Няня Кузьминишна осторожно вошла в комнату, озаренную лампадкой. Она не хотела тревожить Ваву, которая давно легла.
Но когда няня помолилась Богу и, тихонько кряхтя, начала укладываться, Вава повернулась и вздохнула.
– Спи со Христом, – сказала няня.
Но Вава опять вздохнула и немного погодя произнесла:
– Я не могу спать, няня.
В голосе ее не было никакого сна.
– Что ты, матушка? Нездорова, что ли?
– Нет, я здорова. Ты послушай, – сказала она вдруг, совсем громко и села на постели. – Я тебе, так и быть, скажу. Я его безумно люблю.
– Что? Кого еще? Господи, Царь Небесный? В кого опять влюбилась? Кажись бы, не в кого.
– Его, няня, люблю. Константина Павловича, – прибавила она шепотом.
Няня плюнула.
– Да ты лоб-то перекрести. Винограду, что ли, обкушалась? Ему саван шить, а не любить его. Из него песок сыплется. Ты что? Ты у нас разумом не вышла, да зато красавица. На сколько годов-то ты его моложе?
– Что ж, няня? Любовь не спрашивает о годах. Это совсем все равно. Он чудный. Красивый, изящный, умный. Я никогда не думала, старый он или молодой. И он меня любит, я чувствую, что любит.
– Уж и любит, – усомнилась няня.
– Честное слово. Няня, вот ты сердишься, я ты подумай: я буду генеральша, он меня в высшее общество введет, потом за границу поедем… И такой, такой, как он! С его характером, с его умом! Ой, я задохнусь от счастья.
Няня молча встала и зажгла лампу. Потом аккуратно поправила поплавок у лампадки и, перекрестившись на образ, медленно подошла к Вавиной постели.
– Толком говори, – сказала она сурово. – Что он тебе предложение, что ли, сделал? Как было?
Вава начала рассказывать свою поездку в Ливадию. Говорила поспешно, несвязно и повторяла, что любит и что непременно будет генеральшей.
– Больше-то ничего? – спросила опять няня.
– А что же? Разве не ясно, что он думает… что хотел намекнуть… что он…
Она вдруг испугалась.
– Вот как я рассуждаю, милая моя, – начала няня. – Этот ты вздор из головы лучше выкинь. Ему не жениться. Что ты там влюблена в него – это пустое; ты и сама не знаешь, его ли, старого, любишь, либо генеральшей хочешь быть. Все у тебя вместе. Да пусть бы, коли бы так сразу вышло, а только не выйдет. Хлопоты одне да срам наживать. У него, вон, сыновья большие. Тоже им не лестно. Приедут, да вступятся – куда тягаться? Он же старик слабый – старик уж всегда слаб. Впутают тебя, скажут невесть что. Верно тебе говорю – брось. Стыдно. А думаешь, Катерина эта? Она, небось, тоже им по-своему вертит. Ох, дела!
– Няня, что ты? – в ужасе вскрикнула Вава. – Зачем ты меня пугаешь? Никто у меня его не отнимет, если я его люблю! И генеральшей буду! Я никогда так не любила!
– Э, матушка! Такие ли были! И почище этого на твою красоту, бывало, зарились! И тоже «люблю, люблю»! А потом, глядишь, – и не надо. Делишки-то врозь.
Это было уж очень давно, и Вава тех едва помнила. Но она сказала:
– Ах, няня, что вспоминать! Ну, были тряпки, не люди, а какие-то так; и мил сейчас противен делается, если по моей дудке пляшет. А этот настоящий.
– Убила бобра. А только погоди, что еще Катерина скажет. И поверь моему слову – ничему не быть.
Вава всплеснула руками и заплакала. Сразу исчезла радость, кругом делалось темно, и ей стало невыносимо жаль себя. Она поверила, что ничего не будет, что опять потянется прежняя жизнь и надо опять надеяться на новое, а новое неизвестно когда начнется.
«Нет, я лучше умру», – опять подумала она, и умереть ей показалось неважно и мало перед таким великим жизненным горем.
Няня, не утешая, смотрела на свою любимицу. Очень ей это не нравилось.
– Няня, послушай, – заговорила Вава, поднимая от подушки заплаканное лицо. Оно было некрасиво, измято, волосы растрепались. Углы увядших губ горько и капризно опустились. – Няня, ты вот осуждаешь, а ты подумай. Разве я виновата? Ведь какая моя жизнь? И уж как это долго тянется? У сестры жила, у брата живу, – не говорят, а думают: чего замуж не выходит? Чего к своему месту нейдет? Все, ей-Богу, это думают, только не говорят. Хоть бы чулки меня научили вязать, платья шить, – ну бы и знала, что живу, чтоб платья шить. А то все к одному шло, я для того жила, чтоб замуж выйти. Да я бы вышла, няня… Да те, прежние-то… гадкие оказывались, не годные… а потом и не было. Я разве не готова любить? Вот встретился настоящий человек, и богатый, и умный, и нравится мне… а вот нельзя… Почему же, няня? Нет, я буду бороться! Это вздор, это не может быть! Хочу, и случится так, как хочу! Умру – а будет, вот как хочу!
– Не понимаешь, что и говоришь, – сердито возразила няня. – Умру, экое слово! Умирать тоже из-за такого вздора. Умереть-то легко.
– Очень легко. Разве не умирают от любви? Если жизнь обманывает – сердце разрывается. И пусть смерть! Я всегда боялась смерти – но и жить, если его не будет, не хочу! Умру – с его именем!.. Я его очень люблю, – прибавила она вдруг без напыщенности, тихо и просто, и стала жалкая, как ребенок. Она хваталась за свои мечтанья и плакала.
– У всякого свое, – сказала няня жестко. – Делай, как знаешь. Рай себе какой придумала, за мешок с костями замуж. Кому что любо. Да он еще тебе и руки не предлагал, еще посмотрим, что будет. Мое дело сторона, я тебе указывать не стану, а только пустое затеяно. Уж хоть не болтай ты на все стороны, скрывайся ты хоть по малости!
– Что я, няня, не человек? – всхлипывая, говорила Вава. – Ты моей жизни понять не хочешь! Ну, не выйду замуж – опять на меня с теми же мыслями глядеть станут, опять у брата жить, опять ждать… Разве есть на свете кто-нибудь, кто бы меня любил? Ты вот разве одна… Нюра любит меня? Или хоть Андрюша? А я всех люблю… И не могу так… Не могу… Умру из-за этого…
– Заладила… – заворчала няня.
Она что-то досадливо и ненужно прибирала на столе. Вава устала спорить и горько и бесконечно всхлипывала, уткнувшись в подушки. Слезы давали ей облегчение и нагоняли легкий и сладкий сон, прозрачный, как дремота.