнелиус был фанатом всевозможных ритуалов. Оригинальные средневековые тексты, помноженные на его фантазию, в сумме выдавали сложно реализуемые задачи. Когда они учились на четвертом курсе, Корнелиус заявил, что настало время их инициации в алхимики. Источник, в котором описывался обряд, был спорным, но сама церемония весьма затейливой. Смысл заключался в том, чтобы по одному из имеющихся рецептов создать что-то наподобие разрывного ядра, и с его помощью подорвать значимый культурный, исторический или идеологический объект. В общем, 10 ноября 1989 года от Вальдеса, Корнелиуса и Фауста досталось одному из участков Берлинской стены. Сам Корнелиус получил ожоги сорока процентов тела и бесценный опыт, гласящий, что не стоит делать бомбы по рецептам XVII века «на коленках». Остальные отделались шоком, потому что спешно удрали и скрылись в толпе. А через полгода Вальдес влетел в библиотеку с «Вольтером». Не очень у Фауста друзья, конечно, были.

Хотя и он, следует сказать, не отставал. Апогеем подобных идей, по мнению его однокурсников, стал выбор профессии с помощью гадальных карт. Сегодняшний Фауст понимал, что из всех его юношеских странностей эта была наименее нелепой. К картам он прибегал всякий раз, когда имел спорные вопросы. Фауст гадал на таро, на игральных картах, на картах рун и многих других. «Первое использование карт в Европе относится к 1329 году и имеет германское происхождение, – говорил он Оуэну, другу-художнику из Калифорнии, перебравшемуся в Мюнхен из любви к немецким импрессионистам и Фаусту. – Гадание – это лучшая и самая честная форма диалога с самим собой, до которой додумался человек. А гадание на картах – самый быстрый и самый высокотехнологичный с точки зрения психологии ритуал. Метод». И Оуэн создал для него специальную колоду ассоциативных карт, с образами близкими самому Фаусту. И он не расставался с ней на Земле, иногда беспричинно тасуя колоду в руках. Вот и сейчас Фауст решил погадать. Задавать вопрос и отвечать первой картой, которая придет на ум. Но на ум приходили только образы из колоды таро, той самой, которая определила его профессию.

– Это конец?

Отшельник.

– О, да ты просто провидец, Фауст, воистину! Серьезно, мать твою, Отшельник?! Допустим. Дальше. Все было не зря?

Королева мечей.

– Ладно, не зря. Я потрясающий, знаю, спасибо. Кстати, о королевах. Что насчет моей Риты?

Тройка мечей. «Прости меня, дорогая. Какая пошлая карта – сердце, пронзенное тремя клинками. Какая пошлая ситуация: все три моих предательства. Согласен, я козел, но козлы не сокрушаются».

– Хотя бы в науке я не ошибся ни разу? Хотя бы мои изыскания – все, что я породил – не сделают меня посмешищем в глазах потомков?

Суд. Неплохо. На это ты рассчитываешь, когда садишься писать. Когда летишь в космос. Когда выбираешь профессию.

Стоит, однако, вспомнить, как юный Фауст выбирал свою будущую профессию. Конечно, Маг, перевернутый Дьявол и Солнце – это все замечательно, но такой основополагающий выбор не мог быть сделан без чуткого внимания тетки Волды. О, она была сердобольной во всем, что касалось здоровья и социального статуса. Выбирать стоило только из уважаемых и «типично немецких профессий», по ее мнению. Она говорила:

– Знаешь, Иоганн, я вот думаю, что всегда следует идти по стопам своих предков. Нет, я не призываю тебя выбрать актерскую профессию, как твоя матушка (когда она уже успокоиться?). В общем-то, отец твой, конечно, мог бы послужить примером, но философия… Иоганн, ну, какой из тебя философ? – щебетала она.

«Самый лучший, – думал Иоганн».

– Нет, философия – это, конечно, не про нас. С другой стороны, получишь качественное образование, и потом изучай, что хочешь. Например, Гегеля.

– Гегель изучен вдоль и поперек, тетя Волда, – скучающе ответил Фауст.

– Да-да, тем более! Зачем тебе философия? Знаешь, я вообще думала в сторону юриспруденции. Твой дядя будет счастлив, помочь тебе с практикой и трудоустройством.

– Да, действительно типичная немецкая история.

– Нет, ты, конечно, сам решаешь. Но я убеждена, что профессию следует выбирать, исходя из культурных особенностей своего народа и почвы, так сказать, удобренной твоими предками.

– Клотер Рапай называет это «культурным кодом», – вставил Фауст.

– Француз, что ли? – уточнила тетка.

– Угу.

Месье Рапаем Фауст заинтересовался после того, как один известный журнал характеризовал его, как «специалиста по черной магии». Оказалось, что его оккультная наука – бизнес и продажи. «Ну, такое себе, конечно, – подумал Фауст, но пару его статей прочел».

– Он антрополог, – внезапно добавил Фауст.

– А ты что, хочешь быть антропологом? – заинтересовалась тетя Волда.

Маг – старший аркан – будущий гений, не успевший еще сделать ошибку. Описание карты: одинокий молодой человек с мудрыми глазами в белой рубашке и красной мантии. Он чем-то похож на Божьего сына. Рядом с ним Уроборос – свернувшаяся змея – для алхимиков символ бесконечного мира и познания, для христиан – искуситель, для германцев – бог зла, сын Локи и великанши Ангрбоды. У Мага есть все: женское и мужское начала, могущество и идеалы, бесконечность в слиянии сознательного и бессознательного. При нем жезлы, пентакли, мечи и кубки – соответственно, огонь, земля, воздух и вода, подвластные ему. Фауст был слишком жаден, чтобы выбирать и отказываться. Всю свою жизнь он искренне не понимал, почему перед ним ставят выбор: мужчины или женщины, деньги или слава, долг или удовольствие. У Мага есть вечность, и он успевает всюду.

– Вполне себе немецкая профессия, – размышлял вслух Фауст. – Не в медицину же мне идти.

– Но ты бы мог.

– Безусловно.

В семнадцать лет чувствуешь себя всемогущим, особенно, когда с тобой лично по ночам приходят сражаться демоны. Иное дело, что экзаменационные тесты могут говорить обратное. «Астрофизика, черт с ней. Посмотрим, что из этого выйдет». Доктор антропологических наук Иоганн Георг Фауст. Доктор Фауст. Ученый, который за свою жизнь успел поверить во многое и во многом разочароваться.

Он мог проследить, как с каждым новым принятым им суеверием, истинная вера сдувалась, словно воздушный шарик, парящий под потолком. А потом этот шар размером с кулак Фауст проткнул из гуманности, потому что не мог наблюдать, как он, подобно увядшей вере, кувыркается под ножками стула. «Там никого нет».

Внезапно в наушниках раздались помехи, вырвавшие Фауст из его снов и воспоминаний. Сквозь шум послышались обрывки слов. Приятный мужской голос. Фауст сумел его расслышать через минуту попыток выйти на связь. Бархатный тембр, звучащий нараспев, как мяуканье кота. «Мефистофель Фаусту! Мефистофель Фаусту! Прием, доктор Фауст, прием».